Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

Наконец, хлопнув по рукам, осушили по новой чаше за то, что уговор состоялся.

– Эй, дьяки! – кликнул великий князь сидящих чуть поодаль Степана Бородатого и Василия Мамырева, при котором появился какой-то новый подьячий, лицо знакомое. – Готовьте грамоту о докончании, да по всем правилам любезной старины. Впишите туда так, что, мол, новгородцы обязуются впредь николи не отдаваться ни королям, ни великим князьям, ни панам, какие-никакие на Литве, и в ляхах, и немцах будут, но быть неотступными от нас, государей Московских. Князей у Литвы не просить и не принимать к себе в Великий Новгород. И на владычество выбирать по старине – ставить владыку на Москве у нас, при гробе святителя Петра-чудотворца, у великих князей наших и отца нашего, митрополита Московского, и ни в каком ином месте владыку-архиепископа не ставить.

– Великий княже, – вмешался тут посадник Фома Андреевич, – дозволь одно только слово вставить.

– Какое?

– Що, мол, мы, новгородцы, всё же люди-мужи вольные, а Господин Великий Новгород – отчина наша.

– Дозволяю, – кивнул Иван Васильевич. – Впишите, дьяки, как посадник Фома Андреевич просит. А ещё поставьте в том докончании, что впредь никогда Новгород не будет искать своих земель ни в Белозерье, ни в Вологде, ни в Волоке Ламском, а я за то возвращаю Господину Великому Новгороду и Торжок, и крепость Демон, что перешли на мою сторону. Обещаюсь держать Новгород в старине, по пошлине, да без обиды. И как особую милость – отпускаю всех пленных новгородцев, кои были захвачены в сие лето за всё время нашего славного похода. И с сего дня повелеваю перестать жечь земли новгородские, бить и пленять людей здешних, кои отныне не враги и не изменники, а мои подданные.

На том и окончилось челобитье, и дальше началось в полную силу великое коростынское заговенье на Успенский пост. Пили и ели много, перепились и объелись многие, самого посадника, Фому Андреевича, отвели от стола под белы рученьки и, позволив ему хорошенечко скинуть с души, уложили спать в лёгком шатре. Иван Васильевич и сам не отстал от прочих и здорово хватанул лишнего, но не падал, почти не шатался, сидел за столом и веселился в честь Ивана Воина. Образы покойницы Марьи и монахини Алёны порой мелькали в его помутнённом сознании, но он не рыдал в душе о них, старался не рыдать. После очередного кубка Иван Ощера подсел с заявлением о том, что хочет навсегда остаться в здешних краях, основать монастырь на месте гибели сына своего, Константина Ивановича, павшего одним из первых в Шелонской битве.

– И ты? И ты в монастырь? – закручинился государь.

Потом архиепископ Феофил стал приставать к нему с какой-то совсем уж ничтожной просьбой – отправить назад в Новгород какого-то Федьку. Мол, сей Федька сбежал от отца под страхом того, что тот лишит его благословения, то бишь вопреки всякому страху. Дьяк Мамырев же, встречу[98]98
  Встречу – то есть вопреки, наперекор.


[Закрыть] архиепископу, уговаривал Ивана оставить Федьку:

– Великий княже, пускай он при нас будет! Зело толковый парень! Сочиняет так складно, языки изумеет многие. Много пользы принесёт.

– Почто же он от отца-то?.. – спросил великий князь.

– Любовь у него, государь! А отец не дозволяет жениться. Он и утёк из Новгорода вместе со своею любушкой, – растолковывал Мамырев. – Не хочет он в Новегороде жить, хочет тебе быть верным слугою.

– Где он? Подать сюда! – махнул рукой великий князь.

Привели Федьку.

– Кто ты есть таков? – спросил Иван Васильевич.

– Фёдор Васильевич Курицын я, – отвечал тот.

– Любишь девушку?

– Люблю, государь.

– Ну и люби! Это мне вот… – Великий князь чуть не всхлипнул, но вовремя воспрянул духом, выпрямился и поднял новую чашу. – На Москве служить хочешь?

– Мечтаю, Иване Васильевичу!

– Man sagt, du bist sehr wissenschaftlich[99]99
  – Говорят, что ты шибко образованный (нем.).


[Закрыть], – продолжал допрос свой Иван Васильевич.

– Um die Wahrheit zu sagen, mein Grossfbirst, – бойко отвечал Курицын, – nicht so sehr[100]100
  – Положа руку на сердце, великий княже, не так уж шибко (нем.).


[Закрыть].

– Молодец! – улыбнулся государь. – А что значит по-латынски Nil fit ad nihilum?

– Ничто не превращаемо в ничесо же, – перевёл Федька, не моргнув глазом.

– Гляньте-ка! И латынь знает, и не щокает! – рассмеялся Иван Васильевич. Спросил Федьку по-литовски, потом по-польски, тот точно так же хорошо ответствовал.

– Он и по-угорски может, – добавил Мамырев.

– Угорского я не знаю, – рассмеялся великий князь. – Только в винах ихних силён знаток. Ну, Фёдор Курицын, оставайся в моих подьячих! Вижу, далеко ты пойдёшь! Выпьем за твою зазнобушку!

Поздно ночью, проснувшись в своей ставке, Иван Васильевич потребовал ледяного квасу и, утоляя мучительную жажду, вспомнил про счастливчика Федьку, который сбежал из отчего Новгорода со своею возлюбленной, и так завидно стало, так остро ощутилась потеря Машеньки и Алёнушки, что хоть волком вой. Выйдя на берег Ильмень-озера в окружении нескольких телохранителей, старающихся держаться как можно более поодаль, Иван Васильевич сел над обрывом, смотрел, как плещется по озёрной глади белый ушкуй луны, уже заметно пошедшей на убыль, и тихо, безутешно тосковал.

Глава семнадцатая
НОВЫЙ ГОД

– Царица Небесная! Никак, дождик? – услышал Ванюша сквозь сон голос бабушки, и тотчас увиделось лазурное небо, белоснежное облако, на нём – Царица в радужных одеяниях, разводит в разные стороны руки, а с мокрых, сверкающих рукавов её сыплется золотая капель. – Почитай, с самой Радоницы и до сего дня ни единой капельки на Москве не упало! – говорила Царица голосом бабушки. – И вот – пожалуйста! Новому году омовенье, великому князю дорог оновенье. Ванюша! Вставай! Игумен Геннадий уже спрашивал о тебе – пойдёшь ли.

Ванюша открыл глаза. В просторной повалуше великокняжеского дворца, где он спал эту ночь, было уже светло. Под образами горели свечи, теплилась большая лампада. Протерев глаза и основательно зевнув, Ваня сладостно потянулся, поднимаясь с постели, – сегодня был один из самых необычных дней года, первое сентября, и если вчера ещё считалось лето 6979-е, то уже сегодня началось лето 6980-е от Сотворения Мира. Новый год. Сегодня снимают и пробуют дыни, сегодня по всей Москве и окрестностям играют свадьбы, сегодня солят огурцы и устраивают пышные похороны тараканам и мухам, сегодня день Семёна-столпника и нужно обсыпать друг друга семенами. Но главное – сегодня возвращайся на Москву из победного похода государь Иван Васильевич!

Умываясь, Ванюша несколько раз глубочайше вздохнул, поминая все свои обиды на отца, который не взял его в поход против Новгорода. Его, взрослого тринадцатилетнего мужчину! Всё лето Иван Иванович переживал эту обиду и всё ждал, ждал, ждал, когда же приедет гонец с письмом, в котором бы князь Иоанн звал своего сына прибыть туда-то и туда-то, дабы принять участие в решающих битвах и сражениях. Но гонцы приезжали и приезжали, а в письмах от отца не было ни слова о том, как сильно отец нуждается в помощи своего сына, Иоанна Младого. Слуга Василий Оболенский подал княжичу убрус, стал помогать утереться:

– С первым умыванием в новом году, Иван Иванович!

Что ж, пусть обиды и горести останутся в прошлом лете, снова вздохнул Ванюша. Зато сегодня будет столько веселья, готовятся потешные бои, представления, приехали какие-то чагатаи и будут ходить по верёвкам, протянутым через всю Ивановскую, а какой уготован пир! Из разного мяса будет испечён Великий Новгород, а к сладким заедкам уже изготовлено несколько десятков сахарных кремлей, по три пуда каждый. А ещё привезены с Волги баранцы, и их будут начинять сладкими и кислыми винами, медами и квасами. А ещё…

Не успел Ванюша как следует одеться, плавая в мечтах о грядущих удовольствиях, как в повалушу вошли дыни. Двери распахнулись, пред дынями возник боярин Семён Иванович Ряполовский, верно служивший ещё отцу Ванюши, когда отец сам был Ванюшей, Иванушкой; а за Ряполовским внесли огромное блюдо с только что снятыми знаменитыми московскими дынями пяти видов. Тут были: толстокожие зелёные дубовки, сплошь покрытые паутиной трещин, прочные и гладкие зеленоватого цвета зимушки, небольшие и похожие на яблоки царички, сочные жёлтые водяницы и, наконец, самые лакомые – канталупки, сплюснутые, сплошь покрытые бородавками и рубцами, некрасивые, как столетние старухи, но такие сладкие и сочные.

– Поздравляю с новолетием! Поздравляю с новолетием! – восклицал боярин Семён, который своими рубцами и бородавками сам был похож на канталупку.

– А тебя, Семён Иванович, с именинами! – отвечала бабушка. – У меня тебе поминочек припасён. Увидишь, до чего ж хорош!

– Спасибо-ста, Марья Ярославна, – низко кланялся бабушке Ряполовский. – Ну, Иванушко Иванович! Пойдёшь с нами стречать государя-батюшку?

– Пойду, Семён Иванович! Обязательно пойду!

– То-то же! Помнится, я ему когда-то, давным-давно, на Чистый четверток подарил сребрик самого князя Владимира Красна Солнышка. Се мой сребрик ему победу и успех приносит! Ну, давайте-ка дыни отведывать – кому какой год достанется.

– Мне канталупку! – первым воскликнул Ванюша.

– А не боишься? Оне, бывает, горькие. Редко, одна на тысячу, но попадаются, – остерёг княжича Ряполовский. – Кому достанется, тому уж я бы не позавидовал.

– Не боюсь! – уверенно топнул ногой, обутой в сафьяновый сапожок, Иван Иванович.

Слуга Василий, отрезав кусок выбранной Ванюшей канталупки, протянул его княжичу. Дыня оказалась сладчайшая, душистейшая, такая, что он в два счета съел кусок до самой тонкой корочки и потребовал ещё. Бабушка тоже выбрала канталупку, но её дыня оказалась горькой.

– Ну вот, – почему-то нисколько не расстроившись, сказала бабушка, – значит, в этом году помру. Наконец-то. Зажилась. Шестой десяток. Поеду к своему Васеньке. Каково ему там, в раю, слепенькому! Никто так, как я, не приголубит.

– Что ж, разве он и в раю не прозрел? – фыркнул Иван Иванович.

Ряполовский выбрал дубовку с белоснежной хрустящей мякотью.

– Хороша! – нахваливал. – Ежели такой у меня год будет, я согласен. А ну-ка, Марья Ярославна, дай-ка я твою попробую! А что-то она нисколько не горькая? Ах обманщица, княгиня, ах лукавая!

– Да ладно тебе, Семён Иванович, а то я вкус утратила, как покойник Шемяка и брат его, – весело махнула на боярина бабушка.

– Ну а твоя зимушка? – спросил Ряполовский слугу Василия.

– Не доспела ещё, – отвечал Василий.

– Ну, стало быть, ты в этом году ещё не доспеешь! – засмеялся Ряполовский.

Появилась тётка, Анна Васильевна, княгиня Рязанская. Выбрала себе водяницу, с удовольствием отведала.

– Хороша? – спросил Ряполовский.

– Очень, – улыбнулась тётка.

– Значит, сына родишь хорошего, – кивнула бабушка на большой живот своей дочери, которая, по всем подсчётам, через пару недель уже должна была родить.

– Сочного такого! – добавил Семён Иванович.

– Сырости много разводить будет, – рассмеялась тётка Анна.

Появился дядька, Андрей Васильевич Меньшой, князь Вологодский, знаменитый сонливец. Зевая, тоже отведал канталупку.

– Сладкая. – Сказал и пристроился в уголке, задрёмывая.

– Э-и-эх! – проворчала бабушка Маша. – Брат тебе Вологду завоевал, а ты так и не проснулся!

– Она и так моя была, Вологда, – буркнул дядя Андрей.

– Твоя, да не твоя, – возразила тётя Аня. – Ушкуйники все на неё зарились. Никак не хотели признавать её за Москвою.

Появился игумен Чудовского монастыря Геннадий. Две недели назад он вернулся на Москву вместе с митрополитом Филиппом. Даже попов и монахов брал с собой в поход отец, а своего тринадцатилетнего сына не взял. Причём тринадцати с половиной лет! Зачем тогда на коня в четыре года саживали? Как раз в такой же точно день первого сентября девять лет тому назад.

– А сегодня четверогодков будут кого-нибудь сажать на конь? – спросил Иван Иванович.

– А как же, – отвечал слуга Оболенский. – Племянничка моего, Сашу, воеводы Александра Васильевича сына. Ему в июне четыре исполнилось.

– И моего внучека Митьку, – добавил Ряполовский. – Ему тоже четыре.

– Ну, пора нам выходить с Богом, – сказал игумен Геннадий, заканчивая есть свой кусок дыни, простодушно вытирая пальцы о край рясы. – Андрей-то Василия спит опять? Не пойдёт с нами?

– Да куды ему, засоне! – ответила бабушка Маша. – Ступайте без него. У него, поди, и ангел-хранитель ещё не проснулся.

– А князь Дмитровский? – спросил игумен.

– Жар у него, – вздохнула бабушка.

Дядя Юра, Юрий Васильевич Дмитровский, вернулся из похода тоже раньше времени, вместе с Геннадием и митрополитом. Расхворался, бедный. Ваня его недолюбливал. Хворый был дядя Юра, вечно от него пахло болезнью и сыростью. Тихий, молчаливый, пришибленный. И бездетный. А бездетных на Москве за мужчин не считают. Над бессыновными подшучивают, а уж бездетных и вовсе презирают. И всё-таки Ване вдруг стало жаль дядю Юру – все веселятся, новый год, дыню отведывают, ждут возвращения победителей, а несчастный Юрий Васильевич лежит и болеет. Ни то ни се. Вроде и в походе побывал, а слава мимо него прошла. И победителей встречать не пойдёт, и на пиру не посидит, не повеселится.

Вскоре на бодрых лошадках выезжали из Кремля. Впереди ехал знаменосец, неся на высоком копьё хоругвь княжича Ивана Младого, па которой был изображён его святой – Иоанн Предтеча, в одной руке крест, а другую он вознёс вверх, в ней – раковина, из раковины истекают воды Иордана и льются на голову Спасителя, которую Христос склонил пред Иоанном, принимая от него крещение. Над раковиной – белая голубка.

За знаменосцем ехали два латника в сплошном доспехе, далее следовал сам Иван Иванович, игумен Геннадий и Семён Иванович Ряполовский. За ними следовали касимовский царевич Муртоза и князь Василий Иванович Рязанский, муж тёти Ани, приехавший пару дней назад, чтобы принять участие в торжествах и чествовании победителей. Четверо воинов-рязанцев замыкали сей конный поезд. Ехали медленно, ходой, и можно было смотреть по сторонам и беседовать.

– А у меня горе, – сказал Геннадий. – Иеромонах Фома ночью скончался. Угораздило же его не дожить до сегодняшних радостей!

– У него зато теперь иные радости, – сказал Ряполовский. – Это тот самый Фома, с которым ты тогда в Муром пришёл, сопровождая Иону?

– Он самый, – вздохнул игумен. – Хороший был инок.

По Красной площади к Успенскому собору спешили люди – там начиналась утренняя служба. Дождик кончился, первые лучи рассвета блестели на мокром золоте купола и креста главного кремлёвского храма. Сам храм, увы, выглядел отнюдь не торжественно – покосившийся, треснувший и подпёртый огромными брёвнами, готовый вот-вот рухнуть, как умирающий старик, которого всё же вывели на двор встречать долгожданного сына с войны.

Все, кроме князя Ряполовского, постарались не заметить плачевности храма. Василий же Иванович не удержался от замечания:

– Давно пора вам на Москве новое Успенье возводить.

– Что пора, то пора, – вздохнул Геннадий, видимо, всё ещё горюя об усопшем монахе Фоме.

– У кого горе, а у кого радость сегодня – всё перемешается, – сказал Ряполовский. – Кто будет живых ласкать, а кто – мёртвых поминать. Сколько славных витязей война унесла.

– Боярин Сорокоумов-Ощера так и остался на Шелонской бице при могиле убитого сына, – сказал игумен. – Хочет там обитель строить.

– А у меня как раз сегодня радость, хлопот полон рот, – улыбнулся, видимо, желая отвлечь от грустной беседы, Ряполовский. – Дочку самую младшую замуж отдаю. Все мои детушки теперь будут пристроены. Можно и мне в монастырь. Возьмёшь к себе в Чудов, Геннадий?

– С превеликой, – отвечал игумен, улыбаясь сквозь печаль.

Выехали за ворота, проехали по мосту через Неглинную, двинулись по Тверской дороге. Ваня вдруг испугался, что прямо сейчас и покажется войско отца. Ему же хотелось как можно дальше от Москвы отъехать, чтобы отец видел, как он по нему соскучился. Несмотря на чудовищную обиду, Иван чувствовал, как слепо и самозабвенно любит отца, как жаждет обнять его, прижаться к нему – высокому и могучему. В нём боролись два желания – поскорее увидеться и как можно дольше оттянуть радостный миг свидания. Он достал из сумки пирожок и стал его жевать.

– С чем выпечка, Иван Иванович? – спросил Ряполовский.

– Хошь с мясом, хошь с белорыбицей, хошь с налимьей печёнкой, – ответил княжич.

– Кинь-ка и мне с мясом, – попросил Семён Иванович. – Спасибо, милый друг! Хорош пирожок! Геннадий, не хочешь? Зря! Эх, а и впрямь, что ли, в иноки податься? Надоела женатая жизнь! Кажется, всем угодил жене – сыновей поднял на ноги, женил, старший вон воевода великокняжеский; дочерей замуж за лучших московских детей боярских выдал, богатство в достатке, а она вечно нерадостная, недовольная, жена-жёнушка-жонка!

– Мужчины счастливее женщин, – сказал Геннадий. – Бабы все обиды, все горести в себе копят, терзаются всю жизнь. А у мужчины душа всегда на сквозняке, хорошо проветривается.

– Как это – на сквозняке? – рассмеялся Иван Иванович.

– Ну, как бельё на верёвке, – пояснил игумен.

Ивану всё равно осталось непонятно и смешно. Так и виделись мужские души, вывешенные кем-то на просушку.

По обе стороны дороги шли люди – многие москвичи, встав пораньше и помолясь Богу, отправились встречать своего государя. Кто в надежде на щедрые подарки, а кто и просто так, от радости. При виде знамени Ивана Младого они останавливались и низко кланялись, широко улыбаясь.

– Ты, Геннадий, так про баб рассуждаешь, будто сам всю жизнь женат был, – заметил Ряполовский.

– Женат не был, а знаю много, не меньше вашего, женатого, – отвечал игумен. – Исповедую ведь, и часто одно и то же слышать приходится.

Вдалеке справа били колокола Боголюбского[101]101
  После перестройки в 1505 году сей монастырь был назван Высоко-Петровским, под этим наименованием он известен и поныне.


[Закрыть] монастыря, основанного Дмитрием Донским после возвращения с Куликовской битвы. Последовав примеру игумена Геннадия, все перекрестились на сей благовест.

– Ишь, как красиво у боголюбцев новый колокол поёт, – сказал Геннадий. – Фома покойный всё хотел его послушать…

Откуда ни возьмись, какой-то непонятный голод навалился на княжича, и он уже доставал из сумки третий пирожок. Хорошо, бабушка позаботилась! Милая бабушка, она так болела всё минувшее лето, так задыхалась постоянно, а он – ласкал ли её? жалел? Нет! Только и делал, что грубил, лелея в душе своей жгучую обиду на отца за то, что не взял в поход. Нет, надо кончать с обидами! Проветривать душу, как сказал игумен Геннадий. Ванюше представилось, как боярин Семён Ряполовский выносит и его свежепостиранную душу и вывешивает сушиться.

– Семён Иваныч, ещё пирожка хочешь? – спросил он боярина.

– Хватит, – отказался тот. – Сегодня ведь я с одного пира на другой. Столько есть придётся, что лучше теперь малость попоститься.

Дорога уже шла лесом, многие деревья стояли жёлтые, чистое осеннее солнце золотило листву. Задушевно пахло грибами. Версты четыре уж от Москвы отъехали. Теперь не стыдно будет сказать отцу, что встал ни свет ни заря и кинулся вон из Кремля – встречать.

– А сколько поприщ до Москвы от Сходни? – спросил княжич.

– Вёрст пятнадцать, – сказал Геннадий.

– Не меньше, – кивнул Ряполовский.

На берегах Сходни вчера вечером в последний раз остановилось войско великого князя. Гонец по фамилии Курицын ночью прискакал в Кремль, чтобы сообщить, что к утру, самое позднее – к обедне, государь явится в свою столицу. После этого сообщения Ваня всю ночь не мог уснуть, лишь под утро его сморило. Теперь, наевшись пирожков, он почувствовал новый прилив сна. Этого только не хватало! И что он на эти пирожки набросился? Будто век их не едал!

Вдруг среди москвичей, идущих по обочинам дороги, родилось оживление. Вмиг все всполошились, будто каким-то особым ветром пахнуло от приближающегося в отдалении войска.

– Кажись, близятся! – воскликнул Ряполовский.

Дорога выходила из лесного бора, и Иван Иванович взволнованно вглядывался в показавшийся просвет между деревьями. Да, да! Там вдалеке уже что-то посверкивало, помелькивало, мерещились высокие копья, стяги, хоругви, доспехи, шлемы.

– Скорее! – воскликнул Иван Иванович и, не выдерживая больше неторопливого хода лошадей, подстегнул свою серую в яблоках Генварку и помчался вперёд, обгоняя латников и знаменосца, вырываясь на простор широкого поля, сквозь которое шла Тверская дорога. Там, впереди, темнело и сверкало огромное московское воинство, победившее новгородских изменников. И всё сие многоголовое, торжественное и красивое войско, осенённое великокняжескими знамёнами, в душе Ивана Младого называлось в эту минуту одним-единственным словом – отец.

Книга третья
СТОЯНИЕ

Глава первая
ДЕСПИНКА

…Хорошая…

Софья так и вздрогнула всем своим существом, отчётливо услышав родной голос Ивана, будто милый супруг стоял у неё за спиной и произнёс своё заветное слово ей в затылок. Она оглянулась. Никакого Ивана не было и в помине. Почудилось. Просто она так много думала о нём всё это утро, и теперь, стоя в Успенском храме, куда пришла к третьему часу[102]102
  Третий час – одна из служб суточного круга богослужений, совершаемая в девять часов утра.


[Закрыть]^, слушала о том, как Святой Дух сошёл на апостолов, и всё продолжала вспоминать свой приезд на Москву восемь лет тому назад.

К Покрову Богородицы великий государь обещался приехать. Значит, либо сегодня, либо завтра утром. Либо уж не приедет. Война.

Успенский настоятель, протоиерей Алексий, привезённый в прошлом году Иваном из Новгорода, вышел, бойко помахивая кадилом. Софья поклонилась, втянула ноздрями душистое воскурение и сказала самой себе: «Мне хорошо!» И тотчас в памяти всплыла чья-то фраза, давным-давно услышанная ею в Италии и, как оказалось, застрявшая в сердце: «Che bene! Нo due figli maschi! E sono veramente felice!»[103]103
  Как хорошо! У меня двое сыновей! И я так счастлива! (шпал.).


[Закрыть] Когда и где это было услышано? Ну как же! В тот самый день, в Виченце, когда в честь её приезда Леонардо Ногарола приказал устроить праздничное шествие руота де нотайи[104]104
  Ruota de’notaji на средневековом тосканском диалекте означало «переписчик чужих стихов». Автору не удалось выяснить происхождение такого наименования шествия.


[Закрыть]. Сегодня под утро Софье приснились эти волшебные торжества в пленительной Виченце, раскинувшейся в дивной долине, окружённой предгорьями Альп и холмами Монти Беричи, омываемой сонными водами ленивых рек Ретроне и Баккильоне. Приснилась та огромная башня величиною с сей Успенский собор, сорок отборных силачей – по десятеро с каждой стороны – несли ту башню на своих плечах; но как выяснилось, в центре основания башни было упрятано мощное колесо, и силачи только делали вид, как трудно им нести на себе столь тяжеловесное сооружение, имеющее несколько уступов – на нижнем уступе турки качали в колыбелях уже довольно взрослых детей, на втором уступе герольды в ярких одеждах трубили в трубы, ещё выше стояли деревянные раскрашенные фигуры всех знаменитейших людей истории, на предпоследнем уступе восседал прекрасный юноша в белоснежных одеяниях, олицетворяющий Справедливость – в одной его руке был меч, в другой весы. Рядом с ним также стояли герольды, а на самом верху башни высокий парень размахивал городским знаменем – красным полотнищем с белым крестом. Да! – в честь Софьи над головой юноши, символизирующего Справедливость, был прикреплён большой деревянный двуглавый орёл, выкрашенный в чёрный цвет.

И вот сегодня утром ей приснилась эта башня, только ещё более величественная и живая, будто бы все народы собрались на ней, а герои истории стояли на своём уступе не в деревянном виде, а в подлинном человечьем обличии – двигались, размахивали руками, смеялись и пели. И чёрный двуглавый орёл был настоящий, он парил в небе над головой дуче Джованни – великого князя Ивана, её законного мужа и господина, восседающего в белоснежных одеждах. И вдруг Софья с ужасом увидела, что это вовсе не Иван, не тот, которого она так любит теперь, а Караччиоло, её самая сильная страсть, вспыхнувшая и сгоревшая в чаду беспутства и разврата. Она попыталась было руководить сном и вернуть Ивана, но Караччиоло не желал исчезать, он сидел на предпоследнем уступе башни в белых одеждах, осенённый парящим двуглавым орлом, безобразно, как всегда, пьяный, готовый вот-вот начать вомицировать, или, как образно говорят русичи, – скидывать с души. Вот уже первые поганые пузыри начали вздуваться на его губах… Тут Софья проснулась и простонала с облегчением, а к ней уже несли на утреннее кормление малютку Георгия. И сейчас, вспоминая свой утренний сон, она вновь простонала с облегчением, что никогда уж ей не видеть Караччиоло, его пьяную, но при том столь страстно любимую морду, никогда не испытать постыдного чувства зависимости от такого ничтожества и развратника, каким был Караччиоло, жених и любовник, так никогда и не ставший её мужем по закону. Никогда! Он сдох, захлебнувшись пьяной рвотой, одиннадцать лет тому назад.

И всё же сон так живо напомнил ей её изумительное путешествие из Рима в Москву, что хотелось вновь перебирать в сердце дни того путешествия, подобные отборным жемчужинам в роскошном саженье[105]105
  Саженье – ожерелье.


[Закрыть].

Тридцать два года тому назад она родилась в Константинополе при дворе императора Константина Драгеза. Её отцом был младший брат императора – Фома Палеолог, а матерью – Екатерина, дочь морейского деспота Захария. При крещении она была названа Зоей, в честь памфилийской мученицы, и под этим именем прожила до тех пор, покуда суровый рок не забросил её из Византии в Италию. Детство её прошло в окружении двух любящих и заботливых братьев, Андрея и Мануила, а старшая сестра Елена ещё за два года до появления Зои на свет была выдана за короля Боснии серба Лазаря. Братьев она обожала, а отца недолюбливала. Фома, как видно, к тому времени охладел к своей жене, постоянно бывал груб с нею и стремился проводить время подальше от неё.

В возрасте пяти лет Зое довелось испытать все ужасы падения Византии, несчастную войну с турками, гибель дяди – императора Константина, павшего при обороне Константинополя. Фома перевёз семью на Пелопоннес, и мама часто говаривала, что он чуть было не сбежал туда один, чуть не оставил их на милость завоевателей. Спасло вмешательство дяди Дмитрия, среднего из братьев Палеологов, а не то быть бы Зое в гареме у султана. Переселившись в Морею, Фома очень быстро лишил своего тестя престола и сам сделался морейским деспотом. Бедный дедушка Захарий вскоре после этого умер, а Зоя только-только успела полюбить его.

Султан Магомет продолжал сокрушать остатки некогда великой империи. Ему мало было Константинополя, он двигался дальше, на Балканы и в Грецию. Дядя Дмитрий даже отдал ему в гарем одну из своих дочерей, но и это не помогло – следовало думать о том, где искать новое пристанище. Проведя младенчество в Константинополе, а детство в Морее, двенадцатилетняя Зоя встречала свою юность на острове Керкира, лежащем к западу от Греции. Здесь, в этой глухомани, ей суждено было прожить пять лет, непомерно долгие пять лет, потому что то было время, когда она вошла в пору самого лучшего своего цветения, и душа её жаждала необычайных событий и приключений, которых на Керкире нельзя было днём с огнём сыскать. А тем временем, покуда семья Фомы Палеолога проводила тоскливые дни на унылом и почти необитаемом острове, сам Фома наслаждался жизнью в Риме. Отправляясь в Италию, он взял в Патрах честную главу Святого апостола Андрея Первозванного и увёз её в дар папе римскому, рассчитывая за это получить от латинского первосвященника особые милости. И он получил их. Изредка в скудный дворец на Керкиру приходили письма от Фомы, в которых он рассказывал о своей жизни в Риме. В сотый, в стопятидесятый раз эти письма перечитывались вслух долгими вечерами, и, слушая их, Зоя представляла себе, как отец, окружённый почестями, вместе с папой Пием укладывает череп апостола Андрея в главном римском храме – соборе Святого Петра. И злилась, что отец не позаботился привезти детей своих в Рим, чтобы они могли участвовать в этом торжественном событии. Милые братья, Андрей и Мануил, уже достаточно взрослые юноши, воспламенялись, когда читали те строки из писем Фомы, где рассказывалось о подготовке к новому крестовому походу против турок, о вдохновенных речах патриарха Константинопольского и Никейского, пылкого Виссариона, призывающего всех христиан не смириться с осквернением храма Святой Софии, под сводами которого отныне звучат хвалы и молитвы аллаху. Глаза братьев горели, когда они мечтали о кондотьере Коллеоне, выбранном главой грядущего крестового похода и призванном стать новым Готфридом Бульонским. А Зоя, глядя на них, сердилась на отца за то, что он держит их здесь, на Керкире, вдали от великих событий жизни. Фома часто жаловался в письмах на чрезмерную скромность своего существования в Риме, якобы ему едва удаётся сводить концы с концами, но это как-то не вязалось с размерами получаемых им пособий – по триста золотых экю от папы и по двести золотых экю от кардиналов ежемесячно. Лицемерно жалуясь, Фома при этом не умел сдерживать хвастовства и проговаривался о количестве комнат в том доме, куда поселил его папа Пий. Это было огромное здание, носящее название Санто-Спирито и расположенное в Леоновом квартале. В этом доме, построенном саксами ещё в восьмом веке, находилась своя церковь, своя школа и свой госпиталь. Позднее, когда Зоя увидела Рим и здание, в котором жил отец, она не могла сдержать в себе негодования к покойному родителю – целых пять лет они жили на проклятой, убогой, тоскливой Керкире, в то время как он купался в роскоши, принимал у себя бесчисленных гостей, многие из которых месяцами жили у него, устраивал пирушки и, конечно же, развратничал с искусными римскими лупанами[106]106
  Lupa, lupana – эти слова на латыни обозначают одновременно и волчицу, и проститутку.


[Закрыть], коих не зря именуют волчицами.

Но это было уже потом, когда они наконец приехали в Рим, где им не суждено было застать отца в живых. Он умер незадолго до их приезда. Должно быть, так сильно переживал, что они едут к нему и – конец его свободе.

А покуда им приходилось хвастаться всякому керкирскому сброду, что их отец получил от папы Пия золотую розу – бесценный дар, вручаемый раз в год тому или иному государю за особые заслуги перед Церковью. И как бы Зоя ни злилась на отца, ей всё же было нестерпимо приятно узнать о том, что с него лепят большую статую Святого апостола Павла, дабы установить её на лестнице в Ватикане. Всё-таки отец был очень красив собой, величествен, благообразен той суровой апостольской благообразностью, коей наверняка отличался апостол Павел, гроза язычников и плохих христиан.

И вот, когда ей исполнилось семнадцать лет, в самый день её рождения, на Керкиру приплыл грек Георгий Траханиот, посланный патриархом Виссарионом и отцом, чтобы забрать их с постылого острова и привезти в Италию. Май, божественный май летал в виде морского ветра, надувая паруса их корабля, когда они приплыли в Анкону. Май, солнечный май благоухал мощным цветением, когда они ехали из Анконы, минуя хребты Апеннин, а после по берегу Тибра – в Рим. И Зоя увидела этот великий город, ставший отныне единственным главным оплотом христианства, и она полюбила его, ибо им, Римом, отменялись все предыдущие пять тоскливых лет на Керкире.