Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 46 страниц)

Глава четвёртая
В ДИКУЮ МОСКОВИЮ, К ЛЮДОЕДАМ

Больше всего ужаснуло Андре то обстоятельство, что из-за сильной боли в ноге он не может встать и принять участие в схватке с этими варварами, что они сейчас схватят его, беззащитного, свяжут, затолкают в свою повозку и повезут, как барана на рынок, в свои страшные логова. Правда, ни Бернар, ми Роже, ни даже Пьер не верили байкам о людоедстве московитов. Но кто знает, ведь откуда-то истекают слухи о том, что эти дикие восточные северяне любят угоститься себе подобными, а в особенности иностранцами. Они даже короля своего, который у них великим князем именуется, всего ножами истыкали и на край света увезли, а там, кто знает, может, и съели. Во всяком случае, многие в Ле-Мане, провожая Андре и его спутников в дальнюю дорогу, называли Московию не иначе как дикой страной каннибалов.

И ведь угораздило же Эраблиеру споткнуться и сломать себе ногу на ровной дороге всего-то в миле от города, в который они так спешили попасть именно сегодня, дабы сбылось предсказание Гюи Карбона о столь важной встрече с московитским королевичем Жаном. Весь долгий путь мощная аквитанская кобылица прошла безукоризненно, а тут вдруг ни с того ни с сего подвела. Жалости к ней он ещё не успел испытать, поскольку сам был перепуган и охвачен собственной невыносимой болью. А тут ещё нагрянули эти, которых они обогнали по пути. Эх, хотя бы дотянуться до лука и показать им, как стреляет юный рыцарь анжуйского герцога! Но куда там, не дотянешься и встать не встанешь.

Один из варваров спросил о чём-то Бернара, оскалившись. Другой задал свой вопрос с весьма свирепым видом.

– Мы – верные слуги великого герцога Рене д’Анжу, – хладнокровно и громко ответил им Бернар, – и просим не чинить нам никаких препон.

На некоторое время наступило грозное молчание. Было ясно, что бой неминуем и вот-вот вспыхнет. Силы неравные – их шестеро, не считая монахов и кучера, против троих, причём Пьер, известное дело, боец никудышный. Обречены! Отчаяние охватило Андре вместе с волной новой боли, когда он опять попробовал приподняться. В этот миг из повозки выскочил молодой монах и – как гром среди ясного неба! – на чистом французском языке произнёс:

– Можете не волноваться, никто не собирается вас обижать. Вы попали в затруднительное положение, но, должен вам сказать, сами в том виноваты, поскольку проявили вопиющее неуважение к нашему праведному старцу Ионе. Кусок льда, выскочивший из-под копыта вот этой самой несчастной лошади, поранил ему лицо. Вы не соизволили замедлить ход своих лошадей, когда обгоняли нас, и за то, по слову праведника, поплатились. Вам следует прежде всего принести старцу свои извинения. Мы вас прощаем, но, как видите, наша гвардия настроена по отношению к вам довольно строго. Давайте избежим ненужной стычки.

– Видит Бог, это что-то невероятное! – прорычал в ответ Бернар. – Мы проехали через всю литовскую Русь и Рязанскую землю, но за всё время повстречали лишь трёх человек, с которыми можно было хотя бы кое-как изъясниться на смеси латинских и греческих слов. И вдруг… Позвольте вас спросить, кто вы, чудесный монах?

– Я – Гийом де Бланшфор, сын Анри де Бланшфора, по стечению множества причин поселившегося в Московии и перешедшего в греческое вероисповедание, – отвечал монах. – Но моё русское имя иное, в иночестве я – Фома. А теперь, прежде чем вы назовёте свои имена и мы займёмся вашим юношей, прошу вас – слезьте с коня и поклонитесь старцу Ионе в знак того, что вы приносите ему свои искренние извинения.

– Нам ужасно радостно увидеть здесь соотечественника, и я с готовностью выполню то, что вы нам приказываете, дорогой Гийом, – произнёс Бернар и впервые улыбнулся, являя дружелюбие.

– Прошу вас всё же называть меня Фомою.

– Хорошо, дорогой Тома, как скажете. Достопочтенный старец! – Бернар приблизился к повозке, из которой только что выбрался старый, убелённый сединами, красивый иерарх. – Простите нам наше неразумение и непочтение. Признаю, что, как бы мы ни спешили, нам следовало остановиться и воздать вам те почести, коих вы заслуживаете своим служением Господу Иисусу, нашему общему Богу.

Монах стал переводить старцу слова Бернара, а Бернар тем временем преклонил перед иерархом колени, стукнувшись ими о твёрдый утоптанный снег. Выслушав Фому, старец произнёс что-то и медленно осенил Бернара крестным знамением. Тут только, глядя на эту сцену, Андре осознал, что никакой схватки с дикарями уже не предвидится, и полностью отдался во власть боли. Теперь ему подумалось, будто всё происходящее лишь мерещится – монах-московит, говорящий по-французски, старец, похожий на святого Петра, хмурые и глумливые лица дикарей, бьющаяся в пяти шагах Эраблиера, которую теперь придётся заколоть… Лица Бернара, Фомы и старца склонились над стонущим Андре.

– Старец спрашивает, где больше болит, в колене или в лодыжке? – донёсся голос то ли Фомы, то ли Бернара.

– Везде, – простонал юноша. – Терпеть невозможно!

И тут старец пробормотал какую-то свою варварскую короткую молитву и со всей силой хлопнул Андре ладонями по лодыжке и колену. Адская боль пронзила всё его существо, такая невыносимая, что глаза юноши закатились и сознание покинуло его.

Когда он очнулся, то увидел себя лежащим в повозке рядом с Фомою и Бернаром, которые сидели и смотрели на него, ожидая, когда к нему вернётся душа.

– Как твоя нога? – тотчас спросил Бернар.

– Не знаю, – тихо ответил Андре, боясь пошевелиться, потому что боли не ощущалось и было страшно её воскресить.

– Это уже хорошо, – засмеялся Фома. – Болела бы – знал.

– Как? Мы ещё едем? Мы ведь уже были в виду города, – удивился Андре.

– Лежи-лежи, – усмехнулся Бернар, – и минуты не прошло с тех пор, как мы затащили тебя в повозку и тронулись. Попробуй всё-таки пошевелить ногой.

– Боюсь!

– Смелее, мой мальчик! Тома уверяет, что для старца Ионы исцеление таких увечий, как у тебя, сущий пустяк.

– Не могу, боюсь.

– Ну и лежи тогда, покуда не приедем.

– Мне почему-то ужасно холодно. Знобит.

– А мне как раз жарко. – Бернар снял с себя свой превосходный упелянд[3]3
  Упелянд – huppelande (фр.) – верхняя одежда в эпоху позднего средневековья, подбитый мехом плащ с колоколообразными рукавами. Низ его не доходил до колена.


[Закрыть] и накрыл им Андре, у которого и впрямь начали стучать от озноба зубы. – Так, значит, вы, – продолжил он разговор с Фомою, начатый, ещё когда Андре пребывал без сознания, – едете в Муром за сыновьями князя Базиля?

– Да, – ответил молодой монах, – именно так. Надеюсь, вы осведомлены о нынешнем состоянии дел в Московском государстве и соседних с ним русских княжествах?

– Лишь немного, – сказал Бернар, пошевелив ладонью так, будто он оглаживал ею что-то круглое.

– Знаете, кто овладел московским троном?

– Да, некий Шемяка. Кажется, родственник Базиля?

– Двоюродный брат. Дело в том, что после смерти великого князя Димитрия, победителя монголов в славном сражении на Куликовом поле, стал княжить его старший сын Василий. Перед своей смертью он завещал престол своему сыну, тоже Василию.

– Нынешнему?

– Да, верно. Ему тогда было десять лет от роду, а родной дядя по имени Юрий воспротивился этому, захотев овладеть Москвою, потому что раньше после смерти великого князя его место занимал не сын, а следующий брат по старшинству.

– Зачем же тот Базиль завещал сыну?

– Чтобы княжество Московское продолжало возвышаться. Разве не так у нас во Франции, в Париже?

– Ну да, ну да, понимаю. И что же? Началась война?

– Нет. Тогдашний верховный архиерей митрополит Фотий сумел всё уладить, но после смерти Фотия действительно разгорелись великие распри. Юрий со своими сыновьями, Василием Косым и Димитрием «Д1емякой, стал бороться за престол, причём Василий, будучи от природы косоглазым, завидовал тому, какие у Василия Васильевича красивые глаза, и беспрестанно похвалялся, что, как только возьмёт Москву и пленит великого князя, вырвет их у него из глазниц. В конце концов он сам попал в плен к людям Василия, и те, злясь на Косого, взяли да и выкололи ему очи.

– Какая дикость! – фыркнул Бернар.

– А то у нас ничего подобного не случалось, – заметил с укоризной Фома.

– Случалось, и даже похлёстче, – засмеялся Бернар.

– То-то и оно. Ну вот. Война закончилась полным поражением врагов Василия и договором с ними, ввиду того что к Москве пришли полки татарского хана Улу-Махмета. Однако, не сдержав условий договора, Димитрии Юрьевич не пришёл к Москве, когда хан принялся её осаждать, и не помог своему двоюродному брату. Не зря у него и прозвище такое – Шемяка.

– А что это значит? – спросил вдруг Андре, согревшись и высунувшись из-под Бернарова упелянда.

– Гляди-ка, ожил! – улыбнулся Фома. – Ну что, нога-то болит или уже исцелилась?

Андре осмелился наконец и потихоньку стал сгибать ногу. Боли не последовало, и, боясь даже радоваться, он ещё смелее стал двигать ногою. Чудо! Никакой боли не было и в помине. Андре улыбнулся и почему-то густо покраснел.

– Исцелилась!..

– А, вот видишь! – рассмеялся Фома. – На то он и чудотворец, наш Иона! Знаменитый праведник!

– А где он?

– Да пешком идёт. Он любит по утрам ходить. Мы с ним от самого Переславля едем. Так вот, хотя ему уже и семьдесят, утром он непременно вёрст десять пешком проходит.

– Вёрст?

– Ну, миль по-нашему. Или треть лье – будет верста.

– И не устаёт?

– Устаёт немного, но вообще он крепкий, ещё лет двадцать проживёт, даст Бог. А какой у него дар исцелять людей, вы сами смогли увидеть. Причём и впрямь смешно – обязательно бьёт при этом. Если у кого зубы болят – по зубам кулаком стукнет, и проходит, у кого мигрень – по голове лупит, живот болит – по животу нещадно кулаком. Поначалу пугаются, обижаются даже, а потом в ножки кланяются врачевателю нашему.

– Он митрополит? – спросил Бернар.

– Увы, пока ещё нет, но непременно в очень скором времени станет им. Как только справедливость в Москве восстановится.

– Ну так и что Шемяка? – спросил Андре.

– А, Шемяка-то? – сказал Фома. – Шемяка означает – ни то ни се, ненадёжный человек, дрянь. Он и есть ни то ни сё. Русские говорят – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. У князя Юрия три сына – один косоглазый, другой никакой и только третий красавец, тоже Димитрий, как и Шемяка, у него и прозвище – Красный. Только он уже помер.

– Что же это? – удивился Бернар. – Двое родных братьев и оба Димитрии? Опять скажете, что и у нас, французов, такое бывает?

– Нет, насчёт нас не упомню, – сказал Фома. – Но и у московитов такое почти не встречается. Просто Юрий назвал сына в честь славного героя Димитрия, а сын больно уж нехорош оказался, он тогда и второго Димитрием нарёк, разделив прозвищами – Шемяка и Красный. Это ещё что! Вот у княжича Ивана был старший брат Юрий. Он прожил четыре года и помер, а чуть ли не на другой день после его смерти великая княгиня родила ещё одного мальчика, и Василий, тоскуя по умершему Юрию, этого новорождённого тоже назвал Юрием. А княжич Иван, говорят, до сих пор считает, что Юрий нарочно умер и заново родился, чтобы только не быть старшим и не наследовать престол, поскольку очень уж ленив.

– Очень смешно! – согласился Бернар. – Ну и как же случилось, что Шемяка захватил трон, а Базиля изгнал?

– После того как прогнали от Москвы хана Улу-Махмета, целых пять лет всё было спокойно, – продолжил свой урок истории Фома. – В начале прошлого года хан снова пришёл на Русскую землю. Великий князь со всей своей ратью встречал его здесь, около Мурома. Улу-Махмет испугался и бежал без боя, но летом сыновья его нагрянули, и возле Евфимьева монастыря произошло сражение. Поначалу татары дрогнули и стали отступать. Великий князь преследовал их и потерял порядок в войсках. Татары вдруг развернулись и нанесли московитам полное поражение, а самого Василия взяли в плен. Беда за бедою – не прошло и недели после этого несчастья, как в Москве огромный пожар случился, весь город выгорел, деревянные строения все до единого, каменные развалились и попадали, людей погибло около тысячи. И мой отец в том числе…

– Примите моё сочувствие, – молвил Бернар.

– Спасибо, – отозвался Фома. – Он добрый был человек. Так вот, хан недолго намеревался со своими сыновьями в Московии задерживаться и, не дожидаясь, пока московиты соберут большое ополчение, поспешил обратно в Орду, а князя Василия отпустил, взяв с него огромный выкуп в пятьдесят тысяч рублей.

– Это ж сколько на наши-то? – задумался Бернар.

– Примерно пятнадцать тысяч ливров.

– Ого! Не может быть! Неужто так богаты московиты?

– Вообще говоря, не бедны.

– Это хорошо. Ну и?..

– Кроме выкупа Василию пришлось ещё много татар привезти в Московию и дать им кормление – то есть возможность кормиться в разных волостях за счёт местного населения. Это, разумеется, вызвало большое негодование в народе, и Шемяка поспешил воспользоваться гневом московитов. В феврале нынешнего года Василий с сыновьями отправился молиться в Троицкий монастырь, что неподалёку от Москвы. Тем временем Шемяка овладел столицею, схватил мать и жену Василия и отправил своего воеводу Ивана Можайского на взятие Троицы. Тот схватил Василия прямо в храме, привёз его Шемяке, и Шемяка, мстя за ослепление брата, выколол великому князю глаза, после чего отправил его в Углич, где и заточил вместе с женой, великой княгиней Марьей Ярославной.

– А как же сыны его очутились в Муроме? – спросил Андре.

– Слуги припрятали их в Троицком монастыре, – отвечал Фома. – Можайский в суете забыл про них. После их переправили к верным людям Василия, князьям Ряполовским, в село Боярово, что невдалеке от града Юрьева, на востоке от Москвы. А уж оттуда Ряполовские перевезли Ивана и Юрия в Муром. Шемяка ожидал, что Русь ему подчинится, но не тут-то было. Со всех сторон поднялось возмущение, более сильное, нежели доселе на Василия было. Видя это, Шемяка быстро смекнул: надо заглаживать вину свою. Тогда призвал к себе Рязанского епископа Иону…

– Нашего? – спросил Андре.

– Нашего, нашего, – улыбнулся Фома. – И говорит ему: «Батюшко Ионо! Поезжай в Муром, в свою епископию, и возьми детей Василия на свою епитрахиль, а я с радостью их пожалую, отца и мать их выпущу и дам им огромную вотчину».

– Что значит – на епитрахиль? – спросил Андре.

– Ну, значит, что под его епитрахилью их никто уж не посмеет тронуть, и Ряполовские могут доверять, – пояснил Фома. – И вот, взяв себе в провожатые меня и послушника Геннадия, батюшка Иона отправился в Муром, подле которого мы и вас встретили. А теперь, дорогой Бернар, не сочтёте ли вы нужным поведать мне, зачем это вы из такого далека в Муром путь держите?

– Гм, – кашлянул Бернар, и Андре сделалось любопытно, как он станет объяснять, но в этот миг повозка остановилась и путешественники увидели себя вблизи городских ворот.

– Ага, – сказал Фома, – за разговором не заметили, как и приехали. Ну что же, после расскажете, вылезаем. Нога-то как? Двигается? Как новенькая?

– Как будто ничего и не было! – радостно воскликнул Андре и выскочил из повозки, бросив Бернару его тёплый упелянд. Тут он увидел множество народу, с радостью и восторгом встречающего епископа Иону. Ему захотелось, чтобы старец хоть как-то обратил на него внимание, но чудотворец полностью отдался встрече с муромцами, благословлял всех желающих и уже спешил войти в распахнувшиеся перед ним врата.

Глава пятая
«ЯКО РАЗБОЙНИК ИСПОВЕДАЮ ТЯ…»

– Вот, значит, княжиче, какие у тебя славные имя и отчество, – говорил Трифон, ведя своих подопечных в храм Рождества Богородицы. – Скажем, литургии бывают только либо Иоанна Златоустого, либо Василия Великого. А ты, стало быть, и Иоанн, и Васильевич.

– А мой отец великий? – спросил Иванушка.

– Ну а как же, – отвечал слуга, – великий князь. Хоть Шемяка и присвоил себе его званье, а незаконно, и правда рано или поздно восторжествует. А отец твой, без сомнения, великий. Он, правда, и великий грешник, но и великий мученик.

– Почему же он грешник? – удивился Иванушка.

– Так на земле же все грешники, – пояснил Трифон. – Одни больше, другие поменьше, но все, все – разбойники. Которые очень уж грешные, те – иуды. А мы – просто разбойники.

– И матушка разбойник?

– И она, сердечная. Ибо на литургии как говорится: «Ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоём». Это хороший разбойник, из тех двоих, которые подле Иисуса распяты были, сказал Господу. А другой усмехался. Так и в людях – какие по правую руку от Христа страдают, те в рай попадут. Они – за батюшку твоего. А по левую – шемяки, они – в геенну огненную.

– Глянь! Глянь! Рябка с Рыжим поют! – отвлёк Трифона княжич, заметив двух знакомых котов, вставших друг против друга и утробно поющих свою сварливую песню. Оба выгнули спины, напружинились, животы набрякли, будто там по камню.

– Судятся, – усмехнулся Трифон. – Эти ни покаяния, ни Причастия не имут.

– Их в ад сошлют?

– Была охота возиться! Так простят, по недоразумению.

– Чо мелешь-то! – возник идущий рядом дьякон Прокофий. – По-твоему, и китов – в рай? У них душа-то есть разве?

– Котам тоже сны снятся, а стало быть, есть душа, по ему рассуждению, – возразил Трифон.

– Не слушайте его, чада, болтает незнамо что, – отказал котам в наличии души дьякон. Взял с земли щепку и швырнул в сторону судящихся. Рыжий дрогнул и побежал. Рябка, пользуясь его замешательством, пустился в погоню с самым решительным видом.

– А сто котов льва одолеют? – спросил Иванушка.

– Церковь уже. Будет о котах-то, – проворчал Трифон. – Одолевают, должно быть. Ну, Боже, милостив буди нам, грешным. Креститеся и входите по старшинству.

В храме уже началась литургия Василия Великого, дьякон Феогност глаголал ектенью, дошёл до моления о преосвященнейшем епископе Рязанском Ионе, честней пресвитерстве, во Христе диаконстве, о всём притче и людях.

– Слыхали? Говорят, Иона-то уже тут, – зашептали за спиной у Иванушки.

– Идёт ещё только, – возразил другой шёпот.

– А вона – не он стоит?

– И где?

– Вона, якобы мирянин, у самого крылоса, с бородою.

– Вона-вона, да не Иона! Это же гость нижегородский, Нередко.

– У ты! Обознался! А почто преосвященнейший к нам течёт?

– Мирить, знамо.

– Не бывать миру!

– Это ещё слепой сказал: поглядим.

– Какой слепой? Василий, что ли?

– Тихо ты! Вон княжонки-то!

Иванушка не выдержал, оглянулся и сердито посмотрел на шептавшихся. Те испуганно закрестились. Рожи бородатые! Небось-то, поди, тоже причащаться станут. Ему вдруг померещилось, будто это Рябка и Рыжий. А что, оборотились в людей да и припёрлись в храм Божий от нечего делать. Иванушка даже ещё раз обернулся и посмотрел на них. Те малость струхнули и ущученно отступили на полшага назад. Точно – они! Один как раз рыжий, а другой – борода клочьями, чёрными и серыми. Он хотел было сообщить о своём открытии Трифону, но сообразил – не поверит.

Тут в храме началось некое комкающееся движение, все заоглядывались, оглянулся и Иванушка. Озорных котов он на сей раз не увидел, а увидел, как в храм входят Ряполовские, Ощера, Руно, Русалка, Драница, Косой-Оболенский. Протоиерей Агафон возгласил из алтаря:

– Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков.

– А-а-минь! – пробасили вместе с ликом, размашисто крестясь, вошедшие знаменитости, словно все тут только и ожидали ихнего аминя. Но в храме и впрямь от их присутствия воцарилось некое особенное удовлетворение. Хор запел «Благослови, душе моя, Господа». Пред иконами и аналоем на подсвечниках зажглось множество новых свечей и сделалось гораздо виднее. Семён Ряполовский подошёл сзади и вдруг взял Иванушку под мышки, заворчал: – Тришка, ты что же, вогул этакий, великокняжичей чуть не в притворе поставил!

– Куды ж мне их? – огрызнулся слуга. – На солею? Иль прямо в алтарь?

– Куды-куды! Кудырка! Ну-ка, православные, расступитеся! – Семён поднял Иванушку пред собою, понёс и поставил пред самою солеёю. Трифон, покряхтывая, точно так же доставил Юру. Дьякон Феогност вышел переодевшийся в новейший сгихарь, встал спиной к Царским Вратам и, неся пред собою кончик ораря так, будто боялся с него расплескать что-то, громко прогудел:

– Паки и паки миром Господу пом-м-м-м-молимся!

Иванушка подумал о том, что надо начать думать об Иисусе Христе и Богородице, но ему тотчас же сделалось и скучно, и жарко, и душно и захотелось поскорее отправиться кататься на санках на берег Оки. Вот если бы тут были матушка и батюшка, ради них не грех и потерпеть долгое церковное стояние, а тут ради кого? Разве что для Семёна? Семён расстроится, если княжичи не уважат сегодня Спасителя. Чистый четверг как-никак. Владимирский сребрик подарил. Лучше бы, конечно, что-нибудь другое… Иванушка с удовольствием принялся мечтать о том, какой бы ему хотелось подарочек. Перво-наперво хорошо бы гаковницу или кулеврину, такую, чтобы совсем как настоящая, но только всё же детская, лёгкая. Пусть бы и сама стреляла, без запала, без стрельного пороха, а так – насыплешь в неё гороха или, ещё лучше, мелкого камушка, прицелишься и бьёшь по воронам. Разумеется, чтобы только ворон сшибала, а людям никакого вреда не делала. Хотя нет, плохим разбойникам, иудам, пусть. Литве, татарам. Шемяке глаза прострелить. Можно бы и на охоту с нею. Пока все тетиву у лука натягивают, он борзо прицеливается – бух, и зверь лежит, наповал.

– Трифон, жарко! – взмолился Юра.

С княжичей сняли епанечки. Это хорошо, что Юра первым не выдержал. Хотя… Ну ладно, что бы ещё хотелось? Воинов-акритов, да побольше, не пять, не двадцать пять, а тысячу. И из той же кулеврины по ним горохом. Расставить на пригорке и сыпать по ним. Весьма мечтательно! С другими мальчиками в состязании, кто больше собьёт.

Дьякон Прокофий вместе с Феогностом стали изгонять оглашённых:

– Елицы оглашеннии, изыдите.

– Оглашеннии, изыдите.

– Елицы оглашеннии, изыдите.

– Да никто от оглашённых, елицы вернии, паки и паки миром Господу пом-м-м-м-молимся.

– Трифон, скучно, пысать хочу, унеси меня, – взмолился Юра.

– Вот беда-то! – вздохнул слуга. – Ты же не оглашённый! Ну ладно, горе моё.

Иванушке стало ужасно смешно, что Юру удалили, будто оглашённого. Ага, не зевай во время последования! Вот как оно обернулось. Там зевал, икал, тут пысать запросился. Хорошо всё-таки, что он с Иванушкой в своё время старшинством поменялся. Какой из Юры великий князь! Курам на смех, гусям на гоготанье.

А какой гусь есть у Никиты, боярина Русалки сына! Медный, разными цветами раскрашенный, а главное – в него можно воды налить. Наклонишь его потом, у него клюв расхряпывается, и вода струйкой бежит. Иванушка хотел выпросить этого гуся через Трифона – чтобы Трифон сказал боярину Русалке, а Русалка приказал Никите подарить гуся Иванушке. Но Трифон наотрез отказался: «Кабы ты был простой отроча, я бы ещё подумал. А ведь ты будущий великий князь, тебе своим будущим званием злоупотреблять негоже». Ну и наплевать на того гуся. Эка невидаль! В кувшин набери воды да и поливай себе сколько хочешь. Вот если бы вернуть Марию Египетскую… Она, конечно, не кулеврина, из неё не постреляешь, и трудно даже объяснить, чем же она так хороша. Просто Иванушке приятно было на неё смотреть. Проклятый пожар!

Мечты об игрушках возможных сменились грустью об игрушках навеки утраченных. Да и вообще – что ж это такое?! – боярские дети богаче великокняжеских! У них всё есть, а у Иванушки с Юрой только то малое, что удалось прихватить во время бегства из Троицы, да некоторые подарки, полученные тут, в Муроме.

Дьякон Феогност читал подательные молитвы:

– Прощения и оставления грехов и прегрешений наших у Господа просим.

– Подай, Господи, – пел хор и подпевали миряне.

– Добрых и полезных душам нашим и мира мирови у Господа просим.

– Подай, Господи.

«Кулеврину и Марию Египетскую подай, Господи», – мысленно произнёс Иванушка. Литургия всё продолжалась и продолжалась, и конца ей не было. Но не просить же Семёна Ивановича отнести его тоже попысать, стыдно! Кстати, а почему так долго Трифон с Юрием не возвращается? Конечно, в малолетстве тоже есть свои преимущества, кой-чего и избегнуть можно с оправданием. Хотя, вот когда священник с кадилом выходит и начинает, помавая, воскурять всюду благоуханно-ароматные дымы, приятно, хочется ещё и ещё нюхнуть. А он, как назло, редко это делает и недолго.

Но нет, не выдержал Иванушка, повернулся к Ряполовскому:

– Семён Иваныч!

– Что, Ванятко?

– Долго ли ещё?

– Потерпи ещё малость, сейчас «Иже херувимы…» начнутся.

– Какой тебе «Иже херувимы…»! – возразил стоящий рядом Иван Ряполовский. – В Великий четверток-то что поётся?

– Ах, ну да! «Вечери Твоея тайныя днесь…»

Все-то они знают, что за чем читается да поётся. Лучше бы пошли к Угличу да освободили отца с матушкой из плена! Отец так не разбирается в службе церковной, а воин – похрабрее Ряполовских. И он там мучается, а они тут, видишь ли, постятся да причащаются! Иванушка вдруг очень сильно рассердился на Ряполовских, хотя и совершенно напрасно и незаслуженно.

Вдруг в храме всё вновь зашевелилось в тревоге. Хор уже запел было «Вечери Твоея…», но смолк на полуслове, а вместе с хором смолкла и вся литургия. По головам присутствующих в храме перекатывался ропот, и вот уж молва зажужжала, как шмель:

– Иона-иона-иона-иона-иона-иона-иона-иона…

– Правда, что ль, Иона? – обернулся с важным видом Иван Ряполовский. – Гляди-ка! Точно!

Иванушка уже тоже видел величественного старца, идущего сквозь расступившийся люд медленно и с превеликим достоинством. Он был уже в полном облачении – поверх подризника и епитрахили надет белоснежный саккос с вышитыми по низу золотыми крестами и серафимами, а на груди – также золотой нитью – «Верую» греческим письмом; с плеч на грудь спадал широкий, также белоснежный и украшенный золотым шитьём омофор; голову Ионы венчала златая митра, в правой руке – епископский жезл. Протоиерей Агафон вышел навстречу праведнику, получил благословение, затем, взойдя на солею, Иона встал лицом к пастве и произнёс:

– Мир всем!

– И духови твоему, – прокатилось по храму в ответ.

Затем епископ и протоиерей удалились в алтарь довершать литургию. Хор снова запел «Вечери Твоея…». И всё, что происходило дальше, было так непривычно для Иванушки, ибо он вдруг утратил скуку и томление душевное, всё совершаемое стало казаться ему понятным, ясным, он будто плыл по светлой и чистой реке, и когда читали Символ веры, он шевелил губами, словно бы знал наизусть, а «Отче наш» и впрямь вспомнил от слова до слова и вместе со всеми произнёс громко.

– Молодец, Иоанн Васильевич! – похвалил его Семён Ряполовский.

И вот наступил самый главный миг литургии, когда епископ Иона вынес Святые Дары и громко, тягуче пропел:

– Со страхом Божиим и верою приступите. И весь лик грянул:

– Благословен Грядый во имя Господне, Бог Господь явился нам. Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите.

Начался долгий и радостный чин Причастия.

– Веруешь ли, что сие есть плоть и кровь Христовы? – спросил Иванушку боярин Семён.

– Верую! – искренне ответил Иванушка, и вправду чувствуя веру.

– Умный мальчик, иди же к Ионе.

И княжич смело шагнул вперёд, на ступеньки солеи. Ему показалось, что он сейчас вмиг вырастет и встанет на равных пред лицом епископа, но не он вырос, а Семён Иванович приподнял его, и Иона, внимательно и строго заглянув в самые глаза мальчика, произнёс, протягивая к его рту лжицу с Причастием:

– Причащается раб Божий Иоанн честнаго и святаго тела и крови Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, во оставление грехов своих и в жизнь вечную.

И во мгновенье, когда Святые Дары коснулись уст Иванушки, он увидел за спиной епископа светлую тень Того, чья плоть и кровь вошли в него, – луч, ослепительный до боли, блеснул и исчез, глазам стало резко, и две крупные слезы выкатились сами собой на щёки Иванушки.

– Быть тебе князем великим, для врагов грозным, – сказал Иона тихо-тихо, так, что, кажется, один Иванушка только и расслышал слова эти, целуя святую чашу – большой серебряный потир с изображениями Спасителя, креста, копий и Голгофы, под которой лежала честная глава Прародителя Адама. В груди было невыносимо горячо и сладостно.