Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 46 страниц)

Глава восьмая
АКСАК-ТЕМИР-НАУ

Сегодня!..

Веки Ахмата дрогнули и распахнулись. Он увидел прямо перед собой тонкое белое плечо Чилик-бека, гладкую спину, заострённую мочку уха, высовывающуюся из кипы чёрных волос. Приблизившись носом к подмышке, Ахмат осторожно принюхался. Радость охватила сорокапятилетнего хана Золотой Орды – запах был тот самый, особенный, который бывает под мышками у женщины утром, если ночью ей было хорошо с мужчиной. А значит, пятнадцатилетняя Чилик-бека наконец-то полюбила его! На второй месяц! От вдохновенья Ахмат укусил юную жену за плечо. Она вскрикнула и проснулась, резким движением откинувшись на спину и вперившись испуганными глазами в своего мужа. Но вот уже улыбка тронула её губы, из-под сонных ресниц сверкнули два изумрудика. Хан словно тёмная туча надвинулся на неё, подмял под себя, раздвинул её тонкие девчачьи ноги и стал впечатывать Чилик-беку в толстый гератский ковёр. Когда всё исполнилось, он счастливо опрокинулся навзничь и громко вздохнул:

– Сегодня!

Не сразу, через минуту она спросила:

– Что сегодня?

Он посмотрел на её красивое лицо с искусанными губами, потрепал Чилик-беку по щеке ладонью:

– Мои тумены перейдут реку и уничтожат врага.

– Да?..

– Именно! – Ахмат ещё раз внимательно взглянул на юную красавицу. Ему показалось, она поймёт всё, что бы он ей ни сказал. – Знаешь ли ты, Чилик-бека, кто я такой?

Она удивлённо вскинула густые чёрные брови:

– Как кто?..

– Ну, я – Ахмат, сын великого и доблестного Кучук-Мухаммеда. А ещё кто?

– Тебя ещё называют Илбугой[133]133
  Илбуга (тат.) – бык отечества.


[Закрыть]…

– Да, это хорошее прозвище. Но кроме всего прочего я – новый Султан Джамшид, Аксак-Темир-Нау[134]134
  Султан Джамшид – одно из множества прозвищ Тамерлана – «султан солнце». Аксак-Темир-Нау – новый Тамерлан.


[Закрыть]! – с воодушевлением произнёс хан.

– Аксак-Темир? – вновь удивилась Чилик-бека. – Я знаю. Но ведь он был всего лишь эмиром, а ты – хан.

– Вот именно! – обрадовался ещё больше Ахмат. Она кое-что соображает, и можно говорить с ней дальше. – Он был эмиром, но таким, пред которым трепетали ханы. Если бы я родился на сто лет раньше и оказался современником Аксак-Темира, я бы не оробел перед ним.

– Правда?..

– Без сомнения! И знаешь почему?

– Почему?

– Потому, что я во всём опережаю его.

– Да?..

– Да, мой изумрудик! Смотри, я растолкую тебе.

– Только обними сначала.

– Ах, какая ты неженка! – улыбнулся хан, прижимая к себе Чилик-беку. – Слушай же. Скоро уж двадцать лет минет с тех пор, как умер мой отец и я сделался ханом Золотой Орды. Тогда, двадцатипятилетним юношей, я стал искать для себя образец и нашёл его в личности Аксак-Темира. Я начал накладывать его жизнь на свою, стремясь во что бы то ни стало хотя бы на полноздри опережать его.

– Как это? Ведь он давно умер, кажется?

– Ну и что! Объясняю: великий Аксак-Темир родился в семьсот тридцать пятом году хиджры. Я появился на свет ровно сто лет спустя, в восемьсот тридцать пятом[135]135
  Мусульманское летосчисление ведётся от хиджры – переселения Мухаммеда и его приверженцев из Мекки в Медину в 662 году от Р.Х. Со слов Ахмата выходит, что Тамерлан родился в 1335-м, а сам он в 1435 году.


[Закрыть]. Меня стали учить намазам и грамоте в восьмилетием возрасте, его – в двенадцатилетнем. Когда мне было семнадцать лет, я впервые стал отцом, а он – только в девятнадцать. В это время он занимался только охотой и разбоем, а меня уже учили управлять государством. Двадцати пяти лет от роду я взошёл на престол и стал великим ханом Золотой Орды, священного улуса Джучи[136]136
  Империя, созданная Чингисханом, была поделена на пять улусов. Улус Джучи, или Золотая Орда, раскинулся на много километров к востоку и западу от Волги. В Средней Азии находился Чагатайский улус со столицей в Самарканде.


[Закрыть], а Аксак-Темир в этом же возрасте всего лишь получил управление Кашка-Дарьинским вилайетом.

– Меня ещё и на свете не было, – хихикнула Чилик-бека.

– Тобой ещё тогда и не пахло, – улыбнулся Ахмат, с наслаждением принюхиваясь к милому запаху своей самой юной жены. – К тридцати трём годам, когда мужчина окончательно созревает, я закончил усмирение всех междоусобиц в Орде и на самом живописном берегу Итиля[137]137
  Итиль – Волга. Столица Ахмата располагалась на правом берегу Волги в шестидесяти километрах к югу от Саратова.


[Закрыть] выросла моя собственная столица, мой Ак-Сарай-Ахмат. Аксак-Темир в свои тридцать три всё ещё барахтался в толстенной паутине мятежей и раздоров, опутавшей Чагатайский улус, и лишь к сорока расправился со всеми своими соперниками – Хуссейном, Кай-Хосровом, Кабул-шахом, своевольными самаркандскими эмирами, после чего только принялся возводить новые стены и цитадель в Самарканде. В сорок пять лет Аксак-Темир начал свой первый великий поход на Хорасан, имея в своей власти не очень большое государство Мавераннахр, славу подлеца и разбойника, десяток жён, четырёх сыновей, один из которых к тому времени уже умер, кучу дочерей и всюду, куда ни глянь, одних врагов, никаких союзников. Мне сейчас сорок пять. У меня двенадцать жён… Прости, с тобой – тринадцать. Семеро сыновей, дочек без счету, огромная страна с гордым названием Золотая Орда, я – хан, я подчинил себе весь Северный Кавказ, Астраханское ханство, Дикую степь, я – полководец, разгромивший крымского хана Менгли-Гирея, узбекского хана Хайдера, у меня кругом полно друзей и союзников, среди которых итальянские дожи и герцоги, а главное – король одной из самых могущественных держав, Казимир Польский и Литовский. У меня всё впереди, моя слава полностью затмит славу Аксак-Темира.

– Как хорошо, что я твоя жена! – снова хихикнула Чилик-бека.

– Когда умер отец, – разгорячившись, продолжал Ахмат, – он сказал мне: «Будь новым Батыем, воскреси Джучиев улус!» В то время дела в Золотой Орде становились всё хуже и хуже, и люди мечтали о новом Батые. После Тохтамыша не было великих, да и его нельзя назвать человеком длинной воли. Аксак-Темир побеждал и громил Тохтамыша, а в конце жизни тот был у Султана Джамшида в приживалах. После Тохтамыша наша великая держава стала разваливаться на куски. Откололись астраханцы, калмыки, кимаки, шибиры, ногайцы, казанцы. Потомки людей длинной воли становились безвольными. Наглые урусы перестали признавать свои земли частью Золотой Орды. Пришла пора наказать их. Иван вот уже восемь лет не платит мне дани! А все кругом только и гундосят: «Не нужно соваться, не надо идти на Русь, пускай урусы сами перегрызут друг другу глотки, а когда им станет невмоготу, Иван на брюхе приползёт искать защиты от собственных же братьев». Хорошо-то хорошо, и мои люди немало постарались, чтобы натравить Ивановых братьев на своего старшего после того, как он обидел их с вымороченным уделом Юрия. Однако не учли одного – Иван слишком силён как государь, как мужчина, как полководец. Он подобен своему прадеду, великому князю Димитрию. Слыхала о таком?

– Ди-ми? Как?

– Димитрий. Он был тоже московским князем, верно служил Тохтамышу. Эмир Мамай хотел быть таким же, как Аксак-Темир. Он замыслил свергнуть Тохтамыша и стать ханом. Для начала он хотел завоевать русские земли. Тогда урусы не так зазнавались, исправно платили дань, приезжали на поклон, не то что теперь. Князь Димитрий сказал: «Не знаю иного хана!» – и сразился с Мамаем. Полностью разгромил его и прогнал. Это было ровно сто лет тому назад, в семьсот восемьдесят первом году.

– А теперь какой?

– Год? Восемьсот восемьдесят первый. И ровно через сто лет после Димитрия я собираюсь наказать его правнука за непокорность. Быть может, моя звезда не такая яркая, как у Чингисхана, но она ярче, чем у Аксак-Темира, вот увидишь, Чилик-бека!

– Я люблю тебя, господин мой! Не хочешь ли ты…

– Нет, мизинчик мой! – вдруг рыкнул Ахмат, приподнимаясь. – Я понял, что сегодня меня ждёт победа над урусами.

– Но почему именно сегодня, когда мне стало так хорошо с тобою? – закапризничала Чилик-бека.

– Нет! – решительно отрезал Ахмат, вставая. – Я чувствую запах возмездия, которое несёт Аллах урусам. Смотри, сегодня вновь солнечный день. Пять дней не было ни капли дождя, сухо, солнечно, холодно, уровень воды в реке хоть чуть-чуть, но понизился. И эти известия о том, что Иван сжёг Посад в своей столице… И может быть, ещё и потому, что тебе впервые стало хорошо со мною. Я завоевал тебя, а воинский успех мужчины должен начинаться с победы над женщиной. Понятно?

– Понятно, – всхлипнула Чилик-бека, и Ахмату вдруг показалось, что всхлипнула притворно. Но не теряя более ни минуты, ибо и так уж давно было утро, хан отправился совершать омовение и молитву. Всё в нём звенело и пружинило, будто не он вчера так мучился от похмелья.

Четыре дня назад пришло известие о том, что Иван сжёг московский Посад, означающее, что подлые урусы дрогнули. По сему поводу позавчера здесь, в деревне с хорошим для татарского слуха названием Якшуново, где расположилась ставка Ахмата, был большой достархан, на который свезли много добычи с ограбленных окрестных сел, весьма богатых. Вчера Ахмат ужасно мучился – мутило, трясло… Но ни с того ни с сего откуда-то появилось ощущение близости чего-то значительного – то ли великой победы, то ли сокрушительной гибели.

Субх уж давным-давно был, а до зухра ещё далеко[138]138
  Субх – молитва, совершаемая на рассвете, зухр – полуденная молитва.


[Закрыть], и, умывшись, хан совершил короткую молитву во имя Аллаха Всемилостивого и Милосердного, быстро позавтракал и принялся отдавать распоряжения. Ему ужасно нравилось, как он двигается, бросает зоркие взгляды, расшвыривает во все стороны отрывочные краткие приказы – ни одного лишнего слова. Сегодня он должен перейти Угру, опрокинуть и подмять под себя оборону княжича Ивана, раздвинуть Руси сопротивляющиеся ноги и стремительным броском овладеть Машкавом[139]139
  Так татары и тюрки называли Москву.


[Закрыть]. Он, хан Ахмат, сын доблестного Кучук-Мухаммеда, покорит этот город и сровняет его с землёй, ибо так поступал с захваченными городами Аксак-Темир.

Надев поверх тёплого чекменя свою излюбленную байдану[140]140
  Байдана – длинная кольчуга.


[Закрыть], выкованную в Орде лучшим русским кольчужником Андреем Капустой, хан покрыл голову лёгким серебряным шлемом Едигея, и стремянные вознесли его на седло. Именно в это мгновенье Ахмату почему-то вдруг подумалось: «А стал бы Аксак-Темир говорить какой бы то ни было из своих жён то, что я сегодня пел Чилик-беке?..» Эта неприятная мыслишка заставила его поморщиться от брезгливости к самому себе. Время от времени Ахмат испытывал неожиданные приступы подобной брезгливости, неприязни к собственному «я», и очень трудно было прогнать это гадкое чувство прочь.

Кто знает, может быть, Султан Джамшид тоже любил красоваться перед своими жёнами! Мужчина и должен так делать. А как иначе? Говорить жене: «Знаешь, дорогая, я не уверен, смогу ли одолеть врагов своих и сделать тебя счастливой»? Никакая женщина это не полюбит.

Конь под Ахматом уже скакал средней метью по берегу Угры, холодный ветер свистел в ушах хана, вместе с ярким солнцем заставляя его щуриться. Резкий бросок от Якшунова к устью Угры был давно замыслен Ахматом – так поступал и Аксак-Темир, появляясь там, где его никто не ждал, и нанося самые неожиданные удары. Десять самых сильных туменов Ахмата, выйдя к Угре, расположились на пространстве в четыре фарсанга[141]141
  Фарсанг– восточная мера длины, равная пяти с половиной километрам.


[Закрыть] от села Ярлыкова на севере до городка Воротынска на юго-востоке, урусам предлагалось решить, что главную переправу хан задумал предпринять возле Якшунова, в малолесистой местности, где на русском берегу было много болот, в которые неплохо было бы опрокинуть защитников переправы. Но на самом деле Ахмат постановил переходить реку там, где она впадает в Оку. Туда татарская рать должна была двинуться внезапно, подойти разом и вмиг переправляться. И вот сегодня этот миг внезапности наступил.

Угра свернула налево. Хан со своим войском не последовал за нею, продолжая двигаться вперёд по широкому пойменному полю. Здесь, в селе Куровском стояли два тумена, возглавляемые братом и сыном Ахмата. Они уже выступили из своего стана и влились в общий поток, неумолимо надвигающийся на восток, к условленному месту переправы. Быстро двигалась рать! Дух захватывало! Вот уж и Угра, недолго побегав по сторонке, будто собака выбежала навстречу и снова скакала неподалёку, слева, стараясь не отставать от бега коней. Впереди уже вовсю слышался грохот – ордынский яртаул начал сражение за переправу, и урусы били по нему из своих пушек, коих в этом году у них почему-то оказалось видимо-невидимо. Сказывают, какой-то колдун Аристотель наделал их Ивану превеликое множество, якобы из простых брёвен, и надобно знать особое слово – скажешь его громко, и пушки снова в брёвна превратятся. Эх, разведать бы это слово!.. Но и без того одолеем урусов! Только бы не оробели багатуры, не ошалели бы от грохота проклятых колдовских орудий!

Взору хана Ахмата распахнулось всё место действия. Остановив своего взмыленного коня на возвышенности, ордынский государь в волнении наблюдал, как его воины несметными полками вступают в воду Угры и пытаются перебраться на другой берег. Устье реки, растянувшееся на целый курух[142]142
  Курух – пятая часть фарсанга; примерно – чуть больше километра.


[Закрыть], представляло собой широкую песчаную отмель. В некоторых местах можно было перейти её так, что всадник лишь намочит шаровары, кое-где, правда, коню приходилось задирать высоко морду, чтобы не захлебнуться. Течение быстрое, вода студёная, можно было бы выбрать броды и получше, но именно здесь для переправившихся на тот берег открывался равнинный простор для весёлого татарского боя. Только бы не дрогнули витязи, прошедшие следом за своим ханом две сотни фарсангов ради сегодняшней решительной переправы!

Елец! Тула! – вдруг вонзились в сердце Ахмата две острые стрелы… Ему показалось, что слишком медленно вступают в реку его воины, слишком много их, сражённых пушечными залпами и выстрелами из пищалей, сыплется в воду и идёт ко дну, слишком часто выбегают назад на берег кони с опустевшими сёдлами… Елец и Тула мучали Ахмата всё последнее время. Он не взял эти города, велел обойти их стороною, боясь лишних битв и потерь своего войска. Это уже было малодушием, Аксак-Темир никогда бы так не поступил. Аксак-Темир всегда учил: «Помни завет великого Кайсара[143]143
  Кайсаром на Востоке называли Юлия Цезаря. Известно, что Тамерлан преклонялся перед его полководческим гением и наизусть знал «Записки о Галльской войне».


[Закрыть] – войну корми войною!» Если он шёл завоёвывать какой-нибудь далёкий город, то по пути завоёвывал все города, а если жители этих городов не оказывали ему сопротивления, он всеми средствами возбуждал их к этому. Во время похода воин всегда должен находить врагов для упражнения в искусстве убийства, иначе, придя к конечной цели похода, он будет разнежен и не озлоблен.

Всё лето Ахматовы тумены двигались на север через Дикую степь по берегу Дона, наедаясь на зиму, набирая сил, откармливая лошадей. Что надо было сделать первым делом, когда от берегов Дона пошли к истокам Оки? Надо было взять Елец и уничтожить его. Именно так поступил Аксак-Темир, идя на Русь спустя пятнадцать лет после Мамая. Но Ахмат, зная об этом, всё же послушался зловредных советов своих военачальников, мирно миновал Елец. И дальше надобно было двигаться не к Новосилю и Мценску, а к Туле, где можно было ожидать доброго сопротивления и как следует размяться перед решающими схватками. Ничего этого он не сделал, и войско его пришло к Калуге раздобревшее, сытое, беззаботное, а тут оказалось, что урусы давно ждут, и ждут не с пустыми руками, а во всеоружии.

Утреннее воодушевление полностью растворилось, будто бы по кускам канув в холодные струи Угры вместе с теми, кто утонул в ней, сражённый беспощадными выстрелами с русской стороны. А они все продолжали безропотно входить в реку, подставляя себя под неумолимую смерть, и вновь вспомнилось Ахмату золотое правило Кайсара и Аксак-Темира – «войну корми войною»: не бойся потерь, ибо душа каждого погибшего в жаркой схватке воина войдёт в того, кто стоял с ним плечом к плечу и остался жив, и если войско твоё в боях сократилось в десять раз, не переживай, ибо каждый оставшийся в живых воин в десять раз сильнее любого врага.

Впервые за всё время похода у хана возникло чёткое осознание, что на сей раз он проиграет и что именно сегодня, сейчас, на этой переправе, происходит перелом в пользу урусов. Он зажмурился, не желая больше видеть, как гибнут его люди. «Ничего! Мы вернёмся сюда через год, или через два, или через три, и тогда я сделаю всё так, как ты завещал мне, великий Султан Джамшид! И мы раздвинем ноги Руси и заставим её любить нас!» Он уже отдал приказ к отступлению, но вдруг вспомнил про Чилик-беку и про сегодняшнее утро. А ведь Аксак-Темир всегда выигрывал битвы, если накануне их овладевал женщиной. Кстати, сказывают и другое, что перед последним его походом на Китай от него сбежала с любовником юная жена, которую он так и не успел познать, и в самом начале того похода Султан Джамшид запил и умер от пьяной икоты. А Ахмат ведь добился любви от Чилик-беки…

– Нет! Продолжать переправу! – поспешил он отменить свой приказ. – Кажется, вон там кто-то уже рубится с урусами на другом берегу?

И действительно, большой отряд ордынцев, продравшись сквозь ураганный огонь русских орудий и пищалей, выскочил на берег, и там уже закипел рукопашный бой. Надежда встрепенулась в душе Ахмата – не слишком ли рано он опустил крылья? В следующий миг стоящему рядом нукеру Джамалю оторвало голову, и она, превращённая в кровавый ком, подкатилась под ноги Ахматова коня. Конь заржал.

– О Аллах! – промолвил хан в ужасе.

– Их заряды долетают и досюда! – воскликнул сидящий на коне неподалёку брат Ахмата, Карим, за свой огромный рост прозванный Алыпом, то есть великаном. – Нам надо отъехать, великий хан не имеет права подвергать свою жизнь столь нелепой опасности.

– Пожалуй, – согласился Ахмат, натягивая правый повод своего коня, имя которого было, конечно же, таким же, как и у коня Аксак-Темира, – Борак-Гураган[144]144
  Борак-Гураган – Наследник Борака. Борак – имя любимого коня Чингисхана.


[Закрыть].

Глава девятая
ОСЕНЬ

Даже в те страшные минуты, когда самый смелый отряд татар всё-таки переправился через реку и злобно ринулся на наш берег, весёлость не оставила княжича Ивана Ивановича. Ещё бы! – он оказался прав – Ахмат именно это место выбрал для решительной переправы, устье Угры, большой брод, лежащий на пути между Воротынском и Калугою. Все: и Холмский, и Стрига, и Ряполовский, и Щеня – сходились в едином мнении, что главная битва предстоит на широком поле, лежащем на нашем берегу противу села Якшунова, где, по сведениям, разместилась ханская ставка. Положение русских войск здесь оказывалось невыгодным, ибо за спиной у них лежало топкое болото, хотя князь Данила Дмитриевич, напротив, говорил – даже лучше, некуда отступать и крепче стоять будем.

Там, на широкой излучине Угры, главный воевода сосредоточил до сорока тысяч конных и пеших витязей и сам постоянно находился неподалёку. В Покровский праздник великий государь пожёг Посад на Москве. Ожидалось, что вести о том долетят до ханской ставки дня за три-четыре и шестого или седьмого октября Ахмат дерзнёт ударить. Иван Иванович же настоял на своём, что переправу у устья следует держать крепко, весь огнестрельный наряд твёрдо сохранил именно здесь, а ставку держал в трёх вёрстах от заветного брода, в селе Резвань.

В этом году Ивану Младому исполнилось двадцать два года. Долго же томил его отец, не беря в походы, всегда оставляя на Москве, блюсти столицу. И вот пришло его счастье – наконец-то великий князь доверил сыну передний край обороны против ордынского нашествия. Не за спиной у себя спрятал, а перед собою поставил, грудь в грудь с Ахматом. И вмиг, как всегда и бывало, отлетели прочь все обиды на отца, всё, что копилось долго в душе. Даже и о мачехе мог теперь Иван Иванович с добром подумать.

Как же он переживал тогда женитьбу отца на морейской деспине! Навсегда запомнились бабушкины слова: «Ты теперь, внучек, только мне и нужен будешь, а для них – нелюбок». Сколько ни выказывала к нему мачеха добросердечия, а всё же Иван не доверял ей, ревниво следил, помнит ли отец о первой своей жене, матушке Марье Борисовне, или совсем уж забыл. И с горечью видел, как всё больше погружается батюшка в новое семейное счастье.

Сколько выстрадано за эти восемь лет, лучше и не вспоминать!..

– Иван Иванович! Пусти меня, я со своими молодцами быстро их назад в Угру загоню! – взмолился молодой боярин Борис Морозов, сын Михаила Русалки. Тотчас татарская стрела просвистела над головой княжича.

Уже человек тридцать конных татар вышло на берег, тесня немногочисленный отряд русичей. Палить по ним из пушек уже было нельзя – можно и своих покосить в таком же количестве, как и врага. В волнении Иван Иванович схватил кусок варёной говядины, рванул зубами, стал жевать. С набитым ртом промычал:

– Погоди!

Проглотив, хотел ещё откусить, но опомнился – что ж это я?! – отшвырнул от себя мясо, натянул поводья коня, крикнул начальнику огнестрельного наряда:

– Никифор! Действуй, как договаривались!

– Слушаю, Иван Иваныч! – отозвался тот.

– С Богом! – выдохнул княжич и сам повёл в бой конницу. Морозов вёл своих рядом. Две сотни всадников кинулись навстречу ордынцам, которые продолжали выскакивать из реки на наш берег. – Борис! – крикнул Иван скачущему неподалёку Морозову. – Как я побегу, так и ты со своими беги, не мешкай!

– Понятно теперь! – откликнулся Морозов.

В глазах Ивана уже всё мелькало, будто в буйной пляске. Он выхватил булаву, метнул её далеко вперёд себя, ни в кого не попал, схватил клевец свой любимый, с размаху ударил, но попал не в татарина, а в голову его коня, под самое ухо, конь визгливо заиготал, шарахаясь в сторону; удары, треск, скрежет, крики, визги, лязг железа, звон кольчуг, стоны, конский храп – всё слилось в сплошную дикую свистопляску. Кто-то задел кистенём о шлем Ивана, в голове загудело, искры посыпались из глаз, Иван отмахнулся, клюв клевца токнулся во что-то мягкое с костью, во что – он не видел. Но вдруг всё происходящее как бы встало на свои места. Прямо перед ним вырос татарин на коне и с саблей, р-раз! – Иван отбил его удар, д-два! – снова отбился… Резко развернул послушного своего гнедого Кочетка, способного пять раз подряд крутануться на одном месте, будто гаерская собачка.

– А ну, метью вспять! – что было мочи закричал княжич, увлекая разгорячённых схваткой воинов за собой. Татары, явно не ожидая, что русские так внезапно кинутся наутёк, опешили и не сразу бросились вдогонку. Того-то и было надобно, на то и расчёт был! Грозно прогрохотало с боков, и справа, и слева, ураган рубленого железа, коим начинялись толстоствольные тюфяки, пронёсся над землёй, сметая татар, будто ветром пыль. Не успели очухаться – ещё один залп, уже другого наряда, добавил тем, кому с первого раза не досталось. Долго готовились пушкари, много припасли гостинцев Ахматовой саранче.

Вернувшись на то место, где он стоял изначала, Иван огляделся по сторонам. Крикнул Никифору:

– Каково?

– Опрокинули покамест! А чо дале будет, не зна!

– Ну ты, княже, силён молотить! – восхищённо воскликнул подоспевший Морозов.

– А чо? – вдруг смутился Иван Иванович.

– Да ничо! – загоготал Морозов. – Не менее пятерых уложил. Глянь на клевец-то свой! Весь в крови басурманской.

Иван посмотрел на клевец. Он и впрямь был испачкан в крови.

– Хорош врать! – проворчал. – Под одним коня убил, другого зацепил только. Пятеры-ых!.. Врать не мякину жевать, не подавишься.

– Вру, княже, – положа руку на сердце, улыбнулся Борис Михайлович. – Но тот, которого ты, как говоришь, зацепил, тотчас же к аллаху отправился. Я видел, как душа из него выскочила.

– И какая она?

– Да известно какая – мизгирь с крылышками.

– Опять врёшь, собака! – рассмеялся княжич.

Ему до сих пор не верилось, что бросок на врага, бой, задуманное заранее внезапное отступление – всё уже было позади, так быстро оно свершилось. Это была его первая в жизни рукопашная, о которой он так долго, так долго мечтал. А ведь отец ни разу, ни разу лично в бою не участвовал! Вот здорово!

– Лучше скажи, наших много побило?

– Человек двадцать, – отвечал Морозов. – Да многие не успели отхлынуть. Некоторые не смогли, так увлеклись боем. Пришлось их из наших же тюфяков… Говорил же я им!..

Отцу митрополит Иона перед смертью завещал никогда лично в битве не участвовать и своей рукой ни одного человека не убить. Иначе, сказано было святителем, не сбудутся мечты о великом государстве. А Ивану Ивановичу никто такого завета не клал, и вот сегодня он своим клевцом разлучил татарскую душу с телом. Хотя погодите-ка, а из пищали, а из пушек сколько раз уж стрелял княжич за все эти дни, покуда татарове по тому бережку расхаживают? Это что, не считается?

Считается, конечно, но всё же не совсем то, чем когда вот так, в прямой схватке. Ему было и лихо, и весело, и муторно. Голова до сих пор гудела от полученного по шлему удара, сердце колотилось как бешеное, в животе щекотало что-то. Бой разочаровал его своей суматошностью, кутерьмой, но он не хотел думать об этом разочаровании, ибо остался жив, сразился не худшим образом, даже убил кого-то. В общем, всё было превосходно.

– А сколько наших попало под нашу же стрельбу? – спросил всё же Иван Иванович.

– Человек десять, не больше, – сказал Никифор.

– Де-есять?! – выпучил глаза княжич.

– Что поделать, – развёл руками начальник наряда. – Зато глянь-ка, свет Иван Иваныч, отходят агаряны.

– Быстро умылись! – сказал Борис Михайлович.

– Может, хотят выше по реке попробовать переправиться? – задумался княжич. – Там глубоко… Не может быть, что они так глупы. Посмотрим, что будет. Думается, они вскорости снова сунутся. А что, Борис Михайлович, я и впрямь хорошо рубился?

– Сёк их налево-направо любо-дорого! – заулыбался Морозов. – При твоей полноте даже удивительно было такое верчение тела.

– Хымм… – прорычал Иван Иванович, не зная, как понимать слова Морозова – как издёвку или всё же как неумелое восхищение.

Княжич Иван и впрямь в последние два-три года стал страдать полнотой. Живот у него был уже, что называется, настоящий московский, тут он отца полностью превзошёл. К своим сорока годам великий князь и половину такого живота не наел, как его сын к двадцати двум. Правда, столь ранняя тучность вызывала тревогу – не болен ли? А началось всё с шестнадцати лет, когда княжич, до той поры невысокий ростом, вдруг стал расти и при этом постоянно ощущать страшный голод. В девятнадцать, сделавшись почти таким же долговязым, как отец, Иван Иванович остановился в росте, но не перестал испытывать постоянного голода. Лекарь Леон, выписанный деспиной Софьей из Венеции, исследовав Иваново обжорство, сделал следующее заключение: юноша предрасположен к той же болезни, от которой всю свою жизнь страдает его бабка и умер его дядька, а именно – к задоху. Посему плоть его заранее борется с недугом, насыщая себя впрок, и не нужно запрещать Ивану Ивановичу есть столько, сколько ему хочется, но необходимо установить определённый круг блюд, в основном вкушать мясо, как можно больше мяса и как можно меньше мучного, рыбного, овощного. Сии предписания многих сильно удивляли, а некоторых раздражали, особенно духовных лиц, недовольных тем, что отныне княжичу по советам Леона разрешалось в Великий пост говеть только в первую и в Страстную седмицу, в Филипповки – тоже первую и последнюю, в Петровки и в Госпожинки – по три дня, а в прочее время года не соблюдать среду и пятницу. Разумеется, злые языки заговорили о жидовских происках, тем более что лекарь Леон на поверку и впрямь оказался жидовином. Но он был знаменитым лекарем, и все иностранцы, приезжающие к Ивану, восхищались тем, что именно при дворе Московского государя находится столь великий врачеватель.

Соблюдая предписания Леона, Иван Иванович год от года становился всё полнее и полнее. К тому же он обожал мясо и, грешным делом, рад был, что не надобно столь много поститься, как требует Церковь. Другое предписание Леона также было ему по душе – лекарь советовал до поры до времени не женить княжича, по крайней мере, лет до тридцати. А Ивану и не хотелось жениться. Когда припирало, он с друзьями хаживал к весёлкам, как в кругу его сверстников тогда называли волочаек. Разумеется, тайком от отца, мачехи и бабки, но они, как недавно выяснилось, и так все знали о его похождениях.

Здесь, в Резвани, весёлки тоже водились…

– Князь Данила Васильевич пожаловали, – сообщил Морозов.

– Один?

– Войско с ним.

Боярин Щеня-Патрикеев, пышноусый и кудрявобородый красавец, подъехал на белом коне к Ивану Ивановичу. Кочеток радостно заржал, будто при встрече с любезным другом.

– Белые нравятся? – потрепал своего коня по загривку княжич. – Здрав буди, Данило Васильевичу!

– И тебе здравия, храбрый Иване Ивановичу! – ответил Щеня. – Держишься?

– Как видишь, отбили агарян от берега, глянь, сколько их там понасыпано. А скольких Угра в Оку понесла – без счета.

– Кажись, перестраиваются, – сказал Щеня, рассматривая противоположный берег, где среди ордынских порядков наблюдалось живое передвижение. – Снова будут сигать. Я тридцать две сотни привёл тебе в помощь. Пищальники наши на всякий случай там остались, а лучников три сотни пришли со мной. Отборнейшие стрелки.

– Василий Андреевич! – кликнул княжич своего верного слугу, Василья Оболенского-Репу. – Прикажи подать нам медку. Того, вчерашнего, который в нос лучше всякой пушки палит.

Распорядившись насчёт напитка, слуга обратился к Щене:

– Данило Василия! Прикажи дитяте не ходить больше на ворога!

– Ходил?!

– Да как же не ходил! В самую кровогущу полез. Я, старой, отсюда смотрел, сердце треснуло. Шелом-то у него, глянь, помятый. Лихач! Но – до чего ж доблий воин! Десятерых зарубил. Вострие клевца всё в кровище.

– Десятерых?!

– Не слушай их, болярин, – махнул рукой Иван Иванович. – Еле-еле одного завалил. О, отведай медок! Мозги прошибает!

– Спасибо-ста. Стало быть, тут они полезли, Фатьмины дети… Ох, и правда, каково шибает!.. Кхе-е! – Щеня тщательно утёр усищи. – Может статься, зря мы там под Якшуновом стоим. Обманул нас Ахмут.

– А я давно говорил, что он тут полезет, – самодовольно заметил Иван Иванович.

– Эх, мало я воев привёл, маловато!

– Ничего, я покамест своими тюфяками побиваю поганых.

– Долго на тюфяках не продержишься. Как разъярится Ахмут да переберётся на наш берег – тут держись. Хорошо бы нам сейчас самим большими силами кинуться на их берег и гам сразиться.

– Не можно, – вздохнул Иван Иванович. – Государь не велел.

– Верно, – в свою очередь тоже вздохнул Щеня. – А зря.

– И вовсе не зря, – вмешался Репа. – Зело премудрый умысел. Заманить басурман на наш берег да со всех сторон их тут жучить. Умнее государя нашего несть никого. Подумать, какие тенёта на поганого царя понаставил – не в двадцать ячей, а двадцати раз по двадцать. И главное, что я думаю, Ахмут-царь – волк матёрый, сведомый, смотри, как долго принюхивается, боясь попасть в ловушку; поймёт он рано иль поздно, что нельзя ему лезть на рожон – поймают и сдерут шкуру. Уйдёт он, помяните моё слово.

– Старая репа, давно сварена, а ещё пахнет, – похвалил Василия Андреевича воевода Щеня. – Честно говоря, я тоже так думаю, как ты. Конечно, государь ожидает большой битвы с Ахмутом, но ещё больше надеется на то, что тот смекнёт и отвалится восвояси. Числом-то мы теперь равны с татарами, а в оружии сильнее и духом крепче. А Казимир – не дурак, не явится с подмогою. К тому же и его недремно ждут между Можайском и Вязьмою.

Княжич, слушая Репу и Щеню, с гордостью подумал об отце. Теперь ему приятно было гордиться отцом, после того как он, сын, своею рукой дрался с татарами, прогнал их с земли Русской и ещё будет гнать и гнать, покуда не загонит за самый Итиль-Волгу. Вспомнилась и деспина Софья. Иван Иванович усмехнулся, представив себе, как он явится на Москве, и как его будут чествовать за смелость, и как мачеха, которая бегала с казной на Белоозеро, пожалеет, что не он её родной сын. Она, в общем-то, хорошая, и Ивану грех на неё жаловаться. Никогда она его ничем не обидела. Наоборот, всегда старалась приласкать. Зная, что он лакомка, приказывала готовить для него особые изысканные яства, когда он трапезничал в её обществе. Всё пыталась приохотить его к чтению книг, до коих сама страстная охотница, и он в последнее время даже стал находить удовольствие в чтении, прочёл «Строфокамила» и «Дедешу» – до чего ж необычно, никак на жизнь не похоже, а завлекательно. Вот вернётся на Москву, станет ещё что-нибудь читать. Скорее бы возвернуться. Хотя и здесь до чего ж весело! Нет, всему своё время. Хорошо бы всё-таки не ушёл царь Ахмат, а была бы великая битва, как сиятельного Димитрия Донского с Мамаем. Хорошо бы ещё самому поучаствовать в рукопашной и убить ещё нескольких вразей, и чтоб ранило, но не до смерти…