Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

Глава десятая
ЕРДАНЬ

– Державный! Спишь? Али полепишь только? – сквозь сон заслышался голос дьяка Андрея Фёдоровича Майкова, и в спящей душе Ивана из далёкого далека звякнул сребрецом живой колокольчик детства. Воскресли давнее муромское утро, Чистый четверг, сребрик, подаренный Семёном Ивановичем Ряполовским, и – все те дивные мечты и предчувствия, что наполняли детское сердце шестьдесят лет назад.

– Мммм, – простонал государь и, открыв глаза, приподнялся. И так хотелось увидеть резвое утро и себя шестилетним мальчиком, что постигшее разочарование стрелой пронзило душу. Он увидел свои кремлёвские покои, тускло освещённые свечой и лампадами под образами, за окнами – ночь, а себя – разбитым кондрашкою, рано состарившимся, похоронившим всех своих: родителей и братьев, сына-первенца, многих друзей-сподвижников, двух жён, а недавно и сестрицу – Рязанскую княгиню Анну Васильевну.

– Я снега принёс, – сказал дьяк Андрей Фёдорович, подходя ближе к постели Ивана с ведёрком, полным снега. – Морозец-то всё крепчает, истинный крещенский плясун – стариков молодит, а молодых в пляс просит. Снежок пушистый, лёгкий и, глянь, до сих пор не тает. Умоешься?

– Умммо… – продолжая садиться в постели, криво улыбнулся великий князь Московский и всея Руси, – …юсь.

– Елицы во Христа креститеся, – запел старый дьяк, ставя на колени Ивана серебряное ведёрко, – во Христа-а-а облекостеся…

Зачерпнув правой ладонью полную пригоршню свежего крещенского снежка, Иван Васильевич жадно растёр холодное чистое чудо по лицу, сразу сделалось свежо, хорошо, и где-то глубоко в сердце снова живительно звякнул колоколец детства.

Вторую крещенскую ночь он встречал так вот – в постели и больной, а до этого всю свою жизнь, до самого того года, когда умерла деспина Софья и Ивана хватил удар, он совсем не так праздновал Святое Богоявленье Господне. Обычно после Всенощной, в такие же часы ночи, как теперь, великий князь выходил вместе со своим народом из храма, поздравлял всех с праздником и, нагнувшись, первым брал снежный ком и умывался им, подавая пример всем остальным. Затем, омытый святым крещенским снегом, запрокидывал голову и, воззрясь на ночное небо, которое в крещенскую полночь открывается для людских желаний, произносил молитву с просьбою: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, нас ради ныне плотию крещающийся от Иоанна в водах Иорданских, помилуй мя, грешнаго, и исполни просьбу мою…» Далее следовало изложение желания, и желание это должно было быть одно-единственное, самое главное на грядущий год до следующего Крещенья. И почти всегда Господь исполнял просьбы Ивана, произнесённые отверстому богоявленскому небосводу. В позапрошлом году он просил, чтобы дал Христос отвоевать у Литвы побольше русских земель, и область Северская возвращена была государству Русскому. Только вот Софья умерла… А в прошлом году что заказывал? От недуга вылечиться. Не дал Господь. Должно быть, потому, что, как сейчас, не под самим небом молился, а из Постельной избы Кремлёвского дворца.

После снежного умывания и разговора с распахнутыми небесами Иван раньше обычно любил немного разговеться, слегка выпить и – в баньку, чтобы из крутой парилочки выскакивать и нырять в пушистый крещенский снег. Под утро – поспать, потом – на литургию да на крестный ход к Ердани, устраиваемой на льду Москвы-реки, и в той Ердани непременно искупаться. А уж потом – с чистой совестью, ясной душой и горячим телом – хорошенько попировать!

Сможет ли он так когда-нибудь? Или хворь доконает его?

– Не хочешь ли, Державный, к небу выйти? – спросил вдруг Андрей Фёдорович, будто читая государевы мысли. Иван с благодарностью во взгляде весело закивал головой:

– Хочч… чу!

Тотчас по знаку Андрея Фёдоровича слуги распахнули двери, и в Постельную избу стали входить люди. Они низко кланялись, подавали одежду, помогали одеться. Взбодрившись от снежного умывания, теперь Иван Васильевич снова почувствовал слабость, лица вокруг него мелькали, вызывая некоторое головокружение, – сыновья Семён и Юрий, зять Василий, дочь Феодосия, бояре Кошкины, главный воевода Щеня-Патрикеев, ещё один сын – Дмитрий, а где же старший?

– Василий на Красном крыльце с народом беседует, – сказал кто-то.

– Хоро… шо… – кивнул Державный. Его уже взяли крепко под руки, повели, а точнее – почти понесли. Стало мутить. Усмехнулся мысленно: «Нет, не будет тебе нынче баньки с кувырканьем в снегу!»

Иосиф Волоцкий припал к руке Ивана:

– С праздником, Державный! Здравия тебе!

Искренне ли желает? Куда как лучше с Василием вместе еретиков жечь новых да новых! Так и не удалось в последний раз с Волком поговорить, попытаться спасти его душу, а там, быть может, и от огненной казни избавить. На Стефанов день Иван почти не выходил из беспамятства, а когда вышел, было поздно – Курицын, Максимов и Коноплев были сожжены. Мало того – Василий уже отправил людей в Новгород с повелением и там учинить огненную казнь еретикам: Юрьевскому архимандриту Кассиану, его брату Ивану Самочерному, Некрасу Рукавову, Дмитрию Пустоселову и Гридке Квашне. Добился Иосиф Волоцкий исполнения своих требований, запылали на Руси костры, жгущие людей. То-то радость и Геннадию, чудовскому затворнику!

На Красном крыльце, охваченный крещенским морозцем, Иван Васильевич почувствовал прилив бодрости, встрепенулся. И впрямь хорош мороз нынче – плясун! Ас Рождества ростепель стояла. Должно быть, от этой ростепели и хуже было Ивану.

Сын Василий с удивлённым лицом встречал отца. Поклонился, облобызал руку, затем поздравил с праздником. Улыбнувшись ему, Державный посмотрел на небо, полное звёзд. По примете, ягод много будет. Ещё на что-то урожай сулят крещенские звёзды. На горох, что ли?

Какое желание загадать? О чём попросить Господа? Снова о скорейшем избавлении от чёрного недуга?

Иван поднял десницу, осенил себя крестом:

– Госсп… Иисусе Христе…

Целиком всю молитву не осилить. Он тяжко вздохнул, ещё раз медленно перекрестился и из всего сердца, молча, взмолился: «Сыне Божий! Дай сыну моему Василию сделаться добрым государем, укрепить державу мою и расширить её столько же, сколько и я расширил, и пусть многомилостив будет он к народу русскому!»

Он и сам не ожидал, что именно это станет его главным богоявленским желанием. И испугался, ибо в этой просьбе к Господу таилось расставание с миром; не просто просьба, а – завещание сыну.

На сей краткий мысленный разговор с небесами ушло столько сил, что Иван Васильевич зашатался, придерживаемый со всех сторон, потянул, показывая, что хочет вернуться во дворец. Его мигом поняли, повели обратно. Вдруг государь не поверил глазам своим – Нил! Сорский отшельник! Откуда он тут?

Остановился, уставился на старца.

– Державному государю Ивану Васильевичу многая лета и поздравление с праздничком! – сказал Нил.

– Нил? – всё ещё не веря своим очам, спросил Державный.

– Аз есмь, – улыбнулся едва заметной улыбкой отшельник.

– Ты здесь? – продолжал удивляться Иван, сам не замечая того, как при виде Нила он гораздо легче стал произносить слова.

– На рассвете мы со спутником моим Дионисием и тремя монахами троицкими вытекли из Сергиевой обители, – объяснял Нил Сорский своё присутствие. – А свою обитель аз покинул в тот самый день, как ты еретиков пожёг. Шёл спасать их… Знал бы, не притёк к тебе.

– По воле народа и Бога, – сказал Державный.

– Оно, конечно, – вздохнул Нил сокрушённо, – без Божьего попущения ничего не случается.

– По Божьему попущению, моим и сына моего повелением, – произнёс Иван Васильевич и тут только с ужасом обнаружил в себе воскресший дар речи.

– Державный, ты молвишь! – воскликнул зять Холмский.

– Да… – растерянно пробормотал Иван, боясь снова начать речь – что, если дальше опять мычать начнёт?

– Может быть, разговеешься с нами и в баню пойдёшь? – весело спросил сын Дмитрий.

– Что ж… – пожал одним плечом Иван Васильевич. – А вы и в баню пойдёте?

– А как же! По твоему обычаю, – улыбался Дмитрий. Тут Иван грешным делом подумал в очередной раз, что именно он, Дмитрий, был бы лучшим его наследником. Однако Богу видней!..

– Зело добро, – вздохнул государь. – Ступайте, а я хочу с Нилом сейчас разговеться.

Заметив ревнивую горечь в выражении лица Иосифа Волоцкого, Державный сказал ему:

– А ты, Осифе, будь при сыне моём Василии. Следуй, Ниле, за мною, – позвал он Сорского авву.

Государь и отшельник разместились там же, где недавно Иван Васильевич умывался снегом, – в Постельной избе великокняжеского дворца. Им подали лёгкую трапезу – по кружке горячего винного сбитня, сырники со сметаной и блинки с мёдом и вареньем. Глядя на Нила, Иван удивлялся тому, как мало тот изменился с того славного дня в Пафнутьевой обители, когда Нил приехал с Афона, а русское оружие и воинская доблесть и хитрость торжествовали изгнание Ахмата. Точнее – мало постарел, а изменился-то много. Иссох ещё больше, в глазах умножилось небесной глубины и света, и само присутствие старца наполняло окружающий мир живительной и целительной силой. Всё это и тогда, четверть века назад, в нём ощущалось, но не в такой мере.

Сбитень и приятное воспоминание об одном из наилучших дней в жизни наполнили всё существо Ивана искрящимся теплом. А ведь в крещенскую ночь накануне того лета, когда произошло нашествие Ахмата, государь загадывал навсегда избавиться от власти и ордынского царя. И – сбылось! А вот когда просил у Бога исцеления больному сыну, не сбылось, умер Иван Иваныч, залеченный до смерти лекарем Леоном. Должно быть, потому, что, прося о здравии сыну, глубоко в душе государь думал о русских землях, находящихся под властью Литвы.

– Ты, я вижу, Державный, помирать собрался? – спросил Нил.

– Пора, – вздохнул Иван Васильевич.

– Рано, – возразил отшельник. – Глянь, я-то хоть на семь лет старше тебя, а бодрее и моложе выгляжу.

– У каждого свой жребий, – сказал великий князь, думая о том, что надо бы поменьше тратить слова. Может, их, как дней и лет, тоже определённое количество каждому человеку отпущено промолвить.

– Согласен, – кивнул Нил. – Возможно, что и близок твой срок. Но как же душа твоя к Богу отправится, ежели в ней костры пылают? Не думаешь ли ты о том, что сие – только начало смут и сожжений? Сыну-то твоему понравилось жечь людишек заблудших. Помрёшь – они тут с Волоцким игуменом многих пожгут. Станут пытать всех подряд да под пыткою добывать признаний в том, что было и чего не было и быть не могло. И почнут ежедневно на Москве и в других градах русских пылать костры из дров лесных и человечьих. А кто у них на очереди после того, как ты в мир иной утечёшь? Сыноха твоя, Елена Стефановна, да сын её, внук твой – Дмитрий Иванович, которые нынче в заточении дни коротают. Пожгут их, за всяких чужеземцев примутся, первым делом жидов всех подряд жечь да вешать, да ещё будут говорить, что и ты их не жаловал, Леону голову ссек, Схарию и Шмойлу тотчас сжечь грозился, ежели их только поймают. Племя жидовское, спору нет, подлое и поганое, но ведь Господь не истребил их за все ихние мерзости, а даже напротив того – Сына своего единородного, прежде всех век рождённого, среди жидовского племени облёк плотию. Дабы отделить семена от плевел. И те, кто кричал: «Распни!», так и остались во мраке иудейском, сиречь – плевелами. А которые уверовали в Спасителя, молвили: «Несть ни эллина, ни иудея, а все едины во Христе-Спасе!» Они – семена, из коих произросло Православие наше. И семена те также из жидовского племени происходили, как и Схарии, и Шмойлы, от коих разврат нынешний повёлся. Иосиф говорит: «Пусть вкупе с плевелами многие семена сгорят, лишь бы от плевел избавиться». А я говорю: «Не жги ни того, ни другого, а постарайся сам стать таким, чтобы уметь и плевела в семена превращать».

– Шибко уж ты на Иосифа взъелся, – вставил слово государь.

– На Осифа? – Нил некоторое время молча теребил бороду, серебристую, как чешуя только что выловленной сёмги. Наконец заговорил: – Я его люблю. Такие, как он, необходимы. В духовенстве и монашестве всегда должно быть равновесие между Осифами и Нилами. Если бы все были такие, как Нил, Православие утонуло бы в их благодушии и погибло от детской беззащитности. А будь все как Иосиф, снова гибель истинной вере Христовой, только теперь уже от излишнего благородного негодовайия и усердия в искоренении крамолы. Казня всех подряд ради Света правды, сами бы сей свет утратили, превратились бы в фарисеев, у коих с уст срывается одно только: «Распни!» да «Сожги!» Душа моя скорбела об огненных казнях, учинённых нынче на Москве и в Новгороде. Касьяна Юрьевского, хоть он и ставленник поганых Курицыных, за одно только то, что он архимандрит, не следовало сожигать, а лишь держать в заточении. Хватило же ума не сжечь в своё время еретика-митрополита Зосиму. А тут, гляньте, какая жадность до огня охватила души праведников!

– Я тоже не одобрял сожжений, – вздохнул Иван. – Хворью отстранён бысть.

– Не вини себя, – мягче произнёс Нил. – Коли Господь попустил, стало быть, и надобно было пожечь их. Но только теперь следует остановить новые костры. Осиф приводит в пример шпанского государя, да токмо вот не слыхано, чтобы там мгновенно ереси прекратились.

Иван тотчас снова подумал о Дракуле и о его способах искоренения преступлений. Потом ему вспомнилось, как после того, как Геннадий в Новгороде сжёг на головах у еретиков берестяные шишаки, в крещенскую ночь Иван просил у Бога, чтобы отныне не появлялась на Руси ересь и чтобы больше не было таких казней. И ересь тогда утихла. Правда, год принёс горестное поимание брата Андрея Горяя…

– Как же остановить новые сожжения? – спросил Державный.

– Жертва нужна, – молвил Сорский авва.

– Жертва? – удивился государь Иван.

– Ты должен потушить костры собственным телом.

– Я? Телом?

– Да. Плотию своею.

– Объясни. Не понимаю. Растолкуй.

– Толкую. – Нил отхлебнул из кружки уже остывшего сбитня и продолжил: – Тело твоё имеет особое значение. Ты – Державный. Ты – государь. Но ты и агнец жертвенный, малое подобие Агнца Иисуса. И как Он принёс искупительную жертву ради спасения всех людей, так и ты должен положить душу свою за народ свой.

– Погибнуть?

– Распнуться.

– Как?!

– А вот как: следовать за мною.

– В Сорскую пустынь?

– Да.

– У меня много врагов, и все они жаждут моей гибели. Они придут туда, убьют и меня, и всех, кто живёт в твоём скиту, – сказал Иван, вмиг воодушевившись предложением Нила, но сразу увидев, насколько оно неосуществимо.

– Это и будет тогда твоя жертва, – сказал Нил.

– Но я болен, я не доберусь до твоей Сорки, – возразил Иван.

– Со мной доберёшься, – слегка улыбнулся Нил Сорский.

– Я должен осмыслить, – задумался Державный.

– Ты должен освежить своё крещение, – промолвил отшельник.

– Как?

– Искупаться в Ердани.

– Я?!

– Да, ты. И я буду неотступно рядом с тобой. Я тоже окунусь. А потом мы отправимся с тобой в Сорский скит. Крещенской же водою ты потушишь в душе своей костры, пылающие над еретиками, и Русь не повторит обычая шпанского. Думай и решай! Вижу в грядущем страшные времена для отечества нашего. Вижу и Дракулу на престоле Московском. Только твоя искупительная жертва может отвратить беду.

Наступило молчание. Не хотелось ни есть, ни пить. Не хотелось думать и решать. Всё уже как бы было решено, и Нил только что просто сообщил Державному об этом наивысшем решении. Ивана стало мягко морить, приятно клонить в сон.

– Ну, государь Державный, благодарю за трапезу, – сказал Нил, вставая и крестясь на образа. С молитвой он покинул Постельную избу. Иван отдал приказ раздевать и укладывать и вскоре уже погружался в тёплый и сладкий сбитень сна. Он увидел себя юным отроком, входящим в Успенский собор под многоголосое пение. Справа от него шёл Иосиф Волоцкий, слева – Нил Сорский, они подвели его к помосту, сами встали наверх и принялись венчать его на царство – осенив крестом и прочтя молитвы, возложили на него бармы и сияющий златой венец, опушённый мехом, и как только легла ему на голову шапка, он увидел, что вместо Нила уже незабвенный митрополит Иона, а вместо Иосифа – Геннадий. «Радуйся, государь Державный!» – молвил Иона. «И возвеселися, Царь Иоанн, всея Руси Самодержец!» – громко произнёс Геннадий. Торжественно и дивно сделалось в душе Ивана, аж голова закружилась от счастья… Только вдруг всё нарушилось, откуда-то родилась тревога, огни, дым, все кругом забегали по храму в ужасе, и кто-то крикнул: «Дракула! Дракула престола Московского ищет!» Оглянулся Иван и увидел Фёдора Курицына, пучеглазого, как в последние годы перед исчезновением, страшного, злого, а главное – одетого в бармы и венец царский, точь-в-точь такие же, как на Иване…

В ужасе вскочил Державный в постели, отлежалой десницей едва смог осенить себя крестным знамением, обращаясь к образам:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси и помилуй мя грешнаго! – Но и это не вымолвил, а промычал неразберихой.

В окнах уже было светло. В покоях находилось несколько человек – слуги, постельничий Море, дьяк Андрей Майков. Испуганный сном и огорчённый тем, что вновь утратил дар речи, Иван скорее обратился к дьяку:

– За бра-а… За Ни-и…

Старый дьяк нахмурился, но тотчас сообразил:

– За братом моим послать? За Нилом?

Великий князь покивал головой, радуясь, что понят.

– Сейчас прикажу позвать, – сказал Андрей Фёдорович. – В храме он. Сейчас уже литургия начинается. Хорошо же ты поспал нынче, Державный! Должно быть, после снежного крещенского умываньица.

Спустя некоторое время, одетый, умытый и с трудом промычавший утренние молитвы, Иван Васильевич встречал своего вчерашнего ночного собеседника. Едва только Нил вошёл в Постельную избу, великий князь почувствовал в себе прилив сил и способность произносить слова. Правда, поначалу всё же заикался, но потом кое-как речь наладилась, стала разборчивой.

– Ну что, Державный, решился? – спросил Нил.

– Да-да… Ре-эшилссс… Согласен. С-с-сон ви… видел.

Постепенно разговариваясь, он поведал Нилу о своём сне.

Тот выслушал с улыбкой, потом сказал:

– Ердань на Москворечке уже готова. – Потом повернулся к своему брату: – Андрей, следует сообщить о желании Державного сегодня искупаться в Ердани.

Тот так и сел, взявшись за голову.

Потом начались долгие переговоры и уговоры – все в один голос заявляли о том, что не допустят опасного купания, что им дорог государь и они не хотят его скоропостижной кончины по прихоти Сорского отшельника. Иван настаивал на своём непреклонном решении, и лишь когда он, разволновавшись, снова стал заикаться и мычать, приближённые один за другим начали смиряться с его порывом. В конце концов государю было поставлено жёсткое условие – хорошенечко натереть всё тело гусиным жиром. Убедило противников купания и то, что Нил постоянно уверял, мол, окунётся вместе с Державным и скорее сам утонет и околеет, чем даст пропасть великому князю.

– Не бывало случаев, чтоб умирали после Ердани! – горячился Сорский старец. С этим тоже соглашались. Хмурились, вздыхали, привыкая к мысли, что, может быть, и хорошо подвергнуть Державного купанию в крещенской проруби.

Последнее слово оставалось за великим князем Василием. Появившись, тот весело воспринял новость:

– И в прошлом году надобно было купаться. Глядишь, к нынешнему Крещению уже здоров был бы.

Иван без труда угадал мысли сына – мол, умрёт отец, так отмучается, зачем нужна такая жизнь? а не умрёт, то и впрямь, быть может, на поправку пойдёт. Иван и сам точно так же удумывал о значении сегодняшнего купания. Хуже всё равно уж некуда.

И он сказал сыну:

– Окунусь и стану либо холоден, либо горяч, а то и не холоден, ни горяч, а токмо тёпл.

Все рассмеялись, подивившись остроумию Державного. Иосиф Волоцкий сказал:

– Во многом не согласен я с Нилом Сорским, но тут соглашаюсь. И впрямь купание должно благотворно подействовать на здравие Державного государя.

Вскоре и все остальные, даже самые яростные противники дерзкого замысла, веселились и радовались, предвкушая, как после Ердани государь быстро пойдёт на поправку. Переговаривались, что и впрямь сие лечение лучше всякого немецкого. Слушая их разговоры, Иван и сам всё больше радовался и не страшился окунанья в ледяную воду. Он терпеливо вынес намазывание гусиным жиром, затем его нарядили в длинную, до пят сорочицу, укутали в медвежьи меха, посадили в носилки и вынесли из дворца на Красную площадь, где уже всё изготовилось к началу крестного хода. Знаменитейшее русское священство и монашество, сплошь облачённое в серебряные ризы, стояло у полуденного крыльца Успенского храма с крестами, хоругвями и иконами. Когда носилки с Иваном стали спускаться с Красного крыльца, колокола Ивана Лествичника зазвенели, оглашая Москву торжественным праздничным трезвоном. Из дверей Успенья вынесли большую крещенскую икону, за нею шествовал митрополит Симон, сверкая драгоценной митрой, развеваясь мантией и крыльями клобука. Пройдя мимо Красного крыльца, он с улыбкою кивнул государю и направил крестный ход в сторону Тайницкой башни. Носилки с Иваном двинулись, пристраиваясь следом за митрополитом. Василий и Иосиф Волоцкий шли справа от Державного, воевода Щеня и Нил Сорский – слева. Все вокруг громко и торжественно распевали «Елицы…», изо ртов густо валили клубы пара. Ивану тоже хотелось петь, но он берег себя, свои силы. Сердце его трезвонило не тише, чем колокола Ивана Лествичника. Он верил, что приближается чудо.

Оставив справа Благовещенский собор, а слева – Казённый дом, спустились через сад к Тайницкой башне, двадцать лет назад построенной фрязином Антоном, и через её ворота вышли на набережную. Иван услышал, как Дмитрий Жилка спрашивает у Василия:

– Василий Иванович, а ты окунаться будешь?

– А как же! Непременно, – отвечал тот.

– Ты ж уже в Рождество купался, – засмеялся Дмитрий Иванович.

– На то он и великий князь, чтобы дважды московские проруби опробывать, – заметил со смехом зять Холмский.

«Будет ли мир между ними?» – грустно подумалось Державному.

Напротив Тайницкой стрельницы на льду реки возвышалась Великая Ердань – четыре толстых столба, окрашенных серебром и покрытых позолоченной крышей, увенчанной крестом. Меж столбами вырублена прорубь длиной и шириной на сажень, а в неё опущена и укреплена бревенчатая клеть глубиной в четыре локтя, чтобы, прыгнув, не провалиться глубоко, а лишь на дно клети. Неподалёку натянут большой шатёр для переодеванья. Когда ступили на лёд, солнце, доселе прятавшееся в облаках, озарило окрестность ясным сиянием.

Началось водоосвящение. В руку Ивану вставили зажжённую свечу, на безветрии она ровно горела. Он, как заворожённый, всё смотрел и смотрел на пламя, и чудилось – вот-вот вместо вителя увидится горящая избушка-клеть с еретиками. Стараясь отвлечься, смотрел на то, как погружают в прорубь серебряные и корсунские хрустальные кресты, прислушивался, как похрустывают и ляскают мелкие льдинки. Вновь взирал на пламя, блеск которого въелся в око, и куда ни глянь – на всём его лиловый отслед.

Красиво пелись тропари. «Глас Господень на водах», потом – «Днесь вод освящается естество» и «Яко человек на реку пришёл еси, Христе Царю». Ивану подумалось, что вот и он, труп ходячий Иван Васильевич, яко человек на реку пришёл. Какая неизмеримая ширь лежит между ним и Богом Живым, какая бездна непроходимая, а гляньте-ка, здесь, в этой точке, на реке Ердани, он и Он сходятся яко человеки!

Доведётся ли увидеть Его?.. Это при таких-то грехах неисчислимых?..

Снова поглядел в пламя свечи и вдруг увидел белого голубя над крабницей, а из крабницы струйку воды, спадающую на чистейший лоб, и почти увидел лицо…

И не заметил, как подступила пора. Только Нил тронул его за локоть, вытащил из руки свечу, сгоревшую до середины, и молвил:

– Пора, Державный!

Ему помогли сойти с носилок, подвели к проруби, оставили в одной сорочице. Нил стоял рядом, слева. А на Ниле, Боже ты мой, какая власяница страшная! Да можно ли носить такую без мучений? Неужто в ней будет окунаться? Нет, снимает. Снял.

– Величаем Тя, Живодавче Христе, нас ради ныне плотию крестившагося от Иоанна в водах Иорданских, – пели все вокруг.

– Ну, царь Иван, – весело сказал Нил Сорский, – со Христом Царём совокупно!

– Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, – запели люди московские.

Сын Вася взял под правый локоть, Нил – под левый, и – удивления достойно, до чего же вода показалась не холодной, а… весёлой, пронзительной, щекотной, будто озорной детский смех. Иван с головой окунулся, задвигал обеими руками – обеими! И левая, неживая нога тоже словно бы забултыхалась там, в воде крещенской.

– Отец! Как ты? Отец! – спрашивал Василий в самое ухо.

– Облекаюсь! – само собой сорвалось с губ Державного.

Он мог и долго ещё пробыть в Ердани, но его уже выхватывали и вытаскивали из воды на лёд.

–…во Христа-а-а-а облекостеся, аллилуи-и-я! – пело всё кругом. Пело и сияло.

На льду встречал его игумен Иосиф. Лицо встревоженное. Отчего же сей-то волнуется за жизнь великого князя? Умри Иван, вольно станет Иосифу еретиков выискивать да жечь.

– Как ты, Державный? – спросил Волоцкий игумен.

– Облёкся во Христа, – ответил Иван, шагая правой ногой и чуть-чуть двигая левой. – Осифе! Вот бы и Геннадия окунуть!

Вмиг улетучилось всё плохое, что таилось в душе против Иосифа и Геннадия. А кто приучил всех именовать его Державным? Он, Иосиф. А Геннадий… Кто может быть ближе Геннадия? И как такое может продолжаться, что он и государь – недруги?

С Ивана уже сняли сорочицу, растирали шерстяными ширинками. Дьяк Андрей сказал:

– Каково гусиный жирок помогает!

– Не жирок, Андрюша, не жирок! – весело возразил Нил Сорский. – Благодать Господня!

Этот уже вновь в своей власянице, на которую неуютно смотреть. Гребешком расчёсывает редкие власы на затылке, бороду. Ивана стали одевать – сухую рубашку, исподницу, чулки, сапоги, кафтан, ферязь. А Нил так в одной верижке и топчется босиком на снегу, покряхтывает, подпевает вместе со всеми «Елицы».

– Погодите шубу-то, – отстранил от себя Иван огромную, как дом, одежду на медвежьем меху. – Я ещё замёрзнуть не успел. Жарко.

– Ну что, царь Иван, снова горяч стал, а не токмо тепл? – продолжал веселиться Сорский авва.

Редко кто Ивана царём именовал. Когда внука Дмитрия семь лет назад в Успенском соборе на великое княженье венчали, митрополит по свершении обряда, поздравляя Ивана, во всеуслышание объявил, помнится, что-то такое, с царём…

Вдруг Иосиф, будто читая мысли Ивана, слово в слово повторил те слова, произнесённые митрополитом семь лет тому назад:

– Божьего милостию радуйся и здравствуй, преславный царю Иване, великий княже всея Руси, самодержче!

Иван Васильевич глянул на него, вздрогнув. Иосиф только что вылез из Ердани и стоял в одном подряснике, как и Нил, босиком на снегу.

– Разве ж я царь?.. – пробормотал Иван. – Царь – на небе.

– А ты царь на земле, – твёрдо сказал Иосиф. – Ибо несть ныне иного царя. Греческого агаряне свергли, ордынского мы давно уж прогнали и не признаем. Стало быть, ты – царь. Надобно тебе, Державный, венчаться по царскому чину.

Постельничий Иван Море тут не ко времени взмолился:

– Хотя бы тафейку бы на голову, государь! Непокрытое чело, застудишь мозги.

Иван грозно на него зыркнул, но тафью всё же взял, надел на голову.

– И шапку бы…

– Отвяжись ты, шлея!

Иван посмотрел на Нила, встретился с ответным, испытующим взглядом старца. Вот вам и ещё один повод для разногласий: Нил зовёт в скит, а Иосиф – на царство. А сейчас Ивану так было бодро и звонко во всём теле, что можно хоть куда – хоть в цари, хоть в верижные отшельники.

Погоди, можно ведь и не отвечать пока ни тому, ни другому.

– Осифе! Ниле! – сказал Державный. – Помиритесь!

– Мы и не враждовали, – сказал Иосиф. – Разве мы враги с тобой, Ниле-отшельниче?

– Во Христе братья, как можем врагами слыть? – отвечал старец.

– Обнимитесь же! – приказал Иван.

Иосиф и Нил обнялись и троекратно расцеловались.

– Ну и власяница же у тебя! – покряхтел Иосиф.

– Мне уже не годится, – отвечал Нил. – О новой мечтаю.

– Признаете, что нет меж вами разногласий? – продолжал мирить светочей Православия государь.

– Признаю, ежели Иосиф пообещает не жечь больше, а слушать советов кирилловских старцев, – молвил Нил Сорский.

– Пообещаю, – сказал в свою очередь Иосиф Волоцкий, – ежели Нил признает, что не напрасно мы сожгли головку змеи-ереси.

– Что ж… – Нил нахмурился, затем усмехнулся: – Когда Державный в Ердань окунулся, слышал я собственными ушами, как в теле его, погасая, зашипели огни костров. Отшипели и потухли. Признаю, Осифе, что была на то Божья воля – пожечь жидовствующих. Обещай теперь ты!

– Согласен терпеть новых еретиков и не жечь, а томить в темницах, доколе не раскаются или не сдохнут, – хмуро произнёс Иосиф.

– Исполать вам, старцы мои! – радостно воскликнул Иван, совершивший чудесное примирение.

– Ты спрашивал о Геннадии, Державный, – сказал Иосиф. – Он при смерти. Умирает.

– Да ведь и я ещё вчера умирал! – воскликнул государь Иван Третий. – Хочу его видеть.

– Захочет ли он? – сомнительно покачал головой Волоцкий игумен.