355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Сегень » Державный » Текст книги (страница 14)
Державный
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:33

Текст книги "Державный"


Автор книги: Александр Сегень



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц)

– Щокалки, а щокалки! Покажите-ка дочерей колдуньи Марфы Борецкой – Дмитрия и Василия. А ещё говорят, у вас там какой-то оборотень имеется. Вот бы поглядеть!

Так ехали и переругивались ещё довольно долгое время. Костя с удовольствием и сам принял участие в словесной драке и несколько раз выкрикнул что-то своё, казавшееся ему верхом ёрничества. Он нарочно ехал ближе остальных к берегу, чтобы его злословие лучше долетало до ненавистных врагов. Вдруг он увидел, как среди новгородцев появился совсем необычный конный воин, в весьма дорогостоящем, сплошь кованном немецком доспехе и с непокрытой головой. На лице этого рыцаря не было ни бороды, ни усов, длинные прямые волосы красиво ниспадали на плечи, а на лбу были коротко выстрижены. Вскинув заряженный стрелою самострел-арбалетку, замечательный всадник принялся целиться, и Костя даже не сразу понял, что почему-то именно он выбран в качестве цели, а когда до него дошло, он схватился за щит, но боль в порезанном пальце так обожгла вдруг, что Костя не успел надёжно заслониться. Он с удивлением почувствовал новую боль – в горле, внутри у него заклокотало, кровь, булькая, выплеснулась изо рта, в голове всё закружилось, и он рухнул с коня на берег Шелони, покатился к реке, захлёбываясь кровью, но тотчас вскинулся, поднялся и стал подниматься всё выше и выше, стал видеть злобно ощерившиеся цепи враждующих людей, текущие по обоим берегам реки в сторону переправы, ему увиделось далеко-далеко вперёд – и сама переправа, и завязывающийся около неё первый бой, падающие с коней на землю и в реку люди, но затем взору Кости распахнулись такие дали, что он уже не видел более ничего земного.

Глава десятая
ИОАННА ПРОТИВ ИОАННА

Она даже не удивилась, увидев катящегося в реку юного московита, пронзённого её стрелою, настолько была уверена, что не даст промаха. Повернув коня, вновь поехала за рядами новгородцев, теперь в обратном направлении, откинула арбалет бегущему рядом Ефиму, а тот протянул ей другой, только что заряженный. Выбрав новую цель, она выстрелила и опять не промахнулась. Ничто не дрогнуло у неё ни в лице, ни в душе, переполненной чувством грядущего великого торжества. Она, Иоанна Аркская, спасительница Франции, должна воскреснуть здесь, именно здесь, на берегах этой речки на восточных рубежах великой Ганзы.

Она спасла Францию, и Франция отблагодарила её – сожгла на костре как ведьму. Что ж, пусть и новгородское вече приговорит её к аутодафе, ей теперь не привыкать. Но пройдёт время, и она снова воскреснет где-нибудь ещё, где ждут её подвигов и самопожертвования.

Словесная ругань кончилась. Враждующие стороны теперь принялись осыпать друг друга не оскорблениями, а стрелами, камнями, лёгкими топориками, булавами и палицами. Всё это мигом перелетало через неширокую речку, нанося покуда ещё не очень значительный ущерб. И москали, и новгородцы поспешили отступить подальше от берега, но задвигались быстрее, торопясь к переправе, расположенной у большого села Солца. Иоанна ещё не раз выстрелила, но теперь лишь ранила одного из московитов в плечо.

Семнадцать лет назад она родилась в одном из домов, принадлежавших новгородской боярыне Марфе Борецкой. Её мать, бывшая у Марфы постельничей, умерла при родах, и боярыня сама тайком взялась воспитывать девочку, радуясь ей, ибо самой Марфе Господь не дал детей женского пола, одних сыновей и от первого, и от второго брака. При Марфе тогда ещё только-только подвизался хромой и одноглазый литвин Донат, умевший так сладостно и ярко заливать о своих подвигах на службе у французского короля, что Марфа его заслушивалась до самозабвенья. Он врал ей, что был одним из главных соратников Орлеанской девственницы, вместе с нею освобождал Орлеан от англичан, на той войне получил свои увечья, что он – коннетабль тайного ордена рыцарей-тамплиеров, что он может вычислить в точности, где припрятаны сокровища Соломонова храма, но на эти вычисления ему потребуется лет десять. Живя в главном доме Марфы в Неревском конце на Великой улице, Донат как сыр в масле катался. Со временем он даже сделался самым близким человеком при боярыне, наполнял её жадную до богатств душу мечтами о тамплиерских сокровищах, внушал ей, что она как две капли воды похожа на Иоанну Аркскую, да к тому же выяснилось, что и Марфа, и Иоанна родились в один год.

Заполучив дочку своей покойной постельничей, Марфа во что бы то ни стало вознамерилась вырастить из неё вторую Орлеанскую деву, нарочно крестила её не сразу, а спустя пару месяцев после рождения, в неделю жён-мироносиц, когда можно было присвоить ребёнку имя Иоанна в женском роде, почти не принятое у русских людей. С детства Иоанну воспитывали как мальчика, обучали воинским искусствам, развивали в ней силу. В то же время Марфа, муж которой к тому времени отмучился в болезнях и скончался, внушала Иоанне твёрдое убеждение в том, что именно женщины, а не мужчины, должны владеть миром, и там, где власть сосредоточена в их руках, там только настоящая жизнь, там всё бьёт ключом и горит звездой.

Когда Иоанне исполнилось тринадцать лет, литвин Донат с помощью каких-то ещё подозрительных личностей исполнил над девочкой тайный обряд посвящения в тамплиерство. Её коротко постригли, раздели и, поставив голую посреди мрачного подземелья, с ног до головы облили кровью – скорее всего, говяжьей, но Донат уверял, что это – кровь врагов доблестного рыцарства. Затем девочку заставили повторить какую-то длинную и запутанную клятву, где она, в частности, обещала хранить верность не только Господу Богу, но также каким-то Бафомету, Великому Зодчему и Прометею. После сего ей объявили, что она не просто девочка из Новгорода, а являет собой вторичное воплощение души великой и всемогущей Иоанны Аркской.

Спустя некоторое время выяснилось, что Донат никогда не бывал западнее Полоцка, откуда происходил родом, увечья свои получил в раннем детстве, в жизни ни с кем не воевал, и всё такое прочее. Он, правда, поклялся на Священном Писании, что те тамплиеры, которые по его просьбе совершали обряд над Иоанной, были подлинные. Марфа простила его, но отослала подальше от себя, в одно из своих многочисленных имений, строго-настрого объявив, что ежели через пять лет обманщик не вычислит тайну сокровища Соломона, она лишит его и этого скромного жилья и корма.

Как ни покажется странным, но разоблачение Доната никоим образом не исправило судьбу несчастной Иоанны, она по-прежнему воспитывалась как новая ипостась Орлеанской девы, призванная в своё время спасти новгородскую вольность от посягательств самого ненавистного врага господы и веча – Москвы. И вот она достигла тех самых лет, в кои прославилась Иоанна Аркская, ровесница Марфы Борецкой. Ей исполнилось семнадцать. И как было не поверить в роковое предназначение, если именно в этом году огромная рать зазнавшегося Московского государя двинулась с войной на Новгород! Светлые летние вечера Иоанна проводила при Марфе в сладких грёзах о том, как в решающий миг войны возрождённая Орлеанская девственница совершит такой подвиг, которым будут посрамлены полки князя Иоанна Васильевича, разгромлены, развеяны, изгнаны с земли Новгородской. «Ты должна сделать то, чего в своё время не сделала я, – постоянно твердила Марфа. – Когда ты жила в образе Иоанны Аркской, мы имели с тобой единое сердце. Теперь я стара. Иоанне Аркской было бы сейчас столько же, сколько мне – пятьдесят девять лет. Но тебе сейчас столько же, сколько было ей, когда она спасла Орлеан. И ты – это она, только сегодня, сейчас. Ты спасёшь Новгород, а мои сыновья помогут тебе».

Сыновья Марфы почти ничего толком не знали о странной девушке, проживающей в одном из отдалённых домов Борецких за высоким глухим забором. Она знала о них всё, но ни разу не видела. Она жила жизнью затворницы, строго питаясь и постоянно готовясь к войне. Второй год она привыкла ходить и двигаться в выкованном для неё доспехе, ездить в нём на лошади, стрелять из арбалета и рубить мечом. Можно сказать, что в каком-то смысле она и впрямь была Жанна д’Арк.

В конце июня первая лавина войск Московского князя вторглась в Новгородскую республику с полудня. Пала Руса, в сражениях Коростынском и Полском новгородцы оба раза потерпели ощутимые поражения. Три вдовы боярских, в руках которых сосредоточилась вся власть в Новгороде, – Марфа Борецкая, Евфимия Горшкова и Анастасия Григорьева – стали спешно собирать ополчение для отпора врагу. Магистр Ливонского ордена всё никак не мог договориться с магистром Тевтонского ордена о размерах помощи, которую оба магистра должны оказать дружественному Новгороду. И тот, и другой, по-видимому, всё ещё надеялись, что новгородцы сами как-нибудь справятся. Новгородское ополчение в спешке составлялось из плотников, гончаров и всяких прочих ремесленников. Если кто-то не желал проливать кровь за власть Литвы и трёх боярынь, его разоряли и бросали в Волхов. Оружия богатые боярские вдовы купили для ополчения предостаточно, и в течение нескольких дней удалось снарядить и вооружить до сорока тысяч пеших и конных ополченцев.

Вечером двенадцатого июля пришло известие о том, что Псков наконец занял сторону Москвы и войско псковичей под началом князя-наместника Василия Фёдоровича Шуйского, а также четырнадцати посадников движется к Новгороду или на соединение с Холмским. О Холмском было слышно, что он ушёл с Полы в сторону Демона. В субботу тринадцатого Дмитрий Борецкий и Василий Казимир вывели многочисленную новгородскую рать и двинули её берегом Волхова в сторону Ильмень-озера.

Час Иоанны пробил! Благословив её иконою Богородицы и образом Иоанна Воина, Марфа поставила свою воспитанницу под начало старшего сына, Дмитрия Исаковича Борецкого, сказав ему: «Увидишь, какую пользу она принесёт тебе». Едва покинув Новгород, Иоанна, доселе страшно волновавшаяся, стала ощущать некую равнодушную решимость к действиям. На все расспросы она отвечала так, как учила её Марфа, – туманно и уклончиво. Вечером на привале, в десяти вёрстах от Шелони, она скромно поужинала отдельно от всех и полночи молилась Господу Богу, Иисусу Христу, Богородице, праведной Иоанне-мироносице, мученику Иоанну Воину, иным святым, но также и тем, на верность которым она присягала при посвящении в тамплиерство. Проспав недолго этой ночью, она раньше всех встала и раньше всех уже красовалась в своём доспехе на великолепном вороном жеребце.

Вскоре после того, как войско продолжило свой поход, на другом берегу Шелони откуда ни возьмись показались полки москалей, и не сразу удалось выяснить, что это тот самый Холмский, который, как ожидалось, должен был в это время осаждать Демон. Неужто ему удалось столь быстро овладеть неприступнейшей крепостью? Трудно поверить. Как бы то ни было, а решение дать немедленный бой москалям созрело мгновенно и никем не оспаривалось. К тому же беглого взгляда хватило бы, дабы определить, что проклятых врагов раз в пять меньше, чем новгородцев. Оставалось только добраться до переправы.

Убитый Иоанной молодой москаль был, кажется, первым погибшим в этой битве, и она, гордая этим, продолжала ехать на коне вдоль берега Шелони и посылать смертоносные стрелы из своего превосходного арбалета. Наконец она очутилась возле Мусецкого погоста, подле которого располагалось село Солца, – здесь был наведён мост, неподалёку от которого находился широкий и мелкий брод. Новгородцы первыми достигли этого брода и стали переправляться густой лавиной на другую сторону. Однако тут они были осыпаны стрелами касимовских татар, дрогнули, отступили. Москали бросились переходить реку, бой завязался прямо в воде. Благодаря жаркому лету брод в этом году был ещё мельче обычного и лишь в некоторых местах достигал лошадиного брюха. Сеча тут завязалась довольно беспорядочная, ополченцы отбивались неумело и горстями отваливались убитые, плюхались мешком в мелководье. Вот уже москали одолели, хлынули на левый берег реки, подмяли под себя ополченцев и рубили, почти не неся потерь. Встав на холме, Иоанна наблюдала за разгорающимся сражением в нерешительности – важный ли это миг, самый ли важный? Несколько стрел, пущенных явно именно в неё, просвистели над головой, но она знала: никакое оружие не властно убить её, только костёр.

Теперь она видела приближение того самого мига, к которому готовила её Марфа. Надо было дождаться, покуда москали в достаточной мере овладеют левобережьем, и после этого внезапным толчком опрокинуть их назад в реку. Основной костяк ополчения – личные отряды Дмитрия Борецкого и Василия Казимира – уже двигался на сближение с московской ратью, и вот когда они столкнутся с разящей лавиной москалей, Иоанна должна будет низринуться со своего холма и впереди всех начать рубить врагов направо-налево.

– Ефим, меч! – коротко приказала она оруженосцу. Тот подал. Пристегнув ножны, Иоанна извлекла из них длинное, сверкающее на ярком солнце лезвие, прикоснулась к нему губами. У меча было тамплиерское имя, вырезанное на рукояти: «Красен Сион»[81]81
  Босеан! (фр.) – девиз тамплиеров.


[Закрыть]
. Эти слова Иоанна трижды произнесла во время своего посвящения и трижды произносила ежедневно – утром, в полдень и перед сном.

– А шлем? – спросил Ефим.

– Не потребен, – ответила Иоанна.

Миг настал. Грозные копьеносцы Борецкого вот-вот должны были вонзить свои пики в ошалевшие ряды москалей. Тронув поводья, Иоанна пустила коня своего вниз с невысокого холма через расступающуюся перед ней сумятицу ополченцев, а кто не успевал отпрыгнуть – топтала. Меч сверкал в её руке, и она видела, какой ужас он должен внушать врагу. Меч, освящённый тайной, заговорённый, почти живой!

– За мной, господин великий Новгород! – воскликнула Иоанна в необычайном воодушевлении, и все, кто был рядом, с трепетом воззрились на неё. – Я, дочь твоя, Иоанна Новгородская, поведу тебя к победе! За святую вольность!

Она врубилась в полки москалей и стала щедро одаривать их ударами своего «Красного Сиона». Меч обагрился кровью, рука Иоанны была тверда, миг вожделенный звенел в небесах победными трубами, и потому так особенно странным показалось Иоанне, что всё вдруг оборвалось, что она падает с седла под копыта своего коня, сбитая булавою, пущенной умелой рукой московита ей прямо в висок. Душа её, вырванная из тела, покатилась под ногами сражающихся, в угасающих обрывках недоумений и чувств, полетела куда-то – перевоплощаться в другом месте и времени…

Глава одиннадцатая
СЛАВНАЯ БИТВА ШЕЛОНСКАЯ

Князь Данила Дмитриевич также видел, что сей миг – самый решительный, и если новгородцы опрокинут нас назад в Шелонь, их ополченцы придут в чувство и навалятся всем скопом.

– Вперёд! Немедля! Подсобить! Подпереть! – кричал он, приближаясь к переправе.

С самого начала, как только сделалось очевидным, насколько новгородцы превосходят по численности москвичей, Холмского не оставлял безумный страх за судьбу разгорающегося сражения. Правда, утешало то, что перед нами не крепкая рать боярская, а всего лишь ополчение, собранное кое-как и едва ли умело владеющее оружием. Добрый натиск – и руби по спинам, покуда не уравняешь их в числе с тобой. Ну а как они всё ж не сомнутся? Тогда перекрестись и моли об одном Бога, чтоб, умерев тут, ощутимей ранить врага, да будет у него меньше сил драться с основным войском великокняжеским.

Был, конечно, спасительный и куда более разумный путь, нежели ввязываться в драку, и Холмский теперь мучительно осознавал это, – держать переправу на сем берегу, а тем временем уходить дальше на запад, из новгородских пятин – в псковские области, а там уже, даст Бог, псковичи подмогут, и если Борецкие станут преследовать, можно будет потягаться с ними вкупе со псковичами. Но поздно было рассуждать о сём, битва уже шла вовсю, и добрая половина нашей рати, переправившись на ту сторону реки, молотила новгородских ополченцев за милую душу.

Ещё в самом начале битвы Каракуча, выстроив своих татар вдоль берега, начал обстреливать новгородцев из метких татарских луков. Подъехав к нему, Данила Дмитриевич велел отрядить часть касимовцев на тот берег на подмогу. Каракуча распорядился, и сотня татар, пряча луки в саадаки, ринулась к переправе. Вскоре их кривые сабли засверкали на другом берегу.

– Шайтан стоит вон там, – сказал Каракуча, показывая на холм, где виднелся всадник в мощных доспехах и с непокрытой головой.

– Почему шайтан? – спросил Холмский.

– Я своим рубля идёт, кто попадай, – пояснил татарин. – Никто не попадай. Я два идёт. Не попадай! Три идёт. Тоже не попадай!!! Я сам стреляй, не попадай!!!

– В Христа уверуешь – в любого шайтана попадёшь, – проворчал князь Данила и направил своего коня в сторону переправы. Краем глаза он всё же продолжал наблюдать за странным всадником. Вот он обнажил меч свой, поднял его над головою, ринулся с холма в гущу сражения. Вот кричит что-то, видимо, подбадривая новгородцев. Машет мечом, рубит, рубит наших… Нет, сбили! Сбили шайтана! С нами крестная сила!

Дьяк Василий Мамырев, очутившись поблизости, стал показывать Холмскому на одного из воевод вражеских, ведущего полки свои на наших:

– Вон он, змеёныш Дмитрий Борецкий! Гадина! Государь его в бояре пожаловал, а он с литвинами докончание подписывать! Вот бы ужучить!

Зрения у Холмского не хватало, чтоб разглядывать лица на том берегу. Он видел только, как новгородцы сумели резко отступить, построиться, восстановить порядки и вновь броситься на нас. Тут хорошо поработали молодцы Фёдора Семёновича Ряполовского-Хрипуна, отменные метальщики, – швыряемые ими булавы и молоты с редкостной меткостью попадали в незащищённые места, в сочленения доспехов, косили ряды новгородцев, не позволяя им приблизиться. Опешив от подобного искусства метания, новгородцы вновь утратили решимость, отпрянули, смешались. Воины Хрипуна и Щени-Патрикеева с длинными ослопами, чеканами, топорами и мечами – кто чем лучше владел – вихрем набросились на растерявшихся врагов, серёдка новгородская провалилась, но Василий Казимир уже теснил нас на левом крае. Князь Данила, перебравшись на ту сторону реки, где шла битва, приказал, чтоб передали Щене и Хрипуну отступить.

Теперь самое жаркое сражение разгорелось слева. Боярин Иван Дмитриевич Руно, теснимый латниками Казимира, средь которых было немало литовцев и немцев, медленно отступал. Кроме того, видно было, как Дмитрий Борецкий спешит перебросить свои полки на правый край, чтобы успеть вместе с Казимиром взять молодцов Хрипуна и Щени в окружение.

Боярин Русалка со своими сыновьями и небольшим отрядом кинулся укреплять правое крыло. Вновь наступал решительный миг, и сколько таких решительных ещё будет – неведомо. Нам достаточно один проиграть, чтобы проиграть всю битву. Они, имея такое численное превосходство, могут позволить себе ещё пару раз упустить эти самые решительные мгновенья.

Глядя на действия Борецкого, Данила Дмитриевич не мог отказать ему в смелости. Старший сын Марфы Посадницы мужественно лез в самую гущу битвы, показывая пример своим дружинникам, павлиньи перья, украшающие его литовский шлем, лихо развевались, мигая зелёными глазьями. Умело меняя оружие, он то рубил мечом, то швырял маленькие топорики – балты, то полосовал противника большим перначом на длинной рукоятке. Отряд Русалки, продираясь сквозь сумятицу боя, быстро приближался к дружине Борецкого. Вот – столкнулись лоб в лоб, начали лупить друг друга… ах! шестопёр Борецкого достал до лица Русалки!.. Но нет, Михаил Яковлевич остался в седле, отбивается от яростных нападок Дмитрия Исаковича, пригнулся к луке седла, вдруг выпрямился, зацепил за край доспеха Борецкого крючком на обухе своего чекана, дёрнул и вывалил главного воеводу новгородского из седла на землю, тотчас развернулся и стал отмахиваться от ударов, наносимых соседним воякой. Тем временем один из молодцов Русалкиных бросился со своего коня на упавшего Борецкого, забарахтался с ним, заламывая тому руки и опутывая их недоуздком. Холмский в ту минуту уже шагах в двадцати от всего происходящего находился… Да вы гляньте, что делается! Русалка и второго витязя новгородского тем же способом из седла выбросил!

Воодушевлённые пленением главного полководца изменников, москвичи с удвоенной силой стали теснить новгородцев, ломая строй самого могучего из их отрядов. Холмский вплотную приблизился к тому месту, где дюжий молодец из отряда Русалки, уже стоя на ногах, придерживал стоящего рядом важного пленника. Лица обоих были изрядно перепачканы кровью.

– Данило Дмитриевичу! – радостно воскликнул наш воин. – Вот он, лошак Марфин, полубоярин Дмитрий Исакович Борецкий! Вот он, вожатка ихний!

– Ну здравствуй, Дмитрий Исакович! – вежливо сказал пленнику Холмский. – Зело ты, свет-боярин, горяч да безрассуден оказался.

– Щоб вам, бисам, вись вик кровавыми слизьми умываться, – в лютой злобе вымолвил несчастный Борецкий.

– О! О! Завиквикала, зачирикала щокалка! – усмехнулся повязавший его витязь.

– А тебя-то как звать, охотничек? – спросил его Холмский.

– Головкины мы, Никифор Иванович, по прозвищу Тетерев, – отвечал тот. – А вот, поглядите-ка, кого наш сокол ясный, Афанасий Михалыч Хруст-Морозов, тащит! Ишь, ишь вырывается, распетушье подлитовское!

– Кто сей? – спросил Холмский.

– А вот мы его сейчас сами спросим! – сказал старший сын Русалки, с силой ударяя своего пленника под ребро. – Отвечай, кто ты есть такой!

– Аз есмь Кузьма Григорьев! – отвечал тот, и от обиды в голосе его визгнуло. – Я из знаменитого роду новгородского. Ежели вы меня сей же час выпустите, обещаю вам, що когда мы вас в полон взимем, заступлюсь за вас, щоб вам головы не рубили.

– На тот берег их обоих, в обоз! – махнул рукой Холмский и, повернув коня, стал двигаться влево, где, как он предполагал, должен был наступить очередной решающий миг битвы.

В середине и на левом крыле сеча и впрямь была в самом разгаре, но решительный миг, видно, уже прошёл, и наши крепкие ряды довольно быстро теснили невпопад отмахивающихся, помятых новгородцев. Верховых врагов здесь уже почти не было, и наши конники топтали и долбили по головам растерянных пехотинцев, полосующих куда ни попадя своими косачами, серпухами, секирами, тыкая во что-нибудь рогатинами и пиками, нередко нанося раны своим же.

Оглянувшись, Данила Дмитриевич увидел, что хвостовой полк Акинфова переправился через реку и наползает на левом крае на грозных рыцарей Василия Казимира. Поднявшись на тот пригорок, где в самом начале сражения, помнится, стоял странный витязь, о котором Каракуча сказал, что это шайтан, Холмский с него осматривал всю местность, охваченную смертоубийством. Наши уже довольно далеко отбросили новгородцев от реки, весь берег которой был густо устлан трупами и стонущими ранеными. Можно было видеть, как гонимая нами туча новгородцев, по сути дела, уже разделённая натрое, откатывается назад и приходит такой миг сражения, когда наступающие победители, как говорится, лупят побеждённых в хвост и в гриву. Это зрелище давно знакомо было славному полководцу Даниле, громившему крымчаков под Муромом, черемисов на Вятке, казанцев на Волге и Каме. Но лишь сейчас ему вдруг подумалось, что в сей миг сражающиеся начинают особенно напоминать огромное, многоголовое, многорукое, многоголосое животное, над которым совершается расправа. Словно не люди убивают друг друга, а чья-то умелая и ловкая рука совершает жертвоприношение, закалает этого многоглавого тельца, быстро и сноровисто освежевывает его, распластывает, разделывает на куски. Минуты предсмертной паники у заклаемого животного миновали, и оно спокойно восприемлет свою гибель, а затем ободранная туша как бы сама охотно стремится к собственному расчленению, обнажённые, дышащие мышцы словно помогают лезвию ножа как можно ловчее разрезать их.

Князь Данила поспешил отмахнуться от подобного сравнения, ибо кто же сей многоопытный мясник, который своею бесстрастной рукой совершает заклание?..

Не дело полководцу вершить в голове своей такие мысли. Кем бы ни был великий резник – Богом или дьяволом, – а наше дело правое: служи государю, изгоняй крамолу да измену с земли Русской, защищай государство Московское от врагов. Неисповедимы дела Господни. Он сам разберётся.

Итог битвы уже был очевиден и недалёк. Отсечённые от основного ополчения, разрозненные отряды ещё недавно крепкого войска Василия Казимира спасались бегством среди многочисленных домов обширного Солецкого поселения. Наши гнали их по улицам села, из которых начинал валить дым – отступающие поджигали крыши, чтобы загородиться дымом и копотью от беспощадных победителей. Хорошо было бы поймать и Казимира! Но на такую полноценную удачу Холмский уж и не рассчитывал. Это счастье, что Борецкого схватили! Государь будет вельми доволен.

Впереди взору Холмского, стоящего спиной к Шелони, открывалась картина безжалостного истребления новгородских ополченцев, которые то в отчаянии принимались отбиваться, то вновь спешно отходили всё дальше и дальше, к темнеющим в отдалении лесам. А справа наши гнали по берегу Шелони остатки коренной рати, коей воевода был у нас в плену. Трудно было поверить, что свершилось чудо – мы победили, имея в несколько раз меньшее войско, нежели у новгородцев. Теперь нетрудно было догадаться, что Новгород на сей раз послал самое большое войско, следующее такое же по численности и вооружению ему и за две недели не собрать. Это означало, что сегодняшняя победа, вероятнее всего, сулит и общую победу в войне.

Холмский снял с головы шлем, из-под которого реками струился по лицу и по-за ушами пот, и глубоко-глубоко вздохнул, впервые дозволив себе подумать о победе. Вкруг холма собирались все главные наши воеводы – Акинфов, Каракуча, Руно, Щеня, Хрипун, Кошкин, Зиновьев. Справа подъехал Русалка, неся на щеке глубокий кровоточащий след от шестопёра Борецкого.

– Ишь ты, как тебя царапнуло, Михаил Яковлевич, – сказал Холмский. – До сих пор кровь хлещет.

– Востро заточен был пернач у Борецкого, – отозвался Русалка. – Мне-то ещё повезло, а вот Роману Гривне этими перьями он, вовкулака, боевую жилу на шее перебил. Истёк кровью мой Роман Романович, скончался. И Ощерина сына не уберёг я.

– Костю? – воскликнул Холмский. – Убили?

– Нет его, – кивнул горестно Михаил Яковлевич. – Как мне теперь в глаза посмотреть другу моему, боярину Ивану Василичу!

– Не падай духом, славный боярин! – хлопнул его по плечу Холмский. – Зато каких пленников ты нам своим крючком добыл! Покажи крючок-то.

– Обронил его, – сказал Русалка. – Не утешают меня пленники. Даже если головы с них долой.

– Полагаю, таков и будет суд государев над изменниками, – сказал Акинфов. Русалка, словно не слыша его, ничего не сказал более и поехал прочь с пригорка, туда, где дожидались его сыновья и ближайшие соратники.

Князь Данила, стараясь не думать о горе Русалки, бодро поглядел на воевод своих и воскликнул:

– Исполать вам, братья! Победили мы щокалок и на сей раз! А ведь боязно было против такого ополчения столь малой ратью, как у нас, идти! И всё же одолели мы! Значит, с нами была Троеручица, о которой протопоп Предтеченский нам поутру молвил!

– Если б не она, заступница… – отвечал Акинфов.

– Да не протопоп! – добавил Хрипун-Ряполовский и почему-то громко расхохотался.

– Ишь ты, – усмехнулся Руно, – не верит, что нам протопопово слово незримо помогало!

– Пускай не верит, – махнул рукой Данила Дмитриевич. – Главное, что он дрался хорошо. Спасибо тебе, Фёдор Семёнович, большую ты пользу сегодня принёс своим мужеством.

– Что ж мы, Ряполовские, посрамимся, что ли! – подбоченился витязь.

– И тебе, Фёдор Давыдович, спасибо, – повернулся Холмский к Хромому-Акинфову. – Вовремя твои хвосты Казимирову нерусь дожали. Не удалось ли самого Казимира схватить?

– А ты сам как думаешь? – сказал Акинфов с таким хитрым видом, что никаких сомнений не оставалось – схватили.

– Славно! – подмигнул ему Холмский. – Зело потешался я, как они, псы, в село спрятались и от них дым да копоть пошли.

Все дружно посмеялись.

– И тебе, Каракуча Ахметович, тоже многая лета, – сказал Данила Дмитриевич предводителю касимовцев. – Стрелки у твоих батыров по-прежнему меткие, а сабельки вострые.

Так, поблагодарив каждого, найдя для всех тёплое слово, Холмский затем вдруг рассмеялся задорно и открыл сердце:

– А ведь не думал я, что одолеем супостата сегодня! Чистосердечно признаюсь вам – уверен был, все мы поляжем здесь, уж больно неравны были силы. Ан нет, гляньте-ка, все целы, и войско наше не сильно побито… Неужто и впрямь вела нас Богородица Троеручица? А где там наш протопоп-батюшка? Желаю обнять его.

– Известно где, – отвечал Кошкин, – умирающих исповедует.

Найдя желаемого протопопа среди мёртвых тел около покидающего сей мир воина, Холмский сошёл с коня, дождался, покуда батюшка отпустит умирающему грехи, затем приложился губами к руке священника:

– Отче Сергию, ты для нас в сей день был аки святитель Радонежский для рати Дмитрия Донского! Слово твоё о Троеручице вело нас в бой, каждый нёс его в сердце своём.

Вдруг на старом лице протоиерея изобразилось волнение, почти граничащее с отчаянием.

– Грешник я, княже, – сказал он. – Вот других исповедую, а сам-то ведь нагрешил сегодня.

– Сегодня? Нагрешил? Не может быть! Как?! – неописуемо удивился Холмский.

– Тебе одному признаюсь, – зашептал протопоп. – Хотя всё равно рано или поздно всплывёт вольность моя.

– Да какая вольность-то?!

– Перепутал я. Празднование Троеручицы позавчера было. А сегодня-то – память святых отцев шести Вселенских соборов. Им надо было молебен возносить, а я – Троеручице! И как я мог перепутать, сам не понимаю!

– Вот оно что!.. – озадачился Холмский. – Так может, не ты перепутал, батюшко, а сама Царица Небесная тебе мысли перепутала? Уж больно сильна была твоя проповедь о Дамаскине и руке отсечённой, которую ты уподобил Новгороду. А вот как бы ты проповедовал об отцах шести соборов, и повела бы твоя проповедь нас к победе?..

– О святых отцах соборных я бы, может, ещё лучше проповедь придумал, – сказал отец Сергий. – Хотя… Слова твои для меня утешительны, и кто знает, может статься, в них истина.

Протопоп пошёл к иному, нуждающемуся в отпущении грехов, а Холмский направился в другую сторону, в который раз думая о том, а нужна ли вообще исповедь перед смертью, если смерть была принята в честном бою за Святую Русь. Разве Господь Бог не простит и так все грехи павшему на бранном поле православному воину?

Тут его внимание привлёк Каракуча; с несколькими своими касимовцами он стоял над одним из трупов, слышны были удивлённые восклицания. Подъехав к ним, Холмский увидел, что разглядывают они того самого «шайтана».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю