355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Сегень » Державный » Текст книги (страница 17)
Державный
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:33

Текст книги "Державный"


Автор книги: Александр Сегень



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц)

Глава пятнадцатая
ЗЛАТОПЁРЫЕ РЫБЫ ИЛЬМЕНЬ-ОЗЕРА

На другой день, в пятницу Параскевину[88]88
  День преподобной мученицы Параскевы Римской – 26 июля.


[Закрыть]
, средних размеров ладья отчалила от Словенской пристани Новгорода и под белым парусом, на котором были изображены три златопёрые рыбины, пошла вверх по Волхову в сторону Ильмень-озера. На почётном месте, под самою щеглой[89]89
  Щегла – старинное русское обозначение мачты.


[Закрыть]
, восседали наиглавнейшие люди новгородские – сам архиепископ Феофил и новопровозглашенный посадник Фома Андреевич. Их окружало десятка два знатных купцов-словенцев, протоиереев, монахов и воинов, чьи доспехи ехали не на, а подле них. Холодный ветер дул с полунощи, напрягая добросовестное ветрило и бойко гоня ладеечку по ряби волн. Было весьма прохладно, и все кутались – кто в плотную бархатную епанчу, кто в плащаницу из толстого полотна, а кто и в дерюжное вретище. Но при том светило яркое солнце, весело озаряя живописные речные берега, и на душе у владыки Феофила было так радостно, будто не с челобитьем плыл он к государю Московскому, а детей крестить. Он внимательно вглядывался в прибрежные виды, хватаясь взглядом за всё примечательное, что было дорого сердцу каждого новгородца, будто ища душевной подмоги, дабы не улетучилось это бодрое состояние.

Вот проплыла слева густо заросшая высокая могила Рюрика – величественный холм с возвышающимся из кустарников деревянным крестом. Далее, на другом холме, выглянула из-за деревьев и кустов румяная, нежная, как девушка, церковка Спаса Преображения на Нередице с голубоватым куполом. Следом за Спасским монастырём показался Михайловский, основанный святым Моисеем, архиепископом Новгородским, а на противоположном берегу белели стены и сверкали купола Юрьевской мужской обители, заложенной Ярославом Мудрым, во святом крещении – Юрием. Вспомнив о покоящихся там мощах Дмитрия Шемяки, Феофил громко вздохнул:

– Вот, Юрьевич, течём ко врагу твоему на поклон! Как ты ни спрятался от него, а он пришёл по твою душу.

– А правда ли, що его псяра вкупе с ним погребена? – спросил Фома Андреевич. – Нищого про то не слыхали, батюшко?

– Врасня! – резко ответил архиепископ. – Я сам был при погребении. Ефиёп – так пса Шемякина кликали – выл в отдалении, будучи привязан к дереву. Одначе вскорости он и впрямь издохнул, и там его, близь монастыря, и закопали, чернотущего. Точнее, подле Перынского скита. Во-о-он там.

Неподалёку от Юрьевского монастыря виднелись низкие, неприметные постройки скита, в котором в строгом уединении молились ко Господу о спасении мира несколько отшельников.

– А как думаешь, батюшко, – спросил посадник, – правда ли, що под тим скитом сам царь Перун глубоко в земли похоронен?

– Бис его знает, – нахмурился Феофил. – Видомо токмо, що на сём мисти стояло наивеликое поганое капище, Горюч-каминь, а на нём златой истукан Перун-царь с серебряной молоньей в руци. Вкруг плоского круга, на коем возвышался Горюч-каминь, в ямцах располагались осемь кострищ.

– И що? Бачут, будто егда молонья с неба ударялась о Горюч-каминь, он, якобы, воспламинялся? – продолжал беседу Фома Андреевич.

– Может, так, а может, не так, – пожал плечами архиепископ. – Видомо, що воевода Добрыня тот Горюч-каминь в землю грубоко зарыл, заткнув им некий бездонный кладезь, под землёю обнаруженный. А златых идолов – их три было, один большой болван, а два маленьких – Добрыня вывез на середину Ильменя и сбросил с лодки. И вот що я в мыслях своих выпикаю – те три болванца и были теми рыбами, що на нашем ветриле изображены.

– Как так? – удивился посадник, а все сидящие вокруг невольно поближе подвинулись к архиепископу, прислушиваясь.

– Рыбы-то сии откуль? – спросил Феофил. – Из бывалок про Садка Сытинича, так?

– Вроде бы, – кивнул Фома Андреевич.

– Бывальщина бачит, що Садко об спор с купцами новгородскими извлёк тех рыбиц из вод Ильмень-озера, и они были златопёрыми. Так?

– Так… А вон, у нас боян Микулка есть, – кивнул посадник в сторону сидящего неподалёку певца. – Можно приказать ему, он споёт нам былку.

– А що, пускай и споёт, – согласился архиепископ. – Токмо я сперва добачу байку свою. Домысел же мой таков – златопёрыми те рыбицы не потому были, що на них злато перо, а потому, що то были златы перуны!..

Феофил обвёл торжествующим взглядом всех своих слушателей, у которых так и отвалились рты.

– Ого! – восхитился посадник. – Златы перуны! Ну и ну!

– Вот те и ну! – весело подмигнул Фоме Андреевичу архиепископ. – В былинке як бачено? В Новгороде большие пиры шли, а Садко проторговался, и его купцы на пиры не звали. Он в великой тузи[90]90
  То есть в великом горе, печали.


[Закрыть]
идёт на Горюч-каминь и там голосит свою горькую писню. И тогда Перун-царь пожалел его и повидал тайну про трёх рыбиц. А по моему домыслу будет так: Садко Сытинич попросту углядел лежащих на дни Ильменя златых болванцев, извлёк и тайно переплавил в рыбиц. Потом отвёз обратно и скинул в езеро.

– Пощо? Какая корысть? – удивился посадник.

– А вот пощо, – охотно пояснил архиепископ. – Поганых болванцев ему бы извлечь из воды и присвоить не дозволили бы. А рыбиц – можно. Хитёр был Садко. Тем и прославился.

– Ловко продумано! – восхитился домыслу Феофила посадник. – И ведь впрямь, мелковато Ильмень-озеро. Наиглубочайшие глубины и те – не глубже четырёх саженей[91]91
  Около 8 метров.


[Закрыть]
. И аще даже Добрыня на такой глубине, истуканцев сбросил, в ясный солнечный день, такой, як ныне, можно любое дно увидеть. Видать, удача тогда в Садка влюбилась!.. Каб и нам такого счастья!..

– Как знать… – покачал головой Феофил. – Бачут, що Садко жизнь свою в страшных муках окончил и в уме повредился.

– А в бывальщинах про то не поют, – усомнился Фома Андреевич.

– В бывальщинах далеко не про всё поют, – ответил архиепископ. – Ну що, послухаем нашего Микулку-то?

Певец, взяв гусли, не заставил себя долго упрашивать и завёл песню былинную про спор Садка с купцами-новгородцами о том, водятся ли в Ильмень-озере златопёрые рыбы. Ладья, уже выскочив на просторы Ильменя, бойко бежала по волнам воспетого в былине озера, справа и слева берега всё дальше уходили, ветер крепчал, солнце сверкало ослепительно, звуки гусельных струн и голос Микулки звонко и ладно растекались по округе. Песня была знакомая, но певец так необычно обыгрывал её, что хотелось слушать и слушать.

Некоторые из тех, кто внимал домыслам Феофила о Садке Сытиниче, потихоньку переместились к краю ладьи и теперь внимательно смотрели вниз, разглядывая неглубокое дно Ильмень-озера. Феофил мысленно усмехнулся – вот простаки! поди, надеются, что и им повезёт, как былинному счастливчику. Но ему и самому до смерти захотелось присоединиться к ним и смотреть на освещённое ярким летним солнышком дно. А как да попадётся там что-нибудь!

Гусляр пел, дойдя до того места былины, когда все отправились на ловлю чудесных рыб:


 
И свили-то они нов шидяной [92]92
  Шидяной – шёлковый. Благодаря тесному общению с ганзейцами новгородцы приобретали в своём языке множество заимствований из немецкого, в том числе и это слово.


[Закрыть]
невод,
И направили ушкуи [93]93
  Ушкуй (новг.) – ладья.


[Закрыть]
в Ильмень-море,
И бросали они тоньку [94]94
  Тоня – невод и вообще всякая рыболовецкая снасть.


[Закрыть]
на самый дно,
Добывали они рыбку златой перынь…
 

Внезапно истошный крик одного из стоящих у края ладьи оборвал шёлковую, гибкую нить бывальщины:

– А-а-а!!! Воно! Золото! Поворачивай вспять! Анкорьте[95]95
  Анкорь – якорь, от немецкого Ankor. Анкорить – бросать якорь.


[Закрыть]
ушкуй!

– Да где? Що? Аль ошалел, Васька?

– Никакой не ошалел! Сам видал своими очами!

– И я, кажись, що-то такое узрил…

Все переполошились, встал со своего места и владыка. В мыслях у него вспыхивали какие-то неясные ожидания. А что, если и впрямь достанется что-то со дна Ильменя?.. И чудом сим спасётся древняя вольность новгородская и от Москвы, и от латинства!..

Кормчий уже разворачивал ладью, парус хлопотал, складываясь; подойдя вместе с Фомой Андреевичем к краю посудины, архиепископ взволнованно смотрел на воды озера, хорошо просвечиваемые солнцем насквозь, до самого дна. Да и глубины тут не было никакой.

Вспятившись, ладья вернулась примерно к тому месту, где причудился златой блеск. Волны, стукаясь о борт, раскачивали кораблик. Все замерли, чуть дыша и напряжённо вглядываясь в заманчивые воды былинного озера. И вдруг архиепископ явственно увидел, как что-то поблескивает на дне золотым сиянием.

– Вижу! – рявкнул под самым ухом у Феофила молодой сын купеческий, Федька Курицын, который вчера привёз в Новгород казнённых в Русе знаменитых сынов боярских, в том числе и Марфина витязя, Дмитрия Борецкого.

– И я вижу, – выдохнул архиепископ в страшном волнении. Он и впрямь видел, но непонятно что – какие-то золотые узоры, расплывчатые очертания чего-то огромного, лежащего на дне и сверкающего в лучах полдневного летнего солнца.

– Где, Сокол, где? – чуть не падая за борт, хваталась за Федькин рукав его спутница, дочка угрина-снадобщика из Неревского конца. Видать, Федька умыкнул её без родительского благословения, поскольку, когда отчалили в Новгороде, отец Курицын объявился на пристани и стал выкрикивать Федьке всевозможные ругательства, требуя, чтобы сын немедленно воротился.

– Да вон же, Ласточка! – указывал Федька своей юной угринке.

«Ишь ты, – в недовольстве подумал архиепископ, – Сокол, Ласточка!..» Тем временем уже многие увидели златое сияние на дне Ильменя, восклицали, тянули руки, указывали перстами. Трезубый якорь плюхнулся в воду и мигом вгрызся в дно, ладью дёрнуло и повело в сторону, но не уносило, а шатало на одном месте. Во все глаза Феофил всматривался в лежащее на дне диво, но золотые очертания так и оставались неопределёнными, к тому же волны не давали как следует сосредоточить взор. Нечто золотое и великое блазнилось, дразнило, посверкивало на глубине двух-трёх саженей, качалось, мутилось, таяло… И вдруг Феофил отчётливо осознал, что там ничего нет, что глаза его видят обыкновенное дно – никаких узоров, очертаний, никакого золотого блеска!.. Что за морока! Он оглянулся по сторонам и увидел ошалевшие, растерянные лица.

– А куды подевалось-то? – первым воскликнул всё тот же Федька Курицын.

– И впрямь, братцы, исчезло! – плаксиво выпалил Васька, который первый увидел златой блеск.

– Да що это такое!

– Братцы ушкуйники! Бис нас морочит!

– Владыко Феофил! Що сие значит?

Феофил молчал. Холодный пот прошиб его. Неужто всё увиденное на дне озера было дьявольским наваждением? И как, чем объяснить его? Какими словами истолковывать? Феофилу сделалось страшно. Он снова оглядел лица перепуганных новгородцев. Наконец заговорил:

– Снимайте анкорь! Уходим отселе, да поживее! Сдаётся мни – соблазны тут гуляют по дну Ильменя. Помолимтеся, братие, ко святому Миколаю-угоднику, Мирликийскому чудотворцу. «Возбранный Чудотворце и изрядный угодниче Христов, миру всему источаяй многоценное милости миро…» – начал он громко читать, осеняя себя крестными знамениями. Васька, тот самый, что первым соблазнился мнимым златым сиянием, как видно, чувствовал за собой вину и с криком «Эх!» сиганул за борт, устремился к дну. Тем временем кормчий вновь разворачивал судно, снимая его с якоря. На якоре же вытащил и Ваську. Вода дождём бежала с его одежд, глаза были выпучены.

– Пусто там, братцы, – бормотал он жалобно. – Голое дно, да и всё! Що ж за морока такая?!

– Тихо ты! Молчи! Молись! – огрызнулись на него.

Так, с молитвами к Николаю Чудотворцу, отправились дальше к полуденному берегу озера, который уже виднелся во всех подробностях впереди ладьи. Под крутым обрывом в водных зарослях суетились местные обитатели – нырки и гагары, крохали и дикие гуси, большие и малые бекасы. Средь этого птичьего мира царил переполох – москали устроили настоящую облаву, меткие стрелы били птицу навзлёт и на плаву, то там, то сям начинали трепетать и хлопать по воде крылья в предсмертных муках.

– Ишь ты, – сказал посадник Фома Андреевич, – каково лупят! А ить сегодня пятница, постный день, птицу нельзя вкушати. Ох, москали, москали!..

Маленькая лодка, в которой сидели двое гребцов, вышла навстречу ладье. Один из сидящих в ней, встав в полный рост, кричал:

– Эй! Кто таковы? Новгородцы? С челобитьем аль как?

– С челобитьем! – отвечали ему с носа ладьи. – Владыку везём да нового посадника. Марфу скинули, новый посадник у нас ныне – Фома Андреич.

– Ну, добро, коли так! – И лодка с разведчиками быстро пошла назад к берегу.

– Ох-хо-хо! – вдруг тягостно вздохнул Феофил. Радостное чувство, с которым он покидал сегодня Новгород, куда-то исчезло. И, разделяя настроение остальных новгородцев, он ощутил себя в унизительной роли челобитчика, от лица которого Новгород сдавался на милость Московского князя. Видя и в посаднике то же внезапно навалившееся уныние, архиепископ положил ему на плечо руку и сказал:

– Не тужи, Фома свет-Андреич! Государь Иван, бачут, милостив, не унизит нас. А всё ж краще ему служить, а не латынянам.

– Да кабы никому не служить – краще того было бы, – вздохнул посадник.

– Так-то так, – согласился архиепископ, но добавил: – А коли одному Богу служить будешь, Бог мало-помалу от всех прочих господ избавит тебя.

Глава шестнадцатая
ЧЕЛОБИТИЕ

Государь грустил. На другой день после суда над новгородскими изменниками он перебрался в большой воинский свой стан, раскинувшийся у Коростыни по берегу Ильмень-озера. И тогда же в Коростынь прибыл гонец из Москвы Василий Ноздреватый, он доложил великому князю о том, что на Москве всё спокойно. Вдовствующая княгиня Марья Ярославна почти не задыхается, сестрица Анна Васильевна постоянно при ней и постоянно затевает всевозможные увеселения, молодой княжич Иван Иванович выздоровел и ждёт приказа от отца явиться в стан, братец Андрей Васильевич Меньшой благополучно спит с вечера до полудня, но потом исправно обедает, играет в шахи и столь же исправно ужинает. Рассказ Ноздреватого, блистающий остроумием, изрядно всех повеселил, но, оставшись наедине с государем, Ноздреватый сообщил Ивану Васильевичу с глазу на глаз, что вдова Александра Гусева, Елена Михайловна, урождённая Кошкина, на днях была пострижена в кремлёвском Девичьем монастыре.

Вот и отнял Господь у государя его Алёнушку! И как бы ни понимал Иван Васильевич, что рано или поздно пришлось бы расстаться с милой вдовиночкой, особливо когда появится у него новая супруга – морейская ли царевна или какая иная, – как ни готов он был к разлуке с утешительной Еленой Михайловной, а всё думалось: есть ещё времечко, хоть полгодика ещё, да наши! И вот теперь, когда будто ножом отрезало от Ивановой жизни сей милый сердцу кусочек, непереносимая грусть навалилась на великого князя.

Конечно же, не сама Алёна в иночество бросилась. Это матушка с сестрицей подстроили, насильно – уговорами или угрозами – заставили полную соков женщину, не готовую к монашескому подвигу, отречься от житейских радостей. И что тут поделать? Явиться и обжечь, облить гневом, как смолой, обеих доброжелательниц? Глупо. Они о благе государства пекутся, и всякий займёт их сторону. А главное, Иван Васильевич тоже горит любовью к государству своему, понимает необходимость расчётливого брака!..

Весь белый свет – удачная война с Новгородом, блестящие победы, близкое и полное сокрушение измены новгородской, ясное солнечное лето, красоты окрестностей Ильмень-озера и даже лакомые коростынские вишни – всё вмиг сделалось Ивану немило. Беря с собой лишь молчаливого брата Бориса, безутешного и потому тоже отныне молчаливого Ивана Ощеру, окольничего Заболоцкого, боярина Русалку да трёх-четырёх дружинников, великий князь скитался целый день по окрестным лесам и болотам, и покуда заединщики его постреливали глухарей, тетеревов, лисиц и зайцев, Иван Васильевич ни разу не взялся за лук, а лишь созерцательно участвовал в охоте. Однажды, когда ему вдруг нос к носу встретилась рысь, он посмотрел на неё с усмешкой и тихо пожелал:

– Ступала бы и ты, пар душка, в монастырь!

Узнав о прибытии с Ильменя челобитчиков, он не пожелал встречаться с ними ни в тот же день по их приезде, ни на следующий, ни на третий, ни на четвёртый. Он знал, что никто его за это не осудит, и даже, напротив того, хвалить будут: «Мудрый государь у нас, верно делает, что томит новгородцев, не спешит обниматься с изменщиками!» А челобитчики – архиепископ Феофил и новый посадник Фома Андреевич – покуда встречались и вели беседы с шелонскими победителями, с митрополитом Филиппом, Чудовским и Андрониковским игуменами, с князем Верейским и даже с касимовцами. Чёрная хандра, которую довелось испытать Ивану после смерти жены четыре года назад и которая понемногу развеялась с появлением Алёны, вновь безраздельно овладела им; причём тосковал он не об Алёне, а именно, вновь и с утроенной силой – о Машеньке, Марье Борисовне, Машуне. Видел её то со свечой в руке во храме, то простоволосую в одной сорочице, босую, приближающуюся к его постели, то кормящую грудью малыша – она ведь не захотела отдавать Ванюшу кормилицам, сама истекала молоком и могла бы ещё двоих сосунков питать, то… нет-нет! последний, страшный облик Маши, синий, опухший, он изо всех сил старался отогнать от своих воспоминаний, звал другие, светлые и радостные образы жены, и они приходили по его зову. Вот в лодочке под лёгким парусом, таким же летним солнечным днём, как стоят сейчас здесь. Гудельщик красиво играет на своих гудах, Машенька сидит в белом летнике, на голове – лазоревая кика с жемчужным очельем, глаза смотрят на него с такой нежностью, что всё внутри стонет – ну почему сейчас не ночь!.. Где же это было? Бывало-то много раз – и лодочки, и солнечные дни, и нежные взоры. Но именно это, особо острое воспоминание?.. Ах да! В Калязине, в то самое лето, когда обнаружилось, что Маша зачала. Точно, точно! Они ведь тогда ещё отправились обедать в какую-то женскую обитель, и там Иван встретил монашенку с на удивление знакомым лицом. Потом он вспомнил её – черемисянка. Даже имя вспомнил – Очалше. А она ему со смехом: «Не Очалше я, светлый княже, давно уж не Очалше. Ольга я в крещении и иночестве своём». И даже на могилу Бернара сводила. И Ивану тогда припомнились слова Русалки о том, что се – любовь. Он стал допытываться у Машуни, могла бы и она, так же, как эта черемисянка, себя до конца дней своих к его могиле привязать… Да только в могилу Маша раньше его вот ушла!..

И много других светлых воспоминаний посещало Ивана Васильевича, покуда он блуждал по приильменским лесам со своими заединщиками, и грусть росла в нём всё больше и больше, особенно когда припоминалось, в чём и как виноват бывал перед Марьюшкой.

Утром последнего дня перед Успенским постом[96]96
  Успенский пост обычно начинается 1 августа (по новому стилю – 14-го). Но в описываемый год 31 июля выпадало на среду, постный день, и, следовательно, Успенский пост начинался на день раньше, а заговенье на него назначалось не на 31, а на 30 июля.


[Закрыть]
Андрей Бова разыскал великого князя и его охотничков на берегу речки Поижи в десяти вёрстах от Коростыни. Увидев его, государь сразу догадался, что есть важные новости.

– Здорово, Андрюша! – приветствовал он его. – Какие вести привёз нам сюда? Добрые аль злые?

– Добрые! Добрые, государь! – воскликнул Бова. – Воистину – с нами Бог! Гонец прибыл от Василия Фёдоровича.

– От Образца? Ну – и?.. – нетерпеливо вопросил Иван и вдруг поймал себя на том, что его взволновало поступление вестей. Неужто отхлынет хандра?!

– Победа, государь! Полная победа! – воскликнул Бова ещё громче. – На Двине, при впадении в неё Шиленги, Образец наголову разгромил войско Шуйского-Гребёнки и воеводы Василия Никифоровича.

– Славно! – обрадовался великий князь вдвойне – и радостному известию, и тому, что способен радоваться. – Не постарались, значит, двинцы ради Новгорода и Литвы? Зело славно! Много ж насобирала Гребёнка вшей в двинских власах?

– А?

– Я говорю: большая ли рать была у Шуйского-Гребёнки? Сколько удалось ему наскрести таких, которые готовы были за измену биться?

– Двенадцать тысяч, – ответил Бова. – А у Образца с его вятичами втрое меньше того было – четыре тысячи.

– И побил Образец Гребёнку?

– Побил! Гонец сказывает, целый день секлись в битве, до того бились, что, потеряв всё оружие, руками схватывались и душили друг друга с ненавистью. Двинский стяжной, падоша, потерял стяг, его подхватил другой, убило и этого, тогда стяг взял третий, а когда и его убило, наши захватили знамя двинское, и тут двинцы дрогнули, побежали и стали сдаваться в полон валом. Сам Гребёнка, раненный в голову, еле спасся от плена, бежал с малой горсткой людей своих. Так что, как видишь, государь, повсюду мы бьём крамольников новгородских!

– А как там в самом Новгороде? – спросил Иван Васильевич, беря с вертела кусок вчерашней копчёной медвежатины. Вчера Ощера завалил лесного митрополита, и потом весь вечер вспоминали покойного Юшку Драницу, некогда знаменитого медвежьей охотой.

– В Новгороде, – докладывал Андрей Иванович, – Марфа Борецкая, пользуясь отсутствием нового посадника, подняла мятеж, сама себя заново провозгласила посадницей, стала готовиться к обороне города от нас, на стены пушки выкатывать, но недолго её терпели – воевода Упадыш поднял Словенский конец противу Марфы, принялся пушки железами заколачивать, его схватили и предали жестокой казни, но сие не имело воздействия на верных нам новгородцев, они пуще прежнего взялись бить изменников-подлитовников, и вскоре Марфе ничего не оставалось делать, как запрятаться в своём богатом доме и не высовывать носа. Так что, можно рядить, конец войне. Псковичи уже стоят возле Юрьева монастыря и видят стены Кремля Новгородского. Князь Оболенский-Стрига оставил берега Меты и движется к Новгороду с востока. Остаётся нам только принять челобитье архиепископа и нового посадника. А там – дорога в Новгород открыта, въедем победителями и навеки покончим с изменой!

– Да? – задумчиво жуя вкусную медвежатину, отозвался Иван Васильевич. – А надо ли нам вообще вступать в Новгород?

– Я не понимаю, – удивился Андрей Иванович.

– А тут и понимать нечего, – ответил государь, – я ведь пришёл сюда не для того, чтобы покорять Новгород, а ради истребления измены. Теперь же войне конец, и ежели я соблаговолю явиться в Новгород, сие будет означать мою к нему милость. А они моей милости пока не заслуживают. Посещать великие города государь Московский должен либо гостем наижеланнейшим и долгожданным, либо суровым завоевателем! А сегодня я для Новгорода – ни первое, ни второе.

Глаза Бовы дивно заблистали, и Иван Васильевич понял, что сказал нечто правильное и полезное.

К полудню великий князь явился в Коростынский стан и тотчас направился к ставке, отведённой для архиепископа Феофила. Тот уже стоял у входа в высокую ставку. На лице у него всё было написано: он гневается на государя за столь долгое отсутствие и оттяжку встречи, но гнева своего не может выказать, поскольку явился сюда как челобитник, да к тому же и сокрушение военной мышцы Новгорода теперь уж стало окончательным после разгрома на Двине и повторного ниспровержения Марфы Борецкой. Иван поспешил сам сбить архиепископа с толку и, подойдя к нему, пал пред ним на колени:

– Благослови, владыко!

Не ожидав сего коленопреклонения, Феофил растерянно и растроганно наложил на Иоанна своё благословение. Государь встал с колен, целуя руку Феофила, и лишь выпрямившись во весь свой немалый рост, отпустил благословившую его десницу.

– С приездом, ваше высокопреосвященство!

– Так ведь давно уж приехали… – лукаво улыбаясь, отвечал Феофил. Справа от него появился посадник Фома Андреевич. Государь сразу догадался, что это именно он. Видно было, что и на него коленопреклонение великого князя произвело некое недоумённое впечатление, и чтобы он не успел хоть мало-мальски возгордиться, Иван строгим тоном произнёс:

– Ты, что ли, новый посадник новгородский?

– Я есмь, великий княже, – с большим достоинством отвечал Фома Андреевич.

– С челобитьем приехал? – дальше спросил Иван.

– Челом бити от всея господы и веча Великого Новгорода – да приимёт государь Московский мир и почтение наше, – важно отвесил полупоклон посадник.

– Бей, – коротко сказанул государь.

Посадник недоумённо вскинул брови. Посмотрел на архиепископа. Тот тоже не понял.

– Что ж стоишь? – усмехнулся Иван.

– А-а-а… – раскрыл рот Фома Андреевич, да так ничего и не сказал, вдруг осенившись, чего требует от него москаль.

– Ну, где ж твоё челобитье? – уже сердясь, молвил великий князь. – Бей челом, коли говоришь, что челом бить приехал!

И вдруг Феофил, первым почувствовав зловещие ниточки в голосе Иоанна, пал на колени и с размаху стукнулся лбом о землю.

– Владыко! – бросился поднимать его Иван Васильевич. – Я же от вас не требовал того! Я от посадника жду челобитья. Фома Андреевич, оттягиваешь переговоры!

Посадник, выпучив глаза, зачем-то перекрестился, встал на колени и тоже прикоснулся лбом к земле, хотя и не так страстно, не так отрешённо-покорно, как Феофил.

– Ну вот, – благосклонно заулыбался Иван, – а теперь можно и по-русски с тобой поздороваться. Здравствуй-ста, посадниче Фома Андреевич, здравствуй-ста, старшина новгородский! – и он троекратно облобызал посадника, крепко сжимая в объятиях.

Теперь все были довольны, и государь почувствовал воцарившееся вокруг него восхищение. Довольный тем, как ему удалось и сбить спесь с ушкуйников новгородских, и одновременно купить, расположить их к себе, Иван Васильевич повёл гостей к тому месту, где под открытым небом накрывались столы. Он шёл между ними, придерживая правой рукой левый локоть архиепископа, спрашивал, хорошо ли их тут без него принимали, не обидели ль чем, вкусно ли кормили-потчевали и не было ль скучно.

– Добре, всё добре, – отвечал Феофил. – Всем мы довольны. И владыка Филипп нас щедро принимал, и воеводы твои. Только вот я замитил, що… что, х-кмм, в пяток люди твои не шибко пост соблюдали, дичиной всякой питались. И Филипп не корил их.

– Воно как? – качнул головой государь. – Владыко Филиппе! – обратился он к митрополиту, идущему неподалёку. – Слыхано ли тобой замечание архиепископское?

– Слыхано, – отозвался Филипп. – Да токмо люди московские не на весёлую прогулку сюда явились, а на горестный и тяжкий труд искоренения крамолы новгородской. И посему я им до сегодняшнего дня послабление давал в постах. Да к тому же, не дело архиепископу делать замечания митрополиту.

– Прости, святейший! – поспешил извиниться Феофил.

– Прощаю ради заговин сегодняшних, – строго ответил митрополит.

– Как? Сегодня уже заговины? – спросил Иван Васильевич, и тут ему стало совестно, что он потерял счёт календарю. – Вчера, значит, уже Ивана Воина было?

– Нет, Иване Васильевичу, – улыбнулся митрополит, – Ивана Воина сегодня празднование, потому что завтра среда, и пост на день ранее. Сегодня тридцатое-то.

– Знаменательно! – подивился великий князь. – И зело хорошо сие, что мы в день Ивана Воина челобитье от Новгорода принимаем! Значит, мир меж нами сегодняшним днём осенится. – Говоря это, он подумал, что они ещё, чего доброго, решат, будто он нарочно к дню Иоанна Воина подгадал с появлением. А и пусть решат! Даже и хорошо!

Когда уселись за столами и после митрополичьего благословения принялись вкушать яства и питие, разговор снова вернулся к Ивану Воину.

– Дозвольте, святые отцы, выказать своё невежество, – обратился к архиереям и игуменам князь Данила Холмский, – а вот не знаю я, како почитается Иван Воин – как святой, мученик, праведник или благоверный угодник?

Ивана Васильевича тоже вмиг озадачил сей вопрос, ибо и он, грешным делом, не знал поминального звания Ивана Воина. Но тут он с удивлением увидел, что на лицах представителей Церкви также отразилось недоумение. Феофил переглянулся с Филиппом, тот в свою очередь с Митрофаном, Митрофан – с Геннадием. И все молчали. Митрополит, видя, что ему, как наивысшему иерарху, придётся ответ держать, откашлялся и сказал:

– О мученичестве его нет никаких сведений, равно как и о святости. Посему, вероятно, его следует почитать как благоверного, ибо что мы знаем о благочестивом муже сем – что он бысть стратиотом[97]97
  Стратиот (греч.) – солдат, воин.


[Закрыть]
в войске Флавия Клавдия Ульяна Отступника, что он отличался беспримерной храбростью в сражениях, но вместе с тем всегда стремился избегать ненужных кровопролитий. Когда же Ульян, собственно, и сделался новоязычником поганым, за что и получил имя Отступника, он послал Ивана Воина казнить христиан, но Иван Воин, напротив того, их стал прятать и защищать, а коли кого хватали, он тех освобождал. Но кончил жизнь свою он не в мученичестве. Во всяком случае, о страдальческой кончине его несть ни свидетельств, ни откровений.

– А правда ли, что были случаи, – вмешался в разговор князь Верейский, – когда, искренне помолясь к Ивану Воину, люди обретали пропажу и находили тех, кто у них что-либо украл?

– И такое ведомо о сём праведнике, – кивнул митрополит.

– Восславим же доброго Иоанна Стратиота! – воскликнул весело Иван Васильевич, высоко поднимая чашу с душистым токайским вином. – Сочтём и сегодняшнюю находку как одно из его достопамятных чудес.

– Находку? – удивился посадник Фома Андреевич.

– Ну да! – кивнул великий князь. – Зело драгую вещь хотела Литва похитить у Руси – чудно сверкающий Новгород Великий, славный деяниями Рюрика, Ярослава, Александра Невского. Но мы сию похищенную пропажу себе, однако же, возвращаем! Слава тебе, Иоанне Воине!

И, осушив чашу, великий князь с удовольствием принялся закусывать поджаристым верченым свиным окороком. Однако, подумал он, хорошо, что именно сегодня состоялось челобитье новгородцев – сегодня из него так и вылетало звонкое слово, и так всё складно складывалось! Вчера или позавчера он был бы угрюм, и столь знаменательное событие, как принятие челобитной, прошло бы мрачно, невесело.

Но, видя, как новгородцы вновь расслабились, он решил снова малость поприжать их и вдруг, грозно нахмурив брови, спросил:

– Ну, а каков предлагается нам от Господина Великого Новгорода окуп за все наши милости?

Тут, собственно, и начались главные переговоры, и новгородцы, душою всегда к торговле лежащие, принялись вовсю торговаться. Вот уж чего никогда не умел и не любил Иван Васильевич! И теперь ему это занятие быстро прескучило. Изначально, по всеобщему сговору с князьями и боярами своими, Иван должен был взять с Новгорода никак не меньше двадцати тысяч рублей, и сейчас для заначки им была названа цифра в тридцать пять тысяч. Посадник стал плакаться, уверяя, что в таком случае его с посадников скинут и вернут назад неугомонную Марфу.

– Сколько ж вы хотите дать? – возмущённо разводил руками великий князь.

– Гневайся – не гневайся, государь, – тоже разводил руками Фома Андреевич, – но Новгород ныне стал не так уж богат. Ты, вирно, знаешь, що ржаной хлиб совсим исчез на торгах наших, да и пшеничный вот-вот готов исчезнути. Голод близок у врат новгородских. Осемь тыщонц рублий готовы выплатить мы, да и те едва наскребём.

Польское «тыщонц» в устах русского человека покоробило Ивана и, поморщившись, он строго заявил:

– Осемь тысяч? Так-то мало оценили вы измену свою?

Но долго торговаться он не смог и в конце концов сильно уступил челобитчикам, даже очерченная в заведомом умысле сумма в двадцать тысяч была сдана, и в итоге договорились о шестнадцати тысячах, из которых первую челобитчики могли выплатить уже сейчас, ибо привезли её с собой на ладье. Кроме того, братьям великокняжеским, князьям и боярам, принимавшим участие в войне, обещаны были дорогие подарки.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю