355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Сегень » Державный » Текст книги (страница 13)
Державный
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:33

Текст книги "Державный"


Автор книги: Александр Сегень



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 46 страниц)

Глава восьмая
НЕ С ТОЙ НОГИ

С самого утра Иван Васильевич пребывал в плохом расположении духа после сна о подыхающей вороне, в котором с какой-то удвоенной жутью воскрес неприятный и, как оказалось, знаменательный случай, происшедший четыре года тому назад в день именин княжича Ванюши. Был солнечный и вполне весенний денёк, сугробы, состоящие уже из ледяного крошева, охотно таяли, выпуская из своих утроб вешнюю воду. После богослужения в Успенском, посвящённого обретениям главы Иоанна Предтечи, возвращались во дворец, и Ванюша – ему тогда только что исполнилось девять лет – захотел слепить снеговика. Они – Иван, Марья и Ванюша – отправились в сады, у всех на душе было легко и радостно. Они швыряли друг в друга снежки, вылепили большую снежную бабу… Маша так расхорошелась, щёки горят, глаза блестят, смех звенит колокольчиками… Ивану непрестанно хотелось целовать её в эти красные горячие щёчки, что он и делал… И вдруг откуда ни возьмись эта ворона – хлопая крыльями и кувыркаясь в небе, она упала неподалёку от них на снег, тяжело дыша разинутым клювом, распластав крылья. Вскинулась, упала на спину, являя взорам свой непомерно раздувшийся живот. Ванюша вдруг испугался, заплакал. Один из стрельцов, взявши лук, хотел было подстрелить каргу, но она, увидев его, из последних сил забилась, подпрыгнула, поднялась в небо и полетела над кремлёвской стеной. Стрела прошла в двух вершках от неё. Ворона перелетела Москву-реку и упала там в лесу, на другом берегу. «Ой, какой дурной знак! – испуганно сказала Маша. – Кто-то помрёт в этом году. Пусть это буду я! Только бы не ты и не Нанюша!» Иван тогда принялся увещевать её, что никакой это не знак, что просто карга обожралась где-то какого-то яду, потому и подыхает, и что вообще – грешно верить приметам. Но про себя он думал, что ворона не такая глупая птица, не станет клевать отраву. А через два месяца Маши не стало, и горькое недоумение не покидало Ивана Васильевича: странное совпадение – ворона с раздутым брюхом, и Машу после смерти раздуло… Но ведь Маша нисколечко не была похожа на ворону. Вот если бы они увидели так же помирающую лебёдку, тогда бы и впрямь знак.

И вот сегодня под утро Ивану Васильевичу всё приснилось, как было тогда, весной, четыре года назад. Только во сне всё куда страшнее, потому что, веселясь с женой и сыном в ещё голом, но уже почти весеннем саду, Иван постоянно думал: «Только бы не прилетела ворона! Только бы не прилетела ворона!» Ведь он уже знал, что если ворона прилетит, то Маша через два месяца умрёт, а если не прилетит, то, значит, Господь возвернул его жизнь на четыре года вспять и теперь всё будет по-другому – Машу не отравят, она будет жить, рожать ему новых детишек, любить его всё крепче, всё сильнее. Но ворона всё же прилетела. Она была вдвое больше, и оттого её раздутое брюхо казалось ещё отвратительнее…

Проснувшись, Иван Васильевич долго не мог прийти в себя, стонал, тоскуя по милой Маше, жалея, что не взял с собой Алёнушку – она бы хоть как-то отвлекла, утешила. Он встал не с той ноги и всё утро распекал своих подданных по делу и без дела, заслуженно и незаслуженно. Ему смертельно не хватало дорогих покойников – отца, Маши, слуги Трифона, умершего в тот же страшный год, когда и Маша. Ему хотелось видеть Стригу, Холмского, любимца Ощеру, и как раз-то доложили, что Ощера прибыл с вестями от Холмского и вот-вот придёт, немного задержался, повстречав Данияра и затеяв с ним какое-то соревнование. Тотчас было послано за воеводами и дьяком Степаном, а когда все были в сборе, пришлось ещё чёрт знает сколько ждать этого растреклятого Ощеру.

Выслушивая донесение Ощеры о ходе военных действий на берегах Ильмень-озера, Иван Васильевич хмурил брови. Ему казалось, что всё не так, не складывается, не идёт по задуманному. Хотя вроде бы они так и предполагали – Холмский с Акинфовым будут терзать и дразнить новгородцев с юга, а в это время он со своими войсками и Оболенские с Беззубцевым и Ряполовскими нападут ещё с двух сторон.

И примерно на такие потери они и рассчитывали, но теперь почему-то казалось, что потери излишне большие.

– Ну, бояре, что думаете по поводу прослушанного донесения? – обратился Иван Васильевич к воеводам.

– Моё мнение, всё идёт как надо, – первым высказался Верейский. – Новгородцы получили по зубам и при этом знают, что с ними дралась не основная рать. Теперь, разозлись и озлобясь, они соберут войско побольше и двинутся на Холмского, который, даст Бог, овладеет Демоном и будет встречать врага в крепости. А к тому времени ударим мы и князь Стрига.

– А ежели он не успеет одолеть демонскую заставу? – высказал своё сомнение Челяднин.

– Как бы ему в таком случае не очутиться в клещах, – добавил Александр Васильевич Оболенский.

– Верно, – согласился великий князь. – Что предлагаете?

– Надо идти на выручку Холмскому, – сказал Кошкин.

– А ежели новгородцы не пойдут его догонять? – спросил Челяднин.

– Ты что думаешь, Данияр? – обратился к татарину государь.

– Надо снимать стан и быстро идти на Науград, – ответил тот.

– Может быть, может быть… – задумался Иван.

– Я так полагаю, – снова заговорил Верейский, – новгородцы уже собирают ополчение, чтобы идти на Холмского берегом озера. Эти, которых они по озеру на судах пускали, являлись, дабы в бою разведать, крепка ли сила наших. Видя своё поражение, они всякий раз бросались на корабли и уплывали. Вероятно, боярин Сорокоумов преувеличивает количество убитых недругов. Думаю, как только их оборона разрушалась, они не ждали, покуда их перебьют, а тотчас обращались в бегство по озеру.

– Ничего я не преувеличиваю! – обиделся Ощера.

– А посему, – продолжал Верейский, не обращая внимания на обиженный лепет Ощеры, – мне кажется предложение Данияра самым разумным. Снимать стан и идти на Новгород.

– И бросить Холмского на съедение? – фыркнул Челяднин.

– А по-моему, – сказал Оболенский, – лучше будет нам двигаться к Демону, ударить по нему с другой стороны, если, конечно, он ещё не взят Холмским, и потом всем вместе встретить рать новгородскую. А если её не будет, идти к Ильменю, обогнуть его слева и справа и ударить по Новгороду.

Воеводы продолжали высказывать свои суждения. Слушая их, Иван то и дело мысленно возвращался к сегодняшнему сну. В нём накапливалось раздражение, и хотелось решить всё так, как ни один из воевод не предлагал, по-своему. А что, если это, «не с той ноги» высказанное решение окажется самым верным?

Наконец все достаточно выговорились и замолкли, обращая свои взоры на государя. Он медленно обвёл взглядом их застывшие в ожидании лица. Как будто он Господь Бог и знает, пошлют новгородцы большое ополчение или не пошлют, возьмёт Холмский крепость Демон или не возьмёт. Но как бы то ни было, а окончательное решение оставалось за ним.

– Вот что… – пробормотал Иван Васильевич несмело, и вдруг, в следующее мгновенье мысль пришла сама собой. – Я выслушал все ваши доводы. В них было много истин, из которых надо составить одну истину. Мы пойдём и на Демон, и на Новгород одновременно. Ты, князь Михайло Андреевич, – обратился он к Верейскому, – со всем своим полком двинешься на Демон и возьмёшь его либо осадишь. Мы снимем стан не завтра, как собирались, а уже сегодня, и двинемся дальше вперёд, на Валдай и Яжелбицы. А ты, Михайло Яковлевич, – повернулся он к Русалке, – отправишься назад вместо Ощеры в качестве гонца от меня к Холмскому и передашь ему, чтобы он оставил Демон в покое и возвращался к Ильменю.

– Почему он, а не я? – удивился Ощера.

– Во-первых, потому что ты ранен, – отвечал Иван Васильевич. – А во-вторых, потому что я по тебе соскучился и хочу малость с тобой пображничать, тёзка.

– А почему бы Холмскому не помочь мне овладеть Демоном? – спросил Верейский.

– Я так думаю, – отвечал великий князь, – изменники новгородские, не увидев войска Холмского на брегах Ильменя, сообразят, что он двинулся к Демону, и устремятся туда, а Холмский тут и возьмёт их на встречное копьё.

– Занятно, что получится, – усмехнулся Челяднин.

– А если ему всё же не встретится ополчение новгородское? – спросил Русалка.

– Тогда?.. – задумался Иван. – Тогда пусть раздвоится, и пусть Холмский идёт с полками по левой стороне Ильменя, а Акинфов – по правой. В любом случае, с запада псковичи обещали поддержку нам, а с востока мы сами подоспеем на помощь Акинфову в случае чего.

– Может быть, мне пойти вместе с Верейским? – спросил брат Андрей Васильевич.

– Успеется, – не согласился великий князь. – При мне пока побудешь. Не дай Бог, война затянется. Мне твои полки ещё пригодятся. Если Юрий совсем расхворается, возьмёшь на себя воеводство над его отрядами. Ну так, бояре-судари, видно, всё мы обсудили. Русалка, отправляйся не мешкая. Верейский, желательно тебе к полудню выступить со своими. Всё, расходимся. Ты хочешь чего-то ещё сказать, Данияр Касымович?

– Да, князь, – ответил татарин. – Мой человек Сеид говорит, что Холмский отбирай пленных, которай мои люди забирай. Прикажи гонцу Русалке, пусть скажет Холмскому, пусть Холмский оставляй пленных.

– Вот что, Данияр, – поморщился Иван Васильевич, ожидая от царевича этого вопроса, – честно скажу тебе: это я приказал Холмскому отбирать у твоих татар всех пленников. Ещё перед тем, как он из Москвы вышел.

– Ты-ы-ы?! – удивился Данияр.

– Да, – кивнул государь. – Мне не нравится, что русские люди продаются в виде невольников на рынках в Казани, Орде и Крыму. Пора положить конец этому унижению.

– Но наугородцы – враги твои! – запыхтел Данияр.

– Враги – не враги, а они русские люди, – твёрдо сказал Иван Васильевич. – Они идут на меня с оружием, и я буду бить их. Но кто попадёт в плен, тех я привезу на Москву, и там они поймут, что заблуждались. Новгород – город славы русской, и он не враг, а больной, которого надо спасти. Жаль, что придётся крепко бить его, дабы проучить и не дать литвинам и ляхам овладеть им. Но как буду казнить, так буду и миловать. Так что ты, Данияр, тоже, когда будешь пленников брать, знай, что всех их мне отдашь.

– Я тогда не буду пленников брать! – сквозь зубы сказал татарин. – Я скажу своим: «Всех бей, никого не жалей!»

– Я те дам «не жалей»! – грозно насупил брови Иван. – Не будешь меня слушаться, не видать тебе Казани, как Мамаю – Москвы! Ишь ты, обиделся! Гляди, если я на тебя обижусь, ты горше заплачешь. Понял?

– Понял…

– Ну и молодец! А что у вас с Ощерой за соревнование вышло?

Ощера, видя, как расстроен Данияр, принялся с восхищением рассказывать о чудесах, показанных татарским царевичем. Услышав про перстень, подхваченный на конец острия, Иван Васильевич не поверил и потребовал, чтобы Данияр ещё раз показал своё искусство. Они отправились вон из ставки, Данияр пытался несколько раз повторить своё сегодняшнее замечательное достижение, коим славились чагатаи времён Темир-Аксака, но у него ничего не получалось. Настроение у Ивана улучшилось.

– Клянусь, что он поймал тогда перстень! – уверял Ощера.

– Да всё это видели, – подтвердил Русалка.

– Тебе пора ехать, Михаил Яковлевич, – сказал ему государь.

– Отправляюсь, – сказал Русалка и действительно исчез.

– Так ты, Иван Васильевич, – обратился государь к Ощере, – значит, в выигрыше остался? Красивое поручье. Удаль показывал Данияр, а награда тебе? Ловко! Ну, Данияр, ещё будешь пробовать?

– Аман[79]79
  Аман – сдаюсь! (тат.).


[Закрыть]
! – сокрушённо вздохнул, слезая с коня, татарин.

– Ну, аман так аман, – рассмеялся Иван. – Айда с нами бузу-пиво пить.

Расположились обедать на самом берегу озера. Погода окончательно прояснилась, ветер унёс облака на запад, и повсюду воцарилось солнечное сияние. Разлёгшись у широкого татарского ковра, сотрапезники принялись пить пиво и вино, закусывая только что испечённой на углях бараниной, зайчатиной, птицей. Тем временем в стане всё пришло в движение, палатки, шатры и шалаши сворачивались, кони получали сбрую, повозки запрягались, стоял гул голосов, деловитые выкрики, шум, лязг. Наступил полдень, и солнце уже припекало. Иван Васильевич приказал установить навес. От выпитого солодового пива настроение его ещё больше улучшилось, он уже вовсю улыбался, слушая новые байки Ощеры про новгородцев.

– А вот, говорят, Борецкий возвращается домой поздно вечером, а жена его в постели с Казимиром. Услыхала, что муж идёт, всполошилась. А Казимир ей: «Чего боишься-то? Я ж не москаль!»

– Это ещё что! – сквозь общий смех спешил поведать свою байку Иван Васильевич. – Вот я слыхал такое. Новгородцы побитые расползаются с поля брани, один другого несёт на себе. Тот тяжело ранен, стонет: «Петюня! Не могу больше! Прикончи меня!» Этот ему: «Да чем же? Я так от москалей улепётывал, що вси ножи порастерял, никакого оружия нетути!» А раненый ему: «Так купи у меня кинжал, только прикончи!»

Царевич Данияр смеялся вместе со всеми, сначала хихикал для вежливости, а потом, если до него доходил смешной смысл той или иной байки, разражался вторичным смехом, уже более громким и искренним.

– А! Так он продавай ему своя кинжал, пусь тот его прирежет? Ха-ха-ха!

В какой-то миг татарин показался Ивану ужасно милым. Он вспомнил историю с Ощерой, как Ощере, хитрецу, досталось драгоценное поручье, а награду-то по справедливости должен был получить Данияр. Захотелось что-нибудь подарить татарину, и, отцепив от пояса свой превосходный арабский клинок в украшенных драгоценными каменьями ножнах, великий князь протянул его Данияру:

– Данияр Касымыч, друг сердечный! Возьми от меня в подарок за твою удаль.

Данияр расплылся в счастливой улыбке, растрогался, пьяненько захлюпал носом, искренне благодаря.

– Только сие не для того, чтобы ты князя прирезал, – строго произнёс Ощера.

– Ты что! – по-настоящему осерчал Данияр. – Я сам за амир Иван жись отдавай, вот как люблю его!

– Ну, слава Богу, – сказал Иван Васильевич. – Давайте выпьем за Данияра! А ты, тёзка, готовь новую байку!

Глава девятая
ЛЕТО

Костя был счастлив. Душа молодого боярского сына, Сорокоумова-Ощерина, рвалась в бой, к подвигам и победам, и не хотелось оставаться при отце, в войске великого князя, которое, ещё неизвестно, стакнётся ли с ворогом или останется бережёным Богом от битвы. Поначалу отец ни в какую не соглашался отпустить Костю с Русалкой, принявшим на себя задачу гонца. Захмелевший и завеселевший от вина и бесед с великим князем, отец сидел под навесом на берегу озера, рассказывая смешные байки про нравы новгородцев, а когда Костя пришёл отпрашиваться, он ему: «садись» да «садись», да «никуда не отпущу от себя», – покуда Костю не пробрало такое отчаяние, что юноша всхлипнул и как-то само собою пал на колени пред Иоанном Васильевичем и взмолился:

– Великий государь! Христом Богом прошу! Велите отцу, чтобы отпустил меня назад к Холмскому. Драться хочу и жизнь положить за тебя! Зачем мне здесь быть при тебе?

Почти выкрикивая слова сии, и не чаял Костя, что государь вонмет мольбам его, но тот вдруг весело подбоченился и ответил:

– Жизнь класть не надобно, а вот ворога бить… Что ж, тёзка, отпусти сына к Холмскому, пусть потешится. Взрослее будет, а коли отличится – первым женихом на Москве прославится.

– Боюсь я, погибнет он без моего присмотру. Уж больно горяч, – весь сморщился отец.

– Не погибнет, – возразил государь. – Погоди ещё, может, так станется, Холмский без боя овладеет Новгородом. Отпускаем тебя, Константин Иваныч, поезжай с Богом.

– Без боя… – растерялся Костя. Об этом он не успел подумать. – А может…

– Чего тебе ещё? – сердито вскинулся отец. – Отпустили, так и проваливай!

– А можно мне не к Холмскому, а к князю Верейскому перейти в подчинение? – попросил Костя.

– Ишь ты! – осклабился отец и таким противным показался в эту минуту Косте. – Это он, надёжа государь, Демон хощет брать. Не видать тебе Демона, понял? Ступай прочь да скажи Михаилу Яковлевичу, чтоб держал тебя при себе третьим сыном.

– Скажи, что сие есть государево повеление! – строго нахмурившись, добавил великий князь.

Делать было нечего, попрощавшись с отцом и государем, Костя поступил в распоряжение Русалки, коего с детства знал как «дядю Мишу», а теперь надо было величать его Михаилом Яковлевичем. Кроме Кости и татарина Сеида, весь гонцовый поезд поменялся, и теперь под началом Русалки государев стан покидали Иван Нога, Никифор Тетерев, Роман Гривна, двое сыновей Русалки – Афанасий Хруст и младший, Борис Морозов-Русалкин, собственного прозвища доселе не имущий. Да и Костя с Сеидом, вот и всё, с добавлением трёх слуг и пятерых стремянных-саадачных[80]80
  Стремянные-саадачные – оруженосцы. Саадак – большой чехол для лука, иногда включающий в себя и тулу (колчан).


[Закрыть]
.

Покинув военный стан, когда там вовсю развернулась подготовка к выступлению, гонцы выехали на большую дорогу и двинулись на запад. Костя ехал рядом с сыновьями Русалки и поначалу даже переговаривался с ними, они поведали ему об успешной рыбалке – при них теперь ехал, завёрнутый в лопухи, налимий боярин весом более полупуда, причём местные старики, присутствовавшие при ловле, уверяли, что налимы редко заходят в их озеро.

Постепенно лошади перешли с лёгкой грунцы на добрую рысь, и разговоры угасли. Доехав до речки Шлинки, свернули налево и двинулись вверх к её истоку – Шлинскому озеру. Когда же стемнело, добрались до самого озера, там расположились на берегу, развели костёр, занялись налимом. Разрезав рыбину, Афанасий извлёк и держал на ладони огромную печень, чёрную в красных отблесках костра. Стали варить уху. В ожидании её жевали ветчину, попивая белое рейнское вино, коим снабдил Русалку сам государь.

– А правду ли говорят, будто у Марфы Борецкой младшая дочь – оборотенка? – спросил Борис. Лет ему было меньше, чем Косте, и потому Костя поспешил фыркнуть:

– Кто это говорит такое?

– Степан Бородатый, – ответил Борис. – Якобысь, Марфа сама-то ведьмица и по ночам превращает дочку свою в мужчину для всяческих непотребств. И, якобысь, даже имя у этой дочки – Иван, мужеско.

– Степан любит приврать, – усмехнулся Русалка. – Особливо когда насыропится. Оборотенка – это у плотника навёртка. И какие такие непотребства?

– Ну как какие! – гыгыкнул Борис. – Они самые!..

– Сиди уж! Больно сведущ не по годам! – И Русалка врезал сыну подзатыльник.

– Степан Бородатый сам оборотень, – сказал тут Тетерев.

– Как это? – с ужасом спросил Костя. – Да ну!

– Вот те и да ну.

– А как же его государь при себе держит? – удивился Костя, оглядываясь по сторонам. В лицах сидящих вкруг костра он прочёл, что они все прекрасно осведомлены про оборотнические свойства Степана Бородатого и презирают невежду Костю.

– Так и держит, – откликнулся Тетерев глухо. – За Шемяку.

– Я тоже что-то такое слыхивал, – вздохнул Роман Гривна.

– А я не слыхивал, а слышал, – важно промолвил Тетерев. – Причём от самого Степана, когда он пьяной понёс подноготную.

– Расскажи, Никифор, – стали в один голос просить Русалкины сыновья.

– Ишь ты, расскажи! – усмехнулся тот. Болтай, болтай, угонят за Валдай.

– Куды же гнать-то! – рассмеялся Иван Нога. – Мы как раз и сидим на Валдае. Окрест всё – Валдайская земля. Рассказывай, Никифор, занимательно послухать.

– Ну ладно, – вздохнул Тетерев. – Только не говорите никому про то, что вам поведаю. Якобы старая княгиня Софья Витовтовна, которая пуще всех злобилась на Шемяку, постоянно издевалась над великим князем Васильем, что он и сам простил ослепителя своего, и другим велел не чинить Шемяке зла. И вот, чуя близкую кончину, Софья позвала к себе Степана, которого тогда ещё и не звали на Москве Бородатым, осыпала его золотом и обещала ещё больше осыпать, когда он вернётся из Новгорода с известием о мучительной смерти Шемяки. И вот, снабдив его в дорогу склянкой с белым арсеником, мешанным с какой-то ещё дрянью, она отправила Степана в Новгород, где тогда жил Шемяка. В Новгороде Степан привлёк на свою сторону изверга Никиту Добрынского. А тому – что родного отца отравить, что господина своего, коему всю жизнь служил верой и правдой, лишь бы корысть имелась. Да и, как Степан говорил, Шемяка к тому времени надоел Никите своим нескончаемым нытьём. И что забавно – свёл Степана с Никитой не кто иной, как Исак Борецкий.

– Муж нонешней Марфы? – удивился Нога.

– Он самый, – кивнул Тетерев. – Не тот, первый муж её, от которого сыновья погибли на Онежском озере, а второй, Исак, коего сыны, Дмитрий и Фёдор, наши теперь супостаты. Чёрный он был человек, сей Исак. При нём обретался повар-колдун, по имени Ефрем Поганка, по племени жидовин, умевший так сдобрить пищу ядом, что самый чуткий едок не заподозрит отравы. И вот, откушав в гостях у Исака цыплёнка, Шемяка на другой день заболел, ещё через пару дней слёг и, промучавшись больше недели, умер в страшных судорогах, ничего не принимая, ибо всё исторгалось из него, даже причастие.

– Да, я тоже слыхал, что, когда его пред смертью причащали, он изблевал Святые Дары, – вставил Гривна.

– Так вот почему Борецкие получили тогда большие льготы от Софьи по наследству, – сказал Русалка.

– Про наследство Софьино я ничего не слыхал, – ответил Никифор.

– Ну вот, а говорите, Борецкие не колдуны, – недовольным голосом произнёс Борис Русалкин. – Все они там нечистые, оттого и власть такую в Новгороде захватили.

– А как же, вот я слыхал, Шемяка никогда ничего не ел, если прежде не даст своему верному псу Ефиопу, – сказал Костя. Про Ефиопа ему ещё отец в красках описывал. – А цыплёнка?

– В том-то и суть, – поспешил объяснить Тетерев. – Цыплёнка он и впрямь дал отпробовать псу своему. А к цыплёнку подавали несравненно вкусную гороховую подливу с померанцевым соком и чесноком. Вот ту-то подливу Шемяка ел без псовой пробы. А она и была отравлена.

– Говорят, сей Ефиоп издохнул тотчас после того, как Шемяка дух испустил, – сказал Русалка. – Я его видывал. Страшенная была зверюга. Чё-о-орная такая!

Все невольно замолкли. Костя, поёжившись, огляделся по сторонам. В темноте, обступившей со всех концов сидящих вокруг костра великокняжьих гонцов, мерещились чёрные-пречёрные ефиопы, оборотни, повара-поганки, колдуны-исаки.

– Уха-то не готова ли? – спросил он.

– Пора поглядеть, какой там навар с той русалки, которую Русалкины дети поймали, – весело вставая, промолвил Иван Нога, распоряжавшийся ухою.

Вскоре, разлив уху по плошкам, ели и нахваливали. Впечатление от жуткой были, рассказанной Тетеревом, понемногу растаяло. Наевшись, Костя почувствовал, как от горячей ушицы и винца его прошиб пот. Он встал и отошёл от костра.

– Далеко? – встревоженно спросил Русалка.

– По мелкой надобности, – ответил Костя.

Летняя ночь была тёплой и тёмной. После дыма костра дышалось ясно и упоительно. Скользящая по облакам луна точно так же скользила по волнам Шлинского озера. Костя присел на бережку, замечтался сладостно о тех подвигах, которые ещё ждут его впереди, о том, как падут под ударами московских мечей и ослопов все колдуны новгородские, желающие отдать Новгород литвинам и ляхам, о том, каково будет возвращение на Москву и свидание с Опраксеюшкой Мещёрской, уже наслышанной о его ратной славе… В таких сладких грёзах Костя не заметил, как уснул, и когда Русалка, Нога и Хруст несли его назад к костру, он слышал это, но не в состоянии был пробудиться. Быстро выспавшись, он резко проснулся и вскочил – не проспали ли рассвет? Ведь надо поспешать! Но нет, первые лучи ещё только поигрывали на востоке за сосновым бором. Всё ещё спали, и лишь старший Русалкин сидел у кострища, позёвывая и потягиваясь, хрустя суставами запястий и пальцев. За эту скверную привычку он и получил своё прозвище.

– Ну что? – спросил Хруст. – Ефиоп не приснился?

– Пора бы всем вставать, – строго сказал Костя. – Время не ждёт.

На рассвете доедали остатки вчерашней ухи в честь постного денька среды, а когда солнце взошло, уже ехали рысью вдоль берега озера, оставляя его слева. Отмахав вёрст шестьдесят, очутились в окрестностях крепости Демон, одной из главных твердынь новгородской вольности. Войск Холмского нигде поблизости не обнаружилось, а у встреченных девушек, бредущих из леса с ягодными лукошками, вызнали – никакая рать покуда к Демону ещё не подходила. Поехали дальше на запад по берегу реки Явони и к полудню около места впадения Явони в Полу наконец увидели московскую рать. Впереди ехал касимовский яртаул, и Сеид, попрощавшись со своими спутниками, отправился с докладом к Каракуче. Основные полки под военачалием Холмского шли следом за татарами. Костя был счастлив – Демон они взять не успели, и никаких новых стычек с новгородцами не было, а значит, никто не перехватил у Кости принадлежащие ему одному подвиги.

Холмский несколько недоумённо воспринял решение великого князя, и хотя ещё был полдень и можно было повернуть войска и двигаться в противоположном направлении, он приказал остановиться и отдыхать до завтрашнего утра. На совете воевод, разумеется, все в один голос заявили, что приказ государя обсуждать негоже, и, разойдясь, сели обедать. Косте не сиделось на месте, и он уговорил сыновей Русалки после обеда покататься по округе, поохотиться. Охота прошла успешно, к вечеру привезли в стан зайцев, уток, а Костя подстрелил рыжую-прерыжую росомаху и был так горд этим, что Хруст и младший брат его принялись подшучивать, мол, се он дочку Марфы Борецкой убил, а вовсе не зверя. Вот, мол, ночью она оживёт и покусает тебя.

– Не покусает, а лишит невинности, – смеясь, поправился Хруст.

– С чего ты взял-то, что я невинный?.. – вспыхнул Костя, заливаясь густой краской, потому что и впрямь был ещё чист. – Да ну вас, болтуны! Сами же, боталы, говорили, что дочка Марфина днём девица, а по ночам – парень.

– Это когда было! – отвечал Хруст. – А теперь она уже по ночам девица, а днём – росомаха.

Костя сам освежевал шкуру и повесил её сушиться. Орудуя ножом, полоснул себя по пальцу, да так, что срезал самый кончик – рана хоть и мелкая, а всё больно. Потом ещё долго не мог отмыть руки от вонючего подкожного росомашьего жира. Так и не отмыл окончательно. Всю ночь плохо спал, то и дело принюхивался к рукам, да к тому же взялось ему мерещиться, будто освежёванная и закопанная в землю туша росомахи превращается в девушку, стонет под землёй, продирается наружу, вылезает, идёт, ищет своего губителя, страшная, кровавая, лютая… И что дальше будет, невозможно и представить!..

Но ничего такого на самом деле не случилось. Поутру он обнаружил шкуру там, где и повесил её, а свежая и притоптанная земля на том месте, где была закопана туша, оставалась нетронутой.

Весь следующий день войска двигались по берегу Полы назад к Ильмень-озеру. В болоте перемазались, несколько лошадей утопили и одного ратника. Дойдя дотуда, где недавно дали бой новгородцам, в стороне от усеянного трупами поля брани встали на отдых. Назавтра Холмский велел всем делать смотр снаряжению, доспехам и оружию и готовиться к возможному столкновению с новой ратью новгородцев. В большинстве своём павшие в битве были убраны и погребены, но некоторые всё же ещё оставались там, и порой сладковатый трупный запах доносился ветром к стану. Погода стояла жаркая, и при общей духоте смрад мёртвых тел становился нестерпимым. Все не чаяли поскорее двигаться дальше. К тому же Холмский повелел всем строго поститься, дабы завтра архангел Гавриил споможествовал войску встретиться с врагом и одолеть его. В промежутках между чисткой оружия и доспехов проходили молебны.

Костя основательно подготовился к будущей битве. Слуга Григорий наточил ему меч, подбил дубинки, наново подтянул все ремешки и даже похлопотал вокруг порезанного пальца, который весь распух и болел. Костя стеснялся, что приходится обращать внимание на столь пустяковую рану, но ведь и такая мелочь лишала его левую руку свободы. Атак бы хотелось столкнуться с изменниками бодро и весело, не обращая внимания на глупую ничтожную болячку!

В субботу стан двинулся дальше, прошёл вёрст тридцать, миновал место Коростынской битвы и выбрался к болотистому устью Шелони. Архангел Гавриил незримо присутствовал, но битвы с врагом в сей день так и не дал.

Наступило воскресенье четырнадцатого июля. Переночевав у места впадения Шелони в Ильмень-озеро, на рассвете воины московские присутствовали при молебне Троеручице, затем была произнесена проповедь. Косте удалось протиснуться поближе и послушать слова проповедника, отца-настоятеля московского храма Рождества Иоанна Предтечи, который говорил о том, как святой Иоанн Дамаскин, когда ему отсекли руку, молился Богородице всем сердцем, и отсечённая кисть, будучи приставленной, приросла чудесным образом. В благодарность за это исцелённый привесил к иконе, перед которой молился, серебряный образ своей руки, почему икона и получила наименование Троеручицы. Поведав о чуде с Иоанном Дамаскином, проповедник закончил свою речь так:

– И се, братие, Новгород ныне – яко отсечённая длань от государства Русского. И иной Иоанн, великий князь Московский и всея Руси, стонет теперь от боли, потеряв руку сию, обливается слезами и молит Богородицу – да прирастёт десница кровавая! Помолимся же и мы, братие, воинство православное, чтобы Господь, молитв ради Пречистыя Богородицы Девы Марии и всех святых, даровал нам победу и приращение отсечённого Новгорода.

На всех, кто слышал проповедь сию, она произвела волнующее впечатление, осветила душу, а те, кто не слышал её, послушали в пересказе и тоже воодушевились. Косте же так и зрился образ Троеручицы с серебряной рукой Дамаскина, и эта серебряная рука устремляла юного сына боярского, Константина Ивановича Сорокоумова-Ощерина, на долгожданные подвиги.

Стронувшись с места, четырёхтысячное войско двинулось вверх по правому берегу Шелони туда, где можно было переправиться на противоположную сторону. Солнце вовсю начинало припекать, день обещал быть жарким. Коростынские проводники клялись, что вёрст через десять будет ключ, бьющий у самого берега Шелони, с холодной и вкусной водой. Но не проехав и пяти вёрст, на другом берегу завидели конных и в основном пеших воинов, которые, углядев знамёна Московского князя, принялись кричать, суетиться, махать руками. Поначалу их крики имели переговорный меж собой смысл, но затем они стали обращаться к московской рати:

– Эгей, москали поганые! Що вам, москалюкам, дома не сидится? Що вы припёрлись к нам? Хлиб наш отымать?

Потихоньку завязывалась устная перебранка.

– У нас своего хлеба хватает! – отвечали «москали». – Хотим вас подкормить, а то у вас брюхи совсем пусто провисли!

– Да уж с вами, толстопузыми, не сравнить! Ишь яки морды найили! Дай срок, мы вам кишки-то повыпустим!

– Глядите, свои кишки раньше времени не порастеряйте, бабьи угоднички! Как вы там, при бабьем правлении, сами в бабёнок не превратились? Около себя рубашечным не пачкаетесь?

– Ой! Ой! Вотачки поглядим, кто из нас кровищей умоется!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю