Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)

Глава шестнадцатая
БАТЮШКА

В который раз он во тьме своей отмечал, что, когда ничего не видишь, чувствуешь в десять раз острее. Сколько переживаний за одно только утро! Раннее пробуждение Марии, её неожиданное сообщение о том, что у них снова родится мальчик, и горестная мысль: ну вот, зачинался младенчик от зрячего отца, а родится – у слепого. И, грешным делом, сожаление, что не порожня теперь жена – так вдруг остро воздвигнулся к ней… Заснуть уже не мог, слушал, как она ходит, молится, как ушла одеваться. Притворился только, что уснул, сам не зная зачем. Потом с досадой подумал: и что это она там так долго разнаряживается? В какой наряд ни облачись ты, Марья, а муж твой тебя во всей красе уже никогда не увидит. Разве что явится на Руси великий целитель и чудотворец. Иона вон от многих недугов бойлом лечит, а от слепоты – бессилен.

Потом во время завтрака Ванька-пристав, по своему обыкновению, принялся всякие неприятные речи вести о том, как жена Косого со своим слепцом распустилась, да про то, как Иванушка с Юрой при Шемяке в Переславле славно живут. Страшно за жену – а ну как тоже удумает распуститься. Обидно за детей – неужто они не знают о том, что по Шемякину приказу их отца глаз лишили? А если знают, то как могут есть с ладони кровавой?

Мрачней и мрачней казалась Василию жизнь в сие утро, и уж хотелось кинуться лицом об стол, разбиться, опрокинуть всё вокруг, драться с врагами, пусть до смерти забьют!.. Да ведь только не нужен он никому – бить его никто и утруждаться не станет…

И вдруг – радость, да такая, что вновь подумалось: вот бы точно так же, внезапно и весело, вспыхнул свет в очах, воскресли образы мира, личики детишек, лица жены, преданных друзей и слуг. Но какой верой и какими молитвами заслужить такое? Слава Богу, хоть иные радости вспыхивают, такие, как эта, сегодняшняя, принесённая Кутузовым. Плывут дети! И главное – Иванушка-то! «Дерзко отвечал Шемяке»! Умница! Русский нрав!

Мысль о том, чтобы подарить доброму вестнику перстень со своей руки, вовремя родилась. Ещё немного – и ей уж не родиться бы, потому что, снимая перстень, Василий припомнил о неравнодушии жены к Кутузову, услыхал, как она ему воркует, возревновал: ах вот ради кого ты так долго сегодня утром прихорашивалась! Но всё же трогательное известие о сыновьях новой волной нахлынуло на сердце, и Василий назвал Кутузова миленьким да соколом, строго приказал взять подарок. К тому же и Марья не стала рассиживаться с Кутузовым, оставила его в трапезной светлице завтракать, а сама повлекла мужа и всех на пристань – встречать долгожданных чад.

Любимец Иванушка родился на апостола Тимофея, а крещён был уже через пять дней – на Иоанна Златоуста, потому и назван двояко: Тимофей-Иоанн. Крестили так быстро оттого, что боялись – не выживет. Уж больно слабоват был. Не плакал громко, а только хныкал тихонечко. Грудь пососёт слегка да и бросит, будто что-то в нём заклинивает. По всем верным признакам – не жилец. И Василию отчего-то стало так жаль его, так захотелось, чтобы он выжил! И как же радостно было, когда Троицкий игумен Зиновий, вместе с пермским епископом Питиримом совершивший обряд крещения, сказал: «Не токмо не умрёт, но славы Москве умножит и всё, о чём ты, Василий, мечтаешь, исполнит». И впрямь, после крестин Тимофей-Иоанн стал крепнуть, орать, как положено младенцу, жадно хватал грудь кормилицы и сосал так, будто хотел на всю жизнь вперёд насосаться человечьего молока.

Увидеть его!.. Желай не желай Василий увидеть Иванушку, а сие невозможно, только пощупать, услышать голос, прижать к себе, расспросить. Страшно любопытно, какие ж такие дерзкие слова он молвил Шемяке! Должно, смешные. Иванушка выдумщик! Юра не такой занимательный. Этот молчун, скромник. А Мария почему-то больше его любит. Вероятно, из-за того, что он на смену первому Юре, который четырёхлетком помер, народился.

День был тёплый, и Василий отправился на пристань в лёгком кафтане, велев захватить с собой нарядный охабень, дабы надеть его поверх кафтана, уже когда наступит миг желанной встречи. Когда повозка, в которой Василий разместился с Марьей, дьяком Фёдором Бедой и неотступным приставом Иваном Котовым, тронулась, великий князь почувствовал головокружение и вдруг подумал, что, должно быть, так же чувствует себя душа в первые мгновения после разлучения с телом – ничего не видя и устремляясь неведомо куда.

– Ну вот, Василь Василия, – раздался голос Ивана, – три месяца ты уже здесь, в Угличе, живуешь. Ну как, попривык? Ежли великий князь тебя пожалует, сдаётся мне, Углич – твоя вотчина будет. Как ты на сие смотришь?

– Смотрел бы, да нечем, – отвечал Василий. Ничего не хотел отвечать наглому приставу, да невесёлая шутка сама на язык попросилась. – Как Шемяка, коего ты великим князем по недоумию называешь, и хотел бы людей любить, да нечем, не дал Бог сердца.

– Напрасно такие слова говоришь, душа-князь, – усмехнулся пристав. – Дмитрий Юрьевич вельми добр. И коли тебе не по нраву, что я его великим именую, – напрасно тоже. Кто же он, как не великий князь? Его вся Московия признала.

– Этак и я себя объявлю Иисусом Христом, однако не стану им, – сказал Василий.

– Господне и великокняжее достоинства равнять невозможно, – возразил Котов.

– Чего это тряхнуло так? – спросил Василий.

– По мосту через Каменный ручей едем, а его чинят, – объяснил дьяк Беда.

– Неглинна-то, конечно, пошире Каменного будет, – снова съязвил Котов, намекая на то, что отныне и навеки не Москва, а Углич будет Васильевой столицей.

– Зато Волга тут шире, чем там Москва-речка, – сказал Беда.

Новый приступ злости охватил Василия. О чём они судачат! Не бывать такому, чтобы до скончания веку длилось унижение! Не высидит Шемяка на Москве – если не сам Василий, так Иванушка, Тимофей-Иоанн Васильевич, его в пинки прогонит оттуда.

Рука княгини Марьи явилась из темноты и нежно погладила руку Василия, желая его успокоить. Именно явилась, потому что он будто бы вмиг увидел её – мягкую, с красивыми ногтями, с чуть заострёнными кончиками пальцев, и даже перстни на тех пальцах увиделись Василию будто въяве – железный, обручальный, украшенный скромным адамантиком; серебряный с голубым яхонтом – подарок к свадьбе; золотой со змейкою, несущей в пасти своей красивый смарагд[23]23
  Адамант – алмаз; голубой яхонт – сапфир; смарагд – изумруд.


[Закрыть] – сей был подарен, когда родился Иванушка, епископом Питиримом со словами: «Да будет сын твой премудр».

Василий положил левую ладонь поверх Марьиной руки. Сердце сжалось от приступа любви к жене. За три этих горестных месяца она стала самым близким и родным человеком на всём белом свете, словно Василий женился на другой – более нежной, любящей, заботливой и верной женщине, к которой его непрестанно тянуло и с которой не хотелось ни на миг расставаться. Он готов был бы и слух потерять, лишь бы не лишиться Марии.

Приехали, слезли с повозки, куда-то пошли. Когда Василия усадили, он, вдыхая свежий речной воздух, спросил:

– Где мы?

– Возле пристани, Васенька, – ответил голос Марьи. – Тут такое гульбище построено, чтобы можно было сидеть и смотреть на Волгу. И столик есть. Хочешь, подадут чего-нибудь? Пива, квасу, закусочек?

– А вина нету ренского? – спросил Василий.

– Сейчас спросим, – раздался голос пристава. – Эй, парень! Ренское есть у вас?

– Нет, – прозвучал голос тутошнего кравчего, – ренского нет, но есть мушкателя кисло-сладкая[24]24
  Ренское – рейнское; мушкателя – мускатное.


[Закрыть].

Василий согласился на мушкателю и, отпив три глотка, почувствовав приятное тепло в груди, спросил:

– Красиво на Волге?

– Очень красиво, Васенька, – ответила жена.

– Кораблики?

– Две ладейки. Одна плывёт, одна причалила. Да один струг на приколе. Да ещё два подчалка[25]25
  Подчалок – небольшая баржа.


[Закрыть], – перечислил дьяк Беда.

Василий попытался вообразить себе всё это и не смог – угличскую пристань он совсем не помнил, да и видел-то её лишь однажды мельком, когда после гибельной Ростовской битвы бежал от Шемяки через Углич – в Новгород. Кто б вырвал сию страницу! И тогда, как сейчас, казалось – всё потеряно, вечный позор, остаток жизни – в унижении, а повернулось, возвратился московский трон. Правда, тогда глаза были целы. Теперь – хуже. Глаз нет, Шемяка повсеместно объявил себя государем, сторонники разделены – одни в Муроме, другие – в Литве, третьи колеблются и вот-вот присягнут вору.

– Слепой-незрячий съел хвост собачий! – вдруг раздался в отдалении озорной мальчишеский голос. Полоснуло по сердцу – до того на Иванушкин похож!

– Кыш отсель, безобразники! Вот я вас, ащеулы! – грозно одёрнул дразнилыцика дьяк Беда.

– Князь Горе, княгиня Туга да дьяк Беда! – не унимался озорник. – Князь московский – таракан скользкий!

– Открой глаза, погляди полраза! – вторил ему другой, не менее нахальный мальчишеский голос.

– Иван, а Иван, – обратился дьяк Фёдор к приставу Котову, – скажи людям своим, чтоб отогнали проклятых зубоскалов.

– И то, – согласился Иван, будто доселе не догадывался, что Василию может быть неприятно выслушивать подобные дерзости. – Николай, Семён! Прогоните ощер этих!

Те пошли выполнять приказ, но, видно, не очень старательно, потому что ещё долго слышались выкрики озорников:

– Князь слепой с княгиней глупой! Слепой-незрячий съел кал свинячий! Московский князь, с печи не слазь!

Наконец их прогнали, наступила стыдливая тишина. Василий отпил ещё несколько глотков ароматного заморского вина, как ни странно, настоящего, и промолвил:

– Как же мне тут управляться, в Угличе, коли меня здесь так величают?

– Мальчишки, Васенька, что с них взять, – ласково утешила его Мария.

– Мальчишки разносят то, что их отцы из сердца выносят, – возразил Василий в рифму, будто заразившись от тех озорунов. – Пускай ещё подадут, у меня уже пусто, – велел он, протягивая в никуда свою чашу.

– Гляди, Вася, мальчики наши приплывут, а ты пьяный будешь, – осторожным тоном проговорила Марья.

– Чем же глядеть-то мне, Машенька? – усмехнулся слепой.

– Ой, – пристыдилась княгиня. – Прости, родный! Да как же иначе сказать, коли так говорится?

– «Нюхай», «слухай», – отвечал Василий. – Мне теперь только нюхать да слухать. А ладно ли я выгляжу? Не испугаются детки?

– Очень ладно. Темну-то я тебе нарядную вышила.

– Я б сам такую носил, – вставил своё пристав Иван.

– Когда тебе выколют, я с удовольствием и для тебя вышью, – прозвучал сердитый ответ Марьи. – Да только не с орлами и совами, а с нетопырями да жабами.

– Ой, мечта-а-аю! – закатился в смехе глумливый пристав.

– Мечтай, мечтай, сбудется твоя мечта, сбудется, – сказал дьяк Беда.

– Ты хоть и Беда, а мне беды не накличешь, – поспешил откреститься пристав. – Обедать что, здесь будем?

Так они сидели ещё довольно долго. Наконец и впрямь приблизилось время обеда. Княгиня никуда уходить не хотела, и Василий приказал подавать кушанья сюда. Им подали тёртую редьку, гороховую похлёбку на мясном наваре, пирожки с налимьей печёнкой, печёного жереха в сырно-яичной заливе, баранье жаркое, обрызганное соком кислых померанцев[26]26
  Померанцами на Руси назывались апельсины, кислыми померанцами – лимоны.


[Закрыть], а на сладкое – пирог с мёдом, орехами и шепталами[27]27
  Шепталы – сушёные абрикосы или персики.


[Закрыть], который они стали запивать густой мальвазией, и Василия потянуло в сон.

– Что-то больно щедро вы стали меня тут потчевать, – усмехнулся он. – Перед казнью или задабриваете на будущее?

– Может, так, а может, и этак, как придётся, – услышал он в ответ от Котова. – Не пора ли вздремнуть, Василь Василия?

– А есть где прилечь?

Оказалось, тут поблизости приготовлен шатёр, застеленный ковриками и подушками. Василий разрешил отвести его туда и уложить. Марья Ярославна осталась на гульбище глядеть на пристань. «Не проспать бы приезд…» – подумал Василий и стал быстро погружаться в сон, предвкушая тот сладостный миг, когда к нему вернутся глаза и зрение. Удивительно быть безглазым – наяву ты увечный, а во сне – как ни в чём не бывало, зрячий, всё и всех видишь. И приснился ему густой дым, липкий и сладкий, как мальвазия, а сквозь дым – проблески пожарного зарева. «Кремль уже весь занялся!» – слышал Василий крик где-то прямо перед собой, а человека кричавшего не видел. «Спасайся, государь!» – схватил его кто-то за руку. И много вокруг голосов, топота, криков, плача бабьего и детского, а кто кричит, топает и плачет – не видно. Вот чудеса! Дым и пожар Василий видит, а людей – нет. «Васенька! Иванушку хватай!» – раздался под ухом голос великой княгини. «Да где же он, Машенька?» – кричит Василий. «Да вот же, прямо перед тобой стоит!» – «Не вижу, Машенька, ослеп я, мне Ванька Котов яду в очи закапал! Дым вижу, огонь вижу, а сыночка своего и тебя не вижу!» – «Да полно тебе спать, Васенька, приплыли, на пристань уж сходят!»

– А? Приплыли? – вскочил Василий, схватился пятерней за лицо – а на лице темна. Значит, не осталась слепота его во сне, пришла вместе с Василием в явь. Жаль! Но ведь зато – приплыли! Сердце запрыгало в груди от радости. – Охабень мой новый… Где он? Машенька, надень мне охабень.

– Да и так хорошо! Не терпится, Вася! Пошли скорее! – слёзно взмолилась княгиня Марья.

– Ладно, ладно, идём, – согласился Василий, хотя так хотелось предстать перед сыновьями в новом красивом наряде. Марья, невольно подталкивая, повела мужа под руку. Он шёл, легонько шаря пред собою свободной правой рукой. И вот впереди раздались голоса:

– Здравствовать желаем великому князю и великой княгине!

– Низкий поклон Василью Васильевичу и Марье Ярославне!

– Кто это, Машенька? – спросил Василий.

– Да бояре – Сорокоумов с Морозовым, – взволнованно отвечала Марья.

– Матушка! Батюшка! – зазвенели тут два златых колокольчика.

– Детушки! – взвизгнула Марья.

В следующий миг десница Василия легла ладонью на мягковолосую детскую головёнку.

– Иванушка? – всхлипнул великий князь, и слёзы потоком потекли из пустых глазниц его, подсачиваясь под темну и уже струясь по щекам. И уже обеими руками щупал Василий голову сына в неизъяснимом наслаждении, ибо нет ничего сладостнее, чем когда трогаешь русую детскую головушку, поросшую длинными шелковистыми, невесомыми, как воздух, волосами, нежными, как солнечные лучи. – Что же ты молчишь, Иванушка? Ты ли это?

– Я, батюшка.

– Да я ж чую, что ты, чую, что ты! Головенушка ты моя!

– Тятюшка, что же ты плачешь? Тебе больно без глазок?

– Не больно, орленыш мой, не больно… А плачу – от радости, от радости… Вон матушка тоже ведь плачет.

– А о ту пору больно было?

– О ту пору-то?.. Больно, Иванушка. Как же не больно-то? Очи ведь как-никак!.. Больно… Да уж всё прошло, поросло… Одне слёзы остались.

Глава семнадцатая
ЗЛАТОЙ ОРЁЛ ДВУГЛАВЫЙ

Русалка первым ловко пробежал по сходне и очутился на угличской пристани, а уж за ним все остальные посыпались. Трифон на руках снёс Юру, а Иванушка самостоятельно миновал сходню, и лишь в конце её Иван Ощера подхватил княжича и поставил на дощатую пристань.

– Они, чай, и не ведают, сидят себе в кремлёчке, – сказал Ощера, имея в виду великого князя с княгинею.

– Знамо дело, – усмехнулся Русалка, – а вона – не они ли движутся?

– Где?! – воскликнул Иванушка.

– Да вон же, поспешают, – указывал Русалка, смеясь.

– Точно, они, – гоготнул Трифон.

– Матушка, – пробормотал Юра.

– Так и батюшка же при ней! – сказал Трифон.

– А на лице?.. – глядя во все глаза на приближающихся родителей, спросил Иванушка.

– Чёрное-то? Так это же темна – повязка, значит, которая выколотые очи скрывает, – пояснил Русалка.

– Ну что стали-то? – подтолкнул детей Ощера. – Бегите! И они – Юра первый, Иванушка за ним – побежали.

Надо было бы обогнать младшего брата, да почему-то ноги сами собой замедлили бег шагах в десяти от родителей. Юра, не обращая никакого внимания на отца, как видно, так и не осознав, что это отец, кинулся сразу в объятия матери. Иванушка медленно приближался к отцу, вид которого до глубины сердца потрясал его. Разумеется, из-за бархатной темны чёрного цвета с золотым двуглавым орлом над самой переносицей и маленькими, тоже златыми, совами на месте глаз. И сей облик отца был… нет, не страшен, но как-то потусторонне торжествен, даже величествен. Таким величественным Иванушка ещё никогда своего отца не видывал.

И когда, зажмурясь, Иванушка подошёл и сунул голову свою под выставленную вперёд десницу отца, в закрытых глазах мальчика первым делом вспыхнул двуглавый орёл – солнечно-златой на глубинно-чёрном небе. Снова открыв глаза, Иванушка с удивлением увидел слёзы, струящиеся из-под чёрного аксамита, на котором по-прежнему сияли орёл и совы. Тогда Иванушка задал свой главный и наипервейший вопрос, который мучил его во все дни с тех пор, как он прознал про случившееся с отцом несчастье. И отец утешил его тем, что теперь ему уже не больно, хотя раньше было очень больно. Теперь не больно – и это главное!

– А мы плыли на колаблике, – сказал Юра. – И вчела плыли, и сегодня плыли, и ночью плыли.

– Не на кораблике, а на струге, – сердито поправил его Иванушка.

– Так струг же и есть кораблик, – засмеялась матушка. – Только большой. А маленький кораблик – ладья.

Тут Иванушка вспомнил, как сильно соскучился и по матушке, и кинулся в её объятья. А Юру подставили под объятья отца.

– Иванушка, ты подрос, – сказала великая княгиня, целуя старшего сына. – Говорят, ты храбрец, не убоялся Шемяку?

– Я его чуть не убил, да мне Юрка помешал, – ответил Иванушка.

– Сам ты помешал! – обиженно воскликнул братец.

– Как стукну сейчас! – пригрозил Иванушка.

– Я те стукну, – строго проговорил отец, – и не гляди, что я незрячий.

Тут подвели епископа Иону, и внимание родителей перекинулось на него.

– Великий государь, – обратился Иона к Василию, невзирая на то, что вокруг присутствовали приспешники Шемяки, – обещано мне было Дмитрием Юрьевичем, что в Переславле вы с детьми сойдётесь и в Переславле же мир заключён будет. Но в который раз обманул нас всех Шемяка, не дал мира, не дал покоя Руси. Но и то хорошо, что семья воссоединилась и орлята при орле с орлицею вновь вместе. Я же под своей епитрахилью вёз птенцов, хочешь суди меня, хочешь нет.

– За что же судить мне тебя, преосвященнейший! – воскликнул батюшка. – Мне благословения у тебя искать токмо да придумывать, чем благодарить тебя.

Иона чинно благословил Василия и Марью. Иванушка счастливо вздохнул, довольный, что никто ни на кого не гневается и никто никого не судит. Их повели к повозке и усадили впятером – батюшку с матушкой, Иону да Иванушку с Юрой.

– И как это поганый пристав на сей раз не подсел! – сказала матушка, когда повозка тронулась.

– Лютует? – спросил Иона.

– Язва! Проходу не даёт, только бы поиздеваться, – пожаловалась матушка.

– А пристав – это кто? – спросил Иванушка.

– Иван Котов, – отвечал батюшка. – Его Шемяка к нам приставил, дабы следить неотступно.

– И за нами будет следить? – удивился старший княжич.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул батюшка, – ить мы пленники.

– А мы сейчас куда едем? В узилище? – в страхе спросил Иванушка, теперь только припоминая это пугающее слово. Он представлял себе узкую-преузкую щель, в которую их станут запихивать вместе с отцом и матерью если и не на весь день, то, во всяком случае, на всю ночь, с вечера до позднего утра.

– Мы в кремль едем, – ответила матушка. – Там жить будем. Там хорошо, как на Москве, терема, палаты, повалуши светлые, еды вдоволь. Лишь поначалу нас почти не кормили, а после Пасхи ничего стало, даже можно сказать – обильно.

– Вот ты какой зывот наела! – засмеялся Юра.

А и вправду, чего это у матушки живот такой? Иванушка, сразу заметил, да всё стеснялся спросить. Может, болеет? Распучило?

– Нет, Юрья, – улыбнулся отец, – это живот у матушки нашей оттого такой, что в нём ваш новый братик сидит. Матушка ему сегодня даже имя придумала – Андрюша.

– Блатик?! – удивился Юра. – Почему он там сидит?

– Маленький ещё, – пояснил Иона. – Боится выходить – вдруг вы, озорники, его обидите. Подрастёт, тогда и выберется на свет Божий, когда за себя постоять будет в силах.

– А это что за речка? – спросил Иванушка.

– Это ручей Каменный, как у нас Неглинная, только малой, – сказал отец. Слёзы уже давно не текли из-под его темны, губы улыбались, Иванушка то и дело поглядывал на златого двуглавого орла, глаз не мог оторвать от него – зело красивый!

– А почему у птицы две головы? – спросил он наконец.

– Это – орёл-птица, – ответила матушка. – Царьградский, потому и о двух головах. Значит, вдвойне зоркий.

– Понятно, – вздохнул Иванушка в восхищении, – А мне монах Фома привёз в Муром мою Марию Египетскую. Он её на пепелище нашёл и вылечил. А кулеврину, которую мне Шемяка подарил, я с корабля в речку выбросил. А Юра свою дудку – нет. И ещё плашки для игры. А Семён Ряполовский мне сребреник князя Владимира подарил, он за него четырнадцать лисиц отдал. Сдуру, конечно. Зато мне тот сребреник очень помог, что я Шемяку не побоялся. Он и теперь при мне, в калите лежит, сейчас покажу. Вот он.

– Ишь ты, – с улыбкой разглядывая сребреник, сказала матушка, а отец, взяв у неё, старательно общупал крупную монету.

– А ещё, – продолжал Иванушка, – ко мне на службу фряги поступили от самого герцога Жуйского. Юноша Андрей, а при нём дядя Бернар был, но его по пути стрелкой убило.

– Стрелкой? – переспросил отец.

– Когда мы по Плещ-озеру плыли, – кивнул Иванушка. – Я стоял, а рядом этот дядя Бернар, тут ка-а-ак – свисть! – и прямо между глаз ему, и наповал. А Андрей остался и ещё двое слуг ихних. Бернара мы в Калягине похоронили, а при нём была красивая черемиска, она так и осталась при могилке. Русалка сказал – это любовь.

– Кто ж его убил? – спросила матушка.

– Неведомо, – ответил Иванушка. – С берега кто-то. Говорят, не то меня хотел убить, не то преосвященного Иону.

– Шальной кто-то, – добавил от себя Иона. – Так и было, как княжич рассказывает.

– А что же ты, сынок, Шемяке ответил? – спросил отец.

Иванушка собрался было пересказать свои слова, сказанные в лицо Шемяке в Переславле, но вдруг понял, что не может в точности их вспомнить.

– Что ж ты молчишь? – удивился отец.

– Запамятовал, должно быть, – улыбнулся Иона. – «Я, – говорит, – куплю вострое кинжало и тебе, Шемяка, очи выколю!»

– Ишь ты! – усмехнулся отец. – Смелый ты у меня, сынок. Это хорошо. И спасибо, что за меня отомстить жаждешь. Да вот только мстить не надобно.

– Как? – удивился Иванушка.

– А вот так, – вздохнул отец. – Одна месть рождает другую, и от возмездия к возмездию только зло плодится. Истинное же возмездие в руце Божьей.

– Золотые слова, – одобрил Иона, – Слушай отца, Иванушка.

– Я, может быть, и сам помирюсь с Шемякою… – промолвил отец в порыве своего поучения, но тотчас осёкся.

– Ты? С Шемякою?! – возмущённо выдохнул Иванушка.

– Не знаю ещё… – замялся отец. – Посмотрим… Ха-ха-ха! Ну точно как в присказке: «Слепой сказал: «Посмотрим»!

– Я с Шемякой мириться не намерен, – твёрдо заявил Иванушка.

– И я, – вякнул Юра.

– А тебя никто не спрашивает, – не выдержав, нагрубил брату брат.

– Приехали, – сказала матушка.

Повозка въезжала в ворота угличского кремля.

– А где узилище? – спросил вновь Иванушка.

– А вот оно и есть, – улыбнулась матушка. – Так только называется, а на самом деле – не узилище, а просто – наше временное жилище.

– Хорошо б, если только временное, – вздохнул Василий.

– Ну а если и постоянное, так Иванушка сделает Углич новою Москвою, – трепля сына по голове, сказала матушка. – Правильно я говорю, Иван Василия?

– Правильно, – кивнул Иванушка.

– Хорошо бы всё же Москву вернуть, – снова вздохнул великий князь, – Вылезаем, что ли, уже?

Потом было вселение в угличский дворец, и Иванушка даже устал удивляться тому, насколько вся здешняя обстановка оказывалась непохожей на тесное узилище, где пленникам приходилось бы несладко. Ничем не хуже, нежели в Муроме. Разве что тут пристав приставлен да всякая прочая охрана, напоминающая о плене, а так – куда хочешь иди, что хочешь делай.

Когда солнце стало клониться к западу, после молебна, отслуженного Ионой в радость о благополучном приплытии, сели за довольно обильный ужин, и пошли рассказы о том о сём, о пятом, о десятом. Княжичей отпустили поиграть в пристенок с местными ребятишками – детьми слуг дворцовых, и Иванушка старался не думать о том, что плашки превосходные, коими и велась игра, подарены ненавистным Шемякою.

Когда играть надоело, вернулись во дворец, где как раз шли разговоры об Иванушкиной помолвке. Отец, усадив Иванушку к себе на колени, спросил:

– Ну что, не против ты жениться на Машутке Тверской?

– Не хочу жениться, – твёрдо ответил Иванушка, откусывая хрустящее яблоко. – Вот ещё!

– Вот те раз! – засмеялся батюшка. – А мы с князь Борисом уже сыр разрезали! Что ж теперь? Прикажешь взыск платить[28]28
  Разрезание сыра в завершение обряда помолвки означало, что сговор состоялся. Если после этого жених отказывался от невесты, это считалось оскорблением и наказывалось денежным взысканием.


[Закрыть]?

– Какой взыск? – насторожился Иванушка.

– Какой-какой! Немалый! – полушутя-полустрого отвечал отец. – Коли отказываешься от невесты, сам плати. У тебя, сказывал, сребреник есть. Да я его даже в руках держал. Вот им и расплачивайся.

– Да за сей сребреник четырнадцать лисиц дают! – возмутился Иванушка, глядя на златого двуглавого орла, вышитого на темне.

– А мне како дело! – хмыкнул двуглавый орёл голосом отца. – Ежели ты Машутку оскорбишь-обидишь, так ты и плати.

– Ладно, женюсь уж, – поморщившись, нехотя согласился Иванушка. – Когда жениться-то?

– Ну, не очень скоро, можешь погулять ещё годков несколько вольным мужчиною, – сказала матушка. – А Маша Тверская – хорошая девочка, и имя приятное – как у меня.

– А главное дело, – вновь вмешался в разговор двуглавый орёл, – не только Машу, но и всю Тверь в жёны себе возьмёшь. И держи её в узде своей крепко. А Шемяка, как прознает, что ты на Маше женился, так и лопнет от злости.

– Лопнет? – спросил Иванушка.

– Право слово, лопнет! – хохотнул двуглавый орёл.

– Ну тогда точно женюсь, – вздохнул Иванушка, утешаясь хоть тем, что Шемяке сей брак поперёк горла.

Потом Русалка затеял песни петь, и Иванушка вместе со всеми подпевал, если знал кое-где слова, но вскоре его стало морить, и Трифон с Ощерою отвели его в покой, где уже вовсю дрых Юра. Сонно раздевшись, старший княжич лёг в постель и мгновенно уснул. И ему снилось, как двуглавый орёл слетел с отцовой темны, кружит над Москвою, его ловят, дабы вновь посадить на бархат, и никак не могут поймать, а всё потому, что Иванушка покамест не вмешался в ловлю.