Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 46 страниц)

Державный

Книга первая
ИВАНУШКА

Глава первая
ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ

– Святое Причастие, а он спит! Хорошо ли? Нехорошо. Вон князь Юрья – чуть свет ужо на ногах. Э-эй, княжатко! Иоанн Васильевич! Ай ты приметы не знаешь?

– Какой приметы, Семён Иваныч? – тотчас вскочил Иванушка.

– То-то! Я же вижу – не спишь. Полепишь только. И дурно сие – этак нежиться.

Сидя на кровати, застеленной мягкими козлиными шкурами, Иванушка недоумённо хлопал липкими от сна глазами – как это так, снился ему батюшка, да вдруг превратился в боярина Семёна. И спросонья вдруг едко захотелось поплакать о батюшке, но любопытство взяло верх:

– Какая ж примета, Семён Иваныч?

– А такая, что, коли в Велик четверток до зари встанешь, весь год здоров и крепок будешь. Так что вставай, покуда заря ещё только легонько засветилась.

– А про яйцо? Ты вчера ещё про яйцо говорил, – улыбнулся мальчик, спрыгивая с постели и выглядывая в оконце. По площади перед муромским детинцем, залитой розовым утренним светом, сновали люди, зябко кутаясь в кожухи – видать, было морозно.

– А как же, и про яйцо, и про сребрецо, – отвечал Семён Ряполовский, подавая княжичу плошку с водой для умыванья. На дне плошки лежало крупное куриное яйцо с тремя прилипшими к скорлупе пузыриками воздуха, а рядом – большая монета, больше алтына.

– Рубль? – спросил Иванушка.

– Дороже, – ответил боярин. – Эта монета старинной чеканки, сребреник князя Киевского, Владимира Святославича. Я за него, соколик, пятнадцать лисиц любечанскому купцу отдал.

– Так много?!

– Сдуру, конечно, – Семён чесанул пятернёю затылок. – А теперь вот умоешься – и бери себе в подарок к Чистому четвергу. От меня, значит. И береги. Князь Владимир всей Руси крестный отец, как тебе – Питирим. Сей сребреник счастье принесёт, верь.

– А Владимир где живёт?

– Да-авно уж помер. Давай-ка умывайся, голубчик, покуда солнце не встало. Кто с яйца да с сребреца в Велик четверток до зари умоется, чистый душой и телом до следующей Страстной седмицы пребудет, то бишь на весь год умыванье такое.

Иванушка принялся плескаться, думая о том, чем же отблагодарить боярина Семёна за его доброту. Кабы не Семён, сколько лишних слёз было бы пролито, как вспомнишь про отца с матерью, коих проклятый Шемяка угнал в Углич, заточил там в тесное узилище…

Яйцо умывальное очень уж захотелось съесть, но тут же Иванушка вспомнил, что с самого понедельника постился, а сегодня до самого Причастия и вовсе ни крошки, ни капельки нельзя в рот брать.

– Умылся? Ну вот, сребреник припрячь теперь подальше, а яичко на Пасху скушаешь. А теперь давай одеваться, да я вам с Юрьей последование почитаю.

– Давно пора, – вмешался тут княжий слуга Трифон, – скоро уж там шестопсалмие начнут, а к аллилуйе надобно бы и быть. Чулочки.

Он старательно обмотал ноги княжича чулками в виде длинных полотняных обмоток, белоснежных и на ноге приятных, снял с Иванушки ночную рубашку и надел на него свежую, чистую. К сапогам и кафтану Иванушка окончательно проснулся и пожелал надеть их без посторонней помощи. Сапожки новые из зелёного татарского сафьяна, подарок старшего Ряполовского, очень порадовали мальчика. Поверх кафтанчика Трифон застегнул на Иванушке позолоченный поясок. Да как застегнул-то – поперёк груди, будто младенцу несмышлёному, забыл, видно, что княжичу уже седьмой годок пошёл. Иванушка сердито исправил оплошность слуги – спустил поясок до самого паха, как подобало взрослому.

Когда одевание закончилось, привели Юру, младшего брата. Следовало пожелать ему доброго утра и поцеловать. Иванушка с некоторым пренебрежением выполнил свой братский долг – Юру он не уважал. Этот глуповатый и застенчивый тихоня мог часами просиживать у окна и безмолвно глядеть вдаль своими огромными голубыми глазами, точь-в-точь такими же, какие были у отца до того, как аспид Шемяка их не выколол, если, конечно, не врут, что отец стал безглазым.

Когда-то Юра был на два года старше Иванушки, но предпочёл умереть и родиться заново, чтобы сделаться на два года моложе своего брата. Такой скромник, даже старшинства своего избежал, боясь быть наследником великокняжеского престола. Разве можно после этого его уважать? Любить – пожалуйста, а уважать – нет уж!

А когда прошлой осенью на Москве трус случился, Юра так перепугался, что полдня потом не могли его успокоить – всё плакал да зубами стучал. Иванушка же оставался твёрд как камень, хоть и страшно, когда вдруг ни с того ни с сего земля под тобой начинает ходуном ходить и стены у домов шевелятся. Но на всё Божья воля, надо терпеть и пожары, и трусы, и наводнения. Так батюшка всегда сказывал. Да и все взрослые так говорят.

А вот если тебе глаза выкалывают? Это уж вряд ли Божья воля!..

Покуда Иванушка размышлял о том о сём, боярин Семён начал читать утренние молитвы – мытаря, предначинательную, Святому Духу, трисвятую, троичную, Господню, «Верую». Затем открыл молитвослов и стал читать последование ко Святому Причащению. Когда он осенял себя крестным знамением, Иванушка, Юра и стоящие за их спиной слуги делали то же, но мысли у каждого, должно быть, как и мысли Иванушки, расползались при этом во все стороны, будто глупые кутята из-под брюха матери. Вот любопытно было бы посмотреть, как такую краску делают, коей хитон на иконе у Богородицы расписан. До чего же приятно наблюдать, когда ткани красят! Лучшего нет зрелища. На Москве особенно славная была красильня, да на беду сгорела дотла прошлым летом во время великого пожара. Конечно, во огне гореть очень больно, и об этом лучше вовсе не думать, хотя, как назло, думается и думается до мурашек по телу. Жальче всего Таракана, такой весёлый пёс был! Забыли с цепи снять, он и сгорел. Юра-то уж и не помнит его, поди, чёрного, косматого, с ярко-красным языком. Если язык долго держать высунутым, он так приятно засыхает… Ой, нельзя же во время молитвы язык высовывать! А Юра вон вообще зевает. Зевограй, он и есть зевограй. А когда на молитве зеваешь, бесы так в пасть тебе и шастают. Надо будет во время Причастия подальше от Юры держаться. Мало ли что. Во – икать начал. Верный признак, что уже вскочили в него. Хотя, говорят, они маленьких не трогают. А воевода Фёдор Пёстрый, помнится, сказывал, что изверг царь агарянский Аксак от икотки до смерти помер. Да куда там Аксак – вон в прошлом году Митька, боярина Русалки сын, пять дней кряду икотал, чуть тоже не окочурился, его ещё каким-то бабишником отпаивали. Помогло. Всё ж таки жалко будет Юру, коли до смерти заикается. Надо бы что-то делать.

Семён отвлёкся от чтения, повернулся к Юре и сказал:

– Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Поикал немного и – слава Богу, довольно.

Юра смутился и впрямь перестал икать, будто напасть послушалась Семёнова заклинания. Семён же невозмутимо продолжал читать последование. Царь Давид был у Иванушки в Москве. Хороший, деревянный, в золочёной короне, в парчовых одеждах, на резном троне. Его князь Василий Оболенский подарил. А в руках – гусли, потому что царь Давид любил на них играть. Сгорел вместе с остальными куклами в Москве. Не успели тогда кукольный сундук вынести из пожара. А какие там были куклы! Иван Новгородец, верхом на бесе в Иерусалим летящий – хвост у беса пушистый, а морда как у лисицы. Царь индийский четырёхрукий и трёхглазый – один глаз во лбу. Щелкан-татарин толстопузый глиняный, в широких штанах зелёных. Пятеро воинов-акритов, привезённых в подарок из Царьграда, – куколки маленькие, но зело искусно вырезанные. Но самая любимая была Мария Египетская, подаренная великим князем Тверским Борисом. Вся целиком – голова, туловище, руки и ноги – из клыка древнего зверя мамута вырезанная, ладонь к ладони сложены для молитвы, лицо кроткое и красивое, к голове волосы приклеены длинные, до самых пят, и они ей вместо одежды истлевшей служат.

И так отчётливо вспомнилась Иванушке любимая кукла, вместе со всеми остальными сгоревшая в Москве, что копившееся всё утро желание поплакать нашло наконец последнюю причину, и горячие слёзы горошинами выскочили из глаз.

– Эй, Семён! Иди-ка сюда! – раздался тут за спиной голос только что вошедшего боярина Ивана, старшего из братьев Ряполовских.

– Не видишь, что ли, что я последование читаю! – возмутился Семён.

– Да ладно тебе, брось! – махнул рукой Иван. – И так причастят. Пойдём, новость есть громкая, обсудить надо.

– Ох-хо-хо! – недовольно вздохнул Семён. – Сейчас приду. «Христос есть, вкусите и видите: Господь нас ради, по нам бо древле бывый, единою Себе принёс, яко приношение Отцу Своему, присно закапается, освящаяй причащающиеся». Трифон, читай «Отче наш» и потом сорок раз «Господи помилуй», и на том достаточно будет.

Глава вторая
ИЗ ЧРЕВА КИТА

Осеняя себя крестными знамениями, Семён отложил молитвослов в сторону и, выходя из горницы, где совершалось приуготовление к Причастию, заметил слёзы на лице у княжича Ивана Васильевича. «Об отце с матерью тужит сердечный!» – подумалось ему в самое сердце и нестерпимо жаль сделалось мальчика, коему, не ровен час, навеки суждено будет стать сиротою.

Пройдя переходами следом за старшим братом, Семён вскоре вошёл в большую светлицу, окнами выходящую на берег Оки и всю озарённую красным рассветным сиянием. Здесь уже собрались и сидели, дожидаясь Семёна, князь Косой-Оболенский, бояре Иван Руно, Михаил Русалка и Иван Ощера, нижегородский воевода Юшка Драница да третий брат Ряполовский – Димитрий. Вкупе с Семёном и Иваном, только что вошедшими, получалось восемь человек.

– Привёл вот, можно начинать совет, – сказал старший брат Иван. – Садись, Семёша. Кваску не хочешь?

– Какой те квасок! – удивился Семён, подмечая на небольшом сосновом столике ведёрко и полдесятка чаш. Руно и Драница держали чаши в руках, попивали.

– Клюковный, на солоде, хорош, холодненький, – крякнул Драница, и по виду его можно было заподозрить, что он не просто так утоляет жажду, а со вчерашнего.

– Нет, я до Причастия, – покачал головой Семён. – Нельзя же.

– Что уж! – махнул рукой Руно. – Таким кваском не грех под Святые Дары подстелить.

Семён сел на скамью, вопросительно оглядел лица собравшихся.

– Ну, какова такая новость громкая?

– Пусть князь Василий скажет, – кивнул Драница в сторону самого старшего из присутствующих.

Косой-Оболенский кашлянул и заговорил:

– Следовало нам всем ожидать новых движений со стороны мятежников, для сего и войска наши в готовности стоят вдоль по Оке от Мурома до самого Нижнего Новгорода. Полагали мы, что Шемяка забоится, как бы мы не двинули полки на Углич освобождать пленного Василия, и сам придёт к нам с войною. Но сей кит вместо этого распахнул утробу свою и выпустил из чрева праведника Иону. И теперь нам надо подумать, как его встречать и чего ожидать от такого посещения.

– Иону? – удивился Семён. – Епископа Рязанского?

– Его, чудотворца, – кивнул Иван Ряполовский. – Гонец прискакал с Владимирской дороги и сообщил, что видел Иону, идущего пешим ходом вёрстах в десяти от Мурома.

– Пешим? – ещё более удивился Семён. – Он что же, от самого Шемяки пехотою движется? Из Переславля?

– Иона-то? Он может! – усмехнулся Русалка.

– Да ну! – усомнился Руно. – Ему ж, поди, за семьдесят.

– И что же? – возразил Оболенский. – Слыхано, он последние тридцать поприщ до Цареграда пешком шёл, а это не так давно было. Сколько княжичу Ивану? Шесть? Вот, Иона как раз шесть лет назад в Цареград ходил, не намного моложе, чем теперь.

– Праведник, – развёл руками Димитрий Ряполовский, – а у них ноги лёгкие, ангельские.

– Только вот зачем эти лёгкие ноги к нам сюда шагают? – вопросил Иван Ощера. – Неужто праведник нас в Шемякину веру обращать станет? Только того не хватало!

– Не пойдём под Шемяку! – грозно рыкнул Юшка Драница.

– А ежели Иона благословения лишит? – спросил Русалка ехидно.

– Значит, не нужно такого благословения, – ответил нижегородский воевода. – Другого епископа попросим.

– Нет, не может того быть, чтобы Иона простил Шемяке бесчинство, – промолвил Семён. – Даже за ради мира на земле Русской. Нельзя прощать убийц кровавых, воров престола.

– Так Василий же первым глаза Косому выколол, – возразил Димитрий Ряполовский. – Око за око.

– Закон поганых язычников, – сверкнул глазами Семён. – Мы что, язычников теперь на престоле великокняжеском почитать будем?

– К тому же, – добавил старший брат Иван. – Шемяка с Косым изначально тягу к убийству в себе питали. Морозова кто ни за что ни про что прирезал? А Игнатьева с семейством? А серба Велича? И если уж на то пошло, Косой когда ещё от отца своего требовал, чтобы тот Василию глаза выколол. То-то же.

– Так, значит, и Василий по тому же закону живёт – око за око, – фыркнул Димитрий.

– Так, братец, я что-то не пойму, – строго вмешался Семён, – ты против Василия? Ну и иди к Шемяке.

– Я против обоих, – вздохнул Димитрий. – И за Василия только потому, что вы за него, мои братья. А так – оба они разбойники – и Василий, и Шемяка. Нет на Руси нового Димитрия Донского.

– Да уж, – вздохнул Косой-Оболенский, – подумать только: если бы Димитрию после его победы над Мамаем сказали, что пройдут годы – и его внуки станут друг другу глаза выкалывать, вот бы он затужил! Ему бы и Куликовское одоленье горьким показалось.

Тут все замолчали, с грустью думая о сказанном. Боярину Семёну вспомнилось заплаканное лицо Иванушки. А его какая участь ждёт? Вырастет и будет колоть глаза детям Шемяки и Косого? А они ему? Вот радость Литве да Орде! И ещё вспомнилось, какие удивительные глаза были у великого князя Василия Васильевича – большие, ясные, светлые, такой голубизны, какой и небо-то не всегда, а лишь изредка бывает. У малого княжича Юрьи такие же. И как можно эти глаза – остриём?.. Семён никогда бы не смог никому глаза выколоть, ни в какой ярости. Он невольно обвёл взглядом собравшихся. А кто из них мог бы? Руно? Русалка? Едва ли. Братья? Страшно и подумать. Нет! Ощера? А что, вполне. Драница? Тоже может быть, хотя он честный малый, в бою – зверь, а с безоружным расправиться – этого за ним не наблюдалось. Оболенский? Выколет. Если прикажут. Спокойно, рассудительно, старательно. Сожмётся весь душою и выколет. Но, конечно, ради какой-то высшей справедливости и пользы, при прочном оправдании… А какое оправдание было у Василия, когда он велел ослепить своего тёзку, Василия Косого? Неужто Димитрий прав, и все они друг друга стоят?

– Так об чём же мы совет держать будем? – прервал общие невесёлые раздумья Иван Руно.

– Да всё об том же, – ответил Иван Ряполовский, – как нам привечать сего праведника, из чрева кита вышедшего.

– Моё мнение твёрдо, – заявил вдруг Семён. – Каков бы ни был Василий, лучше он Шемяки или таков же, но он – законный государь Московский, ему присягали на верность, от него кормились и дары получали. А посему, коли скажет Иона идти на поклон в Переславль к Шемяке, не пойдём, а будем воевать и в Углич явимся спасать Василия Васильевича. Однако все мы хорошо знаем Иону, и не думаю я, что он способен на такое предательство. Господь его остановит.

– А если ему Шемяка митрополию отдал, тогда как? – заметил Ощера. – Василий-то ему только обещал митрополичий сан, а которая шуба лишь обещана, та ещё не греет.

– Всё равно после Пасхи пойдём крушить Юрьевичей! – наливая себе ещё квасу, грозно произнёс нижегородский воевода.

Тут вдруг Семён вспомнил о молодой черемисянке, с которой познакомился две недели тому назад и о которой уже возмечтал, что как только окончится Великий пост, надо будет её охмурить. Вдова, лет двадцати, не больше. Совсем недавно замуж вышла, а муж пьяный в Волге утоп. Приехала с отцом в Муром на заработки. Красивая – волосы пышные, рыжие, глаза светло-серые, а имя такое, что ночью, обнимая, приятно шептать будет ей в ухо: Очалше. Грех, конечно, в Юрьеве у Семёна осталась жена с двумя детьми, хворая после третьих родов. Но зачем она всё девочек рожает? Ведь и третья, мертворождённая, тоже девочка была. И почему-то чувствовал Семён, что уже не любит жену свою, все дни последние думая о черемисянке Очалше. И постился как никогда строго, и вот даже сейчас не позволяет себе прикоснуться к квасу, желая чистым встретить Причастие Чистого четверга, а всё равно о рыжеволосой красавице некрещёной мечтает. Наваждение! Может быть, она ведьма? Муромскому протоиерею Агафону он уже исповедовался. Тот сказал: «Да не осквернись». Но как-то уж очень неуверенно и неубедительно. Хорошо бы ещё праведному епископу Ионе чистосердечно во всём покаяться. Что он скажет? Даже и хорошо, что он идёт сюда, в Муром.

Семён погрузился в свои мысли. Он то начинал мечтать о красавице Очалше, то каяться и думать об исповеди у епископа Ионы и не замечал дальнейшего спора, лишь изредка принимая во внимание те или иные сильные высказывания и вставляя свои малозначительные вставки. Тем временем совет так и не пришёл к твёрдому и окончательному решению, и всё завершилось тем, что из храма Рождества Богородицы явился псаломщик со словами:

– Отец Агафон волнуется, почему вас нету.

– Аллилуйю спели? – спросил Иван Ряполовский.

– Давно уже! – махнул рукой псаломщик. – И «Егда славные ученицы…» пропето, литургия началась. Просим!

– Ну что ж, надо идти, – допивая квасок, молвил нижегородский воевода Драница.

Глава третья
ЧУДОТВОРЕЦ

В это достопамятное утро 14 апреля 6954 года[1]1
  Летосчисление велось от Сотворения мира. Год начинался 1 сентября. Таким образом, 6954 год длился от 1 сентября 1445-го до 31 августа 1446 года от Рождества Христова.


[Закрыть] в сторону града Мурома и впрямь шёл пешком знаменитый целитель и чудотворец, рязанский епископ Иона. За ним ехала повозка, запряжённая парой лошадей и управляемая слугой Петром, а также небольшой отряд охраны – шестеро лучших ратников Димитрия Юрьевича Шемяки, щеголевато одетых, на красивых гнедых и бурых рысаках. Слева и справа от семидесятилетнего праведника шли двое молодых монахов – недавно постриженный Фома и пока ещё рясофорный Геннадий. Подошвы грубых юхтевых сапог звенели на скрипучем морозном снегу, и настроение у всех троих было отменное.

– Овсы этим летом будут изрядные, – заметил бодрый старец. – На Филипповках постных овсяных оладушек наедимся.

– Только бы война не расплескалась пуще прежнего, – вздохнул Геннадий.

– Не расплещется, – ответил Иона. – Не вижу войны ни летом, ни осенью. Тихо будет.

– Ну, дай-то Бог, – улыбнулся Фома. Ему хотелось ещё что-то сказать, но радость жизни и молодости столь сильно переполняла его, что слова все куда-то улетучились.

– Святой отец, а я вот всё хотел спросить про рога… – начал было Геннадий, но Иона перебил его сердито:

– Сколько раз говорю: не называйте меня никаким таким святым отцом. Просто батюшкой!

– Простите, батюшко, – смутился послушник. – Так это, про рога-то…

– А что рога, – хитро усмехнулся епископ. – Может, они и впрямь растут у злодея.

– А разве не точно, что растут? – удивился Геннадий.

– Ну, как сказать?.. С того самого дня, как Шемяка подло обезглазил Василья, у него начались головные боли в двух местах – справа и слева от темечка. Я ему возьми да и скажи: мол, рога. Он испугался: «Как рога?» «Атак, – говорю, – кто крестолобзание нарушает, у того, случается, бесовы рожки и прорезываются». Другой бы, глядишь, и не поверил, а Шемяка хоть и подл, но иной раз бывает простодушен. Видит, свербёж в башке не прекращается, внял моим угрозам, потому и послал меня в Муром за Васильчатами. Хотя, кто ведает, глядишь – по моему слову у него и впрямь рога начнутся.

– Возможно ли такое? – спросил Фома.

– В мире ничего невозможного нет, – ответил Иона. – Случается, что и свинья венчается, да никто того не видал.

– Я всё же рогами сильно любопытствуюсь, – гнул своё Геннадий. – Бывало ли такое, чтоб у живого человека выросли? Говорят, будто Карп-стригольник во Пескове у какого-то иерея власы ровнял и обнаружил у него на темени махонькие копылки, едва-едва прорезавшиеся. И оттого, мол, поднялась в нём смута на всё духовенство. Так ли это?

– Того не ведаю, – пожал плечами епископ. – Я в тот год только-только народился, когда песковичи Карпа и дружка его Никитку толпой разорвали. А что до тамошних иереев, то положа руку на сердце они тогда в Пескове сильно развратились и без большой мзды ничего делать не хотели.

– Значит, что же, стригольники за правду пострадали? – спросил Фома с удивлением.

– Вовсе нет, – возразил Иона, – поделом им, окаянным. Была бы их правда, когда б они от немца корысти не имели.

– От немца? – вскинул брови Фома.

– А то! Всякая ересь на Руси либо от жида, либо от немца. Страшно поперёк глотки им наша вера истинная. Как только появляются честные смутьяны, наподобие того же Карпа, немец тут как тут. И глядишь, получается, что начинает смутьян с заслуженного обвинения на попов-мздоимцев, а кончает напраслиной на всю Церковь Православную. Хочет больной зуб выдрать, а вместе с зубом и голову отрывает. Полагаю, у того иерея никакие не копылки, а обыкновенные желваки, какие, случается, повсюду на теле могут вырасти. Карп же давно вкупе с Никитой-дьяконом сотрапезно против духовенства речи вёл, вот и померещилось ему, что у иерея рожки растут. И – пошло-поехало! Сначала беспорядки церковные обличать стали, а потом, подучаемые немцами, они и вовсе всю иерархию отвергли. Коготок увяз – всей птичке пропасть. Коли, мол, священники за совершение Таинств большую мзду имут, то и Таинства сами по себе отменить надо – крестить не надобно, усопших поминать не обязательно; Никита поначалу самочинно причащать удумал, а после заявил, что и Причастие – пережиток.

– Вот гадёныш! – возмутился Геннадий.

– Заблудшие, – вздохнул Иона. – Жаль их. Без покаяния гибель свою от народа приняли. А тут, как на грех, между Песковым и Новгородом раздоры начались, песковичи зароптали на власть иерархов новгородских и в ропоте своём убиенного Карпа возвеличили и давай священников стричь, рожки у них искать. Оттого их стригольниками и прозвали. Теперь даже обычные стригольники чураются, когда их стригольниками называют. «Мы, – говорят, – стригачи. А которые стригольники – те еретики лесковские». Ведь подумать только – полвека ересь восставала, я уже при святителе Фотии подвизался, когда и ему пришлось со стригольниками песковскими воевать. Оно бы, может, и быстро затухло, да ведь и у немцев то же поветрие завелось – не причащать, не крестить, икон не почитать, священникам коротко стричься. Фома-то знает, его отец, немец праведный, бежал от такого бесовского учения, к православной вере обратился. И сам спасся, и сына своего спас от пагубы. Он теперь, Фома, с нами вот идёт, и сие – хорошо.

– Очень хорошо, – с улыбкою кивнул Фома.

– Ноги-то не болят ещё, батюшко? – заботливо спросил Иону Геннадий. – Не пора ли в повозку?

– Да нет уж, до Мурома дойдём пехотою, – кладя руку на плечо послушника, улыбнулся епископ. – Сухо, морозно, ничего не болит, не ноет, так бы шёл и шёл. Завтра, глядишь, всё раскиснет, расхлябится, тогда и захочешь попутешествовать, да не сможешь – все суставы заскрипещут, шагу не ступишь без крехота. А вот блаженный митрополит Фотий до самого смертного часа отличался завидным здравием, ничем не маялся и усоп, как младенец – тихо и безропотно. День и час кончины своей в точности предсказал. Причём ведь как среди прочих дней Чистый наш четверг отмечен – множество чудес именно в сей день случается. Вот и к Фотию муж светоносный именно на рассвете Чистого четверга явился. И знайте, что если к вам подобное явление будет, то перво-наперво оградитесь крестным знамением, ибо случается, что князь всех обманов приходит к гордецам в ангельском виде. Если перекреститесь, он тотчас исчезнет. А коли не исчезнет – верьте, это от Господа посланец. Так и Фотий поступил, осенился крестом, и светоносный пришелец одобрительно его приласкал за это, а потом и говорит: «Я не человек и не демон, но послан к тебе от Вседержителя слово сказать. Внимай себе и овцам стада своего. Осталось тебе четыреста дней прожить. Столько даёт тебе Христос, дабы рассмотреть себя и паству свою и приуготовиться».

– Вот счастье-то! – воскликнул Геннадий. – Эх, хорошо бы знать, сколько тебе ещё дней намеряно! Какая же вам, батюшко, благость выпала, при Фотии подвизаться. А нам счастье, что мы при вас хотя бы сколько-то побудем.

– И-и-и! – махнул рукой Иона. – Куды мне до Фотия! Что ты, безумец, кого с кем сравниваешь! Он такие чудеса творил, что мне и не снилось. А каков мирил! Я вот, как ни старался, а не смог отвратить бесчинств Шемякиных. А Фотий! Когда великий князь Василий, сын Димитрия Донского, в Москве скончался, брат его, Юрий Димитриевич, тогда ещё затеял свару, желая сесть на стол великокняжеский. Наследничку, Василь Василичу, нынешнему затворнику углицкому, тогда ещё десять годков только было. Фотий отправился в Галич, где Юрий уже полки собирал, и стал увещевать его не искать стола московского. Тот ни, в какую. Фотий ему отказал в благословении. Видал как? Не проклял, а лишь в благословении отказал. И что получилось?

– Знаем, знаем, – закивал Геннадий, – мор по Галичу пошёл.

– То-то! – сказал Иона. – А я что? Тьфу – да и только! Фотий отказом в благословении вражду пресёк, ведь испугался тогда Юрий, распустил полки, не пошёл на Москву. А я не только не благословлял, клял Шемяку всяко, и – ничего. Смута меня не слухается. Оттого я до семидесяти лет дожил, а всё в епископах, всё только мечтаемый митрополит.

– Другого митрополита, кроме вас, никто не хочет в земле Русской, – промолвил с трепетом Фома.

– Толку-то! – фыркнул епископ. – Вот иду за Васильчатами, а удастся ли с их помощью примирить Шемяку с безглазым Васильем – не знаю. Погоду предсказываю, зубы лечу, родам помогаю – по мелочам всё это. Главное же не удаётся. Ничтожен я по сравнению с блаженнейшим Фотием, хоть он и мореец[2]2
  Морея – южная оконечность Лаконии на полуострове Пелопоннес; Греции, откуда был родом Московский митрополит Фотий (? – 1431).


[Закрыть] был, а я русский.

В этот миг внезапного самоуничижения Ионы мимо благодушных путников лихо проскакали четверо всадников. Мало того, что они не оказали никакого почтения при виде старого иерарха и не замедлили бега своих лошадей, мало того, что вид их был весьма странен и одежда выдавала в непочтительных всадниках иноземцев, к тому же большая льдышка выскочила из-под копыта третьей по счету лошади, на которой ехал невысоконький ездок, по-видимому отрок. Выскочила – и прямо в лицо епископу. На щеке у Ионы выступили капли крови.

– Ишь ты, скакуны какие! – помахал им вслед кулаком Геннадий.

– Видали? – воскликнул Иона. – Только немца упомяни, он тут как тут. Ровно чёрт, прости Господи! Лукавого покличь, он и явится. Так и немец. Рад примчаться на землю Русскую, пакостить. Э-эй! Куды поспешаете, непутёвые? Гляди, копыта-ноги поломаете! Вот, теперь ещё с посеченной мордой в Муром явлюсь. Сильно там покорябало?

– Да нет, батюшко, ничего, самую малость, – ответил Фома.

– Дайте-ка, я вам убрусец свой приложу, – подсуетился Геннадий, доставая платок и утирая кровь с лица епископа.

– Спаси Христос, – вздохнул Иона. – Вот бешеные! И куды ж это они так несутся? А ну-ка, давайте сядем в повозку да поспешим и мы. Подозрительны мне эти иноземцы.

Подсадив епископа в повозку, Геннадий и Фома уселись подле него и велели вознице Петру ехать побыстрее.

– Может, догнать да всыпать? – спросил у Ионы один из охранников, Андрюша – молодой внук боярина Фёдора Кошки, сын Фёдора Голтяя. – Резвые-резвые, да мы догоним!

– Не надо, Андрюша, – отказался от мести епископ. – Пёс с ними, сами себя накажут.

Каково же было удивление, когда, проехав каких-нибудь полверсты, путники вновь встретили непочтительных иноземцев. Они озадаченно топтались посреди дороги, одна из лошадей валялась на снегу и задыхалась от боли в сломанной ноге. Отрок же, который на ней ехал, сидел рядом и громко переживал своё падение, вцепившись пальцами в ушибленную, а то и сломанную ногу. Телохранители Ионы окружили иностранных невеж, грозно подбоченясь и хмуро разглядывая их чудные платья. Под широченными, подбитыми толстым мехом епанчами выглядывали доспехи; головы покрыты большими плоскими шапками, а из-под епанчей – тонкие ноги в узких-преузких штанах, обутые в чёрные остроносые башмаки. Самый, по всему виду, старший с тревогой схватился за рукоять меча, готовый мгновенно выхватить его из ножен.

– Коленки не мёрзнут? – гоготнул Андрюха Голтяев.

– Это кто ж такие будете? Почто праведника нашего поранили? – сурово спросил другой ратник, Фёдор Плещеев, брат верного воеводы Шемяки, Михаила, главного захватчика Москвы.

Сидящий на снегу отрок попытался вскочить, да не смог – упал и вскрикнул от боли. Старший иноземец сжал губы и громко произнёс что-то по-непонятному.

– Эй, Фома, – сказал тут епископ Иона, – не твои ли сородники, часом?

– Мои, – вздохнул молодой монах и стал вылезать из повозки. – Вот чудеса-то!