Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 46 страниц)

Глава двенадцатая
РАЗДОРНЫЙ ПОЯС ДМИТРИЯ ДОНСКОГО

В воскресный полдень, после литургии, посвящённой празднику Иоанна Богослова, князь Дмитрий Юрьевич Шемяка вышел из Спасо-Преображенской церкви в гневе и недоумении. Супруге своей, вечной ходатайнице за Иону, грозно рявкнул, чтобы не шла рядом, а поотстала и вообще сегодня на глаза не показывалась. Она покорно отступила, и он раздражённо зашагал один в сторону своего дома на Богородской улице, печатая каблуками красных сафьяновых сапог по деревянной мостовой Красной площади.

Доселе всё складывалось именно так, как задумывал хитроумный князь, желая добра и мира на Руси, а следовательно, в первую очередь – полного смирения супостатов. Он задумывал, а обдумывал и полезные советы давал знатный боярин Никита Константинович из рода Добрынских, ведущего своё происхождение от легендарного Редеди.

Итак, в пятницу вечером Иона привёз-таки в Переславль Васильевичей. Привезёт, не привезёт – сие оставалось весьма сомнительно. Ряполовские запросто могли не отдать княжичей даже самому уважаемому на Руси иерарху, которого Василий уже давно поставил митрополитом, да до сих пор от константинопольского патриарха не пришло утверждение. А Дмитрий Юрьевич задумал дальше пойти, отменить беспрекословное подчинение Царьграду, пусть люди русские сами себе митрополита выбирают, а патриарх да принимает как свершившееся, что с такого-то дня в Русской земле такой-то митрополит.

Далее, как советовал боярин князь Добрынский, следовало принять гостей со всеми почестями, селить и кормить отменно, но несколько дней томить и пред ними самому не появляться, дабы не думали о себе, будто они тут наиважнейшие особы. Пусть подумают и поймут, что Шемяка оттого только их столь любезно принимает, что жаждет умиротворения распрей, а вовсе не потому, что боится и лебезит пред ними. А так-то у него и без них дел по горло. Великокняжеских, между прочим, дел, ибо взвалил Дмитрий Юрьевич на себя тяжёлую ношу – спасать и оберегать Русь-матушку. Разве он не любит её? Разве не хочет ей процветания? За что же такие муки насылает на него Господь, за какие грехи страшные? Вот и голова болит непрестанно, что только не делают знахари! Под окнами голубиная трава-вербена вовсю взошла, ежеутренне поливаемая водой с головы Шемяки, – самое надёжное, говорят, средство, а не помогает. Иона-ёрник как-то пошутил, мол, рожки растут… Со всеми что-то неладное творится после того, как Василия в Троице схватили и глаза ему выкололи. Никита Константинович с тех пор уж два приступа падучей перенёс и тоже головными болями мучается. Ну он-то понятно! Тогда, когда Василия в Сергиевой обители брал, шибко на коне в ворота вскакивал и о надвратный камень головой треснулся, чуть было Богу душу не отдал. Ну и опять же, кто своею собственною рукою Васильевы очи ножом выкалывал? Никита. За то Господь и карает. А Шемяку – за то, что не воспрепятствовал злодеянию.

Всё это понимал Дмитрий Юрьевич, видел грех свой и на самом деле мечтал о примирении с Василием, мог для этого не пожалеть богатейших уделов в пользование слепому свергнутому князю. Только бы потом Васильчата в волчат не выросли. А как этого добиться? Лаской? Жестокостью? Видно, и тем, и тем. И награждать, и то и дело по носу щёлкать – знайте, волчата, свою нору и к моей овчарне не суйтесь!

Хорошо было придумано с игрушечной кулевриккой, которую Иван Можайский недавно из Литвы привёз. Хотел Шемяка её своему сыну к какому-нибудь празднику подарить, да Никита подговорил его сунуть кулеврину Ивану Васильчонку. Он мальчишка молодцеватый, не то что Шемякин отпрыск, его кулеврина тронет, а ежели он на неё соблазнится – наш, можно его потихоньку подтаскивать да за жаберки на бережочек! Только бы он из кулеврины Дмитрию Юрьевичу в лицо не стрельнул… Не стрельнёт, нет – хороший у него возраст для приручки, шесть лет мальчику, хуже было бы, когда лет девять-десять.

И он клюнул ведь на приманку, хотя, как утверждает дьяк Фёдор, поначалу и воротил нос, а когда разглядел подарочек, не выдержал, дрогнул, взял. Подцепилась рыбка. И дальше всё шло как по маслу. На званый завтрак Шемяка, как и было замыслено, не пошёл. Гости из Мурома покрутили носами, позубоскалили да и проглотили. Перед обедом им сказали, что, вполне возможно, за обедом с ними великий князь Дмитрий Юрьевич соизволит встретиться. А он опять не явился, и в конце трапезы пьяный боярин Юрий Драница принялся срамить Ивана Можайского за то якобы, что он Василия ослеплял, хотя на самом-то деле – Никита. Вот смех-то! Стали Драницу успокаивать – он в драку. Только вмешательство Ионы спасло от кровопролития. Перед ужином гостям объявили, что теперь уж точно великий князь освободился и воссядет во главе трапезы вечерней. Но во время ужина Сабуров ошарашил их иным решением Дмитрия: за то, что во время обеда вспыхнуло смятение и восстание, он лишает гостей возможности сегодня лицезреть государя. Гости подняли ропот, но, когда он начал стихать, Сабуров объявил о другом повелении Шемяки – отныне именовать епископа Иону высокопреосвященнейшим митрополитом Московским и всея Руси. Княжичам же была преподнесена украшенная золотом укладка, едина на двоих, а в укладке – разнообразные серебряные и золотые бляшки для игры в пристенок. Несмышлёныш Юра аж в ладони захлопал, а Иван мрачен был, но куда денешься, коли уж один подарок принял, принимай и последующие. Мрачно взялся вместе с братом разглядывать бляшки. За ужином вместе с Драницей напился боярин Русалка, оба взялись срамотить Шемяку и его сторонников, и вновь Иона смирял их.

В общем, покуда всё шло хорошо. Одни ерепенились, зато другие – главное же, Иона и княжичи – становились как шёлковые. Дмитрий Юрьевич нарочно пару раз прогуливался под окнами княжеского дворца со своим Ефиопом, которого ему ещё кутяшонком прислал в подарок князь Рязанский. Смущал гостей своим видом, приводил в растерянность, обескураживал. А сегодня утром дьяк Фёдор пришёл к гостям пожелать доброго утра и сказал, что Дмитрий Юрьевич будет на торжественном обеде, посвящённом Иоанну Богослову, наконец-то примет митрополита Иону и детей «бывшего врага, но любимого братовчадя своего, Василья Васильевича», а до того они увидятся с ним на Божественной литургии и станут с ним сопричастниками.

Как было задумано! Вот они все поджав хвосты взирают на то, как Дмитрий Юрьевич во всём своём великокняжеском блеске причащается Святых Тайн из рук приручённого им и уже вовсю послушного митрополита, коего, можно сказать, сам митрополитом и сделал, а потом всех их, пристыженных, усмирённых, одаряет государевыми милостями. Всех, кроме бунтовщиков – Драницы и Русалки. Этих и на торжественный обед велено не пускать.

Что же в итоге получилось? Явившийся к середине литургии Дмитрий, когда начали причащать, двинулся к чаше. Иона причастил монахов своих, затем княжичей – Ивана и Юрия, слугу ихнего, Трифона Порховского, и тут, когда дошла очередь Дмитрия – хотя его-то бы первым положено было сподобить! – Иона вдруг повернулся, отдал потир и лжицу настоятелю Филиппу, а сам молча удалился в алтарь. И, дрожа от гнева, Шемяка из рук дряхлого Филиппа не причастился, а – прости Господи! – как будто отраву принял. Причастие, ожидавшееся стать сладостным, показалось кислее оцта. Что это вступило в Иону? Какая блажь? Даже не облобызав чашу, словно исхлёстанный по щекам, повернулся князь Дмитрий и зашагал прочь из храма.

И вот теперь, пройдя через всю Красную площадь и свернув на Богородскую улицу, сопровождаемый многочисленной свитой, Шемяка старался пересилить в душе свой позор и найти какое-то решение. Он замедлил шаг, давая возможность верному Никите нагнать его.

– Ну что, Никитушка, всех под нож? – спросил он с тоскою.

– Да я хоть сейчас, – пожал плечами Добрынский. Они вошли в дом, поднялись на верхний ярус, в любимую Шемякину светлицу, где стоял заводной немецкий доспет в виде ратника в латах – повернёшь ключиком, он зашевелится, поклон даст и снова выпрямится. Единственный, кто без тайной мысли Дмитрию кланяется, да и то потому только, что ключ у Дмитрия. А достанься ключ от доспета кому другому, Василью, к примеру…

– А если не под нож, то как? – спросил Шемяка, поднося ключ к скважинке и поворачивая его три раза. Немецкий ратник звякнул, повернулся, отбил свой бездушный поклон, выпрямился, повернулся назад и застыл в гордой позе, вполоборота.

– А если не под нож, то снова удивить их, – сказал Никита. – Явиться на званый обед как ни в чём не бывало, быть весёлым, шутить, смеяться, слушать песни, гуды, свирели, ласково говорить с Василятами, гладить их по головкам, угощать своею ручкой да ещё подарить чего-нибудь. А после отправить к родителям в Углич с известием, что они свободны и получают в удел себе… Что ты им дашь в удел?

– А вот пусть Углич и берут, – усмехнулся Шемяка. – Они, после того как брату моему Ваське глаза выкололи, мне Углич подарили, а я им теперь его верну, после того как ты, Никита, Василия ослепил.

– Твоею волею ослепил, государь, – промычал Никита.

– Моим безволием тогдашним, – возразил Шемяка. – Ну да ни к чему сейчас о том… Короче говоря, пусть берут себе Углич со Ржевом и Бежецким Верхом. Богатые уделы!

– Может, заодно и Белозерскую область?

– Нет, Белозерская мне нужна. Там монастырь славный, не отдам его братовчаде.

– А княгиню Софью вернёшь им? – спросил Никита. При этом имени Дмитрий почувствовал, как давит живот ему золотой пояс, нарочно надетый сегодня, дабы подразнить сторонников свергнутого Василия.

– Эта поганая литовка пусть сидит себе безвылазно в Чухломе! – выкрикнул Шемяка злобно. – Вот он, пояс Донского, на мне! Никогда не забуду, как эта бесстыжая наговорщица на свадьбе Василия и Марии сорвала его с брата и, указуя на нас перстом, именовала ворами. Между тем пояс достался брату на законном основании, он взял его в приданом, когда женился на дочери князя Андрея Владимировича. А потом мне подарил… Что ты так смотришь на меня?

– А что ты, великий княже, рассказываешь мне об этом, будто хочешь уверить меня, а я не верю? – пожал плечами Никита. – Я знаю, что брат твой чист был и напраслиной оклеветан. И всё это знают.

– Увы, не все, не все, – пробормотал Дмитрий Юрьевич. – Многие до сих пор злому навету верят. Как думаешь, снять мне его? Может, проклятье на нём и из-за него новые раздоры?

– Думаю, ни к чему снимать, – дал совет Никита Константинович. – Пусть все видят и удостоверяются, что ты законно владеешь поясом славного князя Донского, своего великого деда, что ты не боишься выставлять его напоказ.

– Ты, как всегда, прав, – вздохнул Дмитрий Юрьевич. – Бедный мой дед! Если бы он знал, как его внуки запутаются во вражде!

– Ничего не поделаешь, внуки всегда враждуют между собой, – тоже вздохнул Добрынский. – И тот внук, который восстановит мир и единство в державе, тот остаётся славным в памяти потомков.

– А не будет ли пояс знаком того, что я признаю устав Дмитрия Донского о сыновнем престолонаследии? – всполошился Шемяка.

– Не будет, – махнул рукой Никита.

– Голова раскалывается! – простонал Дмитрий Юрьевич. – Прямо наваждение какое-то.

– Слыхано, что и у древнего Юлия Кесаря тоже часто голова болела, и при том падучая была, – оповестил князя Никита.

– Мне только падучей не хватало, как у тебя! – фыркнул Шемяка, снова вставил и повернул в скважинке ключ. – Странно, но сей искусный доспет действует на меня успокоительно. Ну-ка, ещё разок!

В светлицу вбежал Ефиоп и тотчас бросился скакать вокруг Дмитрия, лизать ему руки. Вот ещё один, кто без умысла любит его, и этот не сразу признает иного хозяина, если вообще признает.

– Ефиопа возьму с собой на обед, – решил Дмитрий Юрьевич.

– Пожалуй, – согласился советник, – пусть поёжатся. Спустя некоторое время, сделав над собой усилие и кое-как успокоившись после нанесённого Ионой оскорбления, Дмитрий Юрьевич, наигранно весёлый, отправился на званый обед. В душе у него было сумрачно, пояс Донского туго обтягивал полное Дмитриеве брюхо, голова болела… Хотелось напиться угорского или мальвазии, чтобы ни о чём не думать, ничего не чувствовать, не помнить, не знать, не терзаться. Дурное предчувствие, что недолго быть ему великим князем Московским, противно щекотало печёнку.

– Никита, – обратился он к верному боярину по пути через Красную площадь, – а что за фряги такие приехали в свите у Васильевичей?

– Будто бы ихний государь направил их ко княжонку Ивану на службу, – отвечал Добрынский, – Почему – не понятно. Видно, они не сведуют, что на Москве не признали Флоренское согласие.

– Вот всё-таки дурак Василий! – хмыкнул Шемяка. – В кои веки договорились с латынами о святом воссоединении Церквей. И что его подпёрло воспрепятствовать? Чем Царьградский патриарх лучше Римского Папы? Ничем. Жаль, я не был тогда великим князем! Я б не сгнобил Сидора, признал бы унию. Теперь уж поздно.

– И что Дух Святой от Сына исходит, признал бы? – спросил Никита. – И пургаторий?

– Пургаторий – это чистилище, что ли?

– Чистилище.

– Да пускай и пургаторий, и Дух от Сына, – отвечал Дмитрий. – Зато с немцем мир бы вышел. А Папа к тому же дальше патриарха, не так бы часто лез в дела наши.

У входа в Преображенье возникла загвоздка, как провести Ефиопа во дворец – не через церковь же; Никита предложил через окно, но Шемяка велел обернуть пса холстиной и пронести всё же сквозь храм. Видевший это Иван Можайский трижды торопливо перекрестился и тихо пробормотал, но Дмитрий Юрьевич услышал его слова:

– Не быть сегодня добру!..

Хотел было отменить приказ, да поздно – пса уже понесли на хоры, чтобы оттуда – по переходу во дворец. Шемяка, осеняя себя множественными крестными знамениями, проследовал за Ефиопом.

Простых прихожан-переславцев в храме не было, но свечи повсюду горели обильно и ярко, особенно у иконы Преображенья, взглянув на которую Дмитрий Юрьевич ожёгся взглядом о белизну одежд Христа и четырёх острых, как мечи, лучей, исходящих от Господа, настолько небывало чистой показалась Шемяке сия Божеская белизна. Он искренне перекрестился и стал подниматься по лестнице на хоры.

В пиршественной хороме все уже были рассажены за столами, ломящимися под тяжестью блюд и посудин. В честь праздника кравчие особенно расстарались. Когда Дмитрий Юрьевич вошёл сюда, за окнами грохотнула пушка, и все вздрогнули от двойной неожиданности – и от звука выстрела, и от самого появления Шемяки, коего явно никто и на сей раз не ожидал увидеть.

– По Божьей воле и по нашей любви, Божьей милостию князь великий Дмитрий Юрьевич, Московский и всея Руси осподарь! – объявил титул Шемяки боярин Михаил Фёдорович Сабуров. Сторонники Дмитрия встали и поклонились.

Пришлось привстать и недругам. Шемяка прошёл во главу стола и занял место напротив Ионы, Иванушки и Юры. Сабуров, Можайский, Дубенский и Добрынский сели по правую и левую руку от него. Все стали усаживаться, некоторое время стоял обычный в таких случаях шум и гам, но вскоре он стал стихать, наступила тишина. Иона, который единственный оставался стоять, громко прочитал «Царю Небесный» и «Отче наш», затем благословил трапезу и сказал:

– Поздравляю вас всех, чада мои, с воскресным днём и празднованием святаго апостола Иоанна Богослова!

– Спаси Христос! – прокатилось в ответ мощным гулом.

– Благодарим, отче, – промолвил Дмитрий Юрьевич. – А мне дайте поздравить своего двоюродного племянника Иоанна Васильевича с днём ангела и первую чашу…

– Мой – Златоуст! – звонко ответил, перебивая князя, Иванушка.

– А? – осёкся Дмитрий Юрьевич. – Златоуст? Не Богослов?..

Произошла заминка. Забравшийся под стол Ефиоп ткнул Шемяку носом под колено. Дьяк Фёдор резко обернулся к песельникам и сделал им начинательный жест рукой. Те, переглянувшись, запели «Многая лета», потом – «Агиос Димитриос», за столами настало оживление, все поднимали чаши, пригубляли их и принимались за яства.

Покуда велись первые торжественные застольные речи, Шемяка чутко присматривался к старшему сыну Василия. Пред ним сидел тёмно-русый сероглазый мальчик с несколько вытянутыми чертами лица, довольно живыми и выразительными. Взор его был печален и строг, но явно лишь благодаря присутствию здесь отцова обидчика. Несколько раз Дмитрий Юрьевич ловил на себе такие взгляды маленького княжича, что ему делалось не по себе, и необъяснимое, тошнотное, предчувствие собственной своей обречённости возникало в душе Шемяки. А когда боярин Иван Сорокоумов, дождавшись мига, вставил-таки свою неизбежную едкость – не зря его и Ощерой-то прозвали! – случилось и вовсе непредвиденное и ужасающее.

А именно: не вставая с места, Дмитрий Юрьевич, набравшись решимости, заговорил о необходимости мира, о том, что достаточно крови пролилось на земле Русской, о святых клятвах, о долге перед Богом и Отечеством, и когда он сказал: «Давно пора забыть нанесённые друг другу обиды», чётко услышал произнесённое Ощерой:

– Кто старое помянет, тому глаз вон!

Всех сидящих поблизости и слышавших колкость аж подбросило, княжич Иван сверкнул злым глазом на Шемяку, и у Дмитрия Юрьевича перехватило дыхание, он быстро закончил свою речь и попытался как-нибудь ослабить пояс Дмитрия Донского, который почему-то вдруг стал невыносимо стягивать ему живот. Затем он принялся пить токайское вино и не почувствовал его вкуса, а ведь токайское – ароматный напиток! Почуяв недоброе с хозяином, преданный Ефиоп высунул морду и положил её Шемяке на колени. Дмитрий Юрьевич в волнении схватил кусок лебедятины горячего копчения, обмакнул его в ореховый соус и запихнул в рот. Птичье мясо также не обладало никаким вкусом, хотя ещё недавно Дмитрий наслаждался его пряными запахами. Сердцу сделалось студно. Ефиоп заскулил…

Три года назад меньший брат Дмитрия Юрьевича Шемяки, Дмитрий Юрьевич Красный, умер в Галиче внезапной и загадочной смертью. Сначала он лишился вкусовых ощущений, затем стал мучиться бессонницей, потом полностью оглох, и, наконец, у него стала идти носом кровь. Яд? Что же за странная болезнь? Заткнув ноздри, Красному дали причастие, он успокоился, поел, выпил вина, уснул, и всем показалось, будто он умер. Присутствовавшие бояре, горестно оплакав незлобивого Юрьевича, накрыли его тело овчиной, прочли молитвы и, крепко напившись хмельного галичского мёду, разлеглись по лавкам в той же горнице. Внезапно раздался громкий голос усопшего, все вскочили и увидели, что он сбросил с себя овчину, лежит мёртвый, с закрытыми глазами, но при этом громко читает молитвы, псалмы и стихиры. И так продолжалось целых три дня, и множество любопытных притекало во дворец княжеский, дабы посмотреть на чудесное и жуткое явление. На третий день младший Юрьевич умолк, и теперь уже окончательно. Его похоронили в Осмомысловском Успенском соборе, но спустя месяц великий князь Василий Васильевич, радуясь тому, что у него родился ещё один сын, Тимофей-Иоанн, многие милости источал и, прознав про кончину Дмитрия Красного, постановил перенести мощи в Москву, в Михаила-Архангела. Когда же открыли гроб, обнаружили тело нетленным, будто только что его оставила душа. Перевезли на Москву со всеми почестями, а в Галиче установили почитать Дмитрия Красного как местного святого…

Шемяку передёрнуло от мыслей о братовой кончине. Конечно, почётно было бы сделаться местным переславским святым, но и жить хотелось, смерть страшила непереносимо! Дмитрий Юрьевич взял ложкой кусок заливной осетрины с укропчиком и петрушкой, пугливо попробовал… Ничего! Никаких ощущений! Слабо-слабо, словно лишь по памяти… Боже ты мой! Что же делать? Кого звать на помощь? Только признайся – тотчас, припомнив о покойном брате, начнут уготавливать Шемяку к такой же благо-диковинной кончине. И с этой думой, уронив с лица добродушную маску, Дмитрий Юрьевич, охваченный внезапным приступом ненависти ко всему роду угличского заточника, зло посмотрел в глаза княжича Ивана, скрипнул зубами и спросил:

– Что же это Иоанн Васильевич всё на меня таким волчонком зыркает?

Глава тринадцатая
ИВАНУШКИН ПРИГОВОР

Скучно, душно и жарко было в этой огромной палате с синими стенами и белой лепниной, но более всего удручало и душило сознание того, что вот он, супротив тебя сидит человек, собственными руками выколовший глаза твоему отцу. Ах, если б он утерпел и не стал принимать подарков!.. Да ещё – если бы не трусить…

Вкусно так всё приготовлено, а есть не хочется. Точнее, хочется, чтоб не хотелось есть. А слюнки текут, подлые и коварные. И рука сама отправляет в рот кушанья. Балыка здешнего, Бог его знает каким чудесником приготовленного, можно сколько угодно съесть. А пироги с визигой и яйцом, а петушиные гребешки в белом вине, а жаренный в сухарях язык, а стерляжьи колечки… Стыдно, что приходится угощаться у врага, злишься на себя, а всё равно уплетаешь.

Иона словно угадал:

– Ешь, ешь, – говорит, – сие не грех. Тем самым на том свете хоть немного Шемяке огоньку убавишь.

Но Иванушка вдруг совладал с собой, отложил на тарелку слегка надкушенный пахучий горячий пирожок. Отвратительно ему стало, когда Шемяка заговорил о примирении, о том, что надо всё старое забыть. У самого-то вон оба глаза поганые целы, конечно, ему забыть о своих пакостях хочется и других заставить ничего не помнить. И тут Ощера выбрал момент для злой шутки.

– Кто старое, – говорит, – помянет, тому и глаз вон. Если, значит, Иванушка не забудет про отцово увечье, ему – глаз выколоть? Э нет, говорится-то как? Кто забудет, тому – оба. Тут Иванушка заметил, что Шемяка в лице изменился, выражение глаз стало испуганное, а потом вдруг и вовсе – будто другой человек пред ним возник. Лицо не снисходительно-добродушненькое, а злое, ненавидящее, свирепое. Оборотень! Сколько ни прикидывается благожелательным, а упыриная сущность так и выскользнет наружу. И прямо в глаза смотрит! Иванушка не выдержат, потупился.

– Что же это Иоанн Васильевич всё на меня таким волчонком зыркает? – раздался голос Шемяки. Иванушка поднял взор и увидел, как слева от супостата высунулась над столом чёрная косматая голова пса Ефиопа, визгнула и скрылась.

– Не боюсь я тебя, – тихо сказал Иванушка.

– Меня? – удивился Шемяка. – А почто ж меня бояться-то? Я, чай, не злой.

– Не боюсь тебя! – громче выпалил Иванушка, так, что теперь многие его услышали, хотя за столами давно уже стоял пиршественный гомон. – И гырчеи твоей черномазой не боюсь, вот! Пусть закусает меня, а я её пикой проткну!

– Пикой? – вскинул брови Шемяка, изобретая на лице новое веселоватое выражение. – Где ж твоя пика-то?

– А имеется, – кивая головой, строго отвечал Иванушка. – А не пикой, так шестопёром.

– Шестопёром? – расхохотался злодей. – Ха-ха-ха! Слыхали? Может, всё-таки шестопёром, Иоанн Васильевич?

– А не то у меня на Москве ещё чекан имеется, – продолжал княжич, невзирая на смех врага. – Как тюкну твоего Ефиопа по темечку, так ему и смерть.

– Где ж твоя Москва, княже Иоанне? – продолжал похохатывать нехристь. – Она ж вся-повся погорела, батюшко-свете!

Две мелкие обидные слезинки выскочили из глаз Иванушки, но такие кипучие, что тотчас же и испарились на щеках.

– А вот и не вся! – возразил Иванушка, хотя и не знал точно, но в душе уверен был, что никак не может Москва вся и насовсем погореть.

– А я говорю – вся, – гоготнул Шемяка. – И чекан твой.

– Да? – на вдохе вымолвил Иванушка. Вокруг уже стояла тишина – всё и вся внимало разговору Ивана Васильевича с Дмитрием Юрьевичем. – А зато у меня есть сребрик Владимира-князя, мне его боярин Семён подарил, я на него куплю себе вострое кинжало.

– Зачем тебе? – продолжая натянуто похохатывать, сказал Шемяка. – У тебя же стрельная пищалька имеется, что я подарил.

– Не нужна она мне! Понял? – краснея, пальнул Иванушка. – Я её уже давно в речку выбросил, вот! А куплю себе кинжало, подкрадусь к тебе и глаза твои выколю! Так и знай!

Всё вокруг ахнуло – и други, и недруги, и свои, и чужие, и стены, и потолки, и вина, и яства, и квасы.

– Вот это по-нашему сказано! – первым воскликнул Русалка.

– Отроче, опамятуй, не губись! – взмолился в ухо Иванушке чуть не плачущий Иона.

– Ванька – дулак, – ни с того ни с сего подал свой возглас Юра. Вякнул и захныкал. Испугался.

– Сам дурак! – погрозил ему кулаком Иванушка.

– Ну и удалец же ты, Иоанне! – зловеще протянул князь Никита Константинович. – Это тебе Ряполовские такую науку дали?

Бледный, вновь уронивший с лица своего притворное, снисходительно-весёлое выражение, Шемяка медленно поднялся из-за стола. Несколько крошек ссыпалось с его бороды, он мощно втянул в себя воздух, зверем глядя на Иванушку. «Не боюсь тебя!» – вновь захотелось крикнуть мальчику, но на сей раз не хватило запала.

– Ой, держитя, уйдёт! – жалобливым старушечьим голосом, глумясь, прохныкал Ощера. – Держитя за руки! Обиделси!

Подняв бровь, Шемяка повернул в его сторону лицо. Теперь шумно выдохнул, развернулся и зашагал прочь. Сидящие за столами тоже все повскакивали со своих мест, готовые к сражению. Слышно было, как Никита Добрынский, догнав Шемяку, спросил:

– Под нож?

– Нет, – рявкнул в ответ Шемяка. – Сегодня же – на корабль, в Углич!

Глядя вслед удаляющемуся врагу, Иванушка не думал о том, что это его первое выигранное сражение, что враг повержен и бежит с поля брани. Нет, он думал о другом. Об игрушечной кулеврине, подаренной ненавистным Шемякою. Теперь надо было успеть как-то выбросить её в речку, а не то узнают, что он наврал и на самом деле не выбросил никуда, и засмеют, позорно будет. Она была при нём, заткнута за пояс, и теперь, пользуясь тем, что никто на него не смотрит, Иванушка потихоньку стал передвигать её с живота на бок, а с бока – ещё дальше, на спину.