Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)

Глава пятая
МОСКВА ТЫ МОЯ, МОСКВА!

До чего же весело на Москве! Вот теперь все кинулись жечь дом ересиарха, чем тебе не забава? Князь Димитрий Иванович Углицкий-Жилка в чрезвычайном возбуждении скакал на своём вороном жеребце Басарге и ликовал, почему-то чувствуя, что ему есть повод ликовать.

Объезжая толпу, едва не топча её копытами Басарги, он возле Боровицких ворот догнал боярина Кошкина, размахивающего светочем, и крикнул ему:

– Ужо повеселимся, Юрий Захарыч!

– Нешто-о-о! – в пылу отвечал Кошкин. – Давно пора! Гнездище поганое!

Вырвавшись из Кремля, они быстро домчались до Большого моста, но на его середине остановили коней и развернулись. Толпа, хорошенько приотстав, ещё только сворачивала в сторону моста. Её обгоняли иные всадники, припоздавшие ко всеобщему благородному и гневному порыву. Дмитрий Иванович вдруг как-то по-особому увидел Москву, лежащую перед ним как на ладони. Будто некий неведомо радостный свет озарил столицу, хотя вся она была обложена тяжко нависшими тучами, из которых сыпался влажный снег. Быть может, сей свет источался из взбудораженных очей государева сына?

В мареве падающего снега высокий град над рекой казался сказочным, придуманным. Дивное творение отца, с каждым годом его княжения всё больше и больше хорошеющее, было подобно старинной иконе в тёмно-красной раме новой кирпичной стены и золотом окладе множества куполов. Мокрый снег, облепив деревья, сделал их совсем белыми, пуховыми…

«Моя!» – вдруг дерзко подумал о Москве Дмитрий Иванович.

Он всё ещё жил известием о том, что Василий, брат его, провалился в прорубь. Конечно же, Дмитрий любил Василия, любил больше, чем остальных своих братьев, и нисколько не желал ему смерти. Прекрасно и дружно проживёт он с ним, коли тот станет единодержавным государем после смерти отца.

Но больше, чем брата своего, Дмитрий Иванович любил Москву и мечтал хоть когда-нибудь стать её господином. Никто из сыновей Державного Иоанна не был так похож на своего отца, как Дмитрий – такой же тощий, высокий, слегка сутулый, длиннолицый и длинноусый. Сходство редкостное, всегда всех удивляющее. Духовник отца, игумен Митрофан, помнивший Ивана Васильевича в том же возрасте, в котором теперь Дмитрий, неизменно всплёскивая руками, повторял: «Один к одному! Своя от своих! Единородный, иже от отца рождённый, плоть от плоти». А имя какое славное – Дмитрий Иванович, – точь-в-точь как у прославленного прапрадеда, Дмитрия Донского. Это ли не знаки? А главное, и по свойствам своим Жилка подобен как отцу, так и прапрадеду. И он сам знал, что будет наилучшим продолжателем дела отца и прапрадеда, Василий не таков – бывает и дурен, и слабоволен, и даже трусоват. Любя брата, Дмитрий не желал Василию быть государем Московским. Он также знал, что в случае, если Василий как-то устранится от наследования и если при этом ещё жив будет отец, то Иван Васильевич предпочтёт назначить своим наследником его, Дмитрия, а не второго по старшинству, не Юрия Ивановича. Этот совсем не годится – внешне, как и Василий, больше похож на покойницу-мать, Софью Фоминичну, а в свойствах своих – ни то ни се. Говорят, дядя Андрей Меньшой таков был – в битве на Угре доблестно сражался, а вотчиной своей нисколько не умел управлять, тридцать тысяч рублей отцу после смерти должен остался. На тридцать тысяч можно целую область купить.

К Дмитрию Ивановичу и Кошкину присоединились другие всадники – Мишка Гусев, Фёдор Курбский, Данила Мамырев, брат Семён Иванович, иные, среди которых даже был один архимандрит – Вассиан Симоновский, брат Иосифа Волоцкого. Все сгрудились на мосту, ожидая, пока догонит толпа.

– Чего ждём? Вперёд! – крикнул Гусев. Он приходился братом некогда казнённому на Москве заговорщику Владимиру Гусеву, теперь служил при Юрии Ивановиче и всегда рад был выказать своё рвение и непричастность к делам казнённого брата.

– Айда! – поддержал его Кошкин и пустил коня своего вскачь. Дмитрий Иванович устремился следом, копоть от светоча летела ему прямо в лицо, но он не замечал её.

Справа от моста на берегу Москворецкого острова темнели сады и дом ересиарха Курицына – большая усадьба. Дмитрию Ивановичу сделалось жутковато – каково бороться-то с нечистой силой? Подъехав к высокой бревенчатой ограде, всадники и с ними Дмитрий Иванович стали окружать усадьбу. Набравшись решимости, Жилка выдохнул:

– Благослови, владыко Вассиан!

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – осенил его крестным знамением Симоновский архимандрит. Жилке тотчас подумалось, что, став великим князем, он сего Вассиана попросит быть ему духовником, ибо отцовским духовником тоже был некогда Вассиан, епископ Ростовский, он ещё смешное прозвище имел – Рыло.

Ударив своего Басаргу под брюхо бодцами, Дмитрий устремился прямо к воротам, нырнул в них, невольно пригибаясь и даже не удивившись, что ворота распахнуты настежь. Вот это-то и отличало его от Державного – излишняя лихость, граничащая с неосмотрительностью. Вояке, рубаке можно быть таким, государю – нельзя.

Два года назад, после того как Василий провёл неудачную войну против Ливонии и Литвы, Державный назначил Жилку руководить походом на Смоленск. Войско Дмитрий Иванович привёл к Смоленску внушительное, при нём были воеводы Яков Кошкин, князь Александр Ростовский, братыши Иван Рузский и Фёдор Волоцкий, северские князья Семён и Василий. Но подойдя к городу, Жилка хотел решительными приступами с наскоку захватить его, расшибся и ввиду наступления войск литовского государя Александра Казимировича вынужден был с позором отступить. Свояк прогнал шурина.

Вот и теперь, сломя голову бросаясь на приступ, Дмитрий Иванович безрассудно подвергал себя опасности, будто захвати он единоличной доблестью дом с нечистой силой – и уж точно быть ему на Москве государем!

Но, к счастью, никакая смертельная опасность не подстерегала князя Жилку. Дом был пуст, как маковая коробка зимой. Сжимая в руке увесистый клевец, Дмитрий вышиб ногой незапертую дверь и шагнул внутрь. За ним последовали Гусев, Курбский и брат Семеша. Их обступили темнота и нежиль, пахло сыростью и тлением, как в грибном овраге. Подоспевший Кошкин озарил внутренность курицынского дома своим чадящим светочем. Переходя из одного помещения в другое, они видели сплошь голые стены, покосившуюся стоялую утварь, обветшалую прошлогоднюю паутину.

И вдруг, войдя в очередную сумрачную клеть, все так и отпрянули в суеверном страхе. У Дмитрия внутри враз захолодело – он увидел самого чёрта!..

В следующий миг осозналось и отлегло:

– Фухххх!.. С нами крестная сила! А я-то!..

Посреди клети стояла огромная кровать, застеленная козьей шкурой, поверх которой лежал крупный козлиный череп с длинными волнистыми рогами. Он-то и померещился Дмитрию чёртом.

– Свят-свят-свят Господь Саваоф! – промолвил за спиной у Дмитрия воевода Курбский.

– Истинно сатанинское место, – сказал Гусев.

Осторожно войдя и приблизившись к кровати, Жилка краем клевца опрокинул козлиный костяк и снова в испуге отпрянул:

– Эх ты!..

Под черепом обнаружился маленький и чёрный живой змеёныш, который сердито приподнял головку, но, впрочем, выглядел вполне беспомощно.

– Бесо-овское место! – повторил Гусев.

Больше в доме ничего особенного не обнаружилось. Выйдя наружу целыми и невредимыми, порадовались свету угасающего дня, мокрому снегу, людям, рыскающим по всему двору.

– Ну? Что? Что там? – бросились все с расспросами.

– Да ничего, – небрежно и разочарованно ответил Жилка. – Козлиное лбище да чёрная пиявка.

– Пиявку-то убили? – спросил Данила Мамырев.

– Накой! – махнул шуйцею Гусев. – Не пиявка даже, а змеёнок – ма-ахонький.

– Зря не убили, – сказал архимандрит Вассиан. – Может статься, в той пиявке вся нечисть воплотилась.

– Господи, помилуй! – перекрестился Дмитрий Иванович. – А вот мы сейчас дом подожжём, оно и сгорит там, щупальце чёртово. Эгей! Руби дерева вокруг дома! Не надобно, чтоб на соседние жилища огонь перекинулся.

– Не перекинется, – сказал брат Семён. – Ветер хорошо в сторону Москворечки дует. И пламя, и искры – туда полетят.

По приказу Дмитрия Ивановича охотно принялись рубить деревья, окружающие дом, весёлый пошёл треск! Гусев пришёл из глубины сада с сообщением, что там обнаружено свежее кострище, множество недавно занесённых снегом следов и новые лошажьи хрули, в которые, судя по всему, не так давно кто-то играл.

– Стало быть, всё же кто-то был тут, – озадачился Жилка. – Следует навести поиски.

Вскоре пространство вокруг дома было расчищено, срубленными деревьями обложили дом со всех сторон. Внутри всю деревянную утварь снесли в одну, самую просторную клеть, обмазали смолой и подожгли. Очень скоро изо всех окон, дверей и щелей дома повалил такой густой и смрадный дым, что стоять поблизости не было терпежу. Жилка сел на своего Басаргу и отъехал подальше, на самый мост. Дом долго, очень долго не разгорался, исторгая из своего сатанинского чрева густые и удушливые клубы грязного дыма. Ветер как назло прекратился, а снег усилился, и уже он был полуснег-полудождь.

– О, чичер какой повалил! – заругался на снег брат Семён. – Пёс его мать!

– Мои углицкие такой называют «ляпа», – вспомнил Дмитрий Иванович подходящее для такого снега словцо.

Наконец со стороны Замоскворечья сильно потянуло ветром, и из окон чёртова дома выскочили первые отчаянные языки пламени, при виде которых все с удовольствием оживились.

– Ох, Москва ты моя, Москва, любишь ты огонёк, любишь, чтоб тебя петушок красный клевал! – сказанул Гусев.

– Не может Москва покойно жить, всё ей надобно озорной потехи, – подхватил слова Гусева архимандрит Вассиан, тоже подъехавший на мост верхом на смирной гнедой кобылке.

– Так она и не покойница, чтобы покой любить, и не старуха, – сказал в свою очередь Дмитрий Иванович, думая о Москве с любовью.

– Говорят, в немцах любят покой да тихновение, – продолжил беседу брат Семёша.

– Туда надо Юрия нашего отправить на княженье, – усмехнулся Жилка, вновь возвращаясь мыслью к престолонаследию.

– Кажись, занялось, – кивнул в сторону разгорающегося дома на набережной воевода Курбский.

– А жуткий какой домище был, однако, у Курицыных! – поёжился Дмитрий Иванович, вспоминая внутренности ересиархова жилища.

– Постойте-ка! – вдруг воскликнул Гусев. – Глупость какая!

– Что именно? – спросил Вассиан.

– Зачем же мы его просто так спалили! Надобно было туда еретиков свести и запереть! Ох ты, мать честная! – Гусев так переживал, будто собственное добро понапрасну пожёг.

– А ведь и правда, – огорчился Дмитрий Иванович. – Зачем ещё послезавтра дрова жечь? Сейчас бы заодно и еретиков пожгли. Крепки же мы, братцы, задним умом!

– Не тужите, – утешил архимандрит Вассиан. – Может, так и лучше. Подозреваю я, что из сего Курицына дома обязательно есть тайный лаз, а Волк Курицын про него непременно знает, уж он бы, волхвяра, нашёл бы способ, как через тот лаз улизнуть и дружков своих с собой прихватить. Спаслись бы, а мы б думали, что пожгли их.

Все переглянулись и, покивав, успокоились:

– Верные слова говоришь, владыко.

Дом ересиарха уже весь был охвачен пламенем, долго разгорался, да быстро вспыхнул. Наступали сумерки. Оглянувшись на Москву, Дмитрий Иванович подивился резкой разнице между тем, что происходило на противоположных берегах реки. Там – тихо, спокойно, идёт снег, в золотых куполах, словно в лампадах, мерцают отблески замоскворецкого пожара. А там – дым, смрад, огонь, копоть, треск, шум, ломается, стонет, скрежещет, стреляет, хлопает, гудит!.. Словно образы рая и ада, разделённых между собой обледенелой и заснеженной рекой.

Да быть тебе, Москва, всегда раем! Да не быть тебе никогда адом кроваво-огненным!

Только разве возможно такое на земле?

Вздохнул Жилка: и раем, и адом быть тебе, Москва, никуда от этого не денешься.

Грохот ознаменовал собою падение обгоревших стен. Дмитрий Иванович стал разворачивать Басаргу:

– Конечно! Возвращаемся в Кремль.

Въезжая в Боровицкие врата, он думал о Соломонии Сабуровой. Ах, до чего ж красивую невесту выбрал себе брат Василий! Смотришь на неё и думаешь: да таких не бывает! Зело любопытно, а вот ежели Василий вдруг от простуды своей умрёт, согласится Солошка за Дмитрия пойти? Неужто в монахини уйдёт? А если её всё же уговорить? Коли уж мечтать о Москве, отчего бы не помечтать и о красавице Солохе?

Возвратясь во дворец, Жилка первым делом спешил увидеться с несчастным братом и, если тот ещё не в бреду, обсказать ему, как был сожжён дом Курицына.

– Где Василий? – спросил он у одного из великокняжеских постельничих.

– В Наугольной, – отвечал слуга. – Невесту принимает.

Предвкушая встречу с Соломонией, пришедшей навестить пострадавшего жениха, Дмитрий Иванович устремился в Наугольную палату и был несказанно удивлён, увидев брата в полном здравии, румяного и весёлого, в лазоревом зипуне и шёлковой зелёной ферязи, на голове – осыпанная бисером тафья, на ногах – нарядные сапожки. Подле него сидела несравненная дева и держала его за руку.

– Ты не в постели? – спросил Жилка.

– Что мне там делать? – усмехнулся брат. – Мы с Солошею ещё только помолвлены, пока нельзя.

Девушка стыдливо покраснела, потупилась.

– Здоров? – спросил Дмитрий Иванович.

– А что со мною станется? – расплылся в улыбке Василий Иванович. – Водкой растёрли – бодрее прежнего сделался.

Не зная, как скрыть своё недоумение, Жилка лишь развёл руками:

– Чуден же ты, Васька! До Крещенья ещё ого-го сколько, а ты уже в прорубях купаешься!

Глава шестая
ГАМАЮША

Только теперь, слушая, как Иосиф читает Матфеево Евангелие, Иван наконец-то обрёл стройный ход мыслей и вспомнил, как оказался в Софьиных хоромах, – вчера вечером, прежде чем утратить дар речи, он сам попросился сюда, сказав: «Хочу умереть там, где умерла деспинка».

В окнах ярко сияло солнце, освещая сидящих в хоромах людей. Иван по очереди разглядел каждого, узнавая – племянник Фёдор, сын Юрий, дьяк Данила, игумен Иосиф с книгой на коленях, боярин Кошкин, зять Вася, дочь Федосья, духовник Митрофан. Вон сколько! Видать, плохи дела, коль они все собрались у его постели – ждут, что помрёт. Батюшка Митрофан дремлет. Иосиф громко и красиво читает:

– «…се Аггел Господень во сне явися Иосифу, глаголя: “Восстав, поими Отроча и Матерь Его, и бежи во Егюпет, и буди тамо, дондеже реку ти; хощет бо Ирод искати Отрочате, да погубит Е”. Он же, восстав, поят Отроча и Матерь Его нощию, и отыде во Егюпет…»[181]181
  «…вот, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: “Встань возьми Младенца и Матерь Его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе; ибо Ирод ищет Младенца, дабы погубить Его”. Он встал, взял Младенца и Матерь Его ночью, и пошёл в Египет».


[Закрыть]

Иосиф кашлянул, переворачивая страницу, посмотрел на Ивана, встретившись с ним взглядом. Иван сделал попытку улыбнуться, показывая Волоцкому игумену, что он ещё жив, весел и слушает чтение.

– Сдаётся мне, Державному лучше, – молвил Иосиф.

Иван в ответ кивнул, хотел сказать: «Читай дальше», – но из уст вышипелось только: «Чщщщ… чщщщ…»

– Чашу? – спросил племянник.

– Чихнуть? – подбежал откуда-то вынырнувший постельничий Иван Море. Совсем дурак! При чём тут «чихнуть»?

Государь махнул рукой – мол, ладно.

– А вот я про Егюпет хотел спросить, – сказал тут зять Василий. – Правда ли, что Егюпет и Мисюрь – одно и то же?

– Правда, – ответил Иосиф.

Державный тихонько хмыкнул и пошевелился – ему тоже сделалось любопытно.

– Как же так? – спросил зять.

– Объяснимо, – ответил Волоцкий игумен. – Егюпет – нарицание древлее, но в Ветхом Завете жидове именуют его – Мицраим, отселе же и наше слово Мисюрь.

– А я думала, Мисюрь – это сказочная страна, – сказала Феодосия Ивановна разочарованно.

– Так это дьяк Мунехин измыслил сказку про дивную страну Мисюрь, – пояснил Мамырев. – Его за это самого теперь Мисюрем называют. Кстати, толковый дьячишко, добро бы ему получше должность.

– Ах вот оно что! – воскликнула государева дочка. – Стало быть, это мне мунехинскую сказку недавно читали. Там и про нашего Гамаюшу сказано, будто подобные ему пугайные птицы в Мисюре обитают. Воображаю: лес дивный, а в нём полным-полно гамаюшек.

– Вот и наврал Мунехин, – сказал тут сын Юрий Иванович. – Нашего Гамаюшу не из Мисюря привезли, а из ещё более дальней земли. Шпанский плаватель Христофор из-за окиян-моря привёз его, а уж потом послы привезли Гамаюшу матушке в подарок.

При упоминании деспинки, в чьих хоромах шла беседа, боярин Кошкин перекрестился и произнёс:

– Царствие небесное блаженной памяти княгине Софье Фоминичне.

Все последовали его примеру, за исключением Феодосии Ивановны, она увлеклась борьбой с попугаем, отнимая у него шёлковый убрусец, которым до этого дразнила птицу, сидящую в огромной серебряной клетке. Государь тоже вытащил из-под одеяла руку и, немного приподнявшись, осенил себя крестным знамением.

– Совсем хорошо! – при виде этого воскликнул Иосиф Волоцкий.

– Державный, может, покушаешь? – спросил постельничий. – Со вчерашнего ничего не ел, а уж полдень нынче.

– Инн… – покачал головой Иван Васильевич и поманил к себе попугая: – Г…г-г!.. – Мол, поставьте поближе.

– Гамаюна? – понял первым зять Василий Данилович.

Государь кивнул. Клетку тотчас перенесли и поставили подле кровати Ивана на маленьком столце. Гамаюша, завладев убрусцем Феодосии Ивановны, утратил тягу к нему, и красная шёлковая тряпица лежала теперь на дне его клетки. Вблизи государя он внимательно посмотрел на Ивана Васильевича своим карим глазом и спросил голосом покойницы Софьи:

– Доколе?

Не зря его Гамаюном нарекли – подобно райской птице, попугай ведал человеческую речь и мог изображать голоса разных людей. Особенно хорошо ему давался голос покойной деспинки, которая души в нём не чаяла и часто беседовала с Гамаюшей, особенно когда была у Ивана в опале. Слово «доколе», видать, вынесено попугаем из той же опальной поры.

– Гамаюн, а петь не умеет, коли запоёт, то хоть святых выноси, орёт ором – вельми прескверно, – сказал Кошкин.

– Но зато нарядом до чего же красив! – возразил племянник Фёдор Борисович. – Кафтан жёлтый, ферязь зелёная, охабень синий, щёки красные, алые, аки у невесты великого князя Василья Иваныча.

Тут Державный вспомнил, что Иосиф давно жалуется на притеснения, чинимые его обители Фёдором Борисовичем. Надобно попенять племяннику, да как тут теперь попеняешь, коли онемел вконец.

– Гаврила, – произнёс попугай.

Вот! Гамаюша и тот разговорчивее государя Московского и всея Руси! Батюшка Василий Васильевич жизнь свою в слепоте доживал, а нам, как видно, придётся в немоте и безмолвии.

– Осифе! Отчего не читаешь? – проснувшись, спросил духовник Митрофан.

– Добро ли, когда птица будет перебивать Святаго Евангелия чтение? – пожал плечами Иосиф.

Все помолчали, глядя на птицу и любующегося ею государя. Иван нарочно, желая показать, что не хочет расставаться с Гамаюшей, принялся кормить попугая орешками. Иосиф закрыл книгу.

– А вот я хотел спросить, – промолвил сын незабвенного Холмского, – отчего Господь наш в Егюпет бегал? Разве иначе не мог Отец Небесный спасти Сына от Иродовой ярости?

– Отцу Небесному нет ничего невозможного, – отвечал Иосиф Волоцкий. – Однако же, сделав Слово плотию, Он хотел явить миру, что Сын Его есть отныне Сын Человеческий, воплощённый, а не призрак. К тому же тут есть поучение всем нам – не искушать судьбу и, когда можно, убегать от ярости ненавидящих нас, коли уж и Спаситель бегал от Ирода.

– Истинно так! – довольный толкованием игумена Волоцкого, воскликнул игумен Андроньевский. – Премудро премудр ты, Осифе.

– Оттого у него и врагов столько, – заметил Фёдор Борисович, на что Иосиф поспешил ответить укоризненным взглядом – мол, а ты-то, князь Волоцкий, разве друг мне, разве не ты у меня сёла отнимал, принадлежащие монастырю?

Иван проследил за этим взором Иосифа, но теперь подумал, что, быть может, и хорошо, что Господь отнял у него речь. Пусть племянник притесняет игумена, Иосиф только крепче будет, ежели его притеснять. В сей миг Гамаюша слишком неосторожно взял из руки Державного орешек и больно куснул ему палец своим увесистым клювом, так что Иван даже вскрикнул, отдёргивая руку:

– Ах ты, Ирод!

– Батюшки! Заговорил! – воскликнул Кошкин.

– Отверз уста! – рассмеялся Василий Холмский.

– Державный, скажи ещё что-нибудь, – взмолился Мамырев.

– Батюшка, молви ещё словечко, – сказала Феодосия.

Государь тотчас же так разволновался, выбирая, какие именно слова сказать-промолвить, что ничего уже не мог произнести, хоть укуси его сам Левиафан. От волнения в глазах всё поплыло, в голове зашумело, замутилось, и Иван помахал сердито рукой, мол, подите все прочь, слишком уж вас много:

– Ы!.. Ы!.. А-ы!..

Они принялись шумно вставать и выходить из хором покойной Софьи. Только Иосиф, подойдя, спросил:

– Может быть, мне или отцу Митрофану остаться?

Иван отрицательно покачал головой и вскоре остался наедине с Гамаюшей да незримо присутствующим постельничим. Попугай, словно ждал этого мига, тотчас произнёс:

– Деррржа-а… Гамаюша.

На сердце у Ивана стало тепло – оба слова были произнесены голосом Софьи. Вспомнилось, как супруга впервые назвала его Державным. Это было в один из самых тяжких дней его жизни, когда пришлось отдать приказ о заточении в темницу родного брата, Андрея Васильевича Углицкого-Горяя.

После победы на Угре его часто называли Державным, но долгое время это прозвище оставалось одним из многих других титулов. И лишь перед концом света всех словно прорвало – Державный да Державный. Полюбилось прозванье и прижилось. Страшно вспомнить, но тогда самому Ивану оно не нравилось, и вот почему: приближался семитысячный год от Сотворения Мира, все ждали наступления конца света, ибо имелось множество предсказаний о семи веках, и даже пасхалии после семисотого года не составлялись, а между тем ведь сказано, что пред концом света Господь отнимет у народа своего державного государя. Фёдор Курицын уверял, мол, у него есть точнейшие исчисления, по которым получается, что конец света ещё очень нескоро и лишь он один способен был утешить Ивана.

Да, именно в ту ночь после поймания и заточения Андрея Горяя в темницу, расположенную под Казённым домом, Софья, лаская и оправдывая мужа, сказала ему:

– Ведь так надо, Ваня! Ведь ты не просто человек. Ты прежде всего – Державный.

И, произнося это слово суровым голосом, она тотчас повторила его ещё раз, но нежно и ласково, припадая щекой к Ивановой груди.

Боже, как давно это было, но как живо в душе!

Иван Васильевич смахнул пальцем вытекшую из уголка правого глаза слезу и сердито пригрозил кулаком попугаю:

– У-у-у, Ирр!..

Гамаюша развеселился, стал мотаться из стороны в сторону, аки жидовствующий во время своей молитвы, затем растопырил крылья, потянулся и сказал:

– Горюшко! Горюшко!

– Тти… ттип-п… – хотел пожелать ему типуна на язык Державный и вспомнил, как однажды у Гамаюши впрямь был на языке типун. Кто-то пожелал ему, и пожелание исполнилось… Смешной случай…

Но память уныло увела Ивана от смешного случая с типуном, возвращая великого князя к тяжёлому воспоминанию о расправе над Андреем Углицким.

Десять лет после победы на Угре счастье улыбалось Ивану. Сын унёс это счастье в могилу. В том же году вскрылась страшная болезнь – ересь, которой оказался заражён едва ли не каждый двадцатый. Состоялся первый суд над жидовствующими, и Геннадий в Новгороде пожёг на головах у еретиков берестяные колпаки. Жестоко, спору нет. Двое из казнённых лишились рассудка и померли. Остальные выжили, хотя и остались на всю жизнь уродами.

Потом началось тягостное ожидание конца света… И в это самое время Андрей затеял снова рлести паутину заговоров против старшего брата. Государь всё знал, но покуда терпел. Вдруг брат приезжает со своей свитой из Углича вне себя от гнева. Что? Зачем? Объясняться.

– Верный человек сказал мне, что ты намереваешься поймать меня и заточить в темницу. Так ли? Коли так, то вот я, хватай!

Иван тогда обнял брата и стал в запальчивости клясться – и землёю, и небесами, и Богом Сильным, Творцом всея твари, – что не умышлял никакого злодейства против Андрея. Примирение полное. Пир закатили великий. Андрей и человека того, «верного» клеветника, с потрохами выдал. Иван хотел было ему язык вырезать, да митрополит Геронтий заступился:

– Отдай лучше сего Татищева мне. Говорят, он псалмы красиво читает. Пусть лучше сей язык псалмами клевету свою искупит.

Государь смягчил гнев свой, ограничились торговой казнью[182]182
  Торговой казнью называлось битье кнутом прилюдно на торгу – торговой площади.


[Закрыть]. Били клеветника Татищева как раз на том самом месте за рвом, где теперь поставлена деревянная клеть для сожжения еретиков. Да и били-то не сильно. Раз десять ударили и помиловали…

Постой-постой… Так ведь Иванушка-сын тогда сказал: «Полно, Державный, пощади Татищева, он уж получил своё». Стало быть, это до смерти Ивана Ивановича, ещё в счастливое время. Да, потому так легко всё сходило Андрею. А уж потом, когда Иванушка умер, душа государя очерствела. Не мог он больше терпеть постоянных рассказов о том, как Горяй умышляет против него, собирает противников московского единодержавия.

– Ирррод! – заметил Гамаюша. Вид у него при этом был весьма осуждающий.

Иван вздрогнул и внимательно посмотрел на птицу. Может быть, сей попугай, привезённый из Бог весть каких далёких стран, и мысли читать умеет?

Да нет, это он запомнил, как его обозвали, когда он за палец цапнул.

Почему в русском языке клятва и клевета так похожи?

Много потом каялся Иван, что клялся и землёй, и небом, и Богом, ибо нельзя православному христианину клясться. Сколько раз бывали князья-предки наказаны за свои горячие полуязыческие клятвы. А главное, сами же их нарушали. Клятва, произнесённая христианином, живёт в нём особенной, враждебной жизнью – так и подначивает клятводателя нарушить её. Поклянётся хмельного зелья не пить – непременно сопьётся. Даст клятву не замышлять дурного против соседей или родственников – обязательно такого против них натворит, что без клятвы и не придумал бы. Побожится в церковь ходить и посты соблюдать наистрожайше – годами мимо храма обходить будет и аж на Страстной седмице мясо жрать.

Вот и Иван – как промолвил великую божбу, что не умышлял худа против брата и впредь умышлять не собирается, так и начал в скором времени таить в себе скверные замыслы на Андрея. К тому же и тот поведением своим изрядно те умыслы подпитывал.

На другой год после смерти Ивана Младого вся Русь пошла в большой поход на Ахматовичей – добивать Орду, которая затеяла войну против союзника Москвы, крымского хана Менгли-Гирея. Даже казанский хан Мохаммед-Эмин, подчиняясь велениям Державного Ивана, послал своих воевод, князей и уланов во главе с царевичем Сатылганом. И Борис Волоцкий участвовал в походе. А вот Андрюша Горяй ни единого человечка от себя не дал. Оно, конечно, и без него обошлись – и войны даже не получилось, ибо, видя, какая могучая русская рать двигается через Дикое поле, Ахматовичи, поджав хвосты, стремительно возвратились в Орду. Но всё равно настырное непослушание Андрея, упорно добивающегося, чтобы все увидели, какой он самостоятельный удельный господарь, вывело Ивана Васильевича из терпения.

Первого сентября начался семитысячный год – год Страшного суда. Из Польши сообщили о явлении трёх солнц. В Плещеевском озере выловили утопленника с тремя головами. Потом оказалось, правда, что про утопленника – враки. А на Москве всё шло своим чередом. Погода стояла прекрасная, солнечная осень отряхивала с деревьев золотую листву.

В Трофимов день[183]183
  Трофимов день – 19 сентября.


[Закрыть] по приглашению Державного на Москву заявился Андрей Васильевич Углицкий-Горяй свежие московские меды пробовать. Да только вместо медов пришлось ему горьким дёгтем неволи лакомиться.

Иван принял брата ласково, завёл с ним дружескую беседу, шутливо спросил:

– Ну, как там на Угличе к концу света готовятся?

– Пирогов напекли, – отвечал Андрей. – Да ведь сказано, сперва Антихрист объявиться должен.

– Объявлялся уже, – сказал Иван. – Геннадий в Новгороде поймал его, надел ему берестяную шапку и подпалил. Антихрист умом тронулся и теперь не опасен.

– Ну, коли так… – рассмеялся Андрей.

– А ты, вижу, в конец света не веришь? – спросил Державный.

– В конец-то?.. Верю вообще-то. Да только слишком часто его встречают. У матушки нашей, помнится, даже присловье было: «Ну, не иначе как завтра конец света!» Помнишь?

– Помню, – нахмурился государь Иван Третий. – Не очень ты почтительно матушку вспоминаешь. А она за тебя всегда заступалась, печалилась о тебе. Дорог ты ей был, поскольку в неволе родился.

– А за меня нечего заступаться, – подбоченясь, нагло объявил Андрей. – Я сам за себя постоять умею. И у себя на Угличе от любой орды отобьюсь – хоть от татарской, хоть от московской.

– Вот так, да? – ещё больше нахмурился Иван Васильевич. – А что же воины твои побоялись на Ахматовичей идти?

– Охота им была ноги маять, – снова с нахальством отвечал Андрей Васильевич. – И без того на каждого ордынца по пять русичей в тот поход ушло. А на Угре мои угличане не хуже твоих богатырей бились, а то и получше, особенно когда Ахмата в хвост и в гриву за Угру погнали, а ты в Боровске тихонечко отсиживался, своих людишек приберегал.

– Ну да, ну да, ты храбрец, я опасливый, это всем ведомо, – сказал Иван угрюмо. – Посиди, братец, я тотчас вернусь.

И он пошёл прочь от брата, оскорблённый и страшный. Выйдя из Брусяной избы великокняжеского дворца, в которой проходила беседа, Иван Васильевич грозно повелел дворецкому Петру Шестунову:

– Князь Андрея Васильевича тотчас схватить и бросить в подклетье Казённого дома.

– Не может быти! За что, Державный? – воскликнул присутствующий рядом Семён Ряполовский, племянник того Семёна Ивановича, который в Муроме ухаживал за шестилетним Иваном сорок пять лет назад, и тоже – Семён Иванович.

– За измену, за коварство и подлость! – рявкнул Иван и сурово прибавил: – Кто это тебе, Сёмка, сказал, что ты можешь требовать от меня объяснений?!

– Слушаемся, Державный! – тотчас поклонились Шестунов и Ряполовский, и через несколько минут они с дружинниками входили в Брусяную избу, чтобы объявить волю Державного и схватить Андрея Горяя. В тот же день были брошены в темницу все дьяки, бояре, казначей и дети боярские, приехавшие на Москву вместе с Андреем. А в Угличе были пойманы и заточены дети Горяя – Иван и Дмитрий. Их сначала отвезли в Переславль и держали там. Потом перевезли в Белозерский монастырь, а уж оттуда – в Вологду. Там они до сих пор томятся в Спасской обители. А отец их умер в темнице под Казённым домом, проведя в заточении два года и полтора месяца. Незадолго до его смерти на Москве случился страшный пожар, уничтоживший две трети города, явившийся гибелью двух сотен людей и множества прекрасных зданий, включая новый великокняжеский дворец. А сколько книг сгорело, утвари, скарба – не сосчитаешь!

Конца света не произошло. Всё обошлось великим московским пожаром…