Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)

Глава четырнадцатая
БОЖИЙ МЁД ОТ БОЖЬИХ ПЧЁЛ

В тот же вечер от Переславской пристани, расположенной на берегу Плещеева озера, отчаливал крупный, грузоподъёмностью этак в четыреста берковцов[20]20
  Берковец – мера веса, равная 10 пудам или нынешним 163,4 килограмма.


[Закрыть], белопарусный струг. Все, кто ровно два дня назад прибыл из Мурома в Переславль, находились теперь на этом судне. Боярин Русалка, епископ Иона, княжич Иван, франк Бернар, воевода Драница и боярин Ощера стояли на корме возле левого борта и взирали на двинувшиеся зелёные озёрные берега.

Едва отчалили, как с пристани зачем-то пальнула пушка.

– Тьфу ты, дырка в медном кафтане! – плюнул в её сторону Ощера. – Чтоб тебя разорвало!

– С чего бы это она пукнула? – произнёс Русалка. Он тоже малость испугался, подумав, что это пушка по ним выстрелила. А она, видно, без снаряда, одним порохом – знак подала. Только вот кому и зачем? Должно быть, чтоб Шемяка услышал и знал – убрались гости. Дай Бог, если только ради этого. Неприятное предчувствие не покидало Русалку, как, наверное, и всех остальных. Странно – всё обошлось без драки, без единой стычки, кое-кто друг с другом переругнулся, да и всё. Неужто просто так отпустит Шемяка? Да после слов, произнесённых княжичем Иваном? Не верилось.

Русалка до сих пор не мог прийти в себя от того восторга, который охватил его, когда он услышал Иванушкин приговор. Шесть лет, шесть лет мальчику, а так бесстрашен и твёрд, такое сердце!

Солнце клонилось к закату, туда – к западному, противоположному берегу Плещеева, а этот, восточный, мимо которого они плыли, весь был залит розовым закатным сиянием, птицы сновали в ветвях деревьев, в озере плескались рыбы – всюду бурлила новая жизнь. За горловиной впадения Трубежа в озеро стали появляться огни – рыболовы уже начинали разводить костры, затем проплыла белая полоса стен стариннейшего Никитского монастыря, златые кресты в лучах заката сияли медью. За величественными холмами древнего городища вырос высокий холм.

– Александрова гора, – сказал Иона.

– А раньше называлась Ярилина Плешь, – добавил Русалка.

– Ярилина? – спросил Иванушка. – Как это?

– А так, – пояснил Русалка, – когда солнышко садится, верх горы дольше всего им освещается. Туда поднимались поклоняться Яриле-солнцу, провожать его до завтрашнего утра. А вона, вон, глянь, княже, Синь-камень показался. Хорошо ветерок наш кораблик погоняет, споро идём.

– Вот ещё бы Синь-камень в озеро спровадить, как позавчерашнего кириметя, – промолвил Иона. – Тоже до сих пор к нему приходят разные нехристи, бесов к себе призывают, голые скачут и всё прочее.

– А что же он не синий, а обычный? – спросил Иванушка, рассматривая знаменитую языческую скалу, возвышающуюся над берегом озера. Обыкновенная серая скала, ничуть не синяя.

– Сие опять-таки с погаными уверованиями связано, – сказал Русалка, поясняя. – Меряны и прочие камнепоклонники, когда тут затевали свои мерзостные радения, считали, что надобно увидеть, как камень засветится синим пламенем, и тогда только означает, что ты дошёл до нужного состояния.

То бишь в тебя бес вселился и ты можешь всякие накостные чудеса вытворять.

– А вон и русалки! – громко воскликнул Иван Ощера. – Михаиле, сестрицы твои. Зови их к нам плыть. Мы их быстро в христианскую веру обратим.

Несколько девушек плавали в озере под Синь-камнем. Две, нагие, стояли на берегу; завидев приближающийся струг, с весёлым смехом ринулись в воду, только груди запорхали, как крылышки мотыльков.

– А почему они твои сестрицы? – спросил Русалку княжич.

– Да Иван балует, – улыбнулся боярин. – Мол, я Русалка, и они – русалки, водяненки, значит, которые в воде живут, и если им попадёшься – до смерти защекочут.

– Так и ты, Михаиле, русалка? – ещё больше удивился Иванушка.

– Вообще-то прозванье наше родовое – Морозов, – ответил молодой боярин. – А Русалкой меня сызмальства прозвали, поскольку я родился в Русалкин день. В Троицу, стало быть, когда девки ходят на реку кукушку крестить.

– А эти кого крестят? – спросил Иванушка, кивнув в сторону купающихся девушек. Одна из них, осмелев, плыла за кораблём, что-то кричала и махала рукой.

– Эти-то? – усмехнулся Русалка. – Они просто купаются. Наработались за неделю, в полях старую траву жгли, пахать помогали, вот ныне и резвятся. Чего она кричит, Ощера?

– Кричит: «Соскучилася по тебе, Миша, терпежу нет!» – ответил Иван Ощера, и было видно, как ему хочется к этим весёлым девушкам.

Вскоре Синь-камень и купающиеся под ним молодки остались позади, за кормой. Плыли уже северным берегом озера. Солнце стало погружаться за горизонт, и лишь Ярилина Плешь пока ещё оставалась освещена им. Судно приблизилось к тому месту, где из озера вытекает река Векса. В этот миг вдруг тряхнуло фрязина Бернара, стоявшего рядом с Иванушкой и Ионой. Он издал короткий стон и схватился обеими руками за древко стрелы, вонзившейся ему прямо между глаз. Русалка первым заметил, как Бернар резко выдернул стрелу из глубокой раны и кровь обильно хлынула ему на лицо.

– Дье-о-о-о-о!!! – проревел несчастный и повалился навзничь. Все бросились к нему. Русалка же принялся во все глаза высматривать на берегу того, кто мог послать смертоносную стрелу. В сумрачных прибрежных лесах никого не было видно.

– Что он? – спросил Русалка, продолжая всматриваться в берег.

– Кончается, – молвил в ответ Ощера.

Тут начались крики. Первым закричал и заплакал Иванушка. Потом – подбежавший монах Фома, который принялся трясти уже отдавшего Богу душу Бернара и что-то спрашивать его по-ихнему. Наконец, с диким воплем появилась черемисянка Очалше, сопровождавшая своего возлюбленного и доселе сидевшая в середине кормы. Она быстро всё поняла, села на колени, положила на них кровавую голову Бернара и умолкла. Затем провела ладонью по лицу убитого и измазала своё лицо его кровью. Произнесла рыдальным голосом:

– Азырен[21]21
  Азырен – имя божества смерти у черемисов.


[Закрыть]!

– Эх, – вздохнул Иона, – не нашего вероисповедания, ну да что поделаешь… Владыко Господи Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, иже всем человеком хотяй спастися… – Он продолжал чтение молитвы, глаголемой на исходе души из тела, не прерывая её и когда нахлынула новая волна горестных воплей, издаваемых набежавшими фрягами, спутниками бедного Бернара. – Да отпустится от уз плотских и греховных, и приими в мир душу раба Твоего сего Бернария, и покой в вечных обителях со святыми Твоими…

Когда он окончил, снова раздался голос Очалше:

– Азырен! – Она продолжала сидеть на коленях, держать голову своего возлюбленного и мазать себе лицо его кровью.

– Что же будем делать с телом? – спросил Русалка у Ионы.

– Надобно бы укрыть чем-то, отнести в укромное место, – отвечал старец. – А в Калягине пристанем, там и похороны устроим. До Калязина-то у нас пристанищ не ожидается.

Русалка и Ощера с монахом Фомой и послушником Геннадием за руки, за ноги отволокли грузное тело Бернара в срединную часть судна, там укрыли рогожами. Черемисянка осталась сидеть над лужей крови, скопившейся на месте гибели, и уже из этой лужи мазала себе лицо, время от времени, нечасто, но размеренно, повторяя:

– Азырен!

Корабль тем временем проплыл Вексу, миновал Сомино озерцо и перешёл в Нерль, бегущую к Волге. Стемнело, стали укладываться спать на палубе, там же, где лежал укрытый рогожами мёртвый Бернар де Плантар.

– Ну вот, – сказал Русалка, – понесла ещё одна пчела мёд свой на Божий пирог.

– Как это? – спросил Иванушка. – Какой мёд? Русалка прищурился, глядя на зажёгшийся диск луны и думая, выдавать или не выдавать свою заветную мыслишку, потом ответил:

– Я так понимаю. Зачем мы живём, кто такое наша душа и что есть смерть? А всё вельми просто. Душа наша – пчела, и, ежели мы при жизни трудимся во благо, вершим храбрые дела, творим дивные предметы, чтим Бога, любим себе подобных, растим детей и не чиним никакого зла, пчёлка накапливает в себе сей добродетельный мёд. Егда же приидет час смертный, она несёт свою взяточку на небо, к самому Господу Богу, дабы он мог усладиться накопленным Божьим мёдом. Ну а если сего мёда слишком мало или вовсе нет, та пчела обращается в муху и летит во ад, на муку. Потому и мухой называется, что она – мука. Так что все мы – Божьи пчёлы, а смерть есть лишь зов из небесного улья, и не приведи Господи нам судьбу окончить в звании чёртовых мух.

– Ишь ты, пчела какая! – усмехнулся Ощера. – Чтой-то я на тебе полосок не наблюдаю.

– Напрасно ты, Иван, – возразил Иона. – Складно Миша придумал.

– А когда война да битва, это, значит, всеобщий призыв пчёл в небесную пасеку, так? – сказал Юшка Драница.

– Похоже, – отозвался Русалка, жалея, что выговорился.

– У батюшки Ионы, должно, зело много мёду накопилось на Божий пирог, – пробормотал Ощера. – Тяжеловато будет в небеса подниматься. Придётся опять нас в подручные брать.

– Ох и ащеула же ты, Иван, – хмыкнул Русалка. – Одно слово – Ощера! Лишь бы жужжать, как муха.

– А то пчёлы твои не жужжат! – хохотнул Иван, не унимаясь.

– Заткнулся бы! – не на шутку огрызнулся Русалка.

– И ты, Миша, зря на него, – встрял Иона. – Не серчай. Он ведь не со зла балагурит, а чтоб повеселить.

– Один вона уже довеселился, – вздохнул Юшка, имея в виду Бернара, возле которого и умостился спать.

– Жаль Бернарку! – вздохнул в свою очередь Ощера. – В кого же тот стрелец метил? Не в него же.

– Либо в Иванушку, либо в преосвященнейшего, – сказал Русалка. – Напрасно мы из Мурома уехали! Чуяло моё сердце, не кончится всё по-хорошему. Потому я и надерзил тогда. Прости, батюшко, что взбеленился и покинул совет в Муроме, когда ты речь держал. Однако вишь, как оно всё обернулось. Не ровен час, всех нас по одиночке перестреляют. Не доедем до Углича.

– Ну, перестреляют, так полетим в Божий улей, – усмехнулся старец. – По твоему размышлению. Чего ж бояться?

– А вот у него бы спросить, – снова пнул рядом лежащего Бернара нижегородский воевода. – Куцы он полетел?

– Убит стрелой – полетел пчелой, – сказал Ощера.

– Иван, а Иван, не забалагурься смотри, – погрозил ему Иона.

– Батюшко, а Ванюша-то наш где? – вдруг всполошился рясофорный Геннадий. – Юра – вот он спит, а Иван?..

– Ай! И впрямь!..

Русалка первым вскочил на ноги и бросился искать пропавшего княжича. Он же первым и нашёл его на корме, застал, как тот швырял за борт какой-то предмет. Черемисянка Очалше тоже была тут – лежала на боку возле своей кровавой лужи и не шевелилась, уткнувшись лицом в предплечье.

– Иване Василии! – воскликнул Русалка. – Что же это? Всех перевсполошил! А какую ненужнину в речку выбросил?

– Молчи, Михаиле Яковлевич, – тихо ответил Иванушка.

– А всё-таки?

– То я подарочек злодейский истребил.

– Не понимаю.

– Чего ты не понимаешь! Пищаль потешную! Кулевринку.

– Так ты её только теперь?..

– Только.

– Ах ты сердешный! – рассмеялся Русалка, схватил княжича, приподнял, прижал к себе и расцеловал в обе щеки, как тот ни упирался.

Глава пятнадцатая МАТУШКА

Рано утром в понедельник княгиня Марья проснулась от того, что кто-то сильно ударил её ногой в живот. А пред тем ей как раз снилось московское зимнее бедствие, унижение, изгнание; и какой-то мальчик всё норовил стукнуть её каблуком сапога, и вот – изловчился-таки… Она вскочила в ужасе, увидела свет за окнами, просторную светлицу в верхнем житье повалуши[22]22
  Житьё – этаж, ярус; повалуша – деревянная башня над дворцом, где спали с мая по сентябрь, могла быть о двух, о трёх и даже о четырёх житьях.


[Закрыть] княжеского углицкого дворца, кровать с резными спинками и лежащего в кровати, тут, рядышком с Марьей, милого супруга Васю. Бархатная чёрная темна с вышитыми рукой самой Марьи златыми орлами и совами съехала князю на лоб, обнажив страшные глазницы, полуприкрытые веками. За три месяца Марья успела привыкнуть и не бояться безглазого лица мужа. Мало того, порой ей начинало казаться, что такого Василия она любит даже больше, нежели прежнего – ясноглазого, прекрасноокого. А говорят, жена Васьки Косого так до сих пор и не может видеть своего мужа без темны – прямо и не подходи к ней! Вот глупая!

Господи, Марья и впрямь так сильно привязалась за эти три несчастных месяца к Василию, как не была привязана за все тринадцать лет их супружества. Прежде он был великий князь, ему надо было постоянно доказывать своё право носить сей титул, он воевал, враждовал, замирялся, вновь воевал. Слава о нём ходила не то чтобы худая, а так – серенькая какая-то, безрадостная. И дабы хоть немного высветлить её, ему приходилось прилагать неимоверное множество усилий. Оттого и Марье не так уж много перепадало от него внимания. Теперь же, став почти беспомощным, Василий сделался ближе, любезней, нуждался в любви и опеке, иной раз пугался: «Где ты, Машенька?» – и при этом так сжималось сердце от жалости и ещё большей нежности к нему.

Вот и сейчас он показался таким трогательным и милым, что, уронив слезу, княгиня наклонилась над ним и прикоснулась губами к истерзанным векам, к одному и к другому, и даже в мыслях не мелькнуло, что это может быть противно. Затем только, зная, как князь стесняется своих увечий, сдвинула темну со лба на вежды. Василий пробудился:

– Что? Вставать? Утро, Машенька?

– Спи ещё, Васенька, рано. Едва только рассвело.

– А ты почему не спишь? Плохо тебе?

– Хорошо. Только меня мальчик наш разбудил, как брыкнёт со всей силы, я и проснулась. Вот озорник!

– Почему мальчик? Ты же говорила, девочка будет.

– А теперь сдаётся мне – мальчик. Опять мальчик у нас родится, Васенька. Мне и во сне приснилось, как меня мальчик по животу ножкой стукнул. По имени Андрюша.

– Выдумщица ты, – улыбнулся Василий, обнимая Марью. Пробормотал ещё что-то и снова уснул.

– Бедный мой, – тихонько прошептала Марья, осторожно высвободилась из-под его тяжёлой шуйцы, встала и подошла к окну. Подоконники тут были высокие – по самую грудь Марье; положив на подоконник руки – правая ладонь поверх левой кисти, княгиня стала смотреть на Волгу. Вспомнила, что сегодня девятое мая – Никола летний. По Волге плыл кораблик. Вот бы это детушек принесло – Ванечку и Юрочку! Марья перешла от окна к иконам, помолилась, в том числе и Угоднику:

– Моли Бога о нас, святителю-отче Николае, угодниче Божий, епископе Мирликийский, чудотворче и плавателям поборниче, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорому помощнику и молитвеннику о душах наших, и принеси нам на кораблике деточек наших, рабов Божиих, отроков – Иоанна и Юрья, молю тя!

Шестимесячный утробничек вновь сильно брыкнулся, ворочаясь в Марьином чреве, будто и ему не терпелось поскорее очутиться рядом со своими братьями. Марья даже легонько шлёпнула себя по животу, словно надеялась, что до младенца дойдёт усмирительный смысл шлепка. Не тут-то было – он ещё раз как взыграет! Марье только и оставалось, что весело рассмеяться в ответ на сии шалости.

Княгине Марье было двадцать восемь лет от роду, а мужу её – тридцать один, и хотя много довелось им обоим испытать горя и страхов, а нрав у Марьи всё по-прежнему оставался весёлый. Другие бы давно надломились. Начнёшь вспоминать – диву даёшься, как до сих пор жива-то, как ни единого волоска седого не нажила при эдаких напастях, как не поскучнела, не заунылела, не разучилась смеяться и радоваться жизни!

С самой свадьбы начались неприятности, когда свекровь затеяла ссору с Юрьевичами из-за украденного пояса Дмитрия Донского, который на пиру обнаружился на Василии Косом. Зачем это надо было! Но даже если верить тому, что Юрьевичи, ограбив княжескую казну в Ярославле, присвоили себе и эту реликвию, неужто требовалось затевать свару прямо на весёлом свадебном застолье? Неужто хотелось Софье Витовтовне омрачить радость сыну и снохе? Вероятно, хотелось. Злилась литовка, что не на литовке сын женится, а берёт в жёны дочку Ярослава Владимировича, внучку Владимира Андреевича Храброго, княжну Боровскую и Серпуховскую, и тем самым как бы ещё больше укрепляет свою опеку над княжествами, лежащими на границе с Литвою, дабы Литва ими не овладела.

В день свадьбы Василия и Марьи жениховы братанцы, Дмитрий Шемяка и Василий Косой, приехали на пир как друзья, обещали навеки примирить отца с Василием и уговорить Юрия Дмитриевича не искать престола московского. А после ссоры, затеянной свекровью из-за пояса, затянулась долгая вражда, кончившаяся тем, что Василий без глаз остался. А значит, косвенно виновата Софья в слепоте своего сына!

Вскоре после свадьбы Марья зачала, но по весне у неё случился выкидыш, когда Шемяка в первый раз изгнал Василия из Москвы, побив его войско на берегу Клязьмы. Во время бегства из Твери в Кострому Марья и скинула. Сколько слёз было! Хотя, честно говоря, плакалось тогда не от горя, что погиб ребёночек, а от всего вместе, от всех перепугав и тревог. А к ним надо было привыкать. И хотя вскоре трон московский возвратился Василию, уже на другой год князь Юрий с тремя сыновьями – Шемякой, Косым и Красным – в пределах ростовских вновь наголову разгромил Васильеву рать. И покуда Василий позорно бегал из Ростова – в Новгород, из Новгорода – в Мологу, из Мологи – в Кострому, из Костромы – в Нижний, Марья со свекровью сидела на Москве и всё ждала, ждала, ждала… Дождалась, что князь Юрий захватил Москву, а их со свекровью объявил пленницами. И не помри он в то же лето – Бог знает, сколько бы пришлось Марье терпеть унижения. Особенно гадко было выслушивать его речи о том, какой её муж бестолковый и слабый, никчёмный и немощный государь, никогда, мол, не быть ему хозяином земли Русской. Но ещё хуже стало, когда по смерти Юрия на Москве сел его сын, Василий Косой. Этот не только издевался, но и принялся бессовестно приставать к Марье.

Размышляя о жене Косого, которую до сих пор отвращает вид безглазого мужа, Марья вспомнила нахальный взгляд, блудливые руки, похотливое дыхание… Мурашки пробежали по спине от отвращения. Стараясь забыть то позорное лето, она стала думать, что сегодня надеть. Перейдя в соседнюю маленькую клетушку, княгиня открыла стоящий там сундук и первым делом переоделась в свежую сорочицу. Поверх неё надела пестрядинную понёву, повязав её красным шерстяным оберегом под самую грудь. «Богородице Дево, заступись и сохрани» – было вышито по всей длине оберега. Рукава сорочицы Марья ограничила на запястьях тонкими серебряными наручами, украшенными искусной голубой поливой. Теперь-то и предстояло главное размышленье – надевать обычную ризу или нарядную. Чувство подсказывало ей, что сегодня будет необычный денёк и надо надеть что-нибудь повеселее, но – вдруг да спугнёшь хорошее, как случилось, когда Шемяка прогнал из Москвы своего родного брата, наглеца Косого, и вернул престол Василию. Марья так же в точности почувствовала, что именно в сей день вернётся Василий на Москву, нарядилась во всё самое лучшее, а он приехал и, полный наветных слухов о её связи с Косым, оскорбил, обидел её недоверием. Потом, конечно, все кремлёвские за неё заступились, доказали Марьину невиновность и Вася с низким поклоном просил прощения, но след от обиды навсегда лёг на сердце.

Ах, Вася, Вася! Какой же он был тогда неблагоразумный, издерганный, злой! Шемяка, освободивший ему престол, не пожалев родного брата, приехал звать на свадьбу, а он что? Снова поссорился с ним, оковал цепями и в таком виде спровадил в Коломну. А когда Марья пыталась доказать, что сей поступок противен чести, озлобился ещё больше, отгородился от Марьи, завёл себе полюбовницу Апрашку…

К чему теперь вспоминать это? Марья вздохнула и приняла мудрое решение – надеть летник из светло-зелёной паволоки, без излишних рисунков – лишь по краям плетёнка да жаворонки.

В другую дверь клетушки – не ту, что вела в светлицу, а ту, что примыкала к горнице прислуги, – раздался стук. Вошла служанка Настасья, заговорила осуждающе:

– Что ж это вы, Марья Ярославна, делаете! Разве ж можно вам самой при таком пузике облачаться! Вот горе-то! Уж и верхнее платье надели! Давайте-ка я вам сапожки помогу…

– Да ничего, я сегодня лёгкая, – засмеялась Марья. – Сапоги, конечно, с твоей помощью. А ещё лучше – не сапоги, а те новые черевичные поршни. Кажется, сегодня дождя не будет.

Одевшись и обувшись, княгиня с Настасьиной помощью заплела и уложила косы, а на голову надела белоснежный убрус, поверх которого – алую коруну, с коей по вискам свисали на цепочках златые колтки, украшенные яхонтами и тёмно-красными лалами. Добавив ко всему наряду не очень пышное жемчужное ожерелье, княгиня вернулась к мужу; Василий уже проснулся и сидел в ожидании, когда жена придёт помогать ему одеваться. Марья приблизилась, поцеловала Василия в руку, потом в губы, поправила темну так, чтобы вышитый на ней златой двуглавый орёл – воплощение двойной зоркости – располагался прямо над переносицей, а зрячие совы – прямо на глазницах. «Вася, Вася! Зачем ты тогда злобой злобу на себя навлекал? Зачем не остановил злодейство, позволил выколоть глаза Косому, какие б ни были они бесстыжие!» Кто знает, может быть, за это Господь не давал так долго нового ребёночка, и лишь на пятый год супружества вновь забеременела Марья и родила сына Юрья, да и тот четыре годика только пожил, заболел и умер. Правда, тогда уже второму сыну, Иванушке, два года от роду было, а вместо умершего ещё один сынок вскоре народился, тоже Юрьем нареченный.

Через час, одевшись, умывшись и прочитав утренние молитвы, муж и жена сели завтракать. Вчера они причащались, и сегодня можно было и к поздней обедне пойти. Завтракали вшестером – Василий с Марьей, их дьяк Фёдор Беда, боярин Михаил Фёдорович Кошкин со своею боярыней – эти ещё на первой седмице Великого поста, накануне Торжества Православия, приехали в Углич навестить да так тут и остались, и, наконец, Шемякин пристав при Василии, подлец Иван Котов, хоть и боярин, а боярином его язык назвать не повернётся: масленицей, пьяный был, стал руки распускать тут, в Угличе, пользуясь тем, что они пленники; Марья тогда только на четвёртый месяц перевалила, живот лишь чуть-чуть намечался, да и то одной ей заметен, и срамник пристав, подловив её однажды одну, принялся обнимать, ртом поганым лезть с поцелуями, шепча: «Слепой не увидит, глухой не услышит, глупый не поймёт, немой не проболтается…» Как она ему тогда влепила затрещину, он и с ног долой! Да пригрозила на весь мир осрамить. С тех пор не подъезжал больше. Едва только сели завтракать, Котов заговорил. Видно было, как ему не терпится сообщить важную новость:

– Слыхали? Васьки Косого жена-то – роспуст получила. Вот ведь сволочь какая! Добилась своего. Хотя он, конечно, сам виноват – не отпускал её от себя ни на шаг, всё мерещилось ему, будто она на каждом углу ему, слепому дураку, изменяет.

Марья посмотрела на мужа и заметила, как тому неприятно.

– Разве ж распускают нынче по одному жены хотению? – спросил Василий с дрожью в голосе.

– Не должно! – рыкнул Кошкин.

– Должно, должно, – засмеялся Котов.

– А я говорю – не должно! – стукнул Михаил Фёдорович кулаком по столу.

– Ты, Кошка, молчи, когда Кот мурлыкает, – отвечал пристав своей обычной присказкой.

– По одному хотению жены не распускают, – сказала Марья.

– Однако спор сей напрасен, – возразил пристав. – Даже в «Митрополичьем правосудии» сказано, что ежели муж ослепнет, то жена по доказательству неисправимости его слепоты способна получить полный к своему удовольствию роспуст.

Что же она раньше-то с ним не распустилась? – спросил дьяк Фёдор.

– Терпела, – ответил Котов. – Как он над ней измывался в своей глупой ревности! А она всё терпела. Но в последнее время совсем невыносимо сделалось, особливо потому, что Косой к тому же и мужски немочен стал, и ревность его вдвое лютее сделалась.

– Ешь, Вася, что ты и жевать перестал? – сказала Марья, спроваживая в рот мужа ещё одну ложку овсяной каши с провесным виноградом. Незаметно она погладила Василия пальцами по руке, мол, не волнуйся, нам с тобой никакой роспуст не грозит.

– А что из Переславля слыхать? – спросил Василий.

– Вчера вечером купец оттуда приплыл, – засовывая себе в рот крутое яйцо, сообщил Котов. – Говорит, детки ваши при Шемяке ровно сыр в масле катаются, обласканы, подарками всякими осыпаны с ног до головы. Им всевозможные лакомства и развлечения устраиваются, любо-дорого. Так что никакого беспокойства.

Вот аспид! Знает, чем уесть Василия! Тот, бедный, чуть не подавился. Неужели деточки принимают милости от Шемяки? Ну Юрья-то ещё мал, а Иван? Хотя тоже не больно возрастен, даром что уже обмолвлен.

– Вася, яичка варёного?

– Не хочу.

– Икорки? Есть белужья, есть паюсная, а хочешь – щучьей или сиговой? А?

– Щучьей, – вздохнул Василий.

– А пива какого? Светлого иль потемней?

– Светлого. Тут такое тёмное варят, что от него в сон клонит.

В сей миг дверь отворилась и в трапезную светлицу вошёл красавец князь Василий Фёдорович Кутузов. Вот уж если и была к кому княгиня Марья расположена, так только, может быть, к нему, да и то не пылко – умозрительно.

С самой Пасхи не появлялся он в Угличе. Лицо его было радостно-взволнованно, он явно окрылён был каким-то хорошим известием.

– Здрав буди, великий князь Василий Васильевич! – громко произнёс он, кланяясь. – Здравия всем, княгине Марье Ярославне, честным боярам!

– Кутузов? Вася? – встрепенулся слепой.

– Он самый. Да с новостью для вас, – широко улыбаясь, рокотал вошедший. – Детки ваши плывут! К полудню, должно быть, надобно будет стречать их на пристани.

– Как плывут? – вскочил Василий. Вскочила со своего места и княгиня Марья.

– Отпустил их Шемяка к вам, – сказал Кутузов.

– Отпустил? Почему отпустил? – недоумённо вскинул брови пристав Иван. – А говорят…

– Говорят, да недоговаривают, – перебил его Михаил Фёдорович. – Послушаем Кутузова-то! Говори, Василь.

– Вчера Шемяка обед пышный устроил, всякие ласковые слова говорил княжатам, – стал рассказывать гонец, – о примирении, о том, что старое позабыть надо. Я на том пиру не был, ибо вовсе за другого себя выдавал, находясь в Переславле. Тому, сами знаете, какие причины. Так вот, сказывают, Иоанн Васильевич столь дерзко отвечал Шемяке, что тот возмутился и повелел тотчас всех, кто из Мурома прибыл, и княжат посадить в корабль и отправить всех сюда, в Углич.

– Слава Богу, не порезал! – перекрестился дьяк Беда.

– И то! – кивнул Кутузов. – Я сам видел, как они на корабль садились. Но когда по Плещееву озеру плыли, я их обогнал. Они на тяжёлом струге шли, а я в лёгкой ладье летел. Я Калязин ночью проплыл, а они, должно, только к утру до него добрались. Так что к полудню или к вечеру самое позднее – ждите ненаглядных своих.

– Ну и дела! – вздохнул пристав Котов огорчённо.

– Господи, а я-то – как чуяла! – воскликнула счастливая княгиня. – Вася! – пошла она к Кутузову. – Дай расцелую тебя за добрую весть! – щедро расцеловала его пахнущее речным ветром лицо. – Как же благодарить тебя за такую радость? Чего пожелать? Желаю тебе, чтобы в потомстве твоём родился новый Александр Невский, вот каково моё желанье!

– Спаси Христос, добра княгиня! – отвечал Кутузов.

Оглянувшись на мужа, Марья увидела, как Василий дрожащими руками снимает с пальца перстень с дорогим смарагдом.

– Василь, миленький! – бормотал слепец. – Возьми-ка, сокол, от меня в награду за хорошее известие.

– Что ты! Великий княже! Оставь! – замахал руками Кутузов.

– Возьми! – строго приказал Василий. Перстень перешёл во владение доброго вестника.

– На пристань! – сказала княгиня Марья. – Как усидеть во дворце-то! На пристань!

– Да рано ещё, – засмеялся Кутузов.

– А ты, Вася, завтракай, – сказала ему Марья. – Садись, ешь. А мы уж пойдём дожидаться. Рано, не рано, не твоя печаль. Правда, Васенька? – обратилась она уже к мужу. Всё существо её пело, и в ответ на это торжественное пение сидящее в утробе маленькое существо решительно и резво заколотило ножками, будто тоже прыгая от счастья.