355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Сегень » Державный » Текст книги (страница 21)
Державный
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:33

Текст книги "Державный"


Автор книги: Александр Сегень



сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)

Ростовское епископство стало архиепископством. Опять ссора с Геронтием. Старцы Кирилло-Белозерского монастыря во главе с игуменом Нифонтом отказались подчиняться архиепископу Вассиану. Белозерский князь Михаил Андреевич поддержал их, мол, исстари монастырь подчинялся только белозерским князьям. Геронтий должен бы понимать, что и тут государь Иван стремится упрочить единодержавие русское, а он вдруг – нет, встал на сторону белозерцев, да ещё принялся внушать Ивану, что следует и державу крепить, и удельную старину-честь соблюдать. Ишь ты какой! Чтоб и волки сыты, и овцы целы…

Впрочем, тут Марья Ярославна, то бишь теперь инокиня Марфа, глубоко в душе подозревала правоту Геронтия – нельзя так с ходу ломать старое. Вон и Андрей с Борисом до сих пор гневятся на брата. Теперь Михайло Белозерский врагом сделается.

А с другой стороны поглядеть – может, и надобно сразу рубить да отсекать старину удельную?.. Кто разберёт? Сыну виднее, он государь. А ещё виднее Господу – Он рассудит, кто прав, кто неправ. Да и рассудил в итоге – монастырь Кирилло-Белозерский перешёл-таки в подчинение к Вассиану, Геронтий смирился, после того как Иван пригрозил ему церковным собором и низложением, и старцы смирились – они-то роптали просто из-за страха перед князем Михаилом. Михаил только затаил обиду. Ну что ж, его право.

Жизнь прожить и никого не обидеть невозможно. А всем мил не будешь. Особенно если ты государь над всеми. Так рассуждала монахиня Марфа, окончательно перейдя на сторону сына и крепко подружившись с Софьей. Тем более что та снова забеременела и в марте следующего года родила ещё одного крепыша мальчика. Точь-в-точь в то же время, как Васеньку. Трёх дней не доносила, а то бы прямо день в день, на Гавриила Архангела. И снова Иван с Софьей ублажили Марфу – нового младенчика крестили уже двухнедельного и назвали в честь Георгия-исповедника – Юрием. В память о покойном её сыне Юрочке. Как тут не полюбить их ещё больше!

И книги… Марфа немного попривыкла к своему иночеству, не столь много времени уделяла молитвам и духовным созерцаниям, появились в Девичьем монастыре подвижницы более истовые, нежели она. Снова она стала читать помногу, снова меняться с Софьей прочитанными книгами, а потом подолгу делиться впечатлениями о прочитанном. Чего только не перечитали и не обсудили две сии книгочейки кремлёвские! И «Хронику Малалы», и «Александрию», и «Акира Премудрого», и «Шевкалову повесть», и «Индийское царство», и «Двенадцать снов Шахаиши», и «Темир-Аксака», и новую «Александрию», и «Дедешу», и «Строфокамила», и «Пятницу», и «Волопаса Русалимского», и «Стефанита и Ихнилата», и «Роксолану», и «Улиту», и Бог весть чего ещё. Конечно, много и духовных книг вовлекли они в круг своего читательского внимания – и «Лествицу», до сих пор премного на Москве почитаемую, и Златоустовы книги, и сочинения Григория Назианзина, и апокрифические Евангелия – Фомино, Никодимово, «Хождение Богородицы по мукам». Прошёл чрез их руки и греческий перевод с некоего «Евангелия от Иисуса», но эта рукопись настолько показалась еретической, что обе признали её принадлежащей перу какого-то зловредного проходимца и торжественно сожгли в саду за великокняжеским дворцом. Жития, поучения, хроники, летописи, сказания, повести, рассуждения, хожения – всё, что попадало в кремлёвские либереи[123]123
  Либерея – библиотека.


[Закрыть]
не ускользало от книголюбивого глаза инокини Марфы и её невестки Софьи, государыни Московской.

– Ну а кощуны-то прочитала, кои я тебе в прошлый раз принесла? – спросила монахиня, видя, что Софья, вся охваченная мечтой о скорой встрече с мужем, на сей раз, кажется, и вовсе забыла о существовании книг.

– Прочитала, матушка, – улыбнулась Софья, надевая новые яхонтовые серьги перед венецианским зеркалом в красивой резной раме.

– Что скажешь?

– Не понравилось.

– Вот и мне тоже. Всё не понравилось?

– Почти. Китоврас уж очень груб. Такие гадости говорит и делает! И как это он после всего помогает Соломону храм возвести?.. Разве что некоторые лукавые притчи хороши, а так…

– Мать-настоятельница говорит, сию книгу вовсе сжечь надобно.

– Что ж, матушка, возможно, она и права. Отец Вассиан не читал ещё?

– Нет.

– Любопытно знать, каково будет его суждение.

– Он таковыми сочинениями не любопытствует.

– Да, ведь он легкомысленное чтение отвергает.

– Напрасно. В лёгком чтении иной раз глубокий смысл проще открывается. – Марфа внимательно следила за тем, как Софья прихорашивается. Красива деспинка, ничего не скажешь. Ростом не высока, но зато телом гладкая, плавная, и лицо такое притягательное. – А я тебе новую книжку принесла. Про Ындию. Из Твери мне прислали. Тамошний, ихний купец Афанасий три года по далёким ындийским странам скитался. Недавно совсем назад воротился, лет шесть тому. Помер, а после него записи обнаружились. Вельми занимательные. Как настрадался человек!

– Что ж его в те земли завлекло? – спросила Софья полуравнодушно. Видно было, что, нарумянивая щёки, она думает об Иване. – Жениться, что ли, туда ездил?

– Не жениться, – ответила инокиня. – Долгов много накопил у себя в Твери, вот и поехал искать удачи. Да всё зря. Так и пишет о себе: ходил, мол, за три моря синицу искать! При мне список, вот, в калите у меня шуршит. Будешь?

– Не знаю, матушка, не знаю! Когда же? Ваня приезжает!

– После прочтёшь. Ахмата ведь ещё не разбили. Побудет князь на Москве и обратно отправится на войну с царём ордынским. Гляди, куда я тебе Афанасьево хожение прячу.

– Спасибо-ста, матушка! Прости, что теперь не о книгах дума моя.

– Так ведь и моя не о книгах. А всё ж – принесла. Почитаешь потом, когда об уехавшем муже тосковать начнёшь. Утешишься. Всё-таки он на русской земле, не на ындийской воюет.

Глава третья
МОСКВА, МОСКВА

– Раб Божий! Почто так поздно за грибами вышел?

– Э нет, воевода-боярин, я спозаранку грибничаю, ужо домой бреду.

– Тогда почто так припозднился?

– А вишь ты, последнего груздя искал.

– Нашёл?

– Предпоследнего. За последним опять придётся завтра иттить.

– Он что же, метку имеет, последний-то?

– А как же! Токмо не кажен грибник ту метку знает. А ты, воевода-боярин, никак, государя нашего слуга верный?

– Положим.

– Ну како тамо? Охолостит Ахметку государь наш али ждать татар на Москве?

– Трудно ответить. Малость трусоват князь Иван. Пора бы ему с царём Ахматом сразиться, да он всё откладывает, бережётся.

– Он-то не трусоват, нет. Государь наш хороший, напрасно ты, воевода-боярин, о нём такое. А только, скажу напрямки, охмурячила его фря заморская, которую на Москве великой княгиней величают, вот оно что. А он, голубчик, ослепнул от любви к ней и не видит, что ведьма она.

– Больно много ты понимаешь, как я погляжу! Думаешь, в грибах разбираешься, так и в дела государевы можно нос сунуть?.. Завтра же принеси мне на Москву последнего груздя! Но, Храпко! Но, милый!

– Дурак же ты, грибник! Не понял разве, кто с тобой разговаривал?

– Ужель государь сам?.. Ах я!.. Прости-и, Иван Васи-и-и…

Голос крестьянина, видать, страшно напуганного тем, что сообщил ему боярин Мамон, потонул далеко сзади. Великий князь живо представил себе, как он бежит вдоль дороги, крича слова раскаяния за свои хулы на Софью, грибы сыплются из его корзины, горло срывается на хрии… И стало жалко этого дуралея. Чего доброго – помрёт с перепугу. Но сам виноват. Всё испортил. Иван, не зная почему, так обрадовался, увидев мужичка, бредущего вдоль дороги с полной корзиной груздей и рыжиков. Даже остановил своего гнедого Храпко, желая перекинуться с грибником лёгкой беседой. И про последнего груздя тот так ловко загнул, а потом всё испортил.

Стоял тёплый осенний день. Всю неделю были холода и ветры, а сегодня вдруг выглянуло солнце, повеяло угаснувшим летом. Ивану подумалось, что сегодняшний день, возможно, как тот груздь – последний летний день-гриб. Он усмехнулся и, чуть натянув поводья, малость сбавил бег коня. Оглянулся по сторонам. Справа ехал Мамон, слева Ощера, сзади следовали Бова, Курицын, Хруст и семнадцатилетний сын Ощеры Александр Сорокоумов-Ощерин.

Догнав передок, состоящий из двух десятков воинов под началом Андрея Меньшого, перешли с рыси на хлынцу.

– Дурак народ! – промолвил Мамон, очевидно, имея в виду того мужичка с грибами.

– Не дурак, – откликнулся Иван Васильевич. – Но и не умён.

– С придурью, я бы сказал, – заметил Курицын.

– С примудрью, – заковыристо подвёл итог оценкам народа старина Ощера. – Мудроковатый народ у нас.

Государь рассмеялся, на душе у него вновь стало весело. Своим смешным словцом, как мелкой дробинкой, Ощера сбил с души Ивана тёмное пятнышко, ляпнутое неразумными словами грибничка. Всё-таки Ощера хоть и стар стал, а нет-нет да и вставит что-нибудь этакое. Как хорошо, что не ушёл он в монахи после гибели старшего сына, Кости, павшего одним из первых на Шелонском побоище! И другого своего сына, Сашеньку, не стал прятать. Вот он, едет сзади, за отцом. Правда, до сих пор переживая смерть Кости, сделался Иван Васильевич Сорокоумов-Ощера больно осторожен и пуглив, без конца твердит, что надобно найти мир с Ахматом, не вступать в битву, уплатить дань, а потом как-нибудь иначе свалить Орду. Может, он и прав… Вон и Мамон о том же.

Григорий Андреевич недавно сделался любимчиком государя. Он был весёлого нрава, ровесник, балагур такой же, как некогда Ощера. Желудок у боярина Григория обладал чудеснейшими свойствами переваривать всё подряд и в каких угодно количествах. В это трудно было поверить, но даже некоторые, разумеется, не самые сильные, яды никоим образом не нарушали спокойствия сего брюха. Кроме того, Григорий Андреевич мог неделями ничего не есть, а мог за один присест умять в себя столько яства, сколько трое-четверо в три дня не съедят. За всё это и прозвище боярин имел соответствующее – Мамон[124]124
  Мамон – иронически – живот, желудок.


[Закрыть]
, а вовсе не за свои богатства, хотя богатств у него и впрямь было много. Дом в Кремле – полная чаша, жена-красавица, пятеро сыновей мал мала меньше, самому старшему девять лет. «Вот мой главный мамон, – говаривал Григорий Андреевич о сыновьях. – Вот моё главное сокровище и богатство».

В последнем походе на Новгород особенно отличился Мамон, хотя ещё и в Шелонской битве участвовал. Колокол вечевой – он снимал. Его отряд потом вёз колокол до самой Москвы, зорко охраняя. С тем и приблизил государь Мамона к себе.

Лес кончился. Дорога вынырнула на широкое поле, с которого вдалеке уже виднелись купола Москвы. Сердце дрогнуло, дыханье спёрло, в уголках глаз защипало. Поле, широкий простор, пересечённый речною излукой, холмы, а на холмах за рекой – город любимый…

– Москва, государь! – весело оглянувшись, воскликнул едущий впереди дьяк Мамырев, летописец.

– Москва-Москвинушка! – выдохнул из самых глубин своего восторженного брюха Григорий Мамон.

– Стоит, никуда не подевалася! – добавил Ощера.

– К-куды ж ей деться? – полуобернувшись, крякнул брат Андрей.

– Да вскочит на своих курьих ножках и убежит по свету счастья искать, – сказал Иван.

– Чего его искать, если оно – вот оно, само к ней едет, – промолвил сзади Ощерин Саша.

– Не льсти, сыне, – одёрнул его отец, – самое гнусное дело – лесть. Сорокоумовы никогда льстецами не бывали!

– А правда ли, что вы от самого Редеди род свой ведёте, или же сие сказка? – спросил Курицын.

– Ничего не сказка! – обиженно воскликнул Саша. – Когда Мстислав Тмутараканский убил Редедю Касожского, он взял в плен сыновей Редеди и окрестил их под именем Романа и Юрия. Внук Романа был Михаил по прозвищу Сорокоум. От него был сын Глеб, моему отцу – дед, а мне – прадед. Понятно?

– Молодец, Иваныч! – похвалил Сашу великий князь. – Добро знаешь родословную свою. Не каждый так помнит.

– Родословную свою ему ещё оправдать предстоит, – проворчал Ощера.

– И оправдаю, – заявил Ощерин сын.

В небе раздалось курлыканье. Иван Васильевич запрокинул голову и посмотрел в чистую осеннюю небесную синь. Небольшой журавлиный клинышек грёб по горним волнам, устремляясь туда, откуда ехал со своими окольничими великий князь Московский.

– Это уж ихний сторожевой полк тронулся, – сказал Мамон. – Основная рать давно ушла.

– Челядь болотная, не сидится им на месте, – проворчал на журавлей Ощера. – Покров ещё только завтра, а они уже слетели. Не обошлось без Тревизана.

– Почему без Тревизана? – не понял шутку Иван Васильевич.

– Да небось, подкупил их, чтоб они пораньше зиму да мороз накликали, Ахмату на радость, – пояснил старый вояка.

Настроение Ивана внезапно вновь переменилось. Вдруг подумалось: «Что это мы развеселились? Плакать надо!» А и впрямь, ехали они на Москву не ликовать, а с горестным делом. Жечь Москву ехали, вот оно как!

Весной хан Ахмат двинул на Русь всю свою Большую Орду. Настало то удобное время, которого он так долго ждал. На северо-западе мы воевали с Ливонским орденом. Ссора между великим князем Иваном и двумя братьями, Андреем Горяем и Борисом Голтяем, после того как они не приехали на освящение Успенского собора, вспыхнула с новой силой, раскалывая Русь надвое, а то и натрое. Крым несколько лет назад был разгромлен ордынцами, и некоторое время там на троне сидел Ахматов ставленник Джанибек. Лишь недавно его изгнали и воротили Менгли-Гирея, который пока ещё не успел зализать свои раны и не мог рассматриваться в качестве союзника Москвы. Наконец, полностью сложился союз Ахмата с Казимиром, и Литва обязана была со всей силы ударить Московию по правому уху, покуда та будет стоять лицом к лицу с Ордой Ахмаг-хана.

С начала лета Иван стал расставлять свои полки по окским берегам, с тревогой ожидая врага. Сын милый, Иван Иванович, был назначен на Оке главным воеводою вместе с Холмским. Медленно двигалась Орда вверх по берегам Дона. В июле и сам Иван Васильевич вывел из Москвы своё войско, которое должно было стать вторым рядом за спиною у сыновних полков, а в случае чего сняться и быстро переброситься на запад для отпора литовцам.

Вскоре на другом берегу Оки появились первые татарские разъезды, стали проверять броды, начались стычки, пока ещё незначительные. Отведав русского кулака, Ахмат продолжал прощупывать нашу оборону и покамест не находил в ней брешей, Иван с сыном все продумали основательно. В это время пришли удручающие известия из Псковской земли. Орден начал её завоёвывать. Псковичи обратились за помощью к двум обиженным братьям Ивана, а те поставили условие – быть Пскову впредь их оплотом против великого князя Московского. Чего угодно ждал Иван Васильевич от до сих пор оскорблённых братиков, но верил, что в сию грозную годину, хотя бы на время, забудут они обиды свои и встанут с ним в один ряд отбиваться от врагов Руси. А они – вон как!.. До чего ж горько!..

Молодцы псковичи! Хоть и тяжко им было самим отбрёхиваться от немца, а не согласились делаться врагами государя Московского, отвергли условия Андрея и Бориса, остались верны присяге.

Видя, что решительное наступление через окские броды может оказаться губительным, Ахмат стал ждать зимы, когда лёд скуёт реки и можно будет где угодно перейти на другой берег и вступать с нами в сражение. Вот тут-то и хорошо было бы, каб зима припозднилась да татары хорошенько промёрзлись на предзимнем ветру. Но, как назло, по всем без исключения приметам, морозы должны были ударить рано.

Вот и журавли эти треклятые! Вернейшая примета: если до праздника Покрова улетят – стало быть, скоро морозы. А они, курлыки, аж с самого Воздвиженья начали первые свои клинья вбивать в небо. Хуже не придумаешь. Вот что имел в виду Ощера, когда говорил про Тревизана. Тревизан тот, который накануне первой войны с Новгородом на Москву вместе с Вольпой приехал, оказался с тёмной подкладочкой. Главная-то его цель была снюхаться с Ахматом о том, что Италия, как и сто лет назад, при Мамае, готова быть союзницей татар в деле усмирения османов, крымчаков, а заодно и русских. И кто ж этого Тревизана на чистую воду вывел? Да ведь Софья же, Софьюшка! Она, как только на Москву явилась и стала женой великого князя, тотчас всю Тревизанову подноготную и выдала. Крепко тогда досталось и мнимому племяннику Вольпы, и самому Вольпе. Заодно припомнилось им и то, что в споре между папским нунцием Бонумбре и митрополитом Филиппом оба заняли сторону латинского проповедника. Вольпа был лишён всего своего состояния, накопленного за время житья в Москве, и вместе с женой отправлен в ссылку в Коломну под строгий надзор. А Тревизан был приговорён к смертной казни, и лишь заступничество венецианского посла да Софьи спасло его от гибели. Сначала его заточили в темницу, а спустя какое-то время венецианцы сумели доказать, что его действия никоим образом не были направлены против Москвы, и подлеца отпустили на все четыре стороны, объявив, чтоб ноги его больше на Москве не было.

Эх, журавли, журавли!..

– Бова! – повернулся Иван Васильевич к едущему за его спиной Андрею Ивановичу. – Как по-французски «журавль»?

– Grue, – ответил тот.

– Хрю? – подивился государь.

– Не хрю, a grue, – терпеливо отвечал Бова, привыкший к тому, что государь, взявшийся изучать французский язык, постоянно издевается над словами, коими изъяснялся некогда великий Кретьен де Труа и кои ныне блистают в прекрасных поэмах Франсуа Вийона.

– Грю… грю… – повторил Иван Васильевич. – Всё-таки на хрю похоже, а не на журавля. Некоторые слова у вас очень меткие бывают, как то, что мне недавно понравилось… Какое?

– Bourdon, – подсказал Бова.

– Точно, бурдон, – улыбнулся Иван Васильевич. – Это шмель, кажется?

– Шмель.

– Похоже. Бурдон. Хотя нет пушистости шмеля, как у нас – ш-ш-шмель. А вот грю и журавль – совсем разное.

Государь кое-как уж изучил итальянский, мог держать беседу с терпеливой женой и даже с Аристотелем, он тоже не такой таратора, как прочие фряги. Но французский, по сравнению с итальянским, казался ему совсем смехотворным наречием, и он уж понимал, что зря дёргает Андрея Ивановича, всё равно не одолеет сей «lange». Бова, кстати, далеко не все слова своей родной речи помнил.

Москва уже стояла пред ними на том берегу реки во всей своей нелепой красоте. Она жила своей милой будничной жизнью и ещё не знала, что ей снова определено судьбинушкой – гореть. По реке сновали кораблики, ветер – сухой и тёплый, но сильный – основательно рвал с деревьев листву и нёс её из стороны в сторону. Над Кремлем горели новенькие купола Успенского собора, пламенели холодным золотом, ещё не ведая, что вскоре предстоит им отражать на своих луковичных боках блеск горячего и дымного пламени пожара. Ох, беда!..

Государя уже вовсю встречали. По обеим сторонам дороги стояли толпы москвичей, низко кланялись, выкрикивали приветы. Въехав на мост, великокняжеский поезд миновал нижний занеглименский Торжок, пересёк по другому мосту Неглинную и вступил в Кремль через Боровицкие ворота. Тотчас же слева Иван Васильевич увидел свою жену, государыню Софью Фоминичну. Она стояла на ступенях храма Рождества Иоанна Предтечи и смотрела на мужа широко распахнутыми карими глазами, издали казавшимися совсем чёрными. На ней был красивый кортель с разноцветными наборными вошвами и оплечьем из куньего меха, на ногах – алые сафьяновые сапожки, на голове поверх шёлкового белого повоя – лазоревый кокошник, испещрённый золотым узором, в ушах – яхонтовые серьги, тоже им подаренные. Всё в душе государя стало плавиться, будто воск от огня; он соскочил с Храпка и быстрым шагом направился к жене. Софья так и упала со ступеней предтеченских ему в объятия:

– Муж любимый!

– Деспинка моя милая! – зашептал Иван Васильевич. – Софьюшка, любовь моя! Истосковался!

– И я, Ванечка!

Он испытывал небывалый прилив нежности к этой женщине, о которой скажи ему кто после смерти Маши, разорвал бы того человека в клочья. Два с чем-то месяца не видел жену, а и впрямь истосковался, будто прошли годы. Сколько раз ночами мечтал о её мягком и теплом теле, любящих глазах, родном лице, чёрных прядях, ласковых губах и руках, добром низковатом голосе, до сих пор так мило неправильно выговаривающем многие русские слова. На миг пламя стыда опалило его душу – вдруг припомнилось, как в мечтаниях, мучивших его на берегах Оки, кроме образа Софьи своевольно являлись другие два образа – Машеньки и Алёнушки. Но что поделать, если Софья – третья женщина, которую он любит. А тех двух он любил каждую по-своему, не так, как её. Тоже сильно, но иначе. Он мог бы даже объяснить ей это, она бы поняла. Да ни к чему сие. И – она сама всё прекрасно знает.

Неприлично так долго стоять обнявшись. Иван отступил на шаг, держа ладони на плечах деспинки, рассмотрел её лицо и отчётливо вспомнил, как тогда, на первых смотринах, за которыми тотчас же последовала свадьба, нашёл, что сказать коротко и ясно: «Хорошая».

Она и теперь была хорошая, только не невеста, а жена, мать двоих сыновей, и это отложило свой отпечаток достоинства на внешность Софьи. Она поспешила дать отчёт:

– Детишки взлелеиваются. Всё хорошо.

– Юрью по сей день сама кормишь?

– Сама, свет мой. Изрядно питаем. – И озарилась горделивой улыбкой. – А ты как? Здоров ли?

– Здоров, – ответил Иван и вдруг ляпнул: – Чирьи…

– Чирьи? – тотчас же всполошилась государыня.

– Да… пустяки!.. – смутился Иван Васильевич, краснея.

– Больно? Где? – беспокойно спрашивала Софья Фоминична.

– Да, черти, как грибы, в самом паху повылезли, – вздохнул Иван. – Так ничего, да в седле больновато сидеть, мешают. Зря проболтался! Говорю же – пустяки! Вон, Вова говорит, у короля Личарда прозваньем Львиное Сердце всё тело в чирьяках было, а он ничего – грозно воевал в Святой Земле с агарянами, на Русалим хаживал. А у меня всего-то три вереда.

– Исцелим, – улыбнулась Софья, проводя ладонью по бороде великого князя. – Не зря же меня ведьмой именуют.

– С чего ты взяла! Давно уж никто…

– Да мне-то что! Идём же, свет мой, там тебе пир уготован.

Они двинулись пешком в сторону великокняжеского дворца. Софья держала Ивана под руку, легонько прижимаясь плечиком к его локтю, вся сияла от радости.

– Что Ахмат? – спросила, спохватясь.

– Одолеем! – как можно увереннее рассмеялся государь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю