Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

В первый год жизни в столице рутенов Фиораванти пришлось забыть о крепостных сооружениях – все помыслы целиком были посвящены собору. Он так увлёкся русской архитектурой, так влюбился в каменные творения Владимира и Боголюбова, что даже влюблённость в деспину Софью отошла немного в сторону. К тому же поселили Аристотеля не в самом великокняжеском дворце, а неподалёку от него, в весьма богатом доме. Трудно сказать, чей образ чаще сиял в его сердце – государыни княгини или церкви Покрова на Нерли! Он замыслил небывалое – соединить в облике Успенского храма лучшие черты итальянского, византийского и русского зодчества. И ему это удалось. Благодаря его природной обстоятельности, неторопливости и мудрости. Он быстро развалил руины рухнувшего собора, того, который так и не успели достроить, но долго и сварливо искал нужный матерьял, покуда не нашёл его возле Андроникова монастыря. Лишь тамошняя глина соответствовала по всем показателям, и ради кремлёвского храма неподалёку от обители был устроен кирпичный заводик. Тем, как московские каменщики делали кирпич, Аристотель остался вполне доволен – они и давали взойти глиняной массе, подобно тесту, и основательно размешивали её после этого до тех пор, покуда глина, освободившись от всех мелких камешков, становилась как воск, и лишь потом начинался обжиг. Спор между Аристотелем и москвичами возник лишь по поводу формы кирпичей, но в конце концов, пользуясь предоставленными ему великим князем полномочиями, он насильно заставил их изготавливать кирпичи более тонкими и продолговатыми, чем делалось на Москве раньше.

Князь Иван, изучив чертежи храма, остался вполне доволен, но затем едва не дошло до ссоры. Заказчик требовал, чтобы новый собор через верхние хоры соединялся с великокняжеским дворцом. Исполнитель разводил руками и твёрдо заявлял, что он не вправе этого делать, поскольку в таком случае пришлось бы ломать стоящую между дворцом князя и собором церковь Ризположения. Сама мысль о непосредственной связи между дворцом и храмом ему нравилась: таковые строения имелись и в Италии, и в Константинополе, и на Руси – например, в Киеве и в Переславле. Но церковь Ризположения почиталась на Москве, ибо была построена незабвенным митрополитом Филиппом. Аристотель боялся расправы.

В последние годы своей жизни в Италии он привык, куда бы ни приехал, всюду выискивать недоброжелателей и завистников. Эта укоренившаяся привычка помогла ему быстро обнаружить недовольство москвичей по поводу того, что «морейская ведьма» навезла в их город множество греков и фрягов, коим выделялись добротные дома в непосредственной близости к великокняжескому дворцу. Веницейский муроль, само собой разумеется, попал в число «Сонькиной неруси», и согласись он с настойчивыми требованиями Ивана, сломай Ризположенскую уютную церковку ради воссоединения дворца с собором, его запросто могли бы подкараулить где-нибудь да приласкать кистенём.

Благоразумие Ивана всё же взяло тогда верх в споре, он смирился с возражениями муроля, а Фиораванти стал строить храм, вовсе лишённый хоров, что позволило ему добиться ощущения небесного простора, сквозящего под высокими сводами. Когда Успенье было построено, все остались довольны – храм получился внушительный, мощный, но вместе с тем – по-русски воздушный, взлетающий. Южное его крыльцо было крупнее, нежели главное, входное – западное. На южное крыльцо великий князь отныне будет после литургий выходить к народу – причастившийся и совершивший крестное целование. И в народе это оценили. А вместе с тем грек-мореец, глядя на Успенский собор со стороны южного фасада, не мог не узнать многих архитектурных черт, присущих храмам его далёкой и тёплой родины.

Московское священство было в восторге от внушительного вида куполов, от внутренних объёмов храма, от глубокой алтарной части, в которой расположились слева и справа две внутренние церкви – придел Великомученика Дмитрия Солунского и придел Похвалы Пресвятой Богородицы, устроенный в старом храме митрополитом Ионою. А любой итальянец, зайдя с восточной стороны, без труда угадал бы в деталях алтарного фасада храма руку мастера из Италии.

Покуда храм строился и после того, как он был освящён, Аристотель разрабатывал чертежи нового великокняжеского дворца, строил Пушечный двор и оснащал московскую рать огнестрельным оружием – благо литейщики московские оказались отменнейшими умельцами, на лету всё схватывали, сами изобретали такое, что и Аристотелю было бы лестно придумать. Он был вполне доволен ими. Но больше всего ему мечталось разрушить кремлёвские стены и башни, а на их месте возвести новые. Задуманная им цитадель обязана была стать тем главным творением, которое поставит черту под всем его творчеством и прославит его на весь мир.

Конечно, имя Аристотеля Ридольфо Фиораванти да Болонья и так у многих на устах – молва изрядно потрепала его, как цветок на ветру. Даже постройку великолепнейшего храма Святого Марка в Венеции с лёгкой руки московского посла Толбузина стали приписывать одному Аристотелю, хотя он всего лишь участвовал в его создании. Если бы он и впрямь был творцом этого чуда! Успенский собор прекрасен, но грандиозная цитадель Кремля сделала бы Фиораванти непревзойдённым архитектором столетия, вознесла бы его выше Брунеллески, Альберти и Филарете.

Вот почему, стоя на шаткой деревянной башне Фроловских ворот и глядя, как ненасытное пламя пожирает московский Посад, он думал о возможном разрушении стен Кремля гневными ордами Ахмата. Думал как о благе. Так трудно уговорить Ивана своими руками сломать обветшавшую крепость! Замысел итальянца кажется ему головокружительным, почти безумным. И, разумеется, он тоже побаивается гнева москвичей.

Нужна либо сокрушительная победа, либо полное поражение. В первом случае ордынцы перестанут быть пугалом, и москвичи простят великому князю, что «Сонькина нерусь» начнёт разрушать старую кремлёвскую крепость для возведения на её месте новой. Во втором случае есть вероятность, что стены Кремля падут под натиском Ахмата. И в том, и в другом случае для замыслов Фиораванти открывался простор. Но победа Ивана, конечно, предпочтительнее…

Снег всё усиливался, сыпался сплошной стеной, стараясь погасить огонь Москвы. Ветер тоже ярился, он, похоже, был иного мнения об огне – старательно раздувал его, намереваясь во что бы то ни стало перекинуть через ров и зажечь Кремль.

– Не пора ли нам спуститься, отец? – спросил Андреа. – А то вас придётся переименовать в Фиораванти-кон-неви[131]131
  Фиораванти по-итальянски буквально означает «цветок на ветру» – Fior a venti. Фиораванти-кон-неви – «цветок на ветру со снегом».


[Закрыть].

– Что ж, – усмехнулся веницейский муроль, – если Москва оставила свой след в моей душе, должна же она что-то добавить и к моему фамильному прозвищу.

Глава седьмая
НЕВЕСЁЛЫЙ ВЕЧЕР В КРАСНОМ СЕЛЕ
ОКАНЧИВАЕТСЯ МАЛЫМ УТЕШЕНИЕМ

Государь прибыл в Красное Село, охваченный самыми мрачными настроениями – переезд сюда был подобен бегству из собственной столицы. Лишь Софья с покорностью и даже как бы пониманием восприняла его решение сжечь Посад, но её преданности и смирения сейчас ему было слишком мало – никто, кроме Софьи, не был готов к такому деянию великого князя. Во всех чувствовалось осуждение – и в тех, кто стоял за сражение с ханом, и в сторонниках примирения и выплаты задолженной дани. Лишь он один да двое-трое не хотели ни первого, ни второго. Конечно, прекрасно было бы дать решительную битву и победить в ней, но так хотелось избежать великого кровопролития, доказать, что все его летние и осенние хитрости направлены были на бескровную победу. И уж конечно, никоим образом не ложились на душу мысли о мире и выплате!

Непогода усилилась, пошёл снег, и знаменитые Красносельские пруды сделались чёрными среди белых, оснеженных берегов. Иван ехал верхом, и ветер швырял ему в лицо снежные мокрые хлопья. Его сопровождали дьяки Курицын и Мамырев да брат Андрей. За ними в огромном рыдване ехала Софья с детьми, няньками и протопопом Алексием, настоятелем Успенского храма. Остальные, все, кто вчера прибыл вместе с великим князем на Москву, покинуты были в Кремле, с тем чтобы распоряжаться расселением там людей и размещением их имущества. Кроме того, на Ощеру и Мамона была возложена важная задача – завтра собрать как можно большее войско пехоты и подготовить к походу на Угру. А послезавтра Иван Васильевич намеревался с этим ополчением покинуть Красное Село и возвращаться на свидание с Ахматом, будь он неладен!

В Красном государя встречали друзья-сокольники, Демьян и Куприян, с которыми он так часто, бывало, охотился в богатой дичью и весьма обширной роще, раскинувшейся за селом на много вёрст. Теперь нелепо было бы и помыслить о какой-никакой охоте. Каков Покровок-то выдался!

– В самое неохочее времечко, государь-свет-Василич! – сказал ласково Куприян.

– У меня теперь иная охота, – ответил Иван.

– Понятное дело, – молвил Демьян, – и соколы иные, и дичь другая. Много ль набили?

– Достаточно, – буркнул государь хмуро. Войдя в просторный дом свой, трижды перекрестился на образа, велел накрывать стол да подать любимого своего здешнего мёда, от которого хмель особенный, размягчающий, сонный. Очень хорош сей напиток после охоты, когда сердце никак не может утихомириться, в глазах так и ширяют соколики, так и прыскают перья сбиваемой ими дичи, и трудно уснуть. А выпьешь красносельского медку – и обволакиваешься тёмно-бурым хмелем, надёжно смежающим вежды.

Теперь же и подавно необходим был государеву сердцу хмельной медовый упокой. Мёд, производимый под личным присмотром сокольника Демьяна, давно поджидал своего любителя. Покуда великая княгиня укладывала малышей в отведённых ей и им покоях, Иван выпил единым духом полбратины медовухи, не дожидаясь, пока протопоп Алексий закончит «Днесь, благовернии людие, светло празднуем…». Потом все вместе пропели величание. В Иване пробудился внезапный и острый голод. Он и сам удивлялся, что и в такие невесёлые часы ему никогда не отказывало желание вкушать пищу. А добропорядочного московского брюха так и не нарастил, сколь ни старался. Вон, у Андрюши, до чего ж хорош животок, любо-дорого поглядеть!

Иван потребовал навалить ему на блюдо тетеревятинки с шафраном да рябчиков со сливами, принялся закусывать, попивая медок. Застелив желудок, оторвался от еды и промолвил:

– А на Москве-то Посад жгут ныне, вот как, братцы!

– Вона! – разинул рот, откладывая в сторонку куриную ногу, Куприян.

– Что же? Придёт Ахматка? – спросил Демьян.

– Не придёт, не пущу! – стукнул кулаком по столу Иван. – Однако же бережёного Бог бережёт.

– А беспечного нож стережёт, – добавил Андрей, услаждаясь куском рассольной петушатины. Дичь да кур в Красном Селе тоже умели готовить так, как нигде больше. Пальчики оближешь! И, погоревав несколько минут о своей беде, государь опять принялся за еду, чувствуя новый прилив слюны.

– А вот не смешно ли, – заговорил дьяк Фёдор, – что родитель мой опричь христианского имени нарекал меня ещё и Соколом?

– Кто ж того не знает, что ты у нас Сокол Курицын! – рассмеялся Иван, понимая, что верный дьяк желает его малость развеять. – Только у брата твоего ещё смешнее – Волк Курицын.

– Чем же смешнее?

– А тем, что при особом Божьем попущении курица ещё может соколиное яичко снести, а вот волка родить – это уж…

Иван оглядел лица сидящих с ним за столом. Все с трудом заставили себя отвлечься от угрюмых мыслей о сожжении Посада и, вообразив себе всю нелепость рождения волчат у курицы, невесело посмеялись.

– Однако ж, слыхивал я, – заговорил Куприян, – будто латынян волчица родила и выкормила. То бишь тех, первых, от которых латыны пошли. Мома и Ремома, что ли, звали их?

– Гога и Магога! – усмехнулся Андрей.

– Ромул и Рем! – поправил протопоп. – И не родила, а токмо выпестовала.

– А вот мы теперь у нашей княгинюшки спросим, – приветливым голосом сказал Иван, увидев входящую Софью. – Садись, милушка, ко мне поближе, закуси, выпей. Уснули?

– Как заговорённые! Налейте и мне медовухи, что ли!

– Скажи-ка, деспинка, Ромула и Рема, прародителей латинских, волчица родила или только вскормила? – спросил Иван.

– По поверью, только вскормила и взлелеяла, – ответила Софья, отпивая из пенящейся кружки. Вдруг глаза её сверкнули весёлым огоньком. Иван угадал, что и она хочет чем-то повеселить, отвлечь от тягостных мыслей. – А вот, впрочем, иные древние сочинители, к сонму которых принадлежит и знаменитый грек Плутархос, утверждают, что то вовсе была и не волчица.

– А кто же? – с любопытством в голосе спросил великий князь.

– Волокитка, – сказала Софья и смущённо потупила взор.

– Да ну! – удивился Андрей. – Потаскушка?

– Государь вон смеётся, он знает, – сказала великая княгиня.

– Знаю, знаю! – со смехом отвечал Иван Васильевич. – По-латински речётся «luра», сиречь по-нашему и «волчица», и «волочайка». По самому точному ихнему преданию, Ромула и Рема вскормила и вырастила некая продажная баба по имени Акка.

– Акка Ларенция, – добавила Софья.

– Вот-вот, – продолжил Иван. – А уж потом, пользуясь хитроумностью латинского наречия, для благоприличия стали говорить, что не волочайка, а волчица. Заметим, что и у нас сии слова похожи.

– Однако ж, мы не от той и не от другой не ведём родословие своё, – сказал дьяк Мамырев.

– Слава тебе, Господи! – перекрестился Демьян.

– А так, каково речётся, от кого мы-то? – полюбопытствовал Куприян.

– Правда ли, что от самой Богородицы? – спросил Демьян.

– Недурно бы! – крякнул протопоп.

– Мы от Словена и от Руса, вождей великих, от Рюрика, – сказал Иван Васильевич, чувствуя в душе накат новой тоски по сожжённому Посаду и церкви Иоанна Златоуста.

– А Москва откуда? – спросил Куприян. – Слыхано, прежде там, где ныне Кремль, была берлога большая. В ней жила медвежья вдова, она-то и выкормила первых москвичей.

– Это байки! – махнул рукой Курицын.

– А может, и так, – возразил Иван. – Я от кого-то слыхивал, что по-черемисски «медведица» так и будет – «москва».

– Ну, мы же не черемисы, – возмутился Андрей.

– Так может, та медведица из черемисских земель пришла, – предположил Куприян, – раз она вдовая была.

Подали перепелов в чесночной подливе. Государь молча ел, нахмурясь. Ноздри его тревожно принюхивались. Казалось, вот-вот потянет дымом с сожжённого Посада.

– Завтра, Софьюшка, прибудут Ховрины, – заговорил великий князь после долгого общего молчания. – Привезут казну. После моего отбытия ты с детишками и казной отправишься в Дмитров. Ховрины тебя сопроводят. Охраны дам человек двадцать.

– Слушаюсь, государь, – вежливо ответила деспина.

– В Дмитрове проследи, как разместились наши посадские погорельцы, удобно ль им там, сытно ли, – продолжал Иван. – И лишь когда удостоверишься, что всё хорошо, отправляйся с сынами и казной дальше в том же сопровождении. До самого Белозерского монастыря. Я отписал игумену, он тебя примет и спрячет. От братьев вести хорошие, и кажись, хотят замириться со мной, вместе бить татар. Но там – кто знает, куда их нечистый повернёт. Вдруг снова заерепенятся. Им же любое лыко в строку. Скажут: «Посад сжёг! В Дмитров москвичей выгнал!» Да ещё припомнят, что Дмитровский удел выморочный, брата Юрьи, мог бы и им, а не мне достаться… Чёрт их не знает, дураков окаянных! Да и мало ли иных врагов у меня!..

– Всё поняла, государь, – снова тихо ответила Софья.

Хмель медовый только теперь стал понемногу пробирать Ивана, в груди разлилось тепло, предвещающее сон.

Вошедший слуга доложил:

– К государю игумен просится.

Вмиг сон так и отпрыгнул.

– Геннадий? – радостно воскликнул Иван. – Зови немедля!

Он ждал, что Чудовский архимандрит не замедлит с приездом, и пусть нелёгок будет разговор, всё же это будет лучше, нежели он не соизволит явиться. В Геннадии Иван был уверен, как ни в ком. И ждал его с нетерпением.

Но это оказался не Геннадий!

Лет сорока, высокий и красивый монах вошёл в светлицу, чинно перекрестился на образа, низко поклонился, поздоровался:

– Здравия и спасения души государю Иоанну Васильевичу желаю!

– Кто ты, калугер, и с чем пожаловал? – спросил великий князь.

– Может, слышали обо мне, – сказал монах, – аз есмь Иосиф, игумен Волоцкой обители, мною же самим и основанной.

– Знаемый подвижник, – сказал Иван. – Садись с нами. Давно хотел поговорить с тобою. Говорят, знаки чудес имеешь?

– Громко сказано, – садясь за стол, ответил игумен. – Но сегодня пришёл к тебе именно поведать о некоем чудесном видении.

Только теперь Иван дал себе труд как следует разглядеть пришельца. Это был не старый, кажется, одних лет с Иваном, человек. Высоколобый, с залысинами, окладистой бородой, рано тронутой сединами. Одет он был как нищий, которому когда-то давным-давно по случаю досталось монашеское одеяние, и он носит его за неимением иного, и износил в пух и прах. У государя мелькнуло сомнение: а точно ли это игумен? Но в следующий же миг припомнилось – именно так и говорили об Иосифе Волоцком, что он одевается как нищий.

– Сдаётся мне, мы одного возраста? – спросил Иван монаха.

– Год в год, государь, – кивнул Иосиф. – Как и ты, с сорок восьмого года я[132]132
  6948 год от Сотворения мира, или 1440 от Рождества Христова.


[Закрыть]. В миру был Иваном, тоже как ты. Иваном Ивановичем Саниным. В год кончины святителя Ионы увидел его во сне, и он сказал мне: «Ты наш, ступай в Боровск и постригись у Пафнутия». Я так и поступил по его велению. Долго был в повиновении у святого Пафнутия Боровского, а после его смерти с некоторыми из братий, желавших, как и я, более строгого устава, удалился в Волоцкие леса, где в прошлом году построил обитель свою.

– Разве ж в Боровском монастыре мало строгости было? – с недоверием спросил протопоп Алексий.

Игумен Иосиф отчего-то не удостоил его никакого ответа, посмотрел на Успенского настоятеля строго и, вновь повернув лицо к великому князю, продолжил:

– Я пришёл не о строгостях монашеской жизни беседовать, а поведать о том, что мною увиделось во сне девять дней назад. Было поминовение пророка Ионы, а также пресвитера Ионы Палестинского. И в ту ночь во сне явился мне снова святитель Иона с той самой епитрахилью, под коей он вёз тебя, государь, из Мурома к Шемяке в Переславль, а оттуда далее в Углич.

В сердце у Ивана всё дрогнуло от мгновенно нахлынувшего воспоминания. Иосиф продолжал:

– И снилось мне, будто встреча происходит в Боровской обители, от коей рукой подать до тех мест, где ты со своим войском стоишь супротив Ахмата. И вот, молвит мне Иона: «Ступай к великому князю и повесь сию епитрахиль меж ним и агарянами над рекою Угрой. Пусть Иоанн ничего не убоится. Епитрахиль моя защитит его и пригреет, ею во славу Христа Бога нашего посрамлён будет царь ордынский».

– Где же она, епитрахиль Ионина? – с лёгкой усмешкой спросил дьяк Курицын. – Я чай, ризничий Успенского храма выдал её тебе?

– Без моего ведома не выдал бы, – хмуро фыркнул протопресвитер Алексий.

Иосиф даже не взглянул ни на дьяка, ни на настоятеля Успенского. Помолчал с минуту и дальше:

– Священная епитрахиль Ионы, как я полагаю, уже висит над Угрой. Я же почёл за долг свой отправиться к тебе и сообщить о видении, зная, что святитель Иона доселе жив в душе твоей, государь. Дойдя до Можайска, заслышал, что ты уже на Москву отправился. Повернул стопы, и вот – я здесь.

– Как хорошо! – не утерпела воскликнуть княгиня.

– Зря, значит, я Посад пожёг, – хмуро покачал головой Иван. – Поздно ты, калугер, притёк!

– На всё воля Божья! – вздохнул Иосиф. – А Посад… Ещё краше построишь! И Кремль твой засияет! Только…

– Что «только»? Говори, коль уж начал!

– Только ты поменьше доверяй тем, кто сейчас за одним столом с тобой сидит, – смело отвечал игумен, – и не держи зла на тех, кто сейчас не с тобой. Вот моё слово, ты уж, государь, хочешь – гневайся на меня, хочешь – не гневайся!

– Ну и ну! Не много ль берёшь на себя? – возмутился протопоп Алексий.

– И мне, значит, не доверять? – обиделся Андрей Васильевич.

– Брату Андрею доверяй всецело, – с горячностью поспешил поправить свой приговор Иосиф.

Два чувства боролись в Иване. Он тоже был возмущён резкостью суда этого нищенски одетого монаха, но в то же время словно бы убоялся его. В глазах Иосифа светилось нечто подобное тому, что наполняло несравненный взгляд святителя Ионы.

– А жене своей могу я доверять? – спросил он наконец.

– Сейчас можешь, а впредь – гляди… Лампада сия на ветру, – сказал игумен и потупил взор.

Ага! Всё-таки смутился! Иван посмотрел на Софью. Та сидела, сжав губы.

– Спаси Христос, – сказал Иосифу великий князь. – И за епитрахиль тебе спасибо, и за суд строгий. Но более не хочу тебя задерживать, ибо ты сам сказал: «Не доверяй сидящим с тобой за одним столом», – а ведь и ты сидишь тут! Ступай с Богом, калугер!

Когда Иосиф исчез, первым осмелился вслух возмутиться дьяк Курицын:

– Ишь ты! Лампада на ветру! Помнится, писано, что при короле франков Карле был некий умник именем Альквин. Он всё твердил: «Человек – аки лампада на ветру…»

– Ну и что ты хочешь этим сказать? – спросил великий князь.

– Да ничего! – фыркнул Курицын. – Больно много на Руси умников!

– Так ведь и ты, Федя, умником слывёшь! – молвила Софья.

– Я никого не обижаю и не сую свой нос куда не следует, – пробурчал дьяк.

– Ладно, – махнул рукой Иван Васильевич. – Калугер тоже мог ошибиться. Но про епитрахиль он хорошо сказал. Я так и увидел, будто въяве, как она зависла над Угрой. Большая, светлая! Не обижайтесь на него и не думайте, что отныне я всем вам доверять перестану. Слышите, вы?! Наливайте мне ещё медовухи!

Вскоре обильный обед и, главное, красносельский медок подействовали на государя. Вдвоём с Софьей он отправился в спаленку искать послеобеденного отдыха. Полюбившись с женою, Иван Васильевич проспал до самых вечерних сумерек, а когда вышел на свежий воздух, ни дождя, ни снега, ни ветра не было и в помине. Со стороны Москвы тянуло запахом дыма, но не сильно. Сквозь нависшие тучи на западе едва-едва прорезывались последние лучи солнца. Таков был грустный Покровский вечер.

Появились Патрикеевы с докладом о том, что все приказы государя выполнены – Посад догорает, люди и скарб вывезены частично в Кремль, частично в Дмитров. Тоска снова поселилась в душе великого князя. Даже воспоминание о посещении Волоцкого игумена и о принесённой им незримой епитрахили не утешало его. Теперь он был уверен, что зря сжёг Посад.

Сев на своего коня, он в одиночестве прокатился вокруг Красного Села. Снег быстро таял, и всюду была грязь грязью. С перепачканной комьями из-под копыт спиною Иван возвратился в свой здешний дом. Сняв с себя заляпанный до самого кобеняка охабень, снова сел за стол, но ничего ему не хотелось – ни пить, ни есть. Скорее бы назад на Угру! Погибнуть от татарской стрелы! Дать битву!..

– Государь! – войдя в светлицу, со смехом сказал Курицын. – Там тебе последнего груздя принесли. Говорят – просил! Вчерашний увалень, да с ним ещё двое таких же пентюхов. Пустить, что ли?

Государь сидел за столом с Демьяном да Куприяном. Посмотрев на их недоумённые рожи, усмехнулся:

– Волоки! Сейчас мы их судить будем!

Вошли Губоед, шурин его Агафон и сосед Лапоть. Бухнулись лбами в пол.

– Ну?! – строго прорычал великий князь. – Где груздь?

– Он того… – забормотал в ответ первым Лапоть, – погорячился… То есть груздь он последний – деревянный…

– Как так деревянный?! – рыкнул Куприян-сокольник.

– Как так деревянный? – вопросил Иван Васильевич.

– Не слухай ты его, надёжа-государь! – едва не плача, взмолился Никита Губоед. – Принёс я груздя последнего, вот он!

На стол перед государем был возложен причудливейший груздь.

– Что за чудо-юдо! – подивился Иван.

– Эка невидаль – груздь! – возмутился сокольник Демьян.

– Точно ли, что он самый что ни на есть распоследний? – спросил великий князь.

– А как же! – воскликнул Губоед. – Агуня, читай грамоту!

Агафон стоял ни жив ни мёртв и молча взирал на государя.

Глаза у него были слюдяные.

– Толкните-ка его! – приказал Иван Васильевич.

Агафона толкнули, и он негнущимися руками извлёк из своей сумы бересту. Стал читать, но не мог, изо рта доносились одни нечленораздельные мычания.

– Он что, немтырь у вас? – спросил великий князь. – Фёдор, прочти, что там они своими курьими лапами накопали!

Курицын взял из рук Агафона грамоту и прочёл вслух, громко:

– «Сие чюдное изгубище, иначе рекомое грибом груздем, деревянно, и последнее бысть в лесах нашиих московьстиих, челом бьём»! Во как! Чего удумали, стервы!

– Да где ж она деревянна? – удивился государь. – Губа как губа, наиобыкновеннейший гриб, только с причудами.

– Деревянный у меня! – сказал Лапоть. – Вот!

Появилось и его произведение. Тут все подивились искусству резчика. Безделица, а как славно выточена!

– Ну, добро, христиане, – молвил государь со смехом в голосе. – Не буду вас казнить, буду миловать. Чего желаете в ответ на поминки принесённые? Ты, грамотей, говори первый.

– Он не скажет, у него язык отсох, – отвечал вместо Агафона свояк. – Он мне шурином приходится, жены моей братом. Я знаю, чего ему хочется! Говорят, батюшка государь, есть такая Голубиная книга. Нельзя ли ему её?

– Голубиная? – хмыкнул Иван Васильевич. – Есть такая. Да токмо она не вашего ума. Да и запрещено её чести. Скажу великой княгине, ежели имеются при ней книги, одну она подарит. А тебе чего, грибовед?

– Мне-то? – растерялся мужик. – А мне ничего не надобно. Только бы позволил мне к твоему двору наилучшие грибы приносить.

– Это хорошо, – сказал государь. – Назначаю тебя моим главным княжеским грибничим! Фёдор, запиши!

– Ай! – воскликнул вне себя от радости Губоед и вновь, упав на колени, стукнулся лбом об пол.

– Ну а ты, резчик, – обратился Иван к Лаптю, – будущей весной приходи ко мне на Москву. Буду новый дворец себе строить, мне такой умелец пригодится. От барина тебя освобожу, жалованье дам. Придёшь?

Можно было и не спрашивать. Лапоть повторил подвиг Губоеда – тоже бухнулся об пол. Глядя на этих чудаков, Иван впервые за весь день почувствовал глубокое облегчение. Странно – не епитрахиль незримая, таинственно принесённая Волоцким игуменом Иосифом и уже даже повисшая над Угрою, а именно эти трое смешных мужиков развеселили государя, хотя казалось бы – какой пустяк!

– Эх вы, лампады на ветру! – сказал государь. – Садитесь за мой стол, так и быть! Будем вместе ужинать. Поди, ни разу с великими князьями за одним столом не едали, а? Курицын! Мамырев! Велите подавать новых блюд сюда! Да медовухи, да покрепче чего-нибудь! Да зовите сюда великую княгиню, Патрикеевых!

– Там ещё Бова с Аристотелем прибыли, – сказал Мамырев.

– О! Зело добро! И их звать! Полно нам горе мыкать!

– Государь-батюшко, – шепнул Губоед, извлекая свою посудину, в которой ещё что-то плескалось на донышке, – не пекись о нас, мы со своим пришли.

– Да они ещё и со своим пришли! – расхохотался Иван. – Ну, налейте мне вашего попробовать! И это всё? Маловато! А вкусно. Вишнёвка? Я вишенье страсть как люблю. Кто делал?

– Я, – признался Губоед.

– Он, – подтвердил шурин, впервые обретя дар речи.

– Ну так опричь грибов будешь мне и это поставлять, я за наградой не постою, – сказал великий князь.

– Нешто мне трудно, – улыбался Губоед. – Она у меня как быдто сама собою изделывается, медовушка сия. И не слабенька. Хорошо бы княжеской теперь отведать, какова супротив моей.

Вокруг стола рассаживались новые гости, удивлённо взирая на трёх простецких мужичков, сидящих напротив государя. Вдруг вспомнились слова Иосифа Волоцкого про то, что он новый Посад краше прежнего построит, и сделалось ещё веселее. Каков игумен-то! А одет хуже мужичков этих. Не в пример хуже!

– Ну! – государь поднял свою братину. – Выпьем за последний груздь!