Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)

Книга вторая
ИВАН ВОИН

Глава первая
МОСКВА

Оса привязалась, лезла и лезла в усы, и никак Андрей Иванович не мог её отогнать, и прихлопнуть не удавалось; угораздило же его наесться душистого можайского мёду, как ни слизывал его с кончиков усов, всё равно сладкими оставались. И до чего ж она мешала ему насладиться зрелищем вырастающего впереди Кремля! Наконец он прихлопнул её на щеке и вскрикнул от жалкой боли, на смех стоявшего рядом Ивана Вольпы.

– Вот ушкуйница! Кусанула-таки!.. – улыбаясь, сказал Андрей Иванович по-русски.

Иван Вольпа, чьё настоящее имя было Джан-Батиста делла Вольпе, отвечал по-итальянски:

– Вы замечаете, Андреа, что чем ближе к Москве, тем больше сочных русских слов вам припоминается? «Ушкуйница»!

– Честно говоря, меня всё сильнее охватывает волнение, – продолжая говорить по-русски, признался Андрей Иванович. – Четверть века назад, двенадцатилетним юношей Андре, я прибыл в Московию, ещё не думая, что она станет моей большей Родиной, нежели та, в которой я появился на свет. Эти два года, что я провёл в Европе, были упоительны, и так часто мне, грешным делом, казалось, будто и не хочется возвращаться. Но теперь…

Он хотел продолжить, но почувствовал, как ещё немного – и слёзы выплывут из его глаз. Пред кем угодно мог бы он обнаружить выплеск нахлынувшего на него щемящего чувства любви к Московии, только не перед этим циником делла Вольпе, превосходным лицедеем, а посему и отменным дипломатом, способным врать без зазрения совести и с великим даром изображать, когда надо, сильные чувства. Уж он-то мог бы прослезиться лишь в одном случае – для пользы дела. Не зря Иван Васильевич именно Вольпе поручил поездку в Рим к царевне Зое, а Андрея Ивановича снарядил ему в помощники.

По-своему Андрей Иванович любил Джан-Батисту, был к нему привязан и, уж конечно, не мог не восхищаться огромным количеством дарований этого человека – монетного мастера, литейщика, художника, скульптора, полиглота, певца и даже стихотворца. Они были знакомы уже пятнадцать лет, с того года, как Джан-Батиста объявился на Москве. К тому времени Андре де Бове, в крещении ставший Андреем Ивановичем Бовою, уже успел потерять всех своих спутников, с коими весной 6954 года прибыл в Муром. Дядя Бернар погиб тогда же, а верные слуги Роже и Пьер – несколькими годами позже. Иногда ему всё же до чёртиков хотелось поболтать с кем-нибудь по-французски, и появление Джан-Батисты оказалось как нельзя вовремя. Вскоре он увлёкся монетным делом и стал подмастерьем у итальянца-ровесника, оставаясь верным слугой и телохранителем государя Ивана Васильевича, который, кстати, приходился ему крестным отцом, хотя и был на пять лет моложе. Через Джан-Батисту пролегал для Андрея Ивановича мостик в далёкое-далёкое детство. И с годами он прикипел к итальянцу душой… Только вот, к слову, о душе – одно сильно смущало Андрея Ивановича: есть ли у делла Вольпе душа как таковая? Уж слишком легко он относился ко многому, что Андрею Ивановичу казалось глубоким и священным – вера, верность, долг, служба…

Впрочем, службу Иван Вольпа исполнял добросовестно, и вот теперь они ехали к государю Московскому, выполнив все его поручения, везя от Папы Павла охранные грамоты, по которым послы великого князя «до скончания мира» могли теперь вольно путешествовать в Рим и обратно. Везли они также додарки, а главное – парсуну[29]29
  Парсуна – портрет.


[Закрыть] византийской принцессы, писанную замечательным художником Мелоццо, который один лишь сумел отобразить прекрасную белизну кожи Зои, тонкость её черт, нежность взгляда. Уже когда покидали Рим, объявился другой живописец, похваставшийся, что ещё лучше напишет лицо красавицы Зои, и Антонио Джисларди, третий их спутник, вынужден был задержаться. А они уж спешили – и так почти два года провели в Италии, Провансе и Аквитании.

Вид Кремля почти не изменился, и если в сырую, дождливую погоду московский детинец выглядел бы бессмысленным нагромождением тёмных крыш, бурых бревенчатых стен, закопчённых полукаменных башен с тоскливо-чёрными провалами бойниц, то сейчас, после знойного июньского дня, в румяных лучах заката Кремль был похож на уютный сосновоигольчатый муравейник, вспухший посреди широкой грибной поляны, радующийся животворному летнему теплу. Из-под Большого моста выныривали ладейки, легко бегущие под нарядными расписными ветрилами, раздувались широкие паруса тяжёлых стругов, у пристани суетились мелкие лодочники. Ветер дул в лицо, и гребцам большого струга, на котором подплывали к столице Ивановы посланники, приходилось утруждаться, толкая корабль к главном причалу. В какой-то миг купола и крыши Иоанна Предтечи, Спаса на Бору, великокняжеского дворца, гридни, Успенья и Лествичника выстроились в одну линию, нависая друг над другом сверху вниз по холму, как жемчужины в ожерелье, а потом – разбежались, Предтеченская церковь и монастырь Спасский влево ушли, гридня и Успенский собор с храмом Иоанна Лествичника попрятались за хоромами огромного, если не сказать – громоздкого, дворца, углы, теремки, повалуши и гульбища которого торчали в беспорядке во все стороны, а вскоре и его заслонила собой воздвигшаяся над основным причалом Пешкова башня, на две трети сложенная Дмитрием Донским из белого камня. Только когда он был белый? Тогда ещё, а с тех пор от дымов-пожаров забурел камень, покрылся толстым слоем копоти. Закатная медь блеснула в струях Неглинной, по которой быстро сновали лодки купцов, подвозящих товары к крытым лавкам Занеглименного торга. Боровицкий мосток был поднят, и подле него велась чья-то драка. В глазах Андрея Ивановича защипало почти так же, как щипало в ужаленном осой месте на щеке, и пришлось-таки ему раздавить кулаком две тёплые слёзы. Когда струг грюкнулся о причал, Бова одним из первых заспешил спрыгнуть на гулкие доски.

– Ветерок-то – по Тверской дорожке вьётся, – услышал он разговор двух москвичей, кого-то тут, видно, встречающих, – прямо в спину государю нашему, на Новгород!

– А разве Иван Васильевич уже выступил из Москвы? – всполошился Андрей Иванович, зная о том, что все главные воеводы отправились в поход и со дня на день ожидалось выступление самого великого князя.

– Завтра, – отвечал ему москвич. – Даст Бог, и завтра туды ж будет дуть. А ты, боярин, чай, не здешний будешь?

– Здешний, здешний, – улыбнулся Бова, – да вот только давно дома не был, из далёких стран еду.

– А, позволь спросить, тот вон – не Иван ли Фрязин? Не тот ли, что монетчик знаменитый?

– Он самый, – отвечал Андрей Иванович. – А меня, часом, не узнаешь?

– Не Бова ли?

– Я!

– Батюшки святы! Андрей Иваныч! Похудели-то как, и не узнать вас, а были тучны, пригожи, я помню вас, очень полнота ваша была глазу приятная.

– Ну уж, – смутился Андрей Иванович. – Пирогами московскими отъемся.

– Не больны ли? Нет? – не унимался москвич, которого Андрей Иванович и знать-то не знал. А народ любопытен до придворных.

– Здрав.

– Сказывают, вы за морейскую царевну сыр ломать ездили?

– Они сыр не ломают, у них иначе всё.

– Так сговорились ай нет?

– Сговорились. И парсуну её привезли.

– Ах, вот уж поглядеть-то бы!

– Саму скоро привезём, тогда и насмотритесь, – уже сердито буркнул Андрей Иванович, досадуя, что затянул беседу с простолюдином. Скажите, пожалуйста, знают даже, что Зоя не константинопольская, а морейского деспота дочка!

Он отправился отслеживать, чтобы все сундуки, ларцы и укладки с подобающей бережностью со струга сгрузили. Настырный московит и тут увязался:

– А любопытствую, кто сей с Иваном Фрязином молодец, нарядный такой? Лицо ново.

– Дьяк… Шёл бы ты, братец, своей дорогой, на вот тебе пулик[30]30
  Пул – мелкая разменная монета.


[Закрыть], выпьешь за наш приезд.

– Зело благодарны! С приездом, Андрей Иваныч! Кажется, отстал. Экий любознайка! Пойдёт теперь языком чесать, да ещё напридумывает небылиц каких-нибудь. А ведь Джан-Батиста просил зачем-то дьяка Тревизана выдавать за своего племянника. С каким умыслом, непонятно. И не нравилось это Андрею Ивановичу, да слово дал.

Вскоре, погрузив весь скарб и поминки[31]31
  Поминки – подарки, приношения.


[Закрыть] на большую повозку, отправились вдоль набережной стены по кремлёвскому подолу в сторону Тимофеевской башни. Обогнув её, доехали до Фроловских ворот, там предъявили грамоту и вошли в Кремль. Двинувшись по улице, миновали церковь Флора и Лавра, Девичий монастырь, Баскачий двор, и вдруг – словно чудо малое! – из ворот богатого дома бояр Свибловых чинной поступью шёл – кто б вы думали? – сам игумен Чудова монастыря Геннадий с иеромонахом Фомою, точь-в-точь как двадцать пять лет назад под Муромом! Вот так встреча!

– Крестный! – воскликнул Андрей Иванович вне себя от радости, что видит родное лицо. Геннадий вкупе с Иваном Васильевичем крестил Андре де Бове, обратив его в Андрея Бову.

– Андрюша! Приехал! Ай, радость! – в свою очередь обрадовался игумен. – Долго тебя… Где ж ты пропадал?

– Всё поведаю. Благослови, крестный! Благословясь у Геннадия и отметив, что борода у него, наконец, начала расти, как следует, обнялся с Фомою, который брякнул по-французски, как говорят русские, а не французы:

– Ma lumiere lumineux[32]32
  Мой свет светлый! (фр.).


[Закрыть]!

Поздоровались с Вольной и Тревизаном, которого Вольпа представил-таки племянником.

– А мы вот старого Свиблова хромого соборовали, – пояснил своё здесь присутствие Геннадий. – Богатый человек. Мне, говорит, подавайте только игумена Чудовского, не меньше. Хорошо, не митрополита! А нам выгода, в монастыре много чего подкрасить надобно, я не отказываюсь… Так вы давайте теперь к нам. Во дворец и не помышляйте, там теперь всё равно как накануне Всемирного Потопа, до вас никому дела не будет. Может, только завтра утром, когда полностью снарядятся, выпадет вам мгновеньице свидеться с государем. Мы кого-нть пошлём про вас оповестить, авось пригласят, а не пригласят – у нас переночуете, посмотрите, как кельи подновились, а завтра вкупе с Иоанном двинетесь, по дороге ему докладываться будете.

– Видно, так тому и быть, – ответил Джан-Батиста. – Чудовского ужина хочется. Я запамятовал, у нас теперь пост или нет никакого?

– Как же не пост? Пост! – с укором молвил игумен. – И Петровки, и среда. Аль не постились нисколько?

– Мы ж эти – плавающие и путешествующие, – гоготнул итальянец.

– Вот они вы, папские замашки, – сказал Геннадий. – Это вы по тем землям были плавающие да путешествующие, а как на православную Русь воротились – баста! Так, кажись, по-фряжски?

– Баста, баста! – рассмеялся Андрей Иванович.

– Ну вот, я ж владею фряжским, – улыбался игумен с добродушной лукавинкой. – Добро уж, покормлю вас сегодня напоследок скоромно в честь Иудина дня[33]33
  Иудин день – 19 июня, в честь апостола Иуды, но не Искариота, а брата Христова.


[Закрыть], иуды вы этакие! Но чтобы завтра – говеть у меня! А Тревизан ваш не понимает по-русски?

– Понима, плеко, – подал впервые свой голос дьяк Вольпы.

– Зато татарскому в совершенстве обучен, – сказал Джан-Батиста. – Вельми пригодится.

– И-и-и, – махнул рукой игумен, – у нас по-татарски любая вислочь обучена, никого сим не удивишь. Хотя, конечно…

До ворот Чудова монастыря, в полном своём звании именовавшегося монастырём Чуда Архангела Михаила о Змие, оставалось рукой подать, и вскоре уже гости, ведомые игуменом Геннадием, входили на просторный монастырский двор.

– Видали, как крыльцо облупилось? – говорил Геннадий. – То-то же, теперь на свибловские пенежки[34]34
  Вместо слова «деньги» в те времена обиходным являлось «пенязи».


[Закрыть] подсластим крылечко, да и в других местах мелкие поправки сделаем. Ну, глядите, какие у вас там наиглавнейшие ларцы да укладки, и идёмте с ними внутрь. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков, аминь!

За стол сели не где-нибудь, а в самой митрополичьей келье на верхнем жилье, два окна которой выходили прямо на Ивановскую площадь, видны были очертания куполов Иоанна Лествичника и Успенья, крыши митрополичьих палат с маленькой, осенённой крестом луковкой над ними. Геннадию и Фоме подали припущенного в белом вине с зеленью и луком сига да жаренного на постном масле тайменя. Андрей Иванович засовестился и попросил подать ему того же, а Вольпа и Тревизан, нимало не смущаясь монастырских обычаев, попросили каких-нибудь яиц да мяса.

– Ну что, – начал разговор Геннадий, – каково там во фрягах? Веру хотя б какую-никакую держат или совсем испакостились?

– Во фрягах пока ещё держат, – отвечал Андрей Иванович, совсем не к месту вспоминая о некоторых своих провансальских похождениях, кои, по понятиям игумена, вполне можно было бы причислить к пакостным, о таинственных полуязыческих обрядах, в кои он окунулся, почувствовав головокружение от встреч с соотечественниками и, главное, с соотечественницами, о каком-то загадочном посвящении, обещанном ему, когда он снова прибудет в качестве посла государя Московского… Андрей Иванович покраснел и хрипло добавил: – А вот говорят, в немецких землях совсем христиане разбаловались.

– По какому же недоразумению? – спросил Геннадий. – Чего хотят?

– Вольности, – сказал Андрей Иванович. – Смутьяны ихние, как наши бывшие стригольники, по той причине, что высшее духовенство роскошествует, подбивают к тому, как бы и вовсе отменить иерархию. Мол, над пастырями никаких не должно быть архипастырей. И Папа не нужен.

– Ну, это у них давно, сколько уж веков, такая песня поётся, что Папа не нужен, – сказал Фома.

– Того мало, – продолжал Андрей Иванович, – и поститься не следует, и исповедоваться, и причащаться – всё, мол, суеверие, а надо просто любить ближних своих.

– Ишь ты, – усмехнулся игумен. – Как будто сие и впрямь так просто – любить ближних! Как будто не для облегчения любви поставлены нам Господом причастие, исповедь, пост! И что же? Много у них согласных с этим?

– Пока не очень много. Пока ещё в большинстве люди понимают необходимость церковной обрядовости. Но обрядовости при том-то и не блюдут!

– Ну, это у нас в народе тоже наблюдается, – сказал Фома.

– Всё ж не так, как у них, – возразил Андрей Иванович. – Вот потому-то и надо Новгород разворошить, – сказал игумен.

– Какая же связь? – удивился Вольпа, отрываясь наконец от бараньей лопатки.

– Прямая, – ответил за игумена Фома. – Веянья растленной вольности очень уж с запада в страну новгородскую дуют. Ради неприятия государя Московского новгородская господа[35]35
  Слово «господа» в единственном числе употреблялось в качестве собирательного обозначения – «знать», «аристократия».


[Закрыть] готова хоть сейчас и в немцы, и в литвины обрядиться.

– А главное, – продолжил сам игумен, – любую ересь жадно рады воспринять, токмо бы не быть как мы. Москалями нас презрительно именуют в лад с обидным словом. И я так разумею, ежели Богу угодно сохранить житие Своё на Руси, то должен Иван разбить обезумевшую новгородскую господу.

– Вот как? – удивлённо вскинул бровь свою итальянец Вольпа.

– Именно так, – кивнул Геннадий, вновь принимаясь за сига.

– Сильно! – крякнул Вольпа, покачивая головой.

– И, кажется, верно, – смягченно добавил игумен. – Ну да ладно, возможно, я гоже беру на себя слишком смелое размышление. Обскажите-ка теперь, как там царевна Зоя? Какова она?

В сознании Андрея Ивановича тотчас вспыхнул притягательный образ белокожей и статной гречанки с удивительным, изменчивым, словно море, взглядом – то пылким и решительным, то кротким и премудро-спокойным, то ласковым и покорным, то властным и сильным. Сказать, чтобы он влюбился в неё, покуда жил в Риме, нельзя, но часто он ловил себя на мысли, что хочется вновь повидаться с дочерью морейского деспота. И если придётся кому-либо ехать за прекрасной Зоей, дабы везти её в жёны Ивану Васильевичу, обязательно надо будет напроситься в сопровождающие.

– Она была бы достойной невестой нашего государя – ответил Бова на вопрос чудовского игумена. – По всем степеням соответствует – и красива, и умна, причём умна по-женски: когда надо, смолчит, когда надо, решит. Наделена чертами истинной государыни.

– Да, без сомнения, – вставил своё суждение Вольпа, спеша подчеркнуть, что он был главным в посольстве к Зое, а вовсе не Андрей Иванович. И Андрей Иванович понял это, умолк, давая Вольпе возможность самому рассказать о посещении царевны и переговорах с ней относительно грядущего брака.

Глава вторая
ПАРСУНА

Глядя на Андрея Ивановича, игумен Геннадий чувствовал себя приятно в его обществе, вспоминая тот год, когда они впервые повстречались на Муромской дорожке, незабвенного Иону и чудесное исцеление, которое тогда ведь почему-то казалось таким обыкновенным, вполне естественным, и попробуй-ка повтори нечто подобное – у самого Геннадия никогда не получалось, как ни постился, сколько ни молился, сколько трудов во славу Божию ни положил.

Как много воды утекло с того чудесного дня! Можно сказать – целая жизнь промелькнула. Сам Геннадий тогда даже монахом-то не был, а ещё только рясофорным послушником. И вот дослужился до игуменского звания, и не где-нибудь, а в кремлёвском московском монастыре. Так и подмывало похвастаться, что третьего дни великий государь Иван Васильевич приходил к нему за благословением и обещал в скором времени добиться от митрополита для Геннадия архимандритского чина. Всё-таки много чего хорошего произошло за годы его игуменства в Чудовом – здание монастыря расширялось и обновлялось, братия заметно пополнилась; правда, в правилах строгости Геннадий не особо усердствовал, не имел в себе сил аскетических, и многие, завидуя ему, злословили о том, что-де в Чудовом уж больно вольготно живётся. Но зато кого сподобил Господь присутствовать при кончине святителя Ионы? Геннадия. Кто украсно украсил раку основателя монастыря, святителя Алексия, погребённого здесь же, в главном монастырском соборе? Геннадий. Не стыдно будет получить ему чин архимандрита. А злопыхатели покудахчут да и уймутся, никуда не денутся!

Фрязин Вольна воодушевлённо рассказывал о том, как много в Риме и прочих фряжских градах разных диковинок, сколько появилось премного искусных зодчих, камнесеков, живописцев, ваятелей, какие дивные здания строятся, доспеты лепятся и высекаются, иконы и картины пишутся. А какие достижения словесности, как блещут имена стихотворца Петрарки и сочинителя поучительных историй Боккаччо. И это при том, что до сих пор весь мир перечитывает «Хождение во ад, чистилище и рай» несравненного Алигьери. Игумен слушал вполуха, а сам предавался воспоминаниям о покойном Ионе, как тот говорил однажды, что ни рая, ни ада живому человеку не должно видеть, но в чертах жизни земной даётся ему узреть черты грядущего блаженства или грядущих мучений. Сам Иона, без сомнения, уже вкушает самые дивные плоды в садах небесных. Ключарь Успенского собора Яков даже знамение имел – свет в ночном храме и голос, певший о том, что Иона переселяется туда, где «всем веселящимся жилище». Вспоминая дни кончины Ионы, Геннадий вновь подосадовал на то, что не ему дано было виденье, а ключарю Якову.

А Андрей-то Иванович – похудел за эти два года, сильно похудел! Геннадий даже с тревогой подумал: не захворал ли он да ещё, чего доброго, не подцепил ли там дурную болезнь, которую называют французской. Хотя вон Фома – без какой-либо болезни сохнет, то животом мается, то кишками, то изжогою, весь высох. А раньше Андрей Иванович какой был тучный! Его на Москве слоном звали, а некоторые – лефантом. И не только за полноту, но и за усищи. Андрей Иванович в дальнем своём родстве происходил от какого-то важного воеводы при древнем государе Карле. У того Карла был в услужении слон-лефант, и все воеводы завели себе обычай подкручивать усы кончиками вверх, дабы похоже было на слоновьи бивни. Вот и Андрей Иванович, блюдя древлий франкский обычай, бороду нагладко брил, а усы отращивал и кончики усов высоко вверх подкручивал. Теперь одни усы и остались, а от былой красивой полноты – ни следа. То ли, там, во фрягах, есть нечего, то ли…

От рассказа о расцвете фряжских искусств, зодчества и поэзии Вольпа перешёл к восхвалению красоты и добродетелей Зои Палеолог. Это был его товар, который он привёз издалека и за который получить рассчитывал определённую мзду, а следовательно, надо было хорошенько его расхвалить. По словам Вольпы получалось, что во всей вселенной нет никого прекраснее царевны Зои, умнее, добрее и женственнее.

– Только она достойна быть женою Ивана Васильевича, – говорил Вольпа. – Никто, кроме неё. Она это понимает и желает выйти за нашего государя. Она уже начала обучаться русскому языку. Наш друг Джисларди остался при ней и будет помогать ей освоить начала русской речи. Зоя быстро выучила множество русских слов, когда мы были в Роме. Она уже разговаривала с нами немного по-русски. Её способности заслуживают всяких похвал.

– Дай-то Бог, – вздохнул Геннадий, с сомненьем думая о том, что Иван способен будет позабыть безвременно угасшую княгинюшку Марью, свою нежно и страстно любимую супругу. Четыре года минуло с той поры, как Марья Борисовна внезапно скончалась, а великий князь до сих пор безутешен. При нём, правда, обретается одна молодая вдовушка, но это и к лучшему – иначе, не приведи Господи, захворал бы государь, а это была бы беда так беда. Давно на Руси не было такого надёжного князя, о котором можно только мечтать. Помрёт – снова начнутся смуты. Вот и приходится закрывать глаза на его безбрачный блуд. Ничего, сыщется невеста, Зоя ли, иная ли, женится Иван, и про полюбовство его забудут.

– Что государь? И по сю пору не может забыть княгиню Марью Борисовну? – спросил Андрей Иванович.

– Не может, – тяжело вздохнул Геннадий. – То и дело про неё вспоминает. До сих пор ищет следы убийц-отравителей.

– Всё-таки полагает, что её отравили? – спросил Вольпа.

– Без сомнения – отравили, – уверенно заявил Геннадий. – Припомните, разнесло-то как! Тут не без отравы.

Княгиня Марья не хворая была, живая, весёлая, всегда приветливая. В том же году, когда шестилетний Иванушка из Мурома, минуя встречу с Шемякой, переправлен был в Углич к родителям, осенью состоялось его обручение с маленькой княжной Марьей Тверской. На другой год великий князь Василий вернулся на престол после свержения Шемяки, а ещё через пять лет княжич Иван и княжна Марья поженились. Ему было двенадцать, ей – десять. В шестнадцать лет Марья Борисовна родила сыночка, коего митрополит Иона крестил в день празднования обретений главы Иоанна Предтечи, и нарекли мальчика, как и отца его, Иоанном. Сейчас ему тринадцать лет, и все зовут его для отличия Иваном Малым или Иваном Младым. А княгиня Марья Борисовна потом всё никак больше не могла родить, хотя жила с мужем в счастливом созвучии. Ничто не предвещало беды, как вдруг в середине апреля четыре года тому назад стало её нудить и нудить, и что ни съест – всё с души скинет. Поначалу думали – слава Богу, зачала. А у неё тут – женское… И никакая пища не держится. Быстро сошла на нет и скончалась. Никто поверить не мог. А вскоре после кончины, часу не прошло, стало её мёртвое тело набухать и расползаться во все стороны. Страшно было глядеть!.. Геннадий, читая Псалтирю, находился тогда возле покойницы и всё своими глазами видел. И сам чудотворец Иона не смог бы, кажется, ничего поделать. И смрад… Пришлось в спешке хоронить несчастную мученицу. Князь Иван велел положить её в Успеньи рядом с гробом святителя Ионы.

– А ту знахарку-то не обличили? – полюбопытствовал Андрей Иванович.

– Нет, – отвечал Геннадий, – установили, что и впрямь Марья договорилась с нею, чтобы та изготовила взвар, помогающий зачать, но нашлись свидетельства, доказывающие, что Марьюшка так и не успела отведать никакого зелья из имеющихся у знахарки, и знахарку отпустили на волю. Но всё же княгиня была отравлена. Только вот где злодеи? Найти бы!

Говоря это, Геннадий обратил внимание, как внезапно позеленел Фома. Отодвинув от себя блюдо, монах промолвил слабым голосом:

– Отец настоятель, позвольте удалиться.

– Ступай, брат, – разрешил Геннадий. Фома поспешно встал из-за стола, перекрестился на образа и почти бегом покинул келью.

– По-прежнему слаб животом? – спросил Андрей Иванович.

– Как и прежде, – вздохнул игумен, – Особенно когда услышит про всякие отравления. Не знаю, что и делать с ним. Гаснет. О прошлом годе только и было пересудов про мор в псковской земле да про лошажий падёж, так бедного Фому нашего каждый день выворачивало. Хотя нет, кони-то не в прошлом году околевали. Когда ж это?..

– Да ведь мы тогда ещё на Москве были, – подсказал Андрей Иванович. – Незадолго до нашего посольства.

– Верно, – согласился Геннадий. – К пятидесяти годам у меня стало уже память отшибать. Вот и теперь, всё хочу спросить вас о чём-то, а не могу припомнить. Не знаете, о чём я хочу допытаться? – уже со смехом спросил он.

– Откуда же нам знать? – сказал Вольпа.

– А вот вдруг и вспомнил! – воскликнул Геннадий радостно. – Парсуну-то вы привезли? Поглядеть нельзя ли?

– Привезли, можно, – сказал Вольпа и обратился по-итальянски к Тревизану. Тот покорно встал и удалился.

– Оно, конечно, по парсуне человека не узнаешь, – промолвил Геннадий. – Но всё же…

Ему вспомнилось, как Иван после смерти Марьи просил иконника Далмата написать но памяти изображение покойной, и Далмат исполнил его просьбу, хорошо написал, а Иван недоволен остался – нет, не заменяет никакая парсуна живого человека, в особенности если тот человек – самый любимый на всём белом свете.

Тревизан вернулся, неся в руках парсуну, тщательно завёрнутую в несколько слоёв аксамита. Распеленав, протянул её Геннадию. Это была доска полутора пядей на две, с одной стороны расписанная красками преобладающе тёмных и контрастно-светлых тонов – там была изображена в полный рост довольно статная и стройная девушка в чёрных, но усыпанных белоснежным жемчугом одеяниях, голову её покрывала тоже чёрная и тоже усеянная перлами диадема, вдоль щёк на плечи спускались подвески из очень крупных жемчужин; художнику удалось искусно передать белизну кожи и выразительность больших глаз, не то печальных, не то задумчивых, не то томных. Во взгляде теплилась нежность и в то же время сквозила некая разумная холодность. Лицо девушки производило приятное впечатление, и хотелось дотронуться щекой до этой белоснежной щеки. За спиной Зои был изображён дивный белокаменный храм, на ступенях которого она, собственно, и стояла. Из широких складок одежды выглядывала узкая рука девушки, а на ладони стоял точно такой же храм, как и за спиной, только сильно уменьшенный.

Вдруг ни с того ни с сего Геннадию почудился в изображении некий опасный соблазн… Но, не найдя причин такого ощущения, он постарался отыскивать в парсуне одни лишь приятные черты.

– Красивая, – сказал он и перевернул доску. На обороте, сплошь покрытом слоем чёрной краски, был изображён золотой двуглавый орёл, под которым располагалась надпись по-гречески: «Зоя, дочь Фомы Палеолога, морейского деспота». Геннадию подумалось, что оборотная сторона парсуны, может быть, даже больше придётся по душе Ивану, чем лицевая. Государю нравилось изображение золотого двуглавого орла на чёрном поле. В память о бархатной темне своего отца, расшитой великой княгиней Марьей Ярославной, Иван даже имел при себе чёрное знамя с вытканным на нём золотым двуглавым орлом.

– Морея, – промолвил Геннадий задумчиво. – А ведь она дала Руси величайшего подвижника Православия. Митрополит Фотий-то был мореец. Святитель Иона всегда ставил его всем в пример и почитал себя недостойным его памяти. Как знать, может статься, вновь будет нам польза из Морей…

Он вернул парсуну Тревизану, и тот унёс её. За окнами уже смеркалось. Разговор продолжался, Геннадий поведал обо всём, что произошло на Москве за те два года, в которые Андрей Иванович и Вольпа путешествовали по далёким странам, – о замирении с Казанью и освобождении всех русских пленников, о Новгороде, в котором после кончины архиепископа Ионы началась смута против Москвы, появился князь Михаил Олелькович, сторонник воссоединения русских северных земель с Литвою, друг польского короля Казимира.

– Дошло до полного бесстыдства, – говорил игумен. – Олелькович и бояре Борецкие, знаменитейшие богатеи, подготовили докончание[36]36
  Докончание – соглашение, договор.


[Закрыть] – Новгороду считаться под державою великого князя Литовского, разве что при сохранении православной веры, не тотчас в католичество латинское. Да и то, кабы поставили новым архиепископом униата Пимена, не быть Православию в Новгороде. Этот уже готов был признать власть литовского митрополита, тоже униата. Но поставили не Пимена, поставили Феофила. Сей муж более привержен к отеческой нашей вере, он токмо и сдерживал падение новгородцев в лапы Литвы. Но бояре спешили подпасть под Литву, одновременно готовясь к нашествию войск Ивана Васильевича. Конечно, по новгородским болотам лучше было зимой вести поход. Но Иван замыслил обмануть новгородских стратегов. Напрасно они ждали его всю зиму, а не дождавшись, к лету распустили войска свои, чтобы к осени вновь собраться и вновь ждать нападения. А он-то и начал поход летом, чего николи не бывало супротив Новгорода. Да ведь и до зимы никак более ждать нельзя, до зимы докончание с Казимиром будет утверждено и Новгород перейдёт под его державу. Как ни сопротивляется Феофил, а таких, как он, в Новгороде маловато. Когда в ноябре приезжал на Москву новгородский посол Никита Ларионов просить о дозволении приехать Феофилу для поставления в архиепископы, государь наш так отписал новгородцам, что, мол, власть его есть равная как для Москвы, так и для Новгорода. Вече, прознав про это, вознегодовало немыслимо, обиделось, стало требовать скорейшего подчинения Казимиру. Тогда Иван отправил к вечу посла своего, Ивана Товаркова, с увещеваниями не рушить единства земли Русской, не совершать предательства, не уходить под власть Литвы и Польши. Но в головах новгородцев уже не осталось русских мыслей, одни лядские, и на призывы Товаркова они наплевали, как наплевали и на послание митрополита нашего, Филиппа, кое он пустил в марте, требуя от господы и веча не отступаться ни от благочиния великой старины, ни от Святого Православия. Псков хотел быть посредником между Новгородом и Москвою, но Новгородцы потребовали от псковитян, чтобы те, вкупе с ними, присоединясь к Литве, сделались нашими врагами. До каких пределов бесстыдства дошла вольность новгородская! Вот она, пагуба немецкая да лядская!

В конце апреля Иван Васильевич собрал братьев своих, воевод, епископов, бояр на совет, и все пришли к согласию – надо идти на Новгород войною, и немедленно. На Троицыной неделе, в четверг, пошла первая рать. Князь Данила Холмский и Фёдор Акинфов, хромец, повели за собою сотню сотен войска, в основном конного, в направлении на Русу. Спустя неделю, имея чуть меньше ратников, выступил князь Стрига-Оболенский. При нём и большая часть касимовцев[37]37
  Касимовны – татары сторонники царевича Касыма, изгнанного из Казани ханом Ибрагимом и с 1467 года состоявшего временно на службе у Ивана III.


[Закрыть]. Друг Стриги, прославленный Басенок, увы, не встал со скорбного ложа болезни – скрутило и отняло у него всю правую сторону. Стриге же Иван определил двигаться на Волочёк да по Мете, прямо ко Новгороду. И вот теперь – завтра, значит – двинет свою рать и сам государь наш, великий князь Иоанн Васильевич, даждь Господи ему здравия духовного и телесного и торжества победы над обезумевшими в своей ереси новгородцами!