355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Сегень » Державный » Текст книги (страница 32)
Державный
  • Текст добавлен: 30 октября 2016, 23:33

Текст книги "Державный"


Автор книги: Александр Сегень



сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

– На какой же день? – спросил он более мирно.

– А вот на Степана хорошо будет, – воскликнул боярин Кошкин, и видно было, что его осенило.

– Чем же хорошо, Яков Захарыч? – спросил Державный.

– А вот чем, – улыбаясь, отвечал соратник Щени по многим боям, – на Степанов день всё равно принято костры жечь жаркие, дабы Степан-пастух мог хорошенько погреться. Тогда летом скот будет и здоров, и под присмотром. Так народ наш суеверует. Вот мы к Степанову дню и пожжём еретиков, чтоб уж зря костёр не пропадал.

– Хитроумно! – рассмеялся Данила Васильевич. Правда, тотчас осёкся. Не такое уж смешное дело они обсуждали, чтобы скалиться.

– Так ведь и сегодня костры жгут, родителей согревают, – заметил молодой великий князь. – Можно было бы сейчас пожечь жидовствавших. Матушка моя, Софья Фоминична, погрелась бы.

– Близко бы не подошла к такому костру, – тихо промолвил Державный. Голос его так щемяще дрогнул, что Данила Васильевич искренне пожелал сейчас прижать болезного государя к своей груди и утешить. За полтора года после кончины деспины Софьи нисколько, видать, не затянулась рана в душе Державного. Вздохнув, Щеня сказал:

– Перед Крещеньем тоже костры зажигают.

– О, неплохо бы еретиков огоньком-то и покрестить, – обрадовался Василий Иванович.

– Нет, – решительно молвил государь Иван, – остановимся на Степановом дне.

Данила Васильевич облегчённо вздохнул.

Глава вторая
ВОССИЯ МИРОВИ СВЕТ РАЗУМА

От вкусной Салтыковой кутьи с маком и мёдом так тяжело и тепло стало в животе и быстро потянуло в сон, будто некое необъятное количество пищи съел, а на самом деле – всего ложек десять. А всё пост. Никогда ещё Иван так строго не соблюдал его, не слушая никаких лекарских советов и внушений, мол, при его болезни следует подкреплять себя в меру и от яств воздерживаться тоже в меру.

Ему страстно хотелось жить, нисколько не тянуло в могилу. И потому он твёрдо решил – в эти Филипповки даже рыбы не вкушать, взять пример с Иосифа, Волоцкого игумена, в первую и в последнюю неделю вообще ничего не принимать, кроме отвара из петушьих ягод, в прочие седмицы есть один раз в два дня и пить только разбавленное солодовое пиво. И всё получалось по-задуманному. Как закончился Филиппов день, так до самого праздника Введения Богородицы шесть дней он питался одним отваром и не думал ни о каких государственных делах. Благо сын есть, новый великий князь Московский и всея Руси, Василий Иоаннович. И главное, что ему смерть до чего хочется как можно быстрее взять в свои руки все бразды, ничего не оставить родителю, кроме громкого прозвища – Державный.

В первый день Рождественского поста 7013 года[165]165
  15 ноября 1504 года. 7013 год от Сотворения мира начинался 1 сентября 1503 года от Рождества Христова и заканчивался 31 августа 1504-го.


[Закрыть]
шестидесятичетырёхлетний государь Иван перебрался из недостроенного кремлёвского дворца в свою любимую загородную усадьбу Подкопай и принялся там усердно голодать и молиться. Здесь было хорошо, тихо.

Подкопаевская усадьба была отстроена десять лет назад, после большого пожара в Кремле, превратившего великокняжеский дворец в груду обгорелых развалин. Миланский муроль Алоизио Каркано, который далеко не сразу сумел занять в сердце Ивана пустоту, образовавшуюся после таинственного исчезновения Фиораванти, принялся изучать бумаги Аристотеля, положив их в основу своего собственного замысла возведения нового великокняжеского дворца. А тем временем, покуда сей замысел разрабатывался и покуда в Кремле разбирают пепелище, Державный перебрался жить на берега Рачки и Яузы.

Государевы имения основаны были здесь ещё в начале прошлого века дедом Ивана, великим князем Василием Первым. На склоне холма им была возведена церковь Святого Владимира, вокруг неё выросло поселение, утопающее в прекрасных садах. С вершины холма открывались великолепные виды и на Кремль, и на Замоскворечье. Вдоль берега реки Рачки, названной так в честь её ракового изобилия, протянулись хозяйственные и конюшенные дворы. Ниже по склону, за конюшней, Василий Тёмный возвёл ещё одну церковь – Святителя Николая, уже на левом бережку Рачки. Здесь находились залежи ценной глины, благодаря раскопкам которой место и получило своё наименование – Подкопай. Оно было дорого сердцу Ивана – после возвращения из углицкого плена отец и матушка часто привозили его сюда летом, и, бывало, матушка говаривала: «Вот придёт май, поедем на Подкопай, к Владимиру в садах да к законюшенному Николе Подкопаеву».

Потом, став взрослым, он долгие годы не навещал этих мест и вот после пожара вспомнил, приехал и стал жить здесь, в Подкопае, или в соседнем селе Воронцове, расположенном на расстоянии одной версты к востоку. Сюда он вернулся в четвёртом году из своего последнего похода на шведов и немцев, в Подкопае он насмерть разругался с Софьей, после чего объявил своим наследником внука Дмитрия, сына покойного Ивана Младого, и даже венчал его на великое княжение. В Подкопае же произошло и примирение с женой, повлёкшее за собой наречение великим князем сына Василия. И целых три года на Москве было три великих князя – князь-отец, князь-сын и князь-внук, что, конечно же, давало пищу злым языкам, называвшим Дмитрия «князь – дух святой», хотя это весьма далеко было от истины. В десятом году обнаружилось, что мать его, волошанка[166]166
  Волошанка – жительница южной Румынии.


[Закрыть]
Елена Стефановна, впрямую связана с еретиками и даже позволила совершить над Дмитрием жидовский обряд обрезания. И князей на Москве опять стало двое. Внук и сноха отправились в заточение.

Здесь, в Подкопае, Иван переживал смерть Софьи, которую любил, несмотря на ту страшную ссору, которая длилась более года. Часами наблюдая за тем, как крестьянские ребятишки ловят в реке раков, он думал о том, что вот и вторая его жизнь оборвалась. Первая кончилась со смертью Машеньки тридцать шесть лет назад. Теперь вместе с Софьей ушла в могилу вторая жизнь, полная славы и побед, горестей и разочарований, счастья и мук. Начинать третью жизнь ему не хотелось, но когда на исходе четвёртого месяца после кончины деспинки Ивана хватил удар и почти отнялись рука и нога, Державный засомневался – а так ли и впрямь ему хочется умереть. Повторный прострел, намертво сковавший всю левую половину и лишивший зрения левый глаз, заставил Ивана встрепенуться. Теперь ему уже хотелось начать третью жизнь, да вот дарует ли её Господь?.. А что, если ещё раз ударит кондрашка? Тогда – смерть.

В Великий пост и в оба летних государь слушался лекарей, постился по мере возможного, но в душе его зрело твёрдое убеждение, что он ошибается, веря им, а не Иосифу, который советовал поступать вопреки учёным мужам и как можно строже поститься. Приехав в конце ноября в Подкопай и поголодав шесть дней до Введенья, Иван почувствовал заметное облегченье. Ежедневно он подолгу исповедовался протопопу Николинской церкви, отцу Агафону, и на шестой день речь государя, доселе невнятная, восстановилась, он снова говорил членораздельно, и его не нужно было отныне время от времени переспрашивать.

– А помнишь, батюшка Агафон, как у тебя самого-то речь отнялась? – со смехом спрашивал Державный у своего исповедника.

– Это когда же? – недоумённо вскидывал брови священник.

– Да вот тогда, тогда! – кивал, смеясь, Иван Васильевич. – Когда ты с родственником своим и с соседом мне последний груздь принёс, и твоя грамота была к тому грибу приписана. Запамятовал?

– Про гриб-то, конечно, помню, а вот чтобы речь у меня отнялась…

– Ни слова не мог промолвить. Мычал, в точности как я после второй кондрашки. «Мы» да «мы». Грамота-то твоя потерялась, поди?

– Хранится. Берегу её. Ить всюю мою жисть та грамота перевернула. Кругом беда, Ахмат наступает, а нам – счастье улыбается, великокняжья милость неслыханная. Кабы не тот последний груздь, был бы я теперь протопопом? исповедовал бы ныне тебя?

Никита Губоед, померший от воспаления подвздошины[167]167
  Воспаление подвздошины – древнерусский термин для обозначения аппендицита.


[Закрыть]
лет пять тому назад, был похоронен на кладбище неподалёку от Никольского храма. Деревянный гриб, изрядно обветшавший, положен был ему в гроб, и с ним он отправился заслуживать милость у Великого Князя Небесного. «Поди, теперь в раю главным грибничим состоит», – бывало, говаривал батюшка Агафон.

После Введенья Богородицы великий князь Иван ослабил строгий пост свой, стал раз в два дня вкушать ястие и пить пиво, осведомился о том, как идёт следствие по делу о еретиках, и вызвал к себе сына Василия. Тот основательно доложил обо всех свидетельствах, собранных дознавателями. Вина еретиков уже не вызывала более никаких сомнений – Волк Курицын и его сообщники продолжали чёрное дело Фёдора Курицына, старшего брата Волка, исчезнувшего четыре года назад. Тогда Державный не хотел прилюдно лишать жизни главу еретиков. Во-первых, потому, что все знали, каким особенным доверием пользуется Фёдор у великого князя. Во-вторых, должность у Фёдора была зело высока – главный дьяк всего посольского приказа, все иностранные сношения находились в его ведомстве. В-третьих, уж очень незаурядный человек был Фёдор Васильевич, все иностранные послы восторгались его учёностью и дарованиями, многие государи западные считали его желанным гостем в своих государствах. Глядишь, узнав про расправу над ним, стали бы гневаться на Ивана. А так – пропал и пропал. Мало ли сколько людей безвестно исчезает на белом свете!

Следующие две недели Филипповского поста ещё больше оздоровили Державного, он совсем чисто стал говорить и, хотя исхудал сильно, чувствовал в себе прилив жизненных соков. Даже порой начинало казаться, что вот-вот – и зашевелятся пальцы на левой руке, начнёт медленно сгибаться и разгибаться левое колено, забрезжится свет в глазу. Но это только казалось – рука и нога оставались безжизненными, остолбенелыми, а глаз – слепым.

Что же касается третьей жизни, то Иван до сих пор не мог понять, хочется ему её или нет. Его радовало улучшение телесного своего состояния, но в душе он чувствовал какое-то опустошение и усталость. Когда-то брат Андрей Меньшой признался ему, что если нет рая, а есть полное исчезновение, то он бы даже предпочёл это исчезновение раю. Нечто подобное Иван нередко ощущал теперь в себе. Ужасался, гнал от себя кощунственную мысль, а всё равно то и дело начинал мечтать о том, чтобы просто уснуть и не просыпаться более нигде – ни на том свете, ни на этом. Когда он исповедовался об этом отцу Агафону, тот повторял одно и то же:

– Надо молиться. Надо поститься. Нельзя умирать с такими страшными мечтаниями.

Никола-зимний был в Подкопаевской церкви престольным праздником, и постник, сподобившись причаститься Святых Тайн, позволил себе съесть варёную стерлядку и выпить целую братину токайского, коего венгерский король прислал ему к Рождеству двадцать четыре антала[168]168
  Антал – средневековая венгерская мера жидкости, равная 60 бутылкам, или 46 литрам.


[Закрыть]
. От этого ему сделалось хуже, левую половину рта снова скривило, и из кривого рта выползали кривые слова, половину из которых невозможно было разобрать. Зато в душе государя вино зародило давно забытую радость жизни, желанье жить ещё долго-долго и после смерти достичь рая, а не пустоты небытия.

От Николы до самого Сочельника Державный продолжал говеть по уставу Иосифа Волоцкого, исключая и разрешаемую в Рождественский пост рыбу, питаясь один раз в два дня, но как только чувствовал, что в душе его вновь поселяется пустота и мечта о грядущем небытии, он требовал подать ему полбратины токайского.

Накануне Сочельника в понедельник приехал в Подкопай сам игумен Иосиф и даже согласился выпить вместе с Иваном немного вина. Разговор длился часа три. Судьба еретиков была решена, хотя суд над ними должен был ещё только состояться. Он уже не предполагал иного решения участи жидовствующих. Утром последнего дня перед праздником Рождества Иван с Иосифом вместе исповедовались отцу Агафону, а причащаться отправились уже к митрополиту Симону, на Москву. После этого Причастия в Успенском храме, там же, пред образом Пресвятой Богородицы Владимирской, и состоялся суд. Иван боялся, что разволнуется и его снова хватит удар, но всё обошлось спокойно и благополучно, никто не кричал, не гневался. Можно сказать, и суда-то никакого не было – просто объявили еретикам, что они еретики и будут в скорейшем времени лишены жизни. Когда же их увели, довершители суда посовещались и определили, в кой день и как жечь осуждённых.

До самого вечера Иван был напитан одним лишь Причастием, чувствовал, как оно нерастворимо светится внутри него – плоть и кровь Христова. И когда на небе зажглась первая звезда, не хотелось даже сочевничать, посылать в утробу ястие, нарушать чистоту Святых Тайн, их нераздельное господство. А насытившись, почувствовал некоторое разочарование в себе – только что был сосудом с драгоценностью, и вот уже вновь ты простая посудина, набитая кашей.

Разговор с большим воеводой поначалу умилил Державного – какой хороший Данила Васильевич, убедил не портить праздника. Но вскоре, чувствуя, как наваливаются усталость и сон, Иван резко переменился по отношению к Щене-Патрикееву – ишь ты, он, значит, добрый и хороший, а мы плохие, душегубы проклятые. Намереваясь идти в покои, дабы соснуть пару часиков, Иван Васильевич стал снова думать, а не пожечь ли негодяев завтра.

Задремав прямо за столом, Иван проснулся оттого, что кто-то нёс его на руках. Оказалось, не слуги, а сын Вася один несёт его.

– Тяжело, сынок, – пробормотал государь. – Слуги же есть.

– Какой там тяжело, ровно пушинка, – отвечал молодец.

– Некогда я тебя таскал, теперь вот дожил – ты меня носишь, – едва не плача, прошептал Иван Васильевич.

Когда уложили, сон мгновенно унёс его прочь от Москвы, усадил за стол в Боровске, куда так часто в последнее время уносила государя грёза, на пир по случаю избавления от Ахмата. И Федька Курицын отчётливо привиделся, живой, молодой, весёлый. Будто он снимает с пальца своего некий дивный перстень и протягивает его в дар Ивану со словами: «Вот тебе, государь, Иллюзабио. С ним не пропадёшь. У самого князя тьмы любимчиком станешь». Но только Иван взял из руки дьяка своего перстень, тотчас подарок превратился в пылающий угль, больно обжёг кончики пальцев государя. Он проснулся и хотел поднести руку, чтобы подуть на обожжённые персты, да не слушалась шуйца, не ожила даже от ожога.

– Надо же! – проворчал Иван Васильевич, садясь на своей кровати. – Что за чертовщина! Эй, подайте умыться!

Вскоре он уже выходил на Красное крыльцо, под которым собралось великое множество народу, жаждущего увидеть своего государя во всём великолепии. На Иване была длинная парчовая риза, сплошь расшитая золотой нитью и осыпанная бисером, отороченная горностаевым мехом; на плечах – тяжёлые бармы с финифтями, изображающими Христа Спасителя, Богоматерь и всех двенадцать апостолов; на голове – шапка Мономаха, у которой совсем недавно поменяли мех на более свежий и пышный. Одесную, держа государя под локоть, шёл большой воевода, ошую, можно сказать – неся всю левую половину отца, шагал великий князь Василий Иоаннович. Впереди выступали со скипетром и державою, также некогда дарованными Владимиру Мономаху царём Алексеем, другие сыны Ивана – двадцатичетырёхлетний Юрий, князь Дмитровский, и двадцатитрёхлетний Дмитрий, князь Углицкий, по прозвищу Жилка, высокий, худой, жилистый, словно монах обители Иосифа Волоцкого. Младшие сыновья и дочери Державного – Феодосия, Семён, Андрей и Евдокия – шли за спиной отца. Из всех детей не хватало только покойного Ивана Ивановича да Алёнушки, отданной замуж за короля польского и великого князя литовского Александра Казимировича.

Мороз к ночи совсем усилился, шёл пятый тёмный час[169]169
  Время тогда исчислялось не суточное, а световое и тёмное – время дня от рассвета до заката и время ночи от заката до рассвета.


[Закрыть]
, Красную площадь озаряли огни множества светочей, но и без того было светло, так ярко светилась луна и звёзды. Народ при виде Державного пал на колени, низко кланяясь.

– Крикни им, Вася, чтобы ступали в храмы, – попросил Иван.

Василий исполнил просьбу отца, но народ не спешил подчиняться приказу, провожал своего государя до самого Успенья. Иван скрипел зубами, изо всех сил стараясь не выглядеть увечным калекою, делал вид, будто сам идёт, а не несут его воевода и сын. В десяти шагах от главного кремлёвского собора остановился, трижды осенил себя крестным знамением, отдышался.

– А может, не будем и вовсе жечь еретиков, а, Вась? – спросил вдруг тихонько.

– Зело было бы добро, – сказал воевода Данила.

– Поздно, – непреклонно возразил Василий. – Поздно, батюшко.

– Сон я нынче плохой видел, – сказал Державный. – Будто мне Федька-покойник Курицын перстень подарил, а он вспыхнул и ожёг мне пальцы. Нехорошее сновиденье.

– Наше дело правое, – вновь не согласился сын.

– Ну, как знаешь, – вздохнул Иван и двинулся дальше.

На соборной паперти государя встречали с зажжёнными большими свечьми попы и монахи. Средь них стояли Иосиф Волоцкий, его брат Вассиан, с некоторых пор архимандрит Симонова монастыря, их племянник, тоже Вассиан, епископ Коломенский. Зазвенели колокола Иоанна Лествичника, и все стали креститься. В самом храме Державного встречали митрополит и протопресвитер. Поклонились и двинулись к алтарю. Тем временем государя повели к образу Богородицы Пирогощей, поставленному в вызолоченный серебряный киот и обложенному золотой ризой с изумрудами, адамантами и жемчугом. Пред этой главной иконой всего христианского мира стояли три седалища для обоих великих князей и митрополита, чтобы и он мог время от времени присаживаться.

– Сразу сядешь? – спросил Василий.

– Нет, докуда смогу, постою, – отвечал Иван.

Богослужение началось, певчие громко и дружно запели «Царю Небесный», на душе у Ивана сделалось хорошо, тягость сна про Федьку и его страшный подарок стала рассасываться. Иван пытался вспомнить, какое слово произнёс Курицын, именуя перстень, и не мог.

– Пёс с ним! – пробормотал государь.

– Что? – спросил Василий.

– Пустое.

Хор громогласно грянул «С нами Бог!».

Свершилось! Родился Христос! Всем наваждениям Сочельника – конец. Спаситель с нами!

Митрополит и протоиерей приложились к Рождественской иконе, лежащей пред аналоем, и отправились в алтарь.

– Яко с нами Бог, яко с нами Бог, – тихонько пропел Державный, почувствовал слабость в ногах и стал усаживаться. Василий последовал его примеру.

– Постоял бы, пока тропарь не допоют, – проворчал Иван. Василий с явной неохотой снова встал. Своды храма огласились всеобщим пением тропаря. Иван, жалеючи, что не держат ноги и приходится сидеть, подпевал, стараясь чётко произносить слова:

– Рождество Твоё, Христе Боже наш, воссия мирови Свет Разума. В нём бо звёздам служащий звездою учахуся Тебе кланятися Солнцу Правды и Тебе ведети с высоты востока. Господи, слава Тебе!

Думный боярин Василий Данилович, сын покойного Холмского, громче всех выводил за спиной у Державного. Иван вдруг подумал, что и сам Холмский, и многие другие – Ощера, Русалка, Руно, Беззубцев, Челяднин, Драница, Верейский, Акинфов, все прочие славные военачальники, которых ныне нет в живых, тоже незримо стоят там, сзади. И милый сын Ваня-покойничек с ними. И все, кто был люб и кого не стало на свете, витают под сводами Аристотелевой храмины, невидимо придя в мир вместе с вновь родившимся младенцем Иисусом.

Лицо протопопа Алексея мелькнуло среди лиц причта, и Иван не сразу спохватился, что бывший настоятель Успенского собора тоже уж пятнадцать лет как обитает не среди живых, а среди теней. Он ведь даже до «конца света» не дожил, в который не верил и оказался прав. Лишь после смерти Алексея выяснилось, что он был одним из ересиархов, лично не раз встречался и с евреем Схарией, и с его главным учеником Шкаравеем. Курицын под пыткою подтвердил это. А брат Курицына, Иван-Волк, и без пытки в том же сознался.

В тревоге Иван стал присматриваться. Тот, в ком ему померещился покойный Алексей, теперь стоял спиной к нему и всё никак не поворачивался. Так и подмывало крикнуть ему или попросить кого-нибудь, чтобы заставили его оглянуться.

Державный испуганно принялся оглядываться по сторонам. Что за наважденье! – показалось, будто рядом с Юрием Кошкиным сам Фёдор Курицын стоит и ухмыляется. В следующий миг государь увидел, что это его родной племянник, сын покойного брата Бориса, Иван Рузский. С чего бы это ему быть так похожу на Курицына? Да вроде и не похож вовсе, опять мерещится.

Иван снова посмотрел на мнимого Алексея. Конечно, нет! Не он. Это отец Владимир, один из иереев Успенских.

Великое повечерие закончилось.

– Исполним вечернюю молитву нашу Господеви, – возгласил митрополит Симон. Началась ектенья. После неё приступили к литии.

Не хватало ещё, чтобы приблазнился другой ересиарх-покойник, митрополит Зосима.

Сколько их умерло своей смертью, не дожив до разоблачения, избегнув суда земного, прообраза и предвестника суда небесного! Скольких они ввели в греховный соблазн, скольким загубили душу, развратив ересью жидовской!

Нет, всё-таки надо, надо сжечь этих, которых сегодня днём приговорили к сожжению. Хотя бы раз следует устроить на Москве такую показательную казнь огненную, чтобы другим неповадно было. Иосиф говорит, надо брать пример с королей шпанских[170]170
  Шпанских – испанских.


[Закрыть]
– жечь нехристей, христоненавистников, колдунов беспощадно. Заволжские старцы спорят с ним, требуя смирения, – мол, нужно терпеть, ждать от еретиков раскаяния, а до той поры держать их в заточении. Если не покаются, пусть и сгниют там, а ежели вернутся в лоно Православия, душевно и с любовью принять их. Однако кто из заволжских пуще всех за то ратует и спорит с Иосифом? Старец Вассиан, бывший князь Василий Патрикеев-Косой, который сам некогда благоволил к еретикам. То-то и оно… Нет, надо, надо хотя бы раз последовать шпанскому образцу. Один раз, не более.

Но как всегда тяжко вершить столь строгий суд! Нелегко было Ивану и когда приговаривали шелонских пленников-предателей, и когда наших «гуситов» – участников заговора Владимира Гусева – смертию казнили, и когда жида Леона…

При воспоминании о Леоне всё существо Ивана Васильевича содрогнулось, будто он наступил на лягушку и раздавил её – и жалко скакуху, и мерзко, хочется бежать куда глаза глядят без оглядки. По хребту словно букашки пробежали… Вскинув взор свой, Иван снова вздрогнул – в лике одного из пророков ветхозаветного чина иконостаса примерещилось горестное лицо закланного жидовина-лекаря. Только этого ещё и не хватало! Ветхозаветного праведника сравнил с врачом-губителем!.. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи помилуй!.. Государь трижды рьяно перекрестился, шепча заповеданную Мономахом молитву.

До сих пор и до самой смерти имя Леон будет болью звучать в сердце Ивана, равнозначное словам «гроб», «камчуга», «мёртвый сын». Крещёный еврей, веницейский лекарь Леон появился на Москве года через три после приезда Аристотеля Фиораванти. Он слыл одним из наилучших знахарей западного мира, и Ивану нравилось говорить, что у него служат лучший веницейский муроль и лучший веницейский лекарь. Правда, то, как он лечил молодого князя Ивана Ивановича, многим казалось весьма подозрительным. Фёдор Курицын, возвратившись из своего длительного посольства ко двору венгерского короля Матиаша Хуньяди, поведал Ивану о том, что Леон подозревается в тёмных делишках. Якобы он залечил до смерти нескольких вельмож в Венгрии и Валахии, получив немалую мзду от их врагов. Державному не хотелось в это верить, но он любил Курицына, преклонялся перед его необычайными дарованиями и не мог полностью презреть советов главного посольского дьяка остерегаться Леона, и за лекарем стали следить. Пятеро наших, русских лекарей изучили болезнь Ивана Младого и в один голос заявили, что Леон лечит неправильно и поощряемое им обжорство может вызвать у княжича разные губительные осложнения.

Узнав о том, что ему не доверяют, Леон обиделся и надолго уехал к себе в Венецию. Два его молодых ученика, Исак и Яков, тоже крещёные евреи, остались жить в большом доме за Яузой в селе Болванове. Дом сей Леон отстроил себе на то немалое жалование, которое он получал от великого князя, – целых два с полтиной рубля в месяц, всего лишь в четыре раза меньше, чем самый оплачиваемый великокняжеский муроль, Фиораванти. Через два года после отъезда Леона предостережения русских знахарей сбылись – княжич Иван тяжело заболел камчугой, о которой было известно, что она чаще всего бывает горьким плодом многолетнего объедения.

Курицын тотчас же вызвался заманить Леона обратно на Москву, используя свои заграничные связи.

– Будь аки мой Дракула, – советовал Фёдор государю, – казни преступников их же злодейством. Как схватим Леона, пусть его свяжут и заставляют жрать до тех пор, покуда не лопнет.

Дракула, что значит дьявол, было прозвище Влада Цепеша, мунтьянского[171]171
  Мунтения – горная область в центре современной Румынии, в месте соединения Восточнокарпатского и Южнокарпатского хребтов.


[Закрыть]
воеводы и господаря, прославленного своей необыкновенной жестокостью. При дворе венгерского короля Курицын познакомился с сыном Дракулы, от которого и наслушался рассказов о покойном изверге. Сии рассказы были столь поразительны, что трое сочинителей – Курицын, фрязин Антонио Бонфини и немец Михаил Бехайм – взялись соревноваться между собой, кто лучше напишет сказание о задунайском кровопроливце, больше всего любившем сажать людей на кол, о чём свидетельствовало и второе его прозвище – Цепеш, что по-мунтьянски означало «прокалыватель». Король Матиаш вызвался быть судьёю и рассудил так, что все трое создали превосходные сказания, а вернувшись из своего посольства на Москву, Фёдор привёз Державному сочинение, переведённое им же самим на русский язык.

Повесть сия была весьма странного свойства. Хотя Курицын и описал в ней во всех красках ужасающие злодейства Влада Цепеша, но в то же время он как бы тайно призывал государя Московского быть столь же суровым но отношению к врагам своим, не милосердствовать понапрасну, казнить во множестве и только так избавиться от преступников. Пусть вместе с каждым виноватым будет казнено трое невинных. Главное – зло исчезнет, ибо подданные Дракулы так боялись малейшего подозрения, что никто в Мунтьянской земле не смел ни воровать, ни клеветать, ни даже попрошайничать, не говоря уж о грабежах и убийствах.

Иван любил время от времени перечитывать книгу Курицына о Дракуле, но только для того, чтобы лишний раз содрогнуться от описанных злодейств мунтьянского господаря, а не ища в нём образца себе. Мысль о том, что зло следует искоренять пущим злом, никогда не могла сыскать себе жительства в душе Ивана Васильевича.

Вот и когда на Москве снова объявился лекарь Леон, великий князь не последовал советам дьяка Фёдора, не поступил аки Дракула, а сказал Леону:

– Како умел ты, собака, сына моего камчужным сделати, тако же и исцели его премудростями своими. Сроку даю тебе от нынешнего Рождества до грядущей Пасхи. И ежели не увижу облегчения болезни любимейшего сына моего, казню тебя лютою смертью.

Он был уверен, что лекарь приложит все свои старанья и исцелит милого Ваню, но минуло Рождество, Святки, Крещенье, масленица, а княжичу становилось всё хуже и хуже, и на второй седмице Великого поста, седьмого марта 6998 года[172]172
  1490 года от Р.Х.


[Закрыть]
Иван Иванович Младой умер в возрасте тридцати двух лет.

Державный был убит горем, а на Москве вовсю твердили о заговоре, затеянном деспиной Софьей, желающей избавиться от пасынка и обеспечить будущий трон своим родным сыновьям. Ведь и лекарь-то Леон был ею из Венеции выписан. О самом же Леоне говорили, что он гнусный жид, хоть и крещёный, что жиды и крестятся только для того, чтобы сподручнее было творить свои гнусные козни христианам. Мало того, архиепископ Геннадий Новгородский давно уже собирал сведения о великой жидовской крамоле, творимой ещё с тех самых пор, как в год предательского докончания Новгорода с Литвой сюда, в Новгород, в свите князя Михаила Олельковича приезжал тайный царь всех иудеев Схария.

Со всех сторон от Державного требовали страшной казни Леону и всем прочим жидам-лекарям, обретающимся на Москве и умышляющим новые беды православному люду. Но и тут, несмотря на великое своё горе, Иван Васильевич не спешил становиться Дракулой, даже ради столь благородного и простительного гнева. После похорон сына он приказал провести тщательное расследование и точно установить вину крещёного еврея. К празднику Пасхи были собраны все необходимые свидетельства несомненной вины Леона, сидящего под надзором в своём доме на Болвановке. Оставалось только вынести приговор. Курицын советовал поступить с Леоном так же, как английский король поступил с одним из своих портных, поднявшим против него восстание, а именно вырвать из жидовина кишки, сварить их и заставить съесть. Прочие советники ограничивались сдиранием кожи, сажанием на кол, четвертованиями и колесованиями. Наконец в первый понедельник после Светлой седмицы Державный вынес своё суждение: веницейского лекаря Леона обезглавить в его собственном доме, чтобы ни жена, ни дети, ни ученики Леона не видели его смерти. Адом после этого облить смолою и сжечь вместе с трупом.

На другой же день приговор привели в исполнение. Забыть это невозможно. Был вторник Фоминой недели, Радоница, поминовение усопших. С утра в Кремле, в Успенском соборе, новый протоиерей отслужил большую панихиду об усопшем княжиче Иоанне Иоанновиче. Затем Державный в сопровождении палача Антипа, дьяка Курицына, его брата Ивана-Волка, Данилы Мамырева – сына летописца Василия, Григория Мамона, Якова и Юрия Захарьиных-Кошкиных, Василия Оболенского, Симоновского архимандрита Зосимы и Троицкого архимандрита Симона отправился на Болвановку. День стоял солнечный, весенний, радостный, никак не отвечающий настроению великого князя. Всюду уже могущественно зеленела трава, на деревьях лопнули почки. Желая себя настроить на свершение казни, Иван думал о скорбном – о том, что его любимый сынок уже никогда не увидит этой ликующей, сияющей весны.

Перебравшись по мосту на левый берег Яузы, стали подниматься вверх, на Болвановский холм, который ещё назывался Ушивою горкой, поскольку тут росло много уш-травы, полезной от многих болезней – и от одышки, и от кашля, и от поноса, и от простуды, и от головной боли, но только не от камчуги. Возле Леонова дома толпилась стайка евреев, коих с некоторых пор на Болвановке развелось изрядно. При виде государева поезда жиды заколготали и вмиг разбежались по закоулкам, словно под землю провалились.

– Бесово племя, – помнится, сказал про них Мамон. – А ты, Курицын, их почитаешь.

– Не их вовсе, а премудрость ихнюю, древнюю, – возразил глава посольского ведомства.

Жена и дети Леона накануне казни были снаряжены и отправлены вон из Москвы – назад, в Венецию. В доме находились лишь сам лекарь и два пристава.

– Ну, здравствуй, мистро Леон, не долго тебе осталось здравствовать, – сказал Державный, входя в горницу, в которой сидел жидовин и любовался лучами весеннего солнца. – Казнить тебя пришли. Как ты?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю