Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

– Ну да, не жиды! – не унимался пристав. – А что ж Христа не признаете, Троицу?

– Христа не токмо признаем, но и почитаем, – сказал Максимов, проглотив прожёванное. – Великий был человек.

– А Троицу?

– А Троицу…

– Будет тебе, Иван! – одёрнул Максимова Курицын. – Не ему нас пытать. Тоже мне, устроили любопрение!

– Жиды, а жиды, как свининка? – спросил глумливо приставка Мышка. – Не поперхнулися?

– Кабы за твоё здравие ели, то авось и поперхнулись бы, – сказал Митя.

– А я вот сейчас возьму да и заберу от вас отхожие мисы-то, – вмиг осерчал приставка. – И пойдёте на казнь обызгаженные.

– Да ладно тебе! – одёрнул Мышку пристав Андрей. – Пущай посклабятся напоследок.

Вскоре с едой было покончено, и пристав с приставкой удалились, забрав пустые деревянные миски. Трое узников молча сидели, глядя на пламя свечи. Волк посмотрел на своих соучастников. Лицо Максимова было хмурым и сосредоточенным, а у Мити – испуганным, глуповатым.

– Молитесь Светоносному, и Сокол прилетит спасти нас, – произнёс он, желая подбодрить обоих, да и себя заодно.

Спустя некоторое время появился кузнец Василий, занялся цепью, которой Волк был прикован к стене. Когда нога была освобождена, пристав Андрей вывел Курицына из темницы, бросил ему сапоги, отнятые при посадке в узилище. Ноги отчего-то распухли, и сапоги едва налезли. И всё же было приятно обуться после стольких босых дней. Затем из подвала Троицкой башни Волка вывели на берег Неглинки. Стоял пасмурный зимний полдень, со стороны Собакиной башни дул ветер, неся снежную заметуху, но и он был любезен после стольких затхлых дней.

Вдоль Неглинной роились москвичи, уже ожидая вывода осуждённых еретиков. Несколько приставов охраняли вывод, а не то ещё кто-нибуДь от полноты ненависти к врагам Христовым швырнёт камень, да и зашибёт еретика раньше времени. Угрозы и ругательства доносились со стороны толпы в избытке.

– Вот так и Христа вашего вели на казни, яко меня нынче! – крикнул москвичам Курицын. – Чем же я хуже него?

– Умолкни! – грозно осёк его пристав Андрей. – А не то кляпом рот заткну. Дыши лучше свежим воздухом.

– Зябко, – поёжился Волк. Ветер был пронизывающий, а на нём – только сапоги, исподница да лёгкий атласный кафтанок, хоть и с козырем, а продувает.

– Ничего, – безжалостно отвечал другой пристав, Илья Ногтев, – немного помёрзнете, да и в парилочку.

– Который же час? – спросил появившийся следом за Волком Иван Максимов.

– Самое время, – хмыкнул Ногтев. – Не бойсь, не проспали!

С колокольни Ивана Лествичника ударил малый колокол, ещё через некоторое время послышался удар среднего колокола, затем прозвучал самый большой – Божий Глас, после него – вновь малый, и так далее – начался медленный скорбный перезвон. Когда из башни появился Коноплев, пристав Андрей громко произнёс:

– Ну вот и Митенька! С Богом – тронулись!

Ветер как назло всё усиливался, невозможно терпеть, и Волк не чаял поскорее дойти до Собакиной башни, угадывая, куда их ведут. Он понимал, что надо мысленно обращаться к спасительному брату Фёдору, но в голове его скакали одни только проклятия ледяному и влажному ветру. Расстояние в триста шагов показалось Волку длиной в целое поприще, если не больше. Наконец дошли до Собакиной, стали её обходить. «Эх, Фёдор! – мелькнуло в мыслях у Волка. – Коли не спасёшь, так хоть – чарку водки бы!»

Слева завиднелся дом воеводы Щени, возле которого верхом на коне восседал сам боярин Щеня-Патрикеев в полном военном доспехе: на голове – великолепная ерихонка, на плечах – тяжёлая бармица, на груди и животе – сверкающее зерцало. Будто на войну собрался. Или на поединок с ним, с Волком Курицыным? А, понятно – опасаются, как бы во время казни не случился бунт. Правильно делают, что боятся!

Ветер теперь дул не столь беспощадно, свистел в левом ухе. Толпа с Неглинки, перетекая на Пожар, пополняла топчущийся тут, на большом московском торгу, люд.

– К дьяволу их! К сатане льстивому! В Геону! – кричали москвичи. И даже: – Отдайте их нам на съедение!

– Мы б и сами их съели – нельзя! – не выдержал Ногтев. – Сырое нельзя ясти.

– Верно! Жарить! – загоготало в толпе.

Но не все москвичи веселились и кричали. Некоторые довольно мрачно взирали на ведомых еретиков, а кое-кто даже с сочувствием. Однако никто не требовал помилования им.

Пройдя ещё шагов триста, перешли по снегу через ров на ту сторону, где стоял невысокий маленький домик, сложенный из свежих брёвен, по-видимому, на днях. Над дверью была прибита доска. На доске красовалась надпись углем: «Содом и Гоморра». Оглянувшись на Кремль, Нван-Волк увидел множество людей, стоящих на стене и башне, промежуточной между Никольской и Фроловской. Вероятно, там были оба государя со своими приближёнными, но, дрожа от холода, Курицын не мог как следует рассмотреть, да и дневной свет до сих пор оставался непривычным для глаз.

У дверей «Содома и Гоморры» стоял Волоцкий игумен Иосиф. В руках он держал большой серебряный крест. Волк подметил, что одет Иосиф ненамного теплее, чем он, но это его нисколько не утешило. Никаких признаков того, что брат Фёдор собирается спасать своих единомышленников, не наблюдалось. Хотя бы откуда-нибудь да знак какой-нибудь! Только мрачный погребальный перезвон колоколов.

– Раскаиваетесь ли вы, что служили Антихристу и отцу его Сатане? – спросил строго Иосиф Волоцкий, поднимая над головой Волка свой серебряный крест.

Курицын молчал. Максимов и Коноплев тоже.

– В последний раз вопрошаем вас! – громко произнёс Иосиф. – Хотите ли признать себя небывалыми грешниками, дабы смягчить участь свою на том свете? Взываем к вам: покайтесь, пока не поздно!

И тут Волку показалось, что из-за спины Иосифа мелькнуло лицо брата Сокола-Фёдора и тотчас исчезло во мраке за дверью «Содома и Гоморры». Вот он – ожидаемый знак! Вмиг Волка осенило – Там, внутри бревенчатой клети, уже вырыт подземный ход, ничего не надо бояться, смело идти в огонь.

– Не раскаиваемся! Не признаем! – крикнул Курицын и плюнул на крест, правда, не попал – ветром отнесло плевок в сторону. – Это вы заблуждаетесь, многобожцы проклятые! Бог един! Слушай, Израиль! Нет бога, кроме Саваофа, а Иисус – лишь пророк Его.

Страшный ропот неодобренья поднялся за спиной у еретика. Максимов стоял, понурив голову. Коноплев в страхе озирался по сторонам и хныкал. Иосиф Волоцкий повернулся лицом к башне и размашисто кивнул головой. Тогда только Иван-Волк разглядел стоящих на башне митрополита и молодого великого князя Василия Ивановича. Державного не было видно.

Митрополит совершил крестное знамение, благословляя казнь. Великий князь Василий взмахнул рукой.

– Входите! – толкнул Курицына пристав Андрей. Волк усмехнулся и в последний раз мельком оглядел лица толпы.

Шагнув внутрь бревенчатой клети, он почувствовал, как неистово забилось в груди его сердце – там, посреди небольшого помещеньица, сажень в длину, сажень в ширину и сажень в высоту, на полу, покрытом опилками и стружками, стояла глиняная братина, до краёв наполненная водкой. Водку он как-то сразу учуял по крепкому запаху, царившему в бревенчатой клети. Да ведь это ли не знак от брата?!

Иван-Волк схватил братину с пола и, приложившись к ней, сделал несколько больших глотков. Горло обожгло, дыхание прихватило, а по жилам мгновенно понеслось весёлое тепло.

– На-ка сразу! – протянул братину Максимову.

– Что это?

– Да водка же! Пей за наше спасенье! Сейчас спасёмся!

Максимов взял из рук Волка сосуд, но пить почему-то не решался.

– Не хочу! Не хочу! – упираясь, кричал Коноплев, но его всё же впихнули крепкими ручищами в «Содом и Гоморру». Он снова бросился к двери, получил зуботычину и на сей раз опрокинулся в угол. Вдруг в дверях появился Иосиф Волоцкий. Снаружи его тянули, и было слышно, как умоляют:

– Осифе, не надо! Не надо, Осифе!

– Оставьте меня! Невредим выйду! – вырывался игумен, в отличие от Коноплева стремясь войти в душегубную клеть. Нван-Волк размахнулся ногой и со всей силой ударил Иосифа в пах. Волоцкий игумен вскрикнул и со стоном стал сгибаться в три погибели. Тут уж его оттащили от двери, а саму дверь вмиг захлопнули. Еретики вновь очутились в узком замкнутом пространстве втроём. Свет сюда проникал только через щели между брёвнами – домик-то был ложный, с незаделанными щелями.

– Теперь что? – спросил Максимов.

– Пей водку! – весело крикнул Курицын.

– Далыпе-то что? – злобно воскликнул Максимов.

– Спасёмся! Пей! – продолжал своё Иван-Волк. – Да перестань ты, Митька! – обрушился он на Коноплева, который катался в углу и завывал, будто его уже жгло огнём.

Максимов наконец недоумённо приложился к братине, отпил два глотка, оторвался, поморщился и вопросительно взглянул на Курицына.

– Теперь Митьке дай выпить, – приказал Иван-Волк.

В миг сей некоторые щели стали закрываться чёрным – снаружи поливали горючей смолой.

– Как только начнёт разгораться, тут нам и спасение придёт, – забормотал Курицын, притягивая к себе Максимова и Коноплева.

– Как? Как? Откуда? – с отчаянной надеждой в лице возопил Митя.

– Цыц ты, не ори! – чуть было тоже не влепил ему оплеуху Иван-Волк. – Под клетью – подземный ход уже вырыт. Надобно будет только сильнее попрыгать на серёдке.

– Откуда ты прознал? – тоже озаряясь надеждой, вопросил Максимов.

– Голос брата моего слышу, – гордо и уверенно ответил Курицын.

Снаружи начал доноситься треск огня, ещё через некоторое время в щели пополз дым, и когда он наполнил внутренность клети, Курицын воскликнул:

– Пора!

В голове его клокотало от водки, дыма и волнения. Схватившись за руки, он, Максимов и Коноплев принялись отчаянно прыгать, с силой ударяя каблуками сапог в земляной пол. Казалось, что там – пусто и гулко, что вот-вот земля под ногами провалится, но она всё оставалась и оставалась твёрдой. Неведомо, сколько продолжались эти страшные прыжки, покуда невозможно стало дышать от дыма, а в клети поднимался уже невыносимый жар. Первым упал Максимов. Следом за ним Коноплев. Курицын сделал ещё три прыжка в одиночестве и тоже свалился.

Ты обманул нас, Волк! – простонал у самого его уха Максимов.

– Господи! Господи! – раздался голос Коноплева.

– Ты обманул нас, Волк! – снова прохрипел Максимов. – Будь же ты проклят!

– Это не я, это брат мой, Фёдор! – задыхаясь и без сил ползая по полу «Содома и Гоморры», выпалил Иван-Волк.

– Господи! Иисусе Христе! Прости нас! Помилуй! – пищал откуда-то издалека Коноплев.

– Митька! Не смей! – хрипел Курицын. – Фёдор! Почему ты покинул меня? Где ты, Сокол?

Одежда и волосы уже раскалились так, что вот-вот готовы были вспыхнуть, глаза невыносимо ел дым, дышать уже вовсё было нечем. Почему-то подумалось, что именно сейчас придёт спасение, и Иван-Волк Курицын, не в силах уже встать на ноги, принялся кулаками колотить по полу «Содома и Гоморры». Внезапно весь мир, смрад, дым и ужас стали проваливаться и лететь вместе с Волком куда-то глубоко-глубоко вниз, в бездонную лаодикию-аркадию…

Глава восьмая
БЕСЕДА ФРЯЖСКИХ МУРОЛЕЙ
ОБ ОСОБЕННОСТЯХ ЖИДОВСКОЙ ЕРЕСИ

Огонь, охвативший полностью всю избушку, вдруг рванулся в сторону Кремля, будто стремясь цапнуть близстоящую башню, на которой находились великий князь Василий и митрополит Симон с боярами и отцами Церкви.

– Мне померещилось, будто душа одного из сожигаемых еретиков вылетела оттуда и хотела обжечь государя Василия, – сказал по-итальянски муроль Цебоний, обращаясь к двум другим своим соотечественникам, вместе с ним взирающим на казнь с верха Никольской башни.

– Да, – оживлённо покивал головою Алоизио Каркано, – пламя было необычайное, я никогда не видел таких прыжков огня.

– Пламя будто пантера прыгнуло, – добавил другой Алоизио, коего москвичи звали Новым. – Должно быть, это от внезапного и очень сильного порыва ветра.

– А мне кажется всё же, то была душа грешника, покидающая мир сей и цепляющаяся за всё подряд, – покачал головой Цебоний.

– Вы чрезмерно увлекаетесь мистикой, дорогой Бон, – положил ему руку на плечо Алоизио Каркано, называя уменьшительным именем, которое и у москвичей было более употребимым по отношению к новому муролю, нежели напыщенное Цебоний.

– Нет, не чрезмерно, – возразил Бон. – Как раз в меру. Но согласитесь, что природа огня непостижима, и если она сродни природе души человеческой, то… Не случайно ведь и сжигают еретиков. В этом тоже есть мистический смысл.

– А что вы думаете про аббата Джузеппе? – спросил Алоизио Новый, сим именем называя игумена Иосифа Волоцкого. – Полагаете, он искренне намеревался сгореть вместе с еретиками?

– Именно что не сгореть, – сказал Каркано. – Он намеревался войти в огонь вместе с ними и верил, что Господь, испепелив их, его оставит невредимым. Тем самым было бы окончательно доказано, что они еретики и должны были получить своё страшное наказание.

– Разве мало было доказательств? – спросил Бон.

– Не мало, но московиты падки до всяких чудес не меньше, чем вы, дорогой Бон, – сказал Каркано. – Чудо полностью успокоило бы их совесть.

– А если бы аббат Джузеппе сгорел? – спросил Алоизио Новый.

– А вы полагаете, он мог и не сгореть?

– Нет… Я имею в виду, что бы сказали московиты, если бы он исполнил свои намерения и подвергся сожжению?

– Они бы сказали, что он не был достаточно праведен для такого великого подвига.

– А еретики?

– Что еретики?

– Считались бы оправданными?

– Вовсе нет. Просто московиты посудачили бы о том, что их следовало ещё подержать в темнице и дождаться раскаяния, вот и всё.

– А как вы полагаете, что более всего ненавистно было для московитов в ереси этих несчастных? – спросил Алоизио Новый.

– Разумеется, антихристианство, – ответил Алоизио Каркано. – Как и многие здравомыслящие люди, они не могли уверовать в то, что Бог может родить Сына, да ещё и послать Его на землю, обречь на крестные муки.

– Стало быть, – хмыкнул Бон, – я – не здравомыслящий человек, коли верю в Христа?

– И я верю и люблю Христа, – поспешил ответить Каркано. – Его учение несравненно. Но согласитесь, что многое в преданиях о нём рождено древнейшими преданиями о Зевсе и иных богах. Например, богозачатие. Или сошествие в ад. Не будем углубляться в богословский спор, ибо никто из нас не силён в подобных прениях. Главное, что сжигаемые сейчас на наших глазах еретики имели нахальство и дерзость пойти против Церкви, отрицая Троицу и признавая бога Саваофа единым божеством, а Христа – человеком и пророком. Поклонение прочим святым они объявили новым язычеством и ратовали за то, чтобы освободить храмы от их изображений. Московиты так любят убранство своих церквей, что не могут и никогда не смогут вообразить себе голые стены, отсутствие иконостаса, отмену особых молебнов в честь великого множества святых угодников Божиих. За одно это они способны были бы казнить еретиков, но те пошли ещё дальше.

– Вы говорите о Причастии? – спросил Алоизио Новый.

– Да, о Причастии. Сразу оговорюсь, что и мне редко когда верится, что хлеб и вино способны преосуществиться в плоть и кровь Господа. Но отмена Причастия означала бы устранение главного, ради чего люди собираются в храм. Даже если преосуществление является всего лишь красивым игровым действом, через это действо человек общается с Богом, в особенности если он и впрямь верит, что в уста ему вкладывают не хлеб и вино, а частицу плоти и каплю крови Иисуса. И теперь нетрудно вообразить себе такого глубоко верующего человека, которому еретик объявляет: «Причащаться глупо, это не кровь и не плоть, а обычные хлеб и вино, да и сам Христос был обыкновенным смертным». Сначала верующий просто скажет: «Отойди, сатана!» А потом, когда он увидит, что еретик соблазнил своим учением его детей и жену, как станет он поступать? Рано или поздно потребует казни для совратителя. Таковую казнь мы и наблюдаем теперь.

– Странно то, что, как я знаю, ересь сия чуть ли не тридцать лет уже распространяется по Руси, а сегодня впервые по-настоящему жгут еретиков, – сказал Бон. – Насколько мне известно, в первый раз, лет пятнадцать тому назад, ограничились лишь сожиганием берестяных шлемов на головах у негодяев. Почему так терпеливо обращались с мерзавцами?

– Природа русских столь же необъяснима, как и природа огня, – улыбнулся Алоизио Каркано. – Они могут вспыхнуть ни с того ни с сего, опалить, сжечь, разбушеваться и в пламени своём даже сырую древесину обратить в пепел; а могут невыносимо долго тлеть, не в силах поджечь даже груду сухого валежника. Они – как пламя, которое снаружи горячо для врагов внешних, а внутри холоднее, и там могут заводиться саламандры. Вы правы, Бон, можно пользоваться огнём, но никогда не понять, что же это такое – огонь.

– Обрушилось, – сказал Алоизио Новый, глядя на то, как провалилась крыша огненной клети. Вмиг дыма стало больше, а огня меньше.

– Кончено с еретиками, – сказал Алоизио Каркано. – Только кончено ли с ересью? Кажется, эта зараза только начинает распространяться по всему миру. Честные и суровые времена христианства оканчиваются.

– Смотрите, смотрите, они полезли в костёр! – воскликнул Бон при виде того, как несколько смельчаков бросились растаскивать горящие брёвна.

– Полагаю, они хотят удостовериться, что еретики мертвы, – пояснил Алоизио Каркано.

– А разве они могли остаться невредимыми? – удивился Бон.

– Всё могло быть, – ухмыльнулся Каркано. – Москвичи верят, что ересиарх Фёдор, брат казнённого сегодня Волка, до сих пор жив и способен был каким-то образом вызволить своих единомышленников.

– Из огня?

– А хоть и из огня. Земные недра под Кремлем сплошь изрыты подземными ходами, – стал рассказывать Алоизио Каркано. – Ни в одном городе я не видел такого. Когда я приехал сюда и маэстро Солари стал показывать мне эти подземелья, я глазам своим не мог поверить. Придёт время, вы тоже попутешествуете по ним. Когда я возводил кремлёвскую стену вдоль реки Неглинной от Боровицкой башни до Троицкой и от Троицкой до Собакиной, мои строители несколько раз проваливались в подземные лазы. Я даже хотел попробовать составить чертёж всех кремлёвских подземелий, но, разумеется, получил строжайший запрет от самого государя. Никто не знает и трети всех подземных ходов Москвы. Говорят, еретики во главе с Фёдором Курицыным имели доступ к московским недрам, без конца исследовали их, рылись там и там же проводили свои дьявольские радения. Лучше всех знал подземную Москву сам ересиарх, вот почему многие опасались, что он подроет под еретиков и вытащит их из горящего домика в самый последний миг.

– Этого не случилось, – заметил Бон, поскольку было ясно, что, удостоверившись, москвичи остались вполне довольны работой огня. Бросив обугленные тела еретиков там, где их покинули души, люди стали наваливать на место сожжения всякий хлам, принесённый отовсюду, и вот уже новый огромный костёр сверкал и плясал перед стенами и башнями Кремля за рвом на Пожаре.

– Видимо, они добиваются, чтобы и костей не осталось, – сказал Алоизио Новый, – и будут жечь до вечера.

– И всё же странно то, что вы говорите о ересиархе, – заметил Бон. – Известно же, что по государеву повеленью Фёдор Курицын был казнён.

– Да, – ответил Алоизио Каркано, – казнён. Но тайно. Никто этой казни не видел. Якобы двое слуг Ивана отвели негодяя в подземелье, там зарезали и закопали. И оба спустя некоторое время сами померли от внезапных и губительных недугов.

– Вот как? – изумился Бон.

– Во всяком случае, так мне рассказывали, – пожал плечами Каркано. – Странная гибель Фёдора и его палачей породила множество слухов, мол, ересиарх не погиб, а тайно живёт в подземельях Москвы, где никто не может его изловить. Судя по тому, как спокойно держались сегодняшние еретики, они тоже надеялись на выручку ересиарха.

– Один из них всё же под конец потерял самообладание, – заметил Алоизио Новый.

– Но только под конец, – возразил Бон. – Пожалуй, маэстро Каркано прав, не зря они стойко вели себя, отказались целовать крест и каяться.

– Скажите, маэстро, – обратился к пожилому Алоизио его молодой тёзка, – а что же всё-таки искали еретики в подземной Москве? Говорят, они придавали огромнейшее значение этим поискам.

– Лаодикию, – ответил Каркано.

– Лаодикию? – недоумённо переспросил Бон. – Какую Лаодикию?

– В ней, – стал объяснять Алоизио Каркано, – заключался особый смысл учения Фёдора Курицына, а он в свою очередь перенял знание от каких-то таинственных иудеев. Якобы где-то в подземельях Москвы находится ход в преисподнюю, и если его обнаружить – христианство обречено. Ересиарх условно называл этот адский колодец Лаодикией, ибо, как вам известно, само сие слово по-гречески обозначает «народный суд». Тут, видимо, какая-то связь и со Страшным судом, когда будут судить все народы. А может быть, имелось в виду, что народ будет судить тех, кто привержен Христу, не знаю. Подчёркиваю, всё, что я вам рассказываю, может оказаться домыслами. Но иными сведениями о ереси и ересиархе я не располагаю. Лаодикия являлась условным знаком для всех еретиков, и если некоторые называют их антитринитариями, поскольку они отрицали Святую Троицу, то с тем же успехом можно было бы величать их и лаодикийцами.

– Ишь ты! – усмехнулся Бон. – Какая ирония судьбы!

– Что вы имеете в виду?

– Послание Ангелу Лаодикийской церкви из книги Откровения Иоанна Богослова. Я не сильно сведущ в Библии, но именно эти слова из Апокалипсиса навсегда врезались мне в память, когда Господь обращается к Лаодикийскому патриарху: «Знаю твои дела, ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».

– Эти слова всем запоминаются, кто хоть раз открывал Апокалипсис, – вздохнул Алоизио Новый.

– Я тоже хорошо их помню, – сказал Каркано. – И, как известно, Лаодикия всё же пала в разврате и роскоши. Одно время она даже воспрянула, и там был Вселенский собор, установивший правила богослужений, но потом всё же снова жители сего знаменитого города впали в разврат и ересь. Кончилось тем, что гнев Господа излился на Лаодикию, и ныне она лежит в развалинах.

– Или в подземельях Москвы, – усмехнулся Алоизио Новый.

– Тёмные дела окутывают всю эту еретическую братию, – сказал Алоизио Каркано. – Вряд ли кому-нибудь суждено по-настоящему в них разобраться. В Москве и Новгороде ересь единодушно прозвали жидовской, но здесь не в одном жидовстве суть, здесь – глубже ведут подземные лазы, в саму преисподню.

– А я ещё слышал про какие-то аркадии. Это что такое? – спросил Бон.

– Если я опять-таки не ошибаюсь, – отвечал Каркано, – Аркадия – это то же самое, что и Лаодикия, поскольку, по еретическим преданиям, там, в этом страшном подземном колодце, спрятан сам Ковчег Завета, исчезнувший из Соломонова храма в незапамятные времена. Слово Аркадия не имеет ничего общего с горной областью Пелопоннеса. В условном языке еретиков оно составляется из латинских area aedes – ковчег и храм.

– Постойте-постойте… – пощёлкал пальцами Бон. – А ведь где-то у Вергилия сказано, что в Аркадии находится спуск в царство мёртвых.

– Не упомню такого, – пожал плечами Алоизио Каркано. – Если мне не изменяет память, в «Энеиде» Эней спускается в ад через Кумы, а Кумы находятся у нас, на севере Италии.

– Родина латинского алфавита, – добавил Бон.

– Предполагаемая, – поправил его Алоизио Новый.

Тут все некоторое время помолчали, глядя на то, как на месте гибели еретиков москвичи теперь сжигают всякий ненужный хлам. Ветер затих, стало хорошо, и если поначалу хотелось поскорей увидеть казнь, да и спуститься с башни, то теперь можно было и поболтать ещё немного; к тому же фрягам подали по стакану крепкого вина, пирожки – отменно!

– Государь Василий Иванович просил всех выпить и закусить за упокой душ казнённых еретиков, – сказал боярин Челяднин, также наблюдавший за сожжением с высоты Никольской башни. Сам он перекрестился, выпил и закусил. Трое фряжских муролей последовали его примеру. Помолчали ещё немного. Наконец Алоизио Каркано заговорил:

– Недавно был у меня разговор с Василием Ивановичем. Он, по примеру отца своего, собирается пуще прежнего украшать столицу.

– Снаружи или под землёй? – пошутил, развеселясь от вина, Бон.

– Снаружи, снаружи, – улыбнулся Каркано. – Так вот. Он мечтает окружить Кремль ещё одним кольцом стен. И это должно быть и впрямь очень красиво. Представьте себе: ров, над которым мы теперь стоим, углубляется и расширяется вдвое, и на другой его стороне возводится стена, такая же в точности, как все нынешние стены Кремля, только ниже ростом.

– С зубцами?

– С зубцами, с воротами, а над воротами – башенки. Потом – вдоль реки Москвы и реки Неглинной. Точно повторяя каждую башню и каждую стену теперешнего Кремля, только всё в уменьшенном виде.

– Прекрасный замысел, – восхитился Алоизио Новый.

– Со всех сторон два ряда стен, – промолвил Бон, воображая, как это будет выглядеть. – И оба ряда зубастые, как десны во рту.

– А хватит ли денег? – усомнился Алоизио Новый.

– Хватит, – сказал его старший тёзка. – Князь Василий утверждает, что Москва сейчас богата как никогда. Может быть, даже богаче, чем наш с вами Милан.