Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 46 страниц)

Глава четвёртая
ПОСЛЕДНИЙ ГРУЗДЬ

Ни жив ни мёртв явился домой Никита Губоед. Сердце его трепыхалось, и что-то сыпалось из него, словно грибы из корзины. В глазах так и мелькали копыты коней великокняжьего поезда, за которым он долго бежал после несчастного разговора с государем Иваном Васильевичем, а потом горестно возвращался, подбирая выпрыгнувшие из корзины грузди и рыжики, алипаны и говорушки. Не пропадать же добру! Хоть и помялись-поломались, падая.

– Брошенки, ни то, собрал? – проворчала жена.

Никита ничего не ответил. Испил два ковша клюковного кваса. Отдышался.

– Никак, косматого костоправа встретил? Лица нет, – снова обратилась к мужу жена.

Никита тяжело вздохнул и наконец соизволил ответить:

– Каб его…

– А кого?

– Смертушку свою.

– Это ж каковскую? Ну не тяни ты, оторопь!

– Не знаешь, шурин дома? – вместо ответа вильнул Губоед.

– Где ж ему быть! – фыркнула жена. – Давеча из Нагатина с попойки на бровях приполз, а нонче мухры одолели.

– Надо бы его пойти похмелить, вот что, – оживился Никита. – Где там у нас что?

– Нетути ничего, всё выдули.

– Исполатушки! А то я не знаю! И ставленого, и смородинного, да и вишенного должно ещё много остаться. Давай-ка сюда!

Через некоторое время Губоед вышел из своего дома, неся под сермягой азяма две братины[125]125
  Братина, или кружка, – древнерусская мера жидкости, равная приблизительно 1,25 литра.


[Закрыть] ставленого мёда в глиняном кувшине, заткнутом тряпицею. Журавлиный клин прокурлыкал над его головой, и Никита зачем-то перекрестился на журавлей – так, на всякий случай, авось и они помогут. Сознание его лихорадило, и когда он вошёл в шуринов двор, ему показалось, что куры там уж как-то слишком оголтело роют землю, будто им лапы солью натёрли и чешется. Шурин Агафон был дома, в зеленоватом состоянии, под глазами – белые надбрылья.

– Здорово, Агунюшка! – извлекая кувшин, молвил Никита.

Шурин озарился и тотчас глянул в оконце, высматривая свою законную, где там она, не помешает ли.

– Шёл – не видал там Евдоху-то?

– Не видал.

– Вот анчутина дочь! Хуже всего, когда не знаешь, где она. Так и ждёшь, что из-под земли выпрыгнет. – Он с любовью оглядел принесённую свояком посудину. – Ишь ты, балакаря какого приволок! Вон там стаканы, давай, не емелясь, обновимся.

Никита, уважая болезнь шурина, быстро наполнил стаканы. Выпив единым махом, Агафон малость потрясся, будто терзаемый молниями, затем хыкнул и сказал:

– Ох, хорошо! Знаменитый медок твой, свояня!

– Чего в Нагатине-то делал?

– Ой, не спрашивай!.. Лучше ещё наливай. Вчера – наклоняли-наклоняли… Хорош-хорош, проливаешь! Ну, здравы будем, християны! Э-эххх!.. Пожалуй, подумаю ишшо, перебираться ли мне к ним в Нагатино.

– Чего ты там забыл?

– А что мне тут? О дне обиды! Не ценят единого на всюю округу грамотея-сироту. А нагатинцы, слышь, говорят: «Будешь у нас как вощинка в мёду», – понял?

– А, ну коль так, я зазря к тебе забрёл, Агунюшка, – насупился Никита. Стал приподниматься.

Агафон взвесил обстановку, щедро улыбнулся и проревел:

– Да чтоб пёс… их мать, нагатинцев энтих! Начхать на них! Куды встаёшь! Сиди-но! Наливай ишшо! Рази ж я смогу нашу Котелю бросить? Да ни в жисть! Опричь как здесь, нет мне души.

– О! Оно и то самое, правильно говоришь, – облегчённо вздохнул Никита, вновь наполняя стаканы. Теперь надо было ловить миг, покуда шуряк не запьянел, и, набравшись сил для рассказа, Губоед поведал Агафону обо всём, что случилось с ним сегодня по окончании похода по грибы. Агафон, слушая свояка, стал заметно косеть, и Никита вновь чуть не расплакался, чувствуя надвигающееся одиночество пред лицом страшной беды.

– Ну что скажешь-то, Агуня? Как быть? Аль сразу в петлю?

– В петлю-то они тебя и сами успеют усунуть, – отрыгнув, ответил Агафон. – Ты погоди, чего-ничего, да придумаем!

– Вот и я говорю! Не зря же ты грамоте обучен, дай Бог Царствия Небесного батюшке-протопопу Петру! – Никита перекрестился на образа. Давно он столько не осенял себя крестными знамениями в течение двух часов, как сегодня. Да оно и понятно – гром грянул!

Шурин тоже перекрестился и на последнем тычке, попавшем куда-то под ребра, там почесал со скрипом.

– Придумать-то придумаем, – сказал он важно. – Но тут одним балакарем не обойтись, придётся тебе второй тащить.

Они взялись и так и сяк раскидывать мозгами, что бы такое придумать в качестве этого самого растреклятого последнего груздя. Каков он должен быть? Чёрствый или, наоборот, размяклый? Крупный, увесистый или же махонький, с ноготок?

– Лапистый, лохматый, обрюзгный! – давал свою картину последнего груздя шурин.

– А мой задум иной, – качал головой Никита. – Выть его такая, что сила грибородная у леса уже иссякла, и он не может крупно вымахать – малюсенький-малюсенький выпрастывается и боле расти не может. Так в младенчестве и загнивает. Его и сыскать тяжко.

– Разумно, – кивнул головой Агафон. – Но без искры. О! Вот что я придумал!..

– Я так и знала! Я так и знала! – вынырнула из-под земли Евдокия. – Захожу к золвице: «Где твой-то Никитка?» – «Да к твоему пошёл!» – «С наливом?» – «А то как же без него!» И не стыдно? Энтот дурак на своей грамотее свихнулся, а ты-то, Никита, ить умный мужик, и гриблятник, и бобрятник, и плотник!..

– Молчи, жена, молчи-и! – зарычал, приподнимаясь, Агафон.

– Я те дам «молчи»! – не унималась благоверная. – Вот где у меня грамотея твоя! – она побила себя ладонью по загривку. – И чему тебя токмо протопоп твой учил? Как нить до праздника? Ить Покров-то не сегодня, а завтра ишшо токмо!

– У нас свой Покров, Евдошенька, – с тяжёлым вздохом промолвил Никита. – Не бранись. Беда у меня, вот мы и судим-рядим, как из той беды выщемиться.

– Оно поня-а-атно! – развела руками Евдокия. – У вас, мужиков, как хухры-мухры, так тут и беды наступают, и беседы, прямо Вселенский собор, прости Господи!

Далее началось известное противостояние – мужчины пытались доказать женщине, что и впрямь заняты важными делами, а похмелка так только – для обострения ума. Женщина настырно прощупывала их оборону, желая доказать противное – что они просто пьют, а дела у них зряшные, для отвода глаз. Агафон с Никитой стойко и дружно держались и в конце концов победили супостатку, Евдоха в сердцах плюнула и удалилась с неласковым пожеланием:

– Тьфу! Залейтесь вы, окаянные! Прожабины кувшинные!

Некоторое время свояк и шурин молча потягивали медовуху, приходя в себя после сердцепролитной битвы с бабой. Потом Агафон сказал:

– А может, он и вовсе деревянный?

Никита даже и не сразу догадался, кто деревянный.

– A-а!.. Груздь-то? Да я уж думал. Ну деревянный, ну и что? Государь скажет: «Дурите меня!» Деревянного груздя любой выточить сумеет.

– А надо так выточить, чтоб диковинно было, да раскрасить попригляднее. Андроху Лаптя попросить. Он хитёр всякие деревянные забавы вытачивать.

– Он выточит, – согласился Губоед. Андрон, знаменитый лаптеплёт, известен был и тем, что на досуге вырезал всевозможные деревянные игрушки. – А хорошо бы к тому грамоту написать на бересте – мол, сей груздь и есть самый последний. Нацарапай, Агунюшка! А я тем временем за вторым балакарем сбегаю.

Никита малость шатко побежал домой за повторением, дома выстоял в яркой, но на удивление быстролётной схватке со своей женой и уже стремился назад, неся заново наполненный кувшин, на сей раз уже не заткнутый тряпкой, отчего под мышкой у Никиты образовалось мокрое и липкое озерцо.

Золото шурин – покуда свояк бегал туда-обратно, Агафон успел начертать на куске бересты грибную грамоту: «Сия изгуба иначе сказуемая груздем яко древянна есть и во московьстиих лесах последня бысть о чём и свидетелствуем». Никита, выслушав грамоту, остался вполне доволен шуриновым старанием и с удовольствием наполнил стаканы – полдела, считай, сделано, можно и промочить горло, или, как выразилась Евдоха, кувшинную прожабину.

После почина второго балакаря из Агафона посыпались новые изобретения насчёт груздя:

– А что, если государю на еже его подать? Мол, ежище последнего груздя улавливает, а мы – ёжика. Нет? Не нравится?

– Иди, лови этого ежаку! – отмахнулся Никита. Он уже подозревал, что завтра ему будет отнюдь не до ежей.

– А может, это старичок маленький?

– Где ты того старичка возьмёшь-то?

– Давыдушку!

Давыдушка был у них в селе старый старичок, которого в младенчестве колдунья сглазила, и он с двухлетнего возраста перестал расти – голова как у взрослого человека, а туловище, руки и ноги крошечные. Никита живо представил себе, как они приносят Давыдушку к государю, как старичок-малышок заявляет о себе, будто он груздь деревянный-последний, и так смешно стало, что Никита чуть под стол не скатился со смеху. Отсмеявшись, покачал головой:

– Каб не был Давыдушка столь глуп и обидчив, можно было бы.

– Тады давай кому-нибудь уд отрежем и понесём Ивану Василичу, мол, вот он каков, последний груздь!

Это уж вовсе ни в какие ворота не лезло, хотя и тоже смешно. Вспомнили про Лаптя и отправились к нему с початым кувшином. Агафон уж хорош был, с крыльца грохнулся, встал – вся рожа в куриных подарках. Андрон принял гостей поначалу угрюмо, но, увидев кувшин со знаменитым губоедовским мёдом, смягчился и провёл односельчан через жерло новых страданий, окончившихся тем, что и Лаптева жена, плюнув, пожелала добрым христианам подавиться выпивкой.

С уважением выслушав Никиту (Агафон уже способен был только выкрикивать: «Наливай!»), Лапоть коротко и мужественно ответил:

– Изделаем!

Спустя полчаса Никита снова бежал домой с пустым кувшином под мышкой, а обратно возвращался с полным. И с шишкой на затылке, поставленной жениным ухватом. Теперь уже казалось, что дело сделано, он спасён и можно за это выпить и покруче. На сей раз он наполнил кувшин мёдом двойной крепости.

Шурин уже курлыкал, лёжа лицом на столе. Лапоть же чинно дожидался Никиту, желая продолжить. Никита сначала наливал Лаптю побольше, а себе поменьше, но потом решил, что нечего слишком перепаивать Андрона, ему ещё гриб резать, и стал наливать поровну. Помнится, Андрон кричал:

– Я тебе не груздь, а грибной дворец выточу али грибной храм, получше, чем тот, который веницейский муроль[126]126
  Муроль (древнерусск.) – архитектор. На Руси Аристотеля Фиораванти называли «веницейским муролем», то есть венецианским, хотя по рождению он был болонцем. Объясняется это тем, что посол Толбузин привёз Аристотеля из Венеции.


[Закрыть] поставил!

И потом Никите снилось, как они все втроём приносят государю Успенский собор, якобы сие груздь последний. Он тяжёлый и почему-то не деревянный, а тоже каменный, и государь сначала доволен, а потом недоволен: «Что ж вы, черти, дурите меня! В грамоте сказано – деревянно оно должно быть!..»

Проснувшись, он долго не мог понять, где находится. Оказалось, у Андрона Лаптя в запечье. Неподалёку похрапывал шурин Агафон. Найдя воду и напившись, Никита вдруг осознал неотвратимость нависшей над ним беды. Всё, что вчера казалось таким беспроигрышным, – резной гриб, оснащённый грамотой – теперь выглядело нелепым, дурацким. Оставалось одно – в петлю.

Он осторожно выбрался из лаптевской избы. Батый и Шевкал яростно облаяли его, будто гвозди забивая ему в душу своим поганым верноподданным гавканьем. Было ещё темным-темно, лишь едва брезжило. В отличие от вчерашнего, сегодняшнее утро обещало облачный и, быть может, дождливый день. Тихо-тихо прокравшись в свою избу, Никита и там попил водицы, взял свою верную корзину и отправился в лес – искать последнего груздя. Как и где он найдёт желаемое и спасительное чудо, он знать не знал, брёл наугад скрозь изрядно облысевший за прошлый ветреный день лес. Медленно рассветало, и вместе с днём всё больше овладевала лесом сырость. Вскоре стало и накрапывать.

Фу ты!.. Ведь и грамоту вчера порвали! Дурак Агафошка, пьяный, вдруг вскочил – рвась бересту пополам! «Я, – кричит, – ишшо лучше завтра сочиню!» Сочинит он, сочинялка мухортая! Да и чего там грамота! Будто государь Иван Васильевич дурак у нас!

Тяжко вздыхая и чувствуя, как неодолимо накатывается похмелье, Никита Губоед, самый прославленный в окрестных сёлах грибник, знающий и зимние грибы, и ранние весенние, и такие, о которых и не скажешь, что это гриб, шёл по лесу наугад, куда ноги несли. На душе у него было жутко, как на пепелище.

Он вдруг вспомнил, что можно помолиться, и стал осенять себя крестными знамениями, прилепётывая:

– Царица Небесная! Не погуби! Матерь Божия, спаси! Богородице, Дево, радуйся… Царю Небесный, услышателю… утешителю… Эх!.. Живый в помочи… Живый в помочи…

Он с ужасом осознавал, что не помнит, да что там не помнит – не знает до конца ни одной молитвы. Как и большинство мужиков, он никогда не заботился об этом знании, в церковь ходил редко и особливо по праздникам, праздники признавал, а посты не очень-то. Только разве за три дня до Пасхи да за день до Рождества, бывало, попостится, дабы совсем не чувствовать себя в храме мамаем. Ни восставши от сна, ни на сон грядущи, ни к ястию и питию приступающи не молился, а только перекрестится и скажет: «Господи, помилуй!» А то и про это забудет.

Ну «Отче наш»-то он хотя бы помнит?! Слава Тебе, Господи, помнит! Принялся торопливо читать, дошёл до «яко же и мы оставляем должником нашим…», запнулся, долго не мог вспомнить, что там дальше, но не до конца гневался на него Господь, дал памяти, и, окончив молитву, Никита почувствовал маленькое облегчение. Он шёл мимо обыкновенных груздей и рыжиков, которых и тех-то оставалось раз-два и обчёлся, не уважал их, оскорблял невниманием. Чудесного груздя нигде не было видно.

– Дурак! Дурак! – пару раз крепко припечатал себя в лоб кулаком Никита. И был прав – какой такой последний груздь? Где видано-слыхано про последний груздь? Разве что в пьяных бреднях.

– Царица Небесная! Царица Небесная! Царица Небесная! – снова взмолился Никита, продираясь через еловник. – Изгуб деревянный… Дураки деревянные… Покрова ради Твоего, Матерь Божия!..

Дождик шёл мелкий, мокрая пыль, но Никита уже довольно долго бродил по лесу, голова и плечи его изрядно промокли, слёзы жалости к самому себе подступали к горлу. Он ли не добрый, не хороший, не старательный? Он ли не любит жену, не хранит ей верность? Он ли не лучший грибник, плотник, бобрятник? И какова за всё награда? Идёшь, сорокалетний дуралей, по лесу, ищешь то, незнамо что, а не найдёшь – голова с плеч! Жена пилит, приказчик барский пилит, шурин говорит, в Нагатине лучше живут…

– Покрова ради!

И вдруг Никита остолбенел!

Прямо у его ног откуда ни возьмись вырос грибной дворец с резьбой и гульбищами, верхним теремом-повалушей, по гульбищам сновали мелкие людишки, разбирая и чиня кое-где, и всё это был один груздь, составленный из двух – нижний, молодой, пророс сквозь бухтарму и шапку старого, образуя над ним верхний теремок с опрятным и круглым, ещё не распахнувшимся куполом, а людишками были муравейки, прогрызшие в шапке груздя-отца несколько круглых белых дыр. Вытащив груздь из его логова, Никита сдунул этих насекомых жителей гриба-двора, осторожно, не дыша, посадил грибное диво в корзину. Перекрестился на все четыре стороны:

– Царица Небесная, слава Тебе!

Пошёл назад, боясь споткнуться. Попадались в его долгой грибной жизни разные причудливые произведения леса, и один гриб, проросший сквозь шляпку другого, не редкость, но сей груздь был и впрямь необыкновенным, его можно представить государю как последний, всем груздям груздь.

Можно ли?.. Никита вновь засомневался. А вдруг Иван Васильевич скажет: «Подумаешь!.. Отрубите ему башку!» Губоед стал заглядывать в свою корзину, и теперь ему уже казалось, что никакой он не диковинный, найденный двухъярусный груздь.

В таких сомнениях и терзаниях он возвратился в свою Котелю. Каково же было его удивление, когда он увидел Агафона и Лаптя, сидящих в его избе за столом. Мало того – жена любезно наливала им в стаканы вишнёвый мёд, нарядно разодетая и весёлая. Вот уж этой картине жизни никак нельзя было поверить!

– Чего это у вас тут? – ошеломлённо пробормотал Никита.

– С праздничком, свояк! – поднял стакан свой Агафоша.

– С Покровом Пресвятой Богородицы! – добавил Андрон.

– Заходи, заходи, – строго-шутливо сказала жена. – Они мне всё рассказали. Гриб тебе выточили, грамоту написали.

И с чего это она такая приветливая?.. Бабу трудно объяснить!

Гриб, выточенный Андроном, оказался зело искусен. Со стороны бы и не сказать, что он деревянный, – настоящий груздь, раскрашен – не придерёшься. И что самое удивительное – на большой шляпке его рос ещё один грибок-теремок, будто Лапоть уже знал заранее, какую диковинку Никита принесёт из лесу.

– Ежели что не так, – сказал Андрон, – то я могу верхний приросток спилить.

– Я те спилю! – улыбнулся Никита. – Гляньте-ка, что за диво я нашёл-таки.

Он извлёк из корзины найденный груздь. Все ахнули:

– Ну и ну!

– Ай да Губоед!

– А ты, Лапоть, будто в воду глядел!

– Давайте-ка, выпейте по стаканчику, да пусть Никита следует к государю, – сказала жена.

– Я с ним пойду, – пристукнул кулаком по столу шурин. – Всё одно меня Евдоха со свету сживает! Пойду себе на Москве грамотную искать.

Вспомнили про писаную новую грамоту. Агафон зачитал её вслух. Не хуже вчерашней, а то и лучше.

– Когда ж вы всё успели, черти окаянные? – спросил Никита.

– Встали – тебя нет, – поведал Лапоть. – Вспоминаем, что вчера было, – не можем. Нашли на полу у печки порванную берестянку. Тут Агашка – хлоп себя по лбу! Побежали к тебе. Тебя нет, корзины нет. Ага – отправился, знать, на поиски. Ну, я за дело, Агуня за дело, быстро как-то справились, принесли твоей голубице работу, а тут и ты поспел.

Решено было идти всем втроём и каждому нести своё – Никите лесную находку, Агафону грамоту, Андрону деревянное произведение. Авось отмякнет государь Иван Васильевич. Жена напоследок всплакнула, погладила ласково вчерашнюю подаренную мужу шишку, повинилась.

– Не кручинься, Стеша, возвернёмся, – сказал ей Губоед на прощанье. – Царица Небесная не даст нас в обиду. Покров!

И они трое отправились на Москву. Шли и всю дорогу подбадривали друг друга, подшучивали, с волнением миновали то место на большой дороге, где вчера угораздило Никиту повстречать великого князя и брякнуть ему недружественное про деспину Софью. Пройдя ещё версты полторы, вышли из лесу на широкий замоскворецкий простор, откуда открывался вид на столицу. Небо было покрыто тучами, Москва, окутанная каким-то маревом, темнела вдалеке плоским вытянутым пятном. Тут решили взбодриться и распить небольшой, ёмкостью в одну братину, кувшин с мёдом, прихваченный с благословения Никитиной жены. Выпили, утёрлись, покрякали и пошли дальше.

– Службу, чай думать, уже отслужили, государь пировать отправляется, – сказал Никита, пытаясь внутренне не угасать, а верить в благополучный исход.

– В самый раз попадём, когда он в благодушии, – заметил Лапоть. – Когда из церкви на пир идёшь, самое лакомое время. Отстоял-отмучался, слюнки текут, сейчас мамону послужишь. Радостно! Пришли бы до службы, он, глядишь, злой бы был. А опоздали бы – напьётся, и тоже неизвестно, в каком духе будет. Не то пойдёт, пьяный, головушки ссекать.

– Только бы его фря заморская с утра не охмурила, – высказал своё опасение Агафон. – Она его подзуживает народ русский изводом изводить.

Никита вздохнул и стал отгонять от себя шуриново карканье. Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!

Прошли ещё версту. Теперь город был виден лучше, и даже купола нового Успенья, кажется, поблескивали. Но тут Никита, чуткий до запахов, способный на нюх с закрытыми глазами отличить белый гриб от подберёзовика, учуял едкий дымный запашок.

– Никак, горит что, – тревожно сказал он. – Дымком тянет.

– Жаркое жарят, – улыбнулся Агафон.

Прошли ещё шагов сто. Запах дыма усилился.

– Жаркое?.. Хм!.. – молвил Лапоть.

– Чую, беда, братцы, – вострепетал Никита. – Идёмте скорей!

– Может, назад? – струсил Агафон.

– Нет, вы как хотите, а я вперёд, – твёрдо решил Губоед.

Как выбрались к берегу Москвы-реки, на противоположной её стороне уже отчётливо видно было на Посаде – там-сям вырываются языки пламени.

– Вот тебе и жаркое! – сказал Никита.

Обрадовались, увидев идущего со стороны Москвы человека.

– Эй, сударин! – кликнул его Никита. – Чего деется на Москве-то, а?

– Горе, християне! – почти прорыдал встречный прохожий. – Государь наш Иван Василии Москву жгет, вот как!

– Да ну! Да зачем? – разом спросили все трое.

– Должно быть, по наущению морейской ведьмы, – отвечал прохожий. – Вчерась прибыл наш ненаглядный, вроде бы даже слух пошёл, что одолеваем Ахмата, радоваться взялись. Да рано! Сегодня после праздничной обедни – как обухом по голове!.. Имущество посадское – в Кремль, Посад – огню!

– Что ж это?!

– Якобы говорят, из опасения, что Ахматка прорвётся к Москве и воспользуется Посадом для осаждения Кремля. Но не верю я! Деспина поганая да муроль веницейский государя оморочили, вот он и жгёт город-посад! А я ухожу прочь от господ своих, в леса иду от таких поджигателей, ибо говорят, что господин мой Ощера Иван Васильевич, у коего я в стряпчих служил, заодно с заговорщиками и хочет Москву сперва сжечь, а опосля Ахматке отдать в уплату задержанного выхода[127]127
  Ежегодная дань Орде называлась «выходом».


[Закрыть]. А вы чьи и куда?

– Сельчане мы, из села Котеля, боярина Патрикеева Василь Иваныча людишки, – сказал Никита. – Подарки, вот, несём государю…

– Ну и несите… – зло осклабился беглый. – Прощайте, людишки!.. Только государь в Красное Село утёк, москвичей убоявшись.

Он махнул шапкой и побрёл себе дальше.

– Не пойдём! – рубанул рукой воздух Агафоша.

– Обратного пути нет, – решительно возразил Никита. – Пойдём в Красное Село. Может статься, государю нашему утешенье нужно.

Покряхтев, Агафон и Лапоть пошли следом за Никитой. Выйдя на мост через реку, они остановились, глядя, как тяжёлый дым наползает на Кремль со стороны разгорающегося Посада и зарево пожара поднимается, окрашивая в алый цвет набрякшие на небе тучи.

– Грехи наши тяжкие! – вздохнул Губоед и зашагал дальше.