Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)

Глава одиннадцатая
ГЛАВНАЯ МОСКОВСКАЯ НЕВЕСТУШКА

Великокняжеский казначей грек Юрий Дмитриевич Траханиот, стоя неподалёку от Сабуровых, то и дело поглядывал на Солошу, недобро косился на неё. И Солоша, Соломония Юрьевна, видела его косые взоры и внутренне ликовала. Дочь Траханиота тоже была дивной красавицей, и ещё не так давно, до знаменитых смотрин, Юрий Дмитриевич мечтал породниться с великим князем Василием и был почти полностью уверен, что Василий выберет себе в жёны казначеичну. Траханиоты приехали на Москву вместе с покойной деспиной Софьей Фоминичной, занимали при великокняжеском дворе высокие должности. Юрий Дмитриевич женился на москвичке, и дети у него от греко-русского брака выходили редкостной красоты. И не глупые. Во всём подходящие для дальнейшего счастливого процветания семейства.

Ан нет! Не вышло. Василий возьми да и выбери себе в невесты её – Соломонию, привезённую на смотрины из Переславля.

Сабуровы вели свой род от татарского мурзы Чета, перешедшего на службу к Ивану Калите и принявшего Православие. Нынешнему семейному прозванию дал основу известный своей храбростью боярин Фёдор. Он, сказывают, любил поговорку о себе: «Меня увидишь – сабура не потребуется», – имея в виду слабительные свойства сгущённого сабурового сока. В славной Куликовской битве Фёдор Сабур предостаточно проявил свою доблесть, и якобы сам Дмитрий Донской при виде какого-то обгадившегося фрязина-генуэзца, из тех, что шли на Русь на стороне Мамая, со смехом промолвил: «Вона как наш Сабур действует». От того Фёдора Сабура и пошли Сабуровы.

Правда, батюшка Юрий Константинович как-то раз сообщил Солоше, что прозвище их предка ничего общего с растением не имеет и на самом деле Сабур являлось попросту вторым, татарским именем знаменитого храбреца Фёдора, означающим «терпеливый». «Вот так, Солошка, – сказал тогда отец, – оттого-то все мы, Сабуровы, такие терпеливые и выносливые».

При великом князе Василии Васильевиче, коего после смерти стали называть Тёмным, Сабуровы имели несчастье занять сторону Шемяки и при государе Иване Васильевиче ещё долгое время оставались опальными. Потом снова вернули себе доверие Москвы. Но когда Соломония была выбрана в невесты Василию Ивановичу, кое-кто принялся напоминать Державному о старых сабуровских прегрешениях. Но государь великодушен. Он сказал: «Славный их предок Фёдор Сабур вымолил с того света для них мою милость».

И вот теперь, уже в качестве будущей жены великого князя, Солоша стояла на льду Москвы-реки в окружении своей родни и смотрела, как знатные московские люди купаются в богоявленской проруби. Жених её Василий, крепкий, туго сбитый, одним из первых испробовал крещенскую купель, прыгнув в неё вкупе с отцом своим и отшельником Нилом. Стоя от Ердани шагах в двадцати, Соломония Юрьевна с восторгом наблюдала, как весело и бойко Василий вылезает на лёд. И на Рождество он, подвыпив, в прорубь проваливался, и ничего, только здоровее делается. Хочется поскорее за него замуж. Бог с ним, с Костей Добрынским! Хоть и хорош Костя, и мечталось по неразумной юности лет за него пойти, а остался он навсегда переславским воспоминаньишком. Добрынским-то не скоро забудется на Москве их собачья преданность Шемяке.

Соломония Юрьевна родилась и до семи лет росла в родовом селе Сабурове неподалёку от Коломны. Потом пришлось переехать в Переславль. Там она и расцвела в своей невиданной красе. Матушка всё вздыхала: «С такой красотой ненаглядной великой княгинею быть бы!» И стал тесноват Переславль для Солошки, грезилась Москва. И вот – чудо! Сбылись грёзы. Она на Москве, и она – невеста государственная! На ней серебряная коруна, осыпанная жемчугом, подаренная женихом; на ней златые серьги с яхонтами и лапами, подаренные будущим свёкром; на ней шубка соболья с меховым куколем, обшитая сизым бархатом и венедицкой камкою; на ней сапожки юфтевые лазоревые… И вся она – загляденье, и все вокруг только на неё и любуются. И всем она нравится, кроме великокняжеского казначея и прочих отцов, чьи дочери не одержали верх на смотринах.

А сейчас ещё и дополнительные смотрины будут, когда жёнам и девам придёт очередь в Ердани окунаться. Когда из проруби вылезем и всё тело сквозь намокшее нижнее платно просветится, тогда и посмотрим, какова казначеична Траханиотова, лучше ль Солохи.

Вчера, в крещенский Сочельник, хоть и запрещено гадать, а Соломония со своей подружкой Стефанидой всё же тайком погадала. И по всему получалось, что быть Солошке женою Василия. Не дай Бог, сам Василий узнает про гадание. Он нынче вельми строг, вместе с митрополитом и игуменом Иосифом Волоцким ересь на Руси выжигает. Если кого заподозрит в ворожбе, может и в жидовстве заподозрить. Можно, конечно, всё на Стешку свалить, но жаль её будет.

На Москве весело, но на Москве и страшно, опасно, боязно. Елена Волошанка тоже, поди, себя не помнила от радости, что за сына государя Московского замуж выходит, а чем всё кончилось? Муж в гробу, в соборе Архангельском, а она с сыном хоть и во дворце, да под приставным надзором, в неволе. Вася говорит, что её и вовсе надобно в железы заковать. И Дмитрия.

Василий очень строгий. Строже своего отца. Говорят, старый князь Иван сильно обеих своих жён любил, а когда умерла Софья Фоминична, его удар хватил, вот какая любовь. Хорошо бы и Василий такой же был в мужьях. Но говорят, что он совсем не такой. Жаль.

А вот и Вася! Уже одетый в кафтан, ферязь и охабень нараспашку, на голове лёгкая горностаевая шапочка, на ногах – красные сапоги. Весёлый. Все ему низко кланяются.

– С праздником, Солошенька! Здорова ли? В Ердань прыгнешь?

– Прыгну, – ответила Солоша.

– Прыгнет, прыгнет, – подтвердил батюшка Юрий Константинович. – И зачаткам, и разрешению, всему ерданское купание полезно.

– А вы-то всё? – обвёл великий князь взглядом всех Сабуровых мужеского пола.

– Идём, идём! – бодрясь, загоготал отец и первым направился к Ердани, остальные за ним. А брат Иван уже мокрый от Ердани возвращался, не утерпел, прежде отца искупался.

– С новокрещеньем, государь! – крикнул он Василию, подбегая к слугам, держащим наготове шерстяные ширинки.

– Нравится ли тебе Ердань наша, московская, Соломония Юрьевна? – спросил Василий.

– Зело хороша, Василий Иванович, – ответила Солоха. – Не можно налюбоваться.

– Это тобой не можно налюбоваться, – ласково сказал князь, беря Солошу за руку. – До чего же ты хороша, Соленька! Так бы и нырнуть в тебя! Вот о какой ердани мечта моя.

– Речи твои… смелые какие… – покраснела Соломония.

Ей и нравилось, и не нравилось то, что он говорил. Он вообще любит всякие такие намёки, от которых вся краской заливаешься.

– Разве нельзя тебя с ерданью сравнивать? – продолжал говорить Василий, прижимая к своей груди руку Солохи.

– Грех, – отвечала Солоха. – Ердань – святое, а я…

– А ты – будто ангел. Выходи за меня замуж.

– Да ведь я, чай, невеста уж твоя, – опешила девушка.

– Разве? А я и забыл! – И захохотал, озорник.

– Обидные эти речи…

– Да ведь шучу я, Солнышко! Любя. А ведь и впрямь буду тебя Солнышком называть. От Соломонии ласкательно лучше всего. А ты меня – Подсолнушком. Хорошо?

– Нехорошо. Вы для меня – Василий Иванович. Государь и господин мой. Мне ваше имя нельзя уменьшать.

– Страсть как хочу посмотреть твоё купание!

– Скоро хотение ваше исполнится.

– А что же ты меня на «вы» называть стала?

– Смущаюсь…

В такой болтовне они дождались, покуда все Сабуровы, искупавшись в Ердани, вернулись. Ещё через какое-то время объявили, что настала очередь девушек и жён.

Это был единственный день в году, когда девушка могла прилюдно раздеться до сорочицы и не подвергнуться за это жестокому осуждению. Соломония Юрьевна сама сняла с себя коруну и вручила её жениху, затем служанки помогли ей закончить разоблачение. И вот, в одной сорочке и переобувшись в лёгкие черевцы, первая красавица Руси двинулась по направлению к Ердани. Она шла, гордо и красиво запрокидывая голову, длинная русая коса стукалась о спину и поясницу, груди колыхались под сорочкой, и их затвердевшие ягоды щекотно тёрлись о платно. Ничуть не было холодно. Куда там! – горячо от множества взоров, направленных сейчас лишь на неё, красавицу Соломонию. Все эти люди московские, совокупно с Христом ныне в водах ерданских омывшиеся, теперь взирали на главную государственную невесту с жадным и горячим любопытством. Холодно? Мороз? Да она готова была вот-вот вспыхнуть, чувствуя на себе всемосковское восхищение!

И как подошла к Ердани, ни единого мгновенья не замешкалась – так и ступила легко в прорубь. Дыхание сразу перехватило.

– Ах! – тихонько воскликнула Соломония, погрузилась с головою, вынырнула, вся сжалась, чтобы не закричать. Затем, не дыша, развернулась, медленно подошла к кромке льда. Протянула руки, сама любуясь, какие они белые и красивые в серебре крещенской водицы. Её подхватили, вытащили. Восхищение зрителей настолько усилилось, что ледяная, ставшая прозрачной сорочица мигом нагрелась. Гордясь собою, что стойко сохраняет спокойствие в лице и движениях, Соломония не спеша направилась к своему жениху, который в восторге смотрел на неё, раскрыв рот. Когда она подошла, накинул на неё тёплый опашень и повёл к шатру, в котором она могла одеться.

Через некоторое время, уже полностью одетая, она вышла из шатра. Василий ждал её, взял за руку, повёл к отцу.

Государь Иван Васильевич твёрдо стоял на ногах неподалёку от Ердани, в которую продолжали прыгать девушки и жёны. Соломония краем глаза успела увидеть вылезающую из проруби гречанку, казначееву дочь. Та была чудо как хороша в просвечивающейся сорочке, но мало кто взирал на неё так, как на государеву невесту, да и она как-то скукожилась, дёргая челюстью, быстро побежала к шатру. Больше Соломония не задерживала на ней своего внимания и даже почти совсем забыла. Подойдя к Державному, она низко поклонилась ему и приложилась губами к руке. Справа от Ивана Васильевича стоял тощущий старец в грубых сапогах и страшной власянице. «Настоящий кощей!» – подумала о нём девушка. Слева стоял другой старец. Этого Соломония Юрьевна уже знала – тот самый Иосиф Волоцкий, который яростнее всех борется с ересью, и если бы не он, быть может, не стали бы еретиков жечь. За спиной у государя и старцев толпились самые знатные люди московские, братья и сёстры Василия, другая великокняжеская родня.

Глаза Державного горели пленительным восхищением, и Соломония невольно пожалела о том, что он так стар и немощен, что не за него ей суждено идти замуж, а за его сына.

– Хороша! – сказал Иван Васильевич. – Красивее я и не видывал. И какая смелая! Бултых – и глазом не моргнула. Не то что некоторые изнеженки. Славная жена у тебя будет, Василий. Завидую тебе. Жаль, что стар.

– Я сегодня придумал, как буду нарицать её, – сказал Василий. – Солнышком. То есть ласково от Соломонии.

– Ну, это ваши нежности, – поморщился Державный, но взгляд его продолжал так пленительно играть, что Соломонии сделалось совестно собственных своих мыслей.

– Как ваше здравие, государь? – спросила Соломония Юрьевна.

– Отменное! – отвечал Державный. – Ведь во Христа облекохся! Ниле, а Ниле! – повернулся он к «кощею», одетому во власяницу. – Как же мне уходить в скит? Не погуляв на свадьбе у сына?

– Всё в твоей воле, царь Иван, – молвил «кощей».

– На год задержусь, пожалуй, на Москве ещё поживу, – сказал Иван Васильевич. – Вот совет Осифа исполню, на царство венчаюсь и сына своего венчаю. Перед свадьбой его благословлю и на свадьбе повеселюсь. А тогда уже можно и в скит. Дашь мне один год отсрочки, Ниле?

– Не у меня, у Господа проси, – отвечал верижный старец.

– И у Него попрошу, и у тебя спрашиваю. Один только годик желаю на невестушку полюбоваться. С земным расстаться. Земное держит меня крепко, я ведь и не очень стар, вон сколько старее меня. Одно утешение, что отец мой ещё раньше помер. Но он сухоточный был, а во мне в последнее время перед болезнью наоборот – полнота появляться стала, даже на брюхе кое-какой тук завёлся. Сейчас вот только снова исхудал… Так что я держу государство моё, а государство меня держит.

– Ты за него хватаешься, – сказал «кощей», – да оно тебя уже не удерживает. Ладно, царь Иван, как знаешь. Я сегодня же потеку назад в свой скит. Соскучился.

– И на праздничном пиру не побудешь, авва Нил? – спросил Иосиф Волоцкий.

– Мне на нём нечего делать, – отвечал авва. – Не люблю я всё, что от Бога отвлекает.

– Да ведь и Господь на пирах сиживал, – усмехнулся Иосиф. – И на свадьбе гулял в Кане Галилейской, не побрезговал мирскими радостями. И Святое Таинство Причастия заповедовал нам, пируя в честь праздника Пасхи со учениками своими.

– Не мучай меня, Осифе, – взмолился отшельник. – Оставь Богу Богово, а мне – моё. Я живу, как умею. И вовсе не требую от тебя или от кого-то другого отвращаться мирских радостей. Кто знает, может быть, ты после смерти на пиру пред Вышним Престолом веселиться будешь, а я на тебя из преисподнего скита взирать и о тебе радоваться. Мир сотворён Господом, и отвращаться от него – грех. Я же таковой есмь грешник, что меня мир от общения с Богом отвлекает и начинает злить, когда ради него не могу обращаться мыслью к Создателю. Прощайте мне, ежели за что не любите меня. Здравия всем желаю и непрестанно буду о вас молиться. А тебя, царь Иван, всё же буду ожидать в скиту моём. Хочешь, келью для тебя поставим, а хочешь, сам построишь, когда придёшь?

– Тут уж как ты сам… – нерешительно отвечал Иван Васильевич.

– Храни вас Господи, – поклонился «кощей», оделся в ветхую холостяную ризу, препоясался верёвкой и зашагал в сторону Тайницкой стрельницы. Какой-то другой, тоже немолодой инок пустился за ним вдогонку.

– Да и нам пора прощаться с Ерданью, – сказал будущий свекр Соломонии. – Что, Вася, где пировать будем? В Грановитой?

– В Золотой столы накрывают, – отвечал Василий.

– Надо бы в честь праздника Алёну с Дмитрием позвать, – вопросительно произнёс Державный.

– Еретичку с еретенышем?! – тотчас вспыхнул Иосиф Волоцкий. – Коли так, то я не пойду на пир.

– Ну, как знаете! – тяжело вздохнул государь Иван. – Нет, так нет. И впрямь, незачем с еретиками трапезу делить. Но со стола надо им ястия и пития послать. Пусть потешатся.

– Святой воды с них хватило бы, – не унимался Иосиф.

– Дозвольте мне их навестить с дарами, – вдруг, набравшись смелости, попросила Соломония Юрьевна. Ей давно хотелось побывать у горестной вдовы покойного Ивана Младого и её сына, засаженных в великокняжеском дворце за приставы.

– Сделай милость, голубка, утешь их, – откликнулся будущий свекр. – А ты, Осифе, не гневись хотя бы ради праздника. Еретики-то они еретики, но ведь жалко их, заблудших. И когда умру, строго-настрого запрещаю жечь их, слышите вы, ретивые?!

– Зачем они тебе, Солнышко? – спросил тихонько Соломонию Василий.

– Оставь её, сыне! – уже строго одёрнул его Державный. – Пусть идёт. Аты проводи её. Не хочешь видеться с ними, можешь не заходить к ним в темницу, а невестушку – проводи.

Крестный ход двинулся назад в Кремль. Государь Иван шёл сам, лишь немного придерживаемый Иосифом Волоцким. Соломония шла под руку со своим женихом, теряясь в каких-то суматошных обрывках мыслей. Может, и зря она напросилась навещать опальных, если Васе не нравится? Вася вон пыхтит в усы, сердится.

Едва стали подниматься на берег, позади донеслись со стороны Ердани какие-то тревожные крики. Все нехотя оглянулись.

– Что там такое? – пробормотал государь Иван Васильевич. – Неужто утоп кто?

– Быть такого не может, – сказал Василий.

– Отродясь в Ердани не топ народ русский, – добавил Иосиф.

– Только здоровее делаешься, – тихо сказала Соломония.

– Правда ли, что во времена Марфы Борецкой в Новгороде на Волхове часто околевали в ерданских купаниях? – спросил Василий.

– Вероятно, – ответил игумен Волоцкий. – Она ведь тогда оттуда пошла, ересь, мнение поганое. Кресты грызли, в иконы плевали, венчания перестали совершать – всё это уже при Борецкой. Великое дело совершил Державный наш, когда разгромил новгородскую вольницу. И Марфу, аки жабу ядовитую…

Тут прибежал боярский сын Иван Заболоцкий-Данилов с сообщением о том, что произошло на Ердани. Виновником шума оказался сын недавно сожжённого еретика Ивана-Волка Курицына, полностью отрёкшийся от своего отца и его заблуждений. Он даже прозвище носил не Курицын, а Волков. Впрочем, это, кажется, по настоянию родителя. Так же в точности и дети Фёдора Курицына назывались Соколовыми.

– Как начал скакать в Ердани, – повествовал о молодом Волкове Заболоцкий, – высоко так выпрыгивает и горланит бешено: «Во Христа креститеся! Во Христа креститеся!» Его хватают, тащут на лёд, а он своё: «Во Христа креститеся!» Едва угомонили, пеной изо рта пошёл. Вот оно как лютует бес над ихним семейством.

– Помилуй нас, Боже, – перекрестился Иосиф Волоцкий. Он повлёк Державного дальше, в ворота Тайницкой стрельницы, все последовали за ним и Иваном Васильевичем.

Солоша отчего-то испугалась рассказа о нелепой выходке Волкова сына. Когда вошли в ворота башни, она теснее прижалась к Василию. Выйдя снова на свет Божий, залюбовалась игрой солнца на куполах кремлёвских храмов и вдруг спросила:

– Вася, а в евреях есть обычай купаться в Ердани?

Он в ответ рассмеялся, потом сказал:

– В жидвах такого обычая нет. Поскольку они Христа не ведают. У них другое. Миква именуется.

– Миква? Что это? На Москву похоже.

– Вот-вот. Поганый ересиарх Курицын тоже учил своих, что, мол, слово Москва есть искажённое миква. Еретики на допросах рассказывали, как он под землёй миквы устраивал. Кровавые.

– Кровавые?! – Соломонии сделалось опять страшно.

– Да, – кивнул Василий Иванович. – Сказывают, будто для сей цели под землёй роется воронка, вверху раструб широкий, далее чем глубже, тем он больше сужается. Имеет сия воронка девять уступов по числу кругов ада.

– А почему у ада девять кругов?

– По числу девяти небес райских и девяти чинов ангельских. Мол, то же самое, только наизнанку. В жидвах всё точно так же, как у нас, только навыворот, ибо дьявол ими над Богом смеётся. Вот и миква – подобие Ердани, да не то. На дне её, когда человек спускается вниз через все девять кругов, он обнаруживает маленькую купель, вырытую в земле и обложенную камнем. Такую маленькую, что в неё можно лечь только скрючившись, подобно младенцу в утробе матери. Там жидовин и совершает омовение. Водой. А ересиарх Курицын, аки явствует из подноготных, захотел жидее жидов сделаться и совершал не водяные, а кровавые миквы. В купель свою наливал христианской крови, сам ею омывался и своих совокупников заставлял.

– А где же он брал христианскую кровь?

– А мало ли девушек на Москве и в окрестностях пропадало?

– Девушек?! – У Соломонии Юрьевны от страха аж внизу живота зашевелилось.

– Да. Он только девичью кровь для своих микв использовал. Или маленьких мальчиков. Обязательно невинная ему требовалась кровушка. Сольёт кровь, а тело сбросит в бездонный колодец, которых, как говорят, под Москвой несколько имеется. Через них можно попасть в саму преисподнюю. Да только что-то никак не могут найти их. Якобы для их обнаружения надобно дьяволу поклоняться, изучить демонические науки, и лишь тогда тебе откроется Лаодикия.

– Лаодикия?

– Так Курицын называл сии бездонные скважины.

– Ох, не надо мне больше о том рассказывать, – взмолилась Соломония Юрьевна. – От этих баек мне тошненько стало.

– Вот, – усмехнулся Василий. – А ты еретичку Волошанку жалеть надумала. Она, ведьма, при своём дворе жидовскую ересь зело привечала, сама в курицынских миквах купалась с несчастным своим сыном, которого даже обрезала по их обычаю.

– Сам же говоришь, что он несчастный… – пробормотала в нерешительности Солоша.

– Несчастный, – кивнул Василий Иванович. – Да только его уже ничем не исправить. Крепко в нём бес сидит, как и в его матери.

– Я им только угощение отнесу и мигом к тебе ворочусь, – пообещала великокняжеская невеста.

– Ну, добро. Идём уж, провожу, – сказал Василий.

Войдя во дворец, он отдал различные распоряжения и потом повёл Соломонию навещать затворников. Двое слуг несли корзины с угощеньем. Темница располагалась в дворцовом подклете. Не доходя до дверей узилища, Василий Иванович оставил Соломонию, и она входила в унылый чертог в сопровождении двух приставов, перехвативших у слуг корзины.

Темница оказалась совсем не такой, какой её себе представляла Соломония Юрьевна. Здесь всё было вполне благопристойно, как в обычных жилых покоях, в углу под образами теплилась лампада, вся утварь ничем не уступала великокняжеской. Под потолком небольшое оконце впускало внутрь помещения солнечный свет, так что и темницей трудно назвать. Всё как у людей, только взаперти. Клетей – две. Одна для матери, другая для сына. Когда пристав открыл дверь и Солоша вошла внутрь, княгиня Елена Стефановна сидела за пяльцами, что-то вышивала. Соломония даже успела увидеть, что именно – Спаса Нерукотворного.

– Великокняжеская невеста Соломония Андреевна Сабурова желает вас одарить в честь праздника Крещения Господня, – объявил пристав, ставя корзину на стол, застеленный бархатной красивой скатертью.

– Вот как? – встрепенулась княгиня Елена, откладывая вышивку.

Соломония мигом оценила то, как та одета и выглядит. И одета затворница была не хуже иных обитательниц великокняжеского дворца, только выглядела усталой и прискорбной. На вид – лет пятьдесят, а на самом деле – сорок. Глаза, волосы и брови – чёрные, кожа – смуглая, даже какая-то серая.

– Желаю здравствовать княгине Елене Стефановне, – поклонилась Соломония. – Только я не Андреевна, а Юрьевна. И пришла поздравить и угостить ради праздника.

– Невеста? Васильева? – вымолвила затворница растерянным голосом. – Василий позволил?..

Тут сбоку открылась дверь, и появился князь Дмитрий Иванович Внук, одетый в кафтан, нарядную златотканую ферязь, алые сапоги, а на голове – зелёная тафья. Он с удивлением уставился на Солошу, и было видно, как он восхищен её красой.

– Желаю здравия великому князю Дмитрию Ивановичу, – поклонилась и ему Солоша. – И поздравленье… С праздником…

Она замялась, потому что Дмитрий вдруг как-то неприятно сощурился.

– Со-ло-оха пожаловала! – тихо процедил он сквозь зубы.

– Благодарим! Благодарим! – вдруг вскинулась княгиня Елена, подскочила к Соломонии, схватила её руку и приложилась к ней губами. – Лучик солнечный! Соломонида Юрьевна!

– Соло…мония… – пролепетала великокняжеская невеста.

– Соломея! Соломея! – вскричал тут Дмитрий Иванович. – Пришла за моей головой! Аки за головой Иоанна Крестителя.

Солоха сделала два шага назад.

– Дмитрий! Окстись! – крикнула на сына мать. – Она добрая. С праздником пришла поздравить, поминков нанесла. Она за нас будет печальница пред будущим своим мужем. Ведь ты будешь? Будешь, девушка ненаглядная?

Затворница крепко стиснула руку Солоши, и вмиг вспомнилось про те кровавые купели, о которых давеча рассказывал Вася. Что, если и впрямь она в них совершала страшные омовения?

– Она? – произнёс князь Дмитрий. – Какая из неё печальница! Ты посмотри только, как она дьявольски красива! Жди, жди от неё печалованья! Не дождёшься.

– Не слушай его, милая, – сказала Елена Стефановна, глядя в глаза Солоши так, что девушка испугалась – сейчас прыгнет и вцепится зубами в горло, станет кровь пить. Но за спиной Соломония Юрьевна ощущала присутствие приставов, й лишь это сдерживало её не кинуться вон из узилища.

– Княже Димитрию, – обратилась Солоха к внуку государя Ивана, – не думай о мне плохо. Ты ведь меня совсем не знаешь. Мне вас жалко, я хочу помочь вам… Помочь прозреть и спастись.

– Вот видишь! – радостно воскликнула Елена Вол шпанка. – На колени, на колени пред нею! – Она пала на колени и пыталась заставить сына сделать то же, дёргая его за руку. – Краса ненаглядная! Соломея Юрьевна! Заступись и спаси нас от гнева лютого. Невинно страдаем. Умоли жениха своего отпустить нас и дать какой-нибудь удел. Хоть дальний. Хоть на мою родину в Молдавию. Хоть не сразу, хоть постепенно, но упроси! Дмитрий умом тронется. Ему ведь жениться надо, а он в бледной сухости, аки росток под бочкой, чахнет за приставами. Оклеветаны мы, напраслиной оклеветаны! Не по-христиански сие, не по-людски!

– А! – махнул рукой Дмитрий Внук, развернулся, зашагал и решительно скрылся в своей клети, громко хлопнув дверью.

В его отсутствие Солоше сделалось гораздо легче. Она даже нашла в себе силы повернуться к приставам и попросить их выйти. Те нехотя исполнили её просьбу.

– Я буду, буду умолять Василия, печаловаться за вас перед ним, – быстро зашептала она княгине Елене. – Но только прошу вас, скажите мне одно: вы купались в кровавой микве?

Лицо Волошанки застыло в недоумении.

– Курицын купал вас в крови невинных девушек? – повторила свой вопрос Соломония Юрьевна. – Почему вы молчите? Купал?

– Вот оно что, – тягостно выдохнула Елена Стефановна. Вдруг улыбнулась странной улыбкой и сказала: – Нет, не купал. – Потом словно опомнилась и вновь принялась целовать руку Соломонии, причитая: – Заступись! Заступись за нас, Соломеюшка! Исправи неразумную несправедливость! Оклеветали нас. Навет всё сие, навет! Кровавый навет! Невиновны мы ни в чём. Дмитрия при поимании насильно обрезали, чтобы после – вот, мол, аки жид обрезан бысть. Его! Его оклеветали! Присновенчанного государя всея Руси!

Она тряхнула головой, отпрянула, усевшись на пол, испуганно поднесла к подбородку кулаки, забормотала:

– Но ты не думай, не думай, мы не хотим, не желаем вспоминать о великокняжеском венчании. Пусть Василий Иванович будет великим князем и государем Московским. Нам не надобно того. Хотя и жаль. Сын мой, Дмитрий Иванович, был бы новым Дмитрием Донским. Но не думай, не думай, он тоже не хочет ни о чём помнить, а только бы уехать отсюда, из этой проклятой Москвы, из этой тесницы, покуда и нас, аки тех, не пожгли.

– До-обрая у князя Василия невестушка, – раздался сзади чей-то весёлый голос. Соломония оглянулась и увидела «кощея», входящего в узилище. Затворница Елена поспешила подняться на ноги и поклониться отшельнику.

– Я гляжу, ты, Елена, у неё просила о чём-то? – продолжал Нил. – Не проси. Разве она в силах помочь тебе? Никто не в силах, только ты сама да Бог Господь. Вот, побывал я на Москве, всё увидел, всё понял, теперь потеку назад в скит свой, а напоследок пришёл с вами, узниками, повидаться. А ты ступай, свет-Соломония. Душа чистая, Соломинка Юрьевна. Оставь меня поговорить с затворниками.

– Я буду… – раскрыла было рот Солоша, желая произнести последнее обещание заступаться, но тут открылась дверь и снова появился Дмитрий Иванович. Невестушка смутилась, слёзы дождём брызнули у неё из глаз, и с ними она выбежала из узилища не помня себя. Там, в тёмном предклетье разрыдалась, побежала и с рыданьями окунулась в грудь встречавшего её Василия.

– Что ты? Что ты? – раздался над головой взволнованный, тёплый и почти родной голос жениха.