Текст книги "Державный"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)

– Не зря, не зря я тебя печёными воробушками накормила, – радостно говорила ему Мелитина. – Весь год ты, княже, будешь теперь лёгок и скор.

Василий так спешил поскорее лечь с нею, что она лишь удостоверилась, ту ли вещь он привёз, которую просила, и повела в свою постель. Пробудившись через какое-то время, он знать не знал, сколько минуло – час ли, два ли, три ли, знал лишь, что ему очень тепло и хорошо рядом с Мелитиной, нагая грудь которой была пред его лицом, литая в сиянии свечей, а ласковая рука теребила кудри на лбу Василия. Повернувшись, он увидел под образом Спаса распятие, принадлежавшее некогда Фёдору Курицыну, и спросил:

– Почто оно тебе? Ведь медное! Я бы тебе златое подарил.

– Иное медное лучше златого, – загадкой ответила Мелитина.

– Да, – неопределённо вздохнул Василий. – Тебе, должно быть, от покойного мужа большое наследство осталось?

– Муж, – отвечала прелестница, набрасывая на себя просторную рубаху, – за полгода до смерти разорился дочиста и умер, как говорят мадьяры, szegeny mint a templom egere, то есть бедный как церковная мышь.

– Сегень?.. – туманно припоминая что-то, повторил венгерское слово Василий Иванович. В своё время его обучали языкам, в том числе и венгерскому, но столь же безуспешно, как и остальным. В отличие от отца он в этой премудрости был слаб. К тому же он не любил, когда кто-то из иностранцев говорит по-русски, коверкая речь, сильно противился воле отца сыскать ему суженую то у сербов, то у датчан, то в немцах и премного ликовал, когда Иван Васильевич согласился выбрать ему невесту среди множества русских девиц, нарочно представленных ко двору, самых наираскрасавиц, свезённых из разных концов страны для смотрин, на выбор молодого государя.

– Очень ты мне полюбился, Гаврилушко, – молвила Мелитина, сбивая с великого князя воспоминание о великих московских смотринах, на которых победу одержала несравненнейшая красавица Соломония Юрьевна Сабурова, юная княжна из Переславля-Залесского. – Как бы я хотела женой твоей стать! – продолжала Мелитина, наливая Василию чарку густого красного вина. – Да не суждено мне, вдовушке. К тому же и ты жених, осенью, слыхано, свадьба намечается. А Солоха-то твоя любит тебя?

– Любит, – со вздохом ответил Василий. – Хотя, конечно, как она меня может любить или не любить? С виду я неплох, государство моё процветает. Не любить ей меня нельзя, а по-настоящему, как у нас с тобой, у меня с нею ещё ничего не было. Да и будет ли – Бог весть. Что, как она в любви окажется снулая?

– Жену ты ох как поспешно избрал! – посетовала Мелитина. – Недолго ты её любить будешь. Верно молвил: снулая она. Снулая, как нынче рыбы в реке. И детей у тебя от неё не будет.

– И откуда бы тебе про то знать?! – вдруг рассердился Василий Иванович. – Вот назло же в первый год после женитьбы она родит мне крепкого сына! Тогда посмотрим.

– Сына тебе не она родит, – усмехаясь, возразила вдова мунтьянского воеводы.

– Уж не ты ли? – продолжая сердиться, спросил Василий.

– Ох, я бы тебе такого сыночка родила, – чарующе улыбаясь, стала вновь ласкаться к нему Мелитина. Миг – и он уже застонал от вожделения к ней:

– Как ты прекрасна! Да не колдунья ли ты? Что со мной делаешь? – Губы князя, терпкие от вина, слились с губами красавицы.

Любит ли он и впрямь свою Соломонию? Желает ли жениться на ней? Особенно после всего, что случилось в эту ночь. А не лучше ли бросить всё, бежать вдвоём с Мелитиной, отъехать от отца, как когда-то советовал Владимир Гусев, не ждать, покуда помрёт Державный? Он-то ведь ещё, может статься, сто лет так протянет в полуживом своём состоянии. Ещё чего доброго вызволит внука и вновь на престол возведёт, а Василия свергнет да в темницу!..

Очнувшись в очередной раз, Василий вдруг сильно почуял недоброе. В сердце его гудела чёрная смертная тоска, будто накануне он принял яд, который только что начал действовать. На сей раз он лежал один на широкой постели, и ему хотелось громко стонать. Тихонько посмотрев в сторону, он застал Мелитину за странным занятием. Она держала перед собой медное распятие, принадлежавшее ересиарху Курицыну, и, шепча что-то не то по-угорски, не то по-валашски, присоединяла верхнюю часть, сам крест, к подножию – к Голгофе. При этом она вдавливала в подножие череп Адама. Вот крест и Голгофа соединились, череп, отпущенный, со щелчком встал на место. Мелитина потрясла распятием возле своего уха и вернула образ Спасителевых мук под икону. Закрыв глаза, Василий принялся мысленно читать «Спаси, Господи, люди Твоя…». Всем сердцем вдавился в эту молитву, желая избежать чар колдуньи. Только теперь он отчётливо осознавал, что попал в цепкие лапы ворожеи. Что это за имя такое – Мелитина?! А отчество? А происхождение? Ни про отчество, ни про происхождение её он не вызнал. По-русски она говорила чисто…

Не зная, открыть глаза или продолжать притворяться спящим, великий князь услышал, как Мелитина вышла из спальни. Неужто подействовала молитва?! Василий, не мешкая, вскочил, стал стремительно одеваться, боясь, что колдунья вот-вот войдёт. Где там пояс? А! Не до пояса! Да и не шибко богатый был пояс. Скорее – вон отсюда!

А распятие?

Он вдруг замер. Лихая и дерзкая мысль пронзила его. Он мгновенно схватил медное распятие и, держа его крепко, бросился наутёк. Никого не встретив, Василий благополучно выскочил на двор. Где конь? Там же, где и пояс! Начнёшь искать коня, красивая ведьма поймает и снова околдует своими сладкими чарами.

Со всех ног великий князь Московский и всея Руси Василий Иоаннович выбежал на берег Москвы-реки, бросился бежать по вязкому, липкому снегу, густо покрывающему лёд. Ох, до чего же трудно бежать! Будто в тяжёлом сне. Жаль, пояса не нашёл, рубаха и ферязь комкаются на брюхе, мешают бегу. Да и не столь уж беден был пояс. А на поясе, к тому же, сабля и кинжал висели. Совсем ты ополоумел, Василий Иванович!..

Хррррясь!!! Что это?! Ах ты, Боже мой! Прорубь, зараза! Запорошенную снегом, не увидел её князь, провалился вмиг по самые плечи, только левым локтем успел упереться об лёд, выпростал десницу, медленно пополз, выполз на твёрдое. Мокро, студёно! А где медное распятие? Прощай, Федькин крест! Видать, таил ты в своей полости что-то важное для колдуньи. Ушёл на дно Москворечки!

Леденея, Василий глянул, нет ли за ним погони. Нету. Повернулся и стремительно зашагал в сторону Кремля.

Глава четвёртая
ЖЕЧЬ!

В Кремле царил переполох. Неведомо куда запропастился великий князь Василий Иванович, слёг в приступе болезни великий князь Иван Васильевич. И это в такой праздник! Ничто не обещало спокойного дня, способствующего тщательному сосредоточению на любимой работе. А Симону именно в этот день так хотелось потрудиться во славу Божию, начать основательно исполнение задуманного. Сразу после литургии и трапезы он торопливо отправился в свою изографную светлицу, расположенную во втором жилье митрополичьих палат и выходящую окнами на купола Успенского собора. Он был вдохновлён внезапным решением изобразить на куполе храма белоснежного голубя, раскинувшего крылья. Конечно! Как он не мог догадаться раньше? Если даже ты хочешь на Рождественской иконе изобразить в отдалении храм с куполом, то на куполе не подобает быть кресту, ибо тогда ещё не ведали о грядущих крестных муках Спасителя. Зато можно написать голубя с крестообразно разбросанными крыльями, вот тебе и будет крест.

Симон давно уже открыл в себе живописное дарование, ещё будучи монахом в Троице при благословенном игумене Паисии он начал помогать в поновлении икон, быстро усвоил премудрость изографическую и уже начал мечтать о том, что когда-нибудь он получит небесную благодать и сделается самостоятельным иконописцем. Вскоре после того, как Паисий покинул Троицкую обитель и ушёл за Волгу в Кириллов Белозерский монастырь, Симон стал вместо него игуменом и долгое время не занимался иконописью, среди забот не оставалось времени на любимое дело. Потом только было наладился, начал делать списки со старых икон, весьма похвальные, почти не отличишь от подлинника, новое великое назначение – митрополия Московская. Вот уж девятый год пошёл, как он возглавляет на Москве митрополичью кафедру, этим летом семьдесят стукнет, возраст немалый, а он только-только приступает к своему главному замыслу.

Сподобил его Господь, дал руку твёрдую и глаз благой. В минувшем году небывалой вершины достиг Симон – такой список с Владимирской создал, что все в восторге ахнули. Никому ещё не удавалось в подобной точности воспроизвести первоикону, писанную евангелистом Лукой с самой Богородицы. Разве только самому Андрею Рублёву. Словно сам Лука незримо водил кистью митрополита Московского. Это ли не знамение, что пора осуществлять задуманное?

А замыслил митрополит Симон вот что: весь церковный год изобразить в иконах и каждый день работать над той иконой, которая соответствует этому дню. Досок в изографной светлице у него было заготовлено в преизбытке – сосновых, липовых, кипарисных, шестилетней выдержки, выглаженных каменной пеной, натёртых чесночным клеем, покрытых тончайшим золотым листом и затем отзеркаленных лощёными агатами. Сегодня он начнёт писать Рождество, сколько успеет, столько и сделает, и вернётся к начатой иконе только через год, в следующее Рождество Христово. Завтра примется за другую доску – в Собор Пресвятыя Богородицы он решил писать «Блаженное чрево» наподобие Бардовской. Послезавтра начнёт образ первомученика Стефана. Потом – Никанора, апостола от семидесяти. В воскресенье – праведного Иосифа Обручника. И так далее – каждый день начинать новую икону, писать её сколько успеется, сколько даст Господь успеть, и возвратиться к ней только через год, когда наступит день, посвящённый этому образу.

Конечно, замысел чересчур дерзновенный, и Симон прекрасно понимал это, но он глубоко в душе надеялся, что Господь ради воплощения мечты митрополита добавит ему лет жизни. Ну а если уж не добавит, то найдутся изографы и закончат то, что не успеет Симон.

Сегодня во время дневной Рождественской литургии митрополит испытал озарение – вся икона внезапно возникла пред его мысленным взором, явилась во всех красках и подробностях своих. В середине – Богородица, приподнявшаяся на своём ложе; она в тёмных ризах, облокотилась шуйцею, щёку положила на кисть руки, как у Даниила Чёрного, но только спелёнатый Младенец не за спиной у неё лежит, а пред нею, и она любуется Им. Сзади – вход в пещеру, оттуда высовываются телец и овен. Вокруг – ангелы в лазоревых одеждах, пастухи с овцами, в отдалении – три всадника, это волхвы, они смотрят на звезду. А совсем вдалеке, за холмами – купола Москвы, они без крестов, но на самом большом куполе в виде креста – голубь, знаменующий собой таким образом и минувшее Благовещение, и грядущее Распятие. Это ещё одно Симоново дерзание – соединить изображения на иконах с тонким, ненавязчивым очертанием русской столицы.

Как много и хорошо говорит об этом Иосиф Волоцкий – Москва, речёт он, есть третий Рим и новый Иерусалим. Быть по сему!

И начал Рождественскую икону митрополит Симон с того, что лёгкой лаской орисовал поверху очертания куполов Успенского и Благовещенского соборов Кремля. Посадил белоснежного голубя с распростёртыми крыльями. Задумался о двуглавом орле…

В сей миг явился иподьякон Андрей и сообщил, что великий государь Иоанн Васильевич просит митрополита прийти к нему.

– Велено даже передать, что очень просит, – добавил вестник.

– Ох, беда! – проворчал Симон, в неудовольствии откладывая кисть. Вся, икона так и стояла перед глазами, казалось, в два-три часа можно будет её закончить, рука летела на крыльях, горя желанием перенести на доску то, что уже есть в мысленных очах Симона. И зачем он только подумал о двуглавом орле!..

Сейчас, после Всенощной, разговления, недолгого утреннего сна, литургии и Причастия, самое время было для иконописи, но нет – понадобился Державному, поди ж ты!

Пришлось снова облачаться в саккос, который не всегда был приятен Симону, особенно в таких, не торжественных, случаях. Но не идти же к государю всея Руси в подризнике. Грешным делом митрополит даже проворчал о Фотии, привёзшем сей вид церковного облачения на Русь сто лет назад из Греции:

– Угораздило же тебя, отче, занести нам сию хламиду!

На одно переодевание добрых полчаса ушло, за это время он бы всю Богородицу в общих чертах написал, кроме лика, конечно. Поверх саккоса с малым омофором Симон надел и мантию, голову покрыл клобуком и, опираясь на жезл, отправился к Державному, в последний раз с тоской взглянув на едва-едва начатую работу.

Однако, входя в государев дворец, он уже важно вышагивал, довольный своим величественным видом, который придавали ему и саккос, и мантия. Лишь глубоко-глубоко в душе стонало, прячась, невыполненное, да в руке, переменившей кисть на посох, стоял зуд.

К своему удивленью, Симон нашёл Державного не в постели, а в большом деревянном седалище с круговой спинкою. На Иване была простая чёрная ферязь, серые войлочные сапоги, чёрная скуфейка. На плечах накинут козий опашень. Один из государевых лекарей утверждал, будто тепло козьего меха благоприятствует разбитым кондрашкою. При Иване находились только двое – Волоцкий игумен Иосиф и его племянник, Коломенский епископ Вассиан. Следом за Симоном в светлицу ещё вошёл дьяк Андрей, брат Нила Сорского.

Митрополит сразу понял – речь пойдёт снова о еретиках. А он и думать о них забыл с самого вчерашнего вечера. На Рождественской иконе, стоящей пред мысленным взором Симона, вдруг возник горящий деревянный сруб, который уже построили за стеной на рву.

Поздравив и благословив собравшихся, Симон уселся напротив Державного. Все молча ждали, когда заговорит Иоанн.

– Умру скоро, – первым делом оповестил великий князь. – Может статься, завтра умру. Чую, как движется ко мне новый прострел. Хочу в последний раз испытать вас. Может, не будем жечь?

– Геретиков-то? – отозвался митрополит, пытаясь прогнать с воображаемой иконы горящую клеть.

– Ясное дело, что их, – ответил вместо Державного игумен Иосиф. – Ты, Державный, я вижу, никак противу них не можешь ожесточиться. Мягкодушен ты, государь. Помниши, яко обиделся тогда на «Тайную тайных» про шею? Ножками топтал жидовскую книжку.

– Про шею? – напрягаясь, чтоб вспомнить, спросил Иван.

– Ну да, – улыбнулся Иосиф. – Мол, у кого шея долгая и тонкая, сей есть легоглавый[177]177
  Легоглавый – легкомысленный.


[Закрыть] и мягкосердый. А ведь истинно про тебя – и легоглав ты, и мягкосерд. Хочешь сердись, хочешь нет, за прямоту мою.

Митрополит тоже усмехнулся. Он знал, что Державный никогда не прогневается на Иосифа за его прямоту. Той прямотой Иосиф и любезен ему был всегда.

При топтании государем русского списка знаменитой книги Моисея Маймонида, обнаруженного у еретика Коноплева, а потом и у Волка Курицына, Симон лично присутствовал. Много было в той книге богопротивного, но Державного более всего разозлила заключённая в «Тайной тайных» премудрость парсунная о том, как по внешним чертам распознавать черты и свойства душевные. Маймонид, к примеру, учит, что у кого волосы мягкие, тот мало умён, у кого брови густые, тот ленив, у кого лицо вытянутое, долгое, тот бесстыдник. А у Ивана Васильевича как раз и власы мягкие, и брови густые, и долголикий он. Помнится, он всё стерпел, но когда про его тонкую и длинную шею было сказано, что она есть признак легоглавости, тут государь не выдержал и потоптал сочинение, которое само-то отличается и малоумием, и легоглавостью.

– Да за одно токмо чрезмерное распространение лживой геврейской премудрости надобно жечь в деревянных клетках, – резко произнёс Симон, сердясь, что никак не исчезает из его мысленного видения иконы горящий сруб. – Сколько же там препакостного было нами прочитано! Как припомню, что в дрожалку[178]178
  Дрожалка – холодец.


[Закрыть] для пущей её студенистости следует немного мочи подпустить… тьфу!

– Да это ж Федька Курицын для дураков сам сочинил «Премудрость стряпчую», а выдавал за переложение с жидовского, – смеясь, махнул рукой епископ Вассиан. – Жиды и холодца-то, поди, не варят.

– Ничего смешного тут несть, – мрачно заметил Иосиф. – Для дураков у них глупости имелись, для умных – умный разврат и соблазн. Зловредные еретики сии суть, в-первых, нерусь, во-вторых, нелюдь, в-третьих, нехристь. И за то, что они не токмо сами таковые, но и иных всех хотели соделати нерусью, нелюдью и нехристью, для них остаётся одно – Геона[179]179
  Геона – геенна, преисподняя, ад, пекло.


[Закрыть] и огненная деревянная клеть, прообраз той Геоны.

– Добро бы ещё и надписать над клетью: «Геона», – добавил митрополит и тотчас осёкся – уж очень скорбным сделалось лицо Державного.

– Благ и человеколюбец… – тихо промолвил Иван Васильевич и обвёл взором своим всех собравшихся. – Благ и человеколюбец Господь наш, – произнёс он громче, – не до конца прогневается… Как бы и нам Господню примеру последовать? Всё ж не до конца прогневаться.

– Жечь, Державный, жечь! – упрямо покачал головой Иосиф.

Глаза Ивана вперились в митрополита. И тот решительно поддержал Волоцкого игумена, самого строгого постника на Руси:

– Жечь!

– Жечь… – сникая, повторил Иван. – А вот ты, Иосиф… – он повернулся в сторону игумена. – Вассиан-старец пишет мне рождественское послание и говорит, что ты, мол, любуешься примером Катаньского епископа Льва, который связал своей епитрахилью волхва Диодора, вошёл вместе с ним в огонь и держал, покуда тот не погорел дотла, а сам остался невредим. Так почему бы, пишет мне Вассиан, Иосифу тако же не повязать мантией еретиков и не водить их в клеть огненную, покуда все не погорят?

– Васьян лжёт, – сухо промолвил в ответ Иосиф Волоцкий. – Я не мог писать ему такого про Льва Катаньского. Тот Лев вовсе не так Лиодора пожёг. Он поначалу, как ты, Державный, долготерпелив был и, как Господь, многомилостив, но егда мерзостный Лиодор и к храму Божьему подступился, сея соблазны в умах людей, Лев стал молиться и молитвой воспламенил Лиодора. Тот вспыхнул и сгорел в огне и страшных муках.

– Тем паче, Иосифе, – наконец осмелился возвысить голос свой брат Нила Сорского. – Молись и ты, и молитвою испепели и Волка Курицына, и Коноплева, и Максимова, да и Киприана Юрьевского заодно.

– Верно! – поддержал Андрея великий князь.

Неведомо, чем бы закончилось разгоревшееся и обещавшее быть долгим любопрение, если бы в ту самую минуту, когда Иосиф хотел ответить дьяку Андрею, не вошёл государев зять Василий Холмский. Лицо его было сильно взволнованно, и, извинившись, что разрушает беседу, он объявил:

– Великий князь Василий Иванович в прорубь провалился!

«Стало быть, теперь Юрью быть наследником», – почему-то первым делом мелькнуло в голове у Симона. В следующий миг иная, постылая мысль пронеслась по всему сердцу татарским набегом: «Не видать мне больше сегодня иконушку мою!»

И лишь в-третьих он с тревогой взглянул на государя. Иван сделался бледнее бледного, хотя и доселе не был румян. Приподнялся, промычал что-то:

– Да… как… – И, рухнув назад в кресло, выпустил сипло из себя: – Ва…сссссь…

– Не до смерти! Не до смерти! – поспешил воскликнуть опрометчивый зять.

– Убить тебя мало, дурак этакий! – рявкнул на него епископ Вассиан.

– Не до ссс?.. – вздрогнул Иван Васильевич.

– Ох и Рождество нынче! – проворчал митрополит, вместе со всеми приступая к государю. – Пригревина навалилась, мокро, среди бела дня темно, в домах душно… А тут ещё ты, Васька, – он повернулся к молодому Холмскому, – будто обухом по голове. Где же его угораздило? Как?

– Откуль-то возвращался по льду, – отвечал Василий Данилович. – Снегом, говорит, намело, проруби не заметил. А прорубь токмо самую малость корой ледяной покрыта была. Он и ухнул! Вылез, добрался до Кремля. Теперь его уже раздели и сабуровым[180]180
  Сабур – русское название алоэ.


[Закрыть] соком натирают.

– Сабуровы натирают? Сама Соломония? – неправильно расслышал митрополит.

– Каб так! – рассмеялся Василий Данилович. – Каб Солошка его растёрла, он мигом бы разогрелся. Сабуром, говорю! Соком сабурым трут его.

– Опять врёшь! – рассердился пуще прежнего митрополит. – Сабуром трут от вошей, от костоеды, от ссадин. Может, спорышем трут?

– Может, и спорышем, – кивнул нерешительно молодой Холмский.

– Да жив ли Васси-и?.. – слабым голосом спросил государь.

– Погоди, Державный, я пойду разведаю, – сказал дьяк Андрей и отправился разузнавать.

– Он говорит, жечь надо, – сказал государев зять.

– Еретиков? – оживлённо откликнулся Иосиф Волоцкий.

– Всех.

– Как это всех?!

– Всех, говорит, жечь беспощадно, – сказал Василий Данилович. – За рекой, речёт, какой-то дом с колдунами и колдуньями. Там у них великая сходка.

– Должно быть, это Федьки Курицына дом, – осенило митрополита.

– Скорее всего, – согласился с ним Иосиф.

– Явилась нечисть приговорённых еретиков спасать, – добавил Ростовский епископ.

Тем временем прибежавшие окольничие и лекари стали укладывать Ивана Васильевича в постель. Спустя некоторое время он уже лежал, уныло глядя на всех и тяжело дыша. «Видать, и впрямь помрёт сегодня», – испуганно подумал митрополит. Он нисколько не желал смерти Державному, любил его. Когда по знаку Ивана всех удалили, Симон поделился своими опасениями с игуменом Иосифом, выйдя за дверь. Иосиф пожал плечами:

– Возможно. Правда, матушка его, покойница княгиня Марья Ярославна, говорят, всю жизнь обещала вот-вот помереть от задоха, а прожила до старости. Державный-то совсем не стар. Шестьдесят пять – разве это возраст для отхода?

– Да и шестьдесят пять только в Тимофеев день исполнится, – заметил митрополит. – Но очень уж плох он, сердешный!

Появился дьяк Андрей.

– Ну что, Андрюша? Как там?

– Гибель! – махнул он рукой. – У Василия уже жар поднимается. Твердит одно: «Всех жечь!» Якобы на острове, за Большим мостом, тотчас же справа на берегу стоит огромный дом, и там собралась нечистая сила. Вместо образа Спаса, речёт, у них там образ Фёдора Курицына. Они великого князя околдовали и заставили подчиняться, он им распятие покойного Курицына возил. Молитвою, говорит, спасся и сбежал. В бегстве и под лёд провалился. Пойду доложу Державному.

– Так и есть, по всем приметам это дом Фёдора Курицына, – сказал Симон, мгновенно представляя себе огромный пустующий дом, в котором после расправы с Курицыным никто не решался поселиться, а разобрать или пожечь – жалко. Так и пустует.

– Людей туда немедля, да пожечь! – воскликнул Иосиф Волоцкий.

– У тебя, Иосифе, всё одно на уме, – заметил митрополит. – Мозги у тебя горят, что тебе всюду огня хочется? Не ровен час и Москву подожжёшь, так огня ищешь.

– Священного огня, высокопреосвященнейший владыко! – поднял свой указательный перст Волоцкий игумен.

– Да ведь, коли Курицын дом жечь, там иные домы погорят, – сказал Симон, вместе с Иосифом и епископом Вассианом выходя на Красное крыльцо.

– На острове домов мало, – ответил Иосиф.

– А погорельцев не жаль?

– Я для них из своей монастырской казны золота не пожалею, у меня обитель богатая.

– Не зря тебя нестяжатель Нил стяжателем нарицает.

Иосиф сверкнул глазами на митрополита:

– Зато у меня монахи нищее нищего, единожды в два дня пищу вкушают. Монастырь должен быть богатым, а монахи – бедными. Только так. И когда беда на Руси – монастырская казна тут как тут. А Нил? Что даст он Руси, когда грянет бедствие? Пустую келью свою? Что толку, что он сейчас всё раздаёт? Нестяжатель!.. Гордец он!

– Оба вы не без гордыни в душе, – вздохнул митрополит. – А правда, она всегда в серёдке. И 1 Церковь наша Православная истинную меру во всём отмеряет. И посты, и строгости, но и – праздники, радости. И вино, и жено. Только в меру. По закону и благодати.

– Что ж, по-твоему, владыко, монастыри вовсе не нужны? – усмехнулся Иосиф.

– Нужны, – ответил Симон. – Для таких, как ты. И как твои монахи. А кто по твоему уставу жить не может, тем – менее строгие обители, как Троица, как Пафнутьев монастырь.

А мирянам – мирное житье, по мирскому уставу. Так-то! А коли всех по твоему уставу рядить, то и род человеческий прекратится.

– А по-моему, – отвечал Иосиф, – ему и следует начать прекращаться помалу. Из века в век сокращаться, покуда не останется на всей Земле един Адам и Ева. И он, и она – безгрешные, аки в Едеме до грехопадения.

– Как же они, безгрешные, от грешных родителей родятся? – спросил Симон.

Иосиф задумался, помолчал, потом как бы нехотя ответил:

– Сие верно. «И во гресех роди мя мати моя…» Мысль моя до тех пределов не объемлет.

Они оба вышли к народу, собравшемуся уже на Красной площади. В толпе царило возбуждение, видно было, что весть о заколдованном князе Василии Ивановиче у всех на устах. Шёл тёплый снег, и митрополиту, запарившемуся в жарко натопленном государевом дворце, теперь было одновременно и прохладно, и не холодно в саккосе и мантии. День едва перевалил за середину, но пасмурная оттепель уже смеркала его. При виде священников, главенствовавших на недавнем соборе и приговоривших еретиков к огненной казни, москвичи ещё больше оживились, выкриками просили разрешить им отправиться на Москворецкий остров и сжечь дом Курицына. Наконец появился и смоляной светоч, пылающий копотливым пламенем. Его нёс в руке боярин Юрий Захарьевич Кошкин-Захарьин. Взбежав на Красное крыльцо, Кошкин низко поклонился и произнёс:

– Высокопреосвященнейший владыко Симеоне! Благослови нас исполнить повеление государя Василия Иоанновича и пожечь волхвов замоскворецких в их поганом доме.

– Делайте, что хотите, – ответил митрополит недовольным голосом. – Глядите только, всю Москву не спалите в честь светло светлого праздничка.

– Не спалим, владыко! Изрядно она горела, больше ей не гореть, – весело воскликнул боярин, подбежал к лошади, чуть не свалился, запрыгивая в седло, – лошадь испугалась горящего светоча, – но не упал всё же, уселся и, высоко воздымая огнь, крикнул:

– За мной, православные!

Толпа устремилась за ним, утекла с гомоном, свернув направо за угол Благовещенского собора, уносясь к Боровицким воротам.

– Спаси, Господи, люди Твоя… – перекрестился Симон и с надеждой подумал, что у него ещё есть немного времени вернуться в свою изографную светлицу и хоть чуть-чуть поработать над иконой. Она, правда, уже не стояла у него перед мысленным взором. Его теперь почему-то занимала другая мысль – о начертании. Двигаясь по Красной площади в сторону Успенского собора, он размышлял, что и впрямь неплохо бы на ложном доме, в коем будут послезавтра жечь еретиков, надпись сделать. Вот только лучше даже не «Геона», а похлеще – «Содом и Гоморра», учитывая содомский грех, коему имели мерзость предаваться жидовствующие еретики во время своих тайных обрядов.

Стародревний игумен Андрониковского монастыря Митрофан, издавна бывший духовником Державного, сухонький и подвижный, поспешал из Чудова монастыря в великокняжеский дворец исповедовать и, надо думать, соборовать и причащать тяжелобольного. Поклонившись друг другу, Симон и Митрофан ещё раз поздравили друг друга с Рождеством, и митрополит попросил:

– Ты уж, владыко, ещё раз настави Державного на то, что геретиков жечь следует.

– Непременно, высокопреосвященнейший, непременно, – пообещал Митрофан.