Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

–    Не смейтесь, я вполне серьезно. И хватаете вы, скажу вам откровенно, через край... А здоровье у вас какое? Чего стоила вам баталия с комбинатом питания? А чего достигли?..

«То же самое говорит Гапченко», – отметил про себя Ефим.

–    Не смотрите на меня так выразительно, – продолжал Родионов. – Я-то полностью одобряю ваши действия и, честно говоря, восхищаюсь вами. Мне по-человечески жаль вас. Поймите, вы можете плохо кончить. Поверьте мне, пожилому человеку: либо вы, при вашей «прочности», сами свалитесь, либо вас собьют с ног. Если бы Яшек да Грызо были единицы, а Сегалов и им подобных хотя бы десятки! Однако дело обстоит как раз наоборот. И вы это знаете. На что же вы рассчитываете?

–    На поддержку таких, например, людей, как вы, Андрей Николаевич.

–    Хм! – покачал головой Родионов. – Слабоватая я опора.

–    А парторг ЦК товарищ Горина?

–    Зоя Александровна – прекрасный человек! Но и ей против течения никак нельзя. Захлебнется! Попомните мое слово...

–    Что же посоветуете мне делать, уважаемый Андрей Николаевич?

Помолчав, Родионов задумчиво произнес:

–    К чему мои советы? Все равно вы меня не послушаетесь. И не потому, что не захотите – такова ваша природа! Видно, вы из тех, одержимых. Прав я?..

Ефим улыбнулся:

–    Вы понимаете меня не только лучше Гапченко, но и врачей... и прочих доброжелателей в кавычках. Они мне в один голос поют: не лезь на стенку, руки-ноги поломаешь, а то и шею свернешь. Все равно плетью обуха не перешибешь! И никому из них в голову не приходит, что другим я быть не могу. В этом как раз и закавыка.

–    Знаете, – по-отечески тепло сказал Родионов, – вы молодец! – И с сожалением добавил: – Сам я, увы, «рожденный ползать». – Он глубоко вздохнул: – Ну, так чем же я могу быть вам полезен сейчас?

–    Я по поводу Козыря. Вы не разрешите ознакомиться с его личным делом?

Родионов оживился:

–    Никак на Савву решили в атаку пойти?

–    Угадали. Но прежде хотел бы узнать о нем, как можно больше. Я к вам прямо от него, имел честь познакомиться. У меня возникло два вопроса.

–    Хотите, скажу, какие? – перебил Родионов. – Первый: что собой представляет Савва Козырь? Ответ вы надеетесь найти в документах личного дела, правильно говорю?

–    Вполне, – подтвердил Ефим.

–    Второй ваш вопрос: если Козырь такой фрукт, как вы думаете, то каким образом очутился в кресле помдирекгора? Не ошибся?

–    Совершенно точно, – смеясь ответил Ефим, – дивлюсь вашей проницательности.

–    При чем тут проницательность? Я не вчера родился, пора и умишка набраться... Дело Козыря можете не изучать: я знаю Савву давно, с детства, лет двадцать на одной улице жили... Анкетные данные? Они у него вполне подходящие: социальное происхождение – рабочий, социальное положение – служащий, член ВКП(б) с 1925-го года. Образования, правда, маловато – начальная школа. До революции работал токарем здесь же, на заводе. В Гражданскую вступил в комсомол, воевал. Вернулся на завод. Вступил в партию. Кадров тогда не было, назначили его на хозяйственную работу... Вот он и хозяйствует с тех пор.

–    По форме вроде все на месте. А по существу?

–    В том-то и дело, – с горечью сказал Родионов, – что в существо никто и никогда не вглядывался, избаловался он на хозяйственных должностях. Выродился из рабочего в черт-те кого, да кому до этого дело? Пристрастился к водочке, докатился до растраты. Года два отбывал наказание в местах не столь почетных.

–    Теперь понятно, откуда у него блатное выражение – «на пушку берете», – усмехнулся Ефим.

–    Так он и сказал?

–    Слово в слово.

–    Ну и Савва!.. В 1933-ем его восстановили в партии. Говорят, какой-то сильный человек помог. С тех пор Савва Григорьевич опять благоденствует! На фронт не попал, бронь получил: умеет угодить начальству, с одного взгляда желание угадывает. В лепешку расшибется, а прихоть шефа ублажит. Многие таких любят. И если при том закон подомнет – сразу за широкую спину прячется, значит – неуязвим... Пожалуй, все. Будете смотреть личное дело?

–    Нет, вы сказали гораздо больше, чем я узнал бы из документов.

–    Хорошо. Теперь, Ефим Моисеевич, второй ваш вопрос. Не так уж трудно догадаться, кто благоволит Козырю, кто взял его себе в помощники.

–    Директор завода Мошкаров?

–    А у кого же еще на заводе такая сила? Одно слово – хозяин! Кто ему возразит? Завком, что ли? Так он у него карманный, петрушка на ниточке.

«Хозяин», «хозяин». Ефим старался вспомнить, где и когда он уже слышал это слово в похожей ситуации? И вдруг вспомнил: в сорок втором, на армейском пересыльном пункте. Тогда парторг части именно так назвал самодура майора Спиркина.

–    А партком тоже у директора в кармане? – полюбопытствовал Ефим.

–    Можно сказать и так. Сама Горина на заводе недавно. Члены парткома?.. Одни по инертности не хотят хлопот, другие – куском и должностью директору обязаны. Посмей они только пикнуть! Ефим задумался. Бывший рабочий, сын рабочего, член партии с большим стажем, Козырь, на самом деле – пьяница и растратчик. Как же этот факт вписывается в теорию о социальном происхождении и о кристальной чистоте члена ленинской партии? Нетипичный, единичный случай? В семье не без урода? Хорошо бы так! Но сколько раз уже Ефим натыкался на таких козырей в иных обличьях! И у тех были идеальные анкетные данные, а суть?..

– Что Ефим Моисеевич, нос повесили? Иль раздумали заниматься персоной Козыря? – Родионов смотрел на Ефима хитро, выжидающе.

Ефим молчал.

–    Если раздумали – хорошо, одобряю. Воевать с Козырем – значит схватиться с самим Семеном Михайловичем Мошкаровым. А у того ой какие могучие заступники найдутся!.. Разгонитесь – и лбом об стенку... Подумайте, не торопитесь, таран здесь не пройдет. Повремените, присмотритесь... Тогда, может быть.

–    Пожалуй, вы правы, Андрей Николаевич, – сказал, наконец, Ефим. – Спасибо вам за добрый совет, за подсказку. Я пока оставлю его в покое.

* * *

В редакции Ефим попробовал работать – не вышло, мысленно все время возвращался к разговору с Родионовым. «Рожденный ползать..», – с горечью сказал он о себе. Лицо его, не очень подвижное, выражало в этот момент и боль, и стыд, и бессилие. Вспоминая эту картину, Ефим старался понять: почему такой недюжинный человек как Родионов, сам, почти безропотно, относит себя к «рожденным ползать»... «Хозяин, – сказал он о директоре завода, -у кого еще такая сила, одно слово – хозяин». Такое, думал Ефим, естественно было услышать задолго до революции из уст работного человека, крепостного крестьянина – людей подневольных, зависимых, по положению – холопов-рабов. Октябрьский стобальный ураган должен был смести с лица страны «хозяина-барина», навсегда вытравить из рядового труженика страх перед властью, дабы перестал чувствовать себя скотом, который робко ежится от щелканья кнута, трусливо прячется поглубже в стадо себе подобных.

Как понимал Ефим, как привык он считать, создание нового, гордого, свободного гражданина и есть главная историческая миссия Октябрьской революции, ее назначение, смысл, наконец. И что же, продолжал он подавленно размышлять, прошло больше четверти века с Октября семнадцатого, а ой как редко встречал он людей, убивших в себе раба бесповоротно. По-прежнему душу человека, теперь советского, сковывает страх, и опять перед силой подавления – перед властью. Перед советской властью.

Прогнали бывших хозяев – угнетателей, притеснителей, появились новые, поднявшиеся из своей же рабоче-крестьянской среды, только менее образованные, плохо или вовсе невоспитанные, но властью облеченные еще большей, почти безграничной. И стали новые владыки на земле русской гнуть своего ближнего куда сильнее, куда безжалостнее прежних. Не утратило прежнего смысла и значения слово «хозяин». Прав был великий Достоевский, сказав: «Низкая душа, выйдя из под гнета, сама гнетет».

А народ? Что народ? После вознесения его на крутой Октябрьской волне, он словно бы куда-то рухнул, вроде поднялся, да так, видно, и не выпрямился, так и не очистился от засевшей в душу и плоть вековой рабской скверны. Стоит ли поэтому удивляться, что и на двадцать восьмом году революции ответственный работник, член ВКП(б), с болью и стыдом признается, что «рожден ползать»...

Получается, резюмировал Ефим, своего предназначения Октябрьская революция не осуществила и на малую толику. К чему же она тогда была нужна, эта самая революция, за которую народ заплатил океаном крови?!

Впервые перед Ефимом за все годы его сознательной жизни с пугающей остротой встал вопрос такой гигантской величины и такой жизненной для него важности. И какими бы разумными не казались ему его рассуждения и наблюдения, какими убедительными не представлялись факты, подтверждающие потрясающий вывод, Ефим не хотел, не мог разувериться в святая святых – в Октябрьской революции. Ведь это она дала возможность ему, провинциальному еврейскому мальчугану, приехать в Москву, стать журналистом, мечтать, нет, не просто мечтать, но реально надеяться на покорение еще больших высот... Поэтому и не торопился он ставить окончательный диагноз, уж очень он был страшен – этот диагноз, вроде запущенной раковой опухоли...

«Рожденный ползать – летать не может». Мысли Ефима снова вернулись к Родионову. Кто сказал, что человек – носитель светлого разума – должен ползать?! Какая сила в состоянии заставить его унижаться перед себе подобным?

За свою не такую уж долгую жизнь приходилось Ефиму и голодать, и холодать, и получать оплеухи да подзатыльники, но ни разу, сколько себя помнил, не согнулся, не склонил ни перед кем головы. «Рожденный летать – ползать не должен», – так еще в юности переиначил он применительно к себе знаменитое изречение. Что же, думал он, мешает людям духовно раскрепоститься, взлететь хотя бы в меру недоразвитых крыльев?

Его размышления прервала вошедшая в редакцию женщина.

–    Мне бы редактора, – сказала она дрожащим, глухим, будто простуженным голосом.

–    Редактора сейчас, к сожалению, нет. Я ответственный секретарь. Может быть, могу его заменить? Садитесь, пожалуйста, я вас слушаю.

Женщина вопросительно посмотрела на машинистку. Ефим понял: не хочет говорить при всех. Он пригласил посетительницу в читальный зал парткабинета. Они уселись в дальнем углу огромной, по обыкновению безлюдной комнаты. Женщина расстегнула пальто, развязала узелок черного платка, покрывавшего ее русую голову, тяжело вздохнула.

–    Я позавчера мужа похоронила, – сказала, глядя себе под ноги, – тридцать семь годков ему было... – Она тихо зарыдала. – Как мы теперь жить будем, двое сирот осталось... Убили!.. Убили, проклятые!.. Ох, убили! – вдруг истерично вскрикнула она.

Ефим испуганно вскочил, поскорее налил стакан воды из графина.

–    Выпейте, пожалуйста, успокойтесь!..

Она отхлебнула несколько глотков. Он не задавал пока вопросов, ждал.

–    Извините меня, товарищ, не знаю вашу фамилию...

–    Сегал, – сказал Ефим.

–    Простите. Тяжко мне очень. Горе у меня – просто разум мутится. Сейчас расскажу все по порядку. Муж мой, Саша Кондаков, слесарем в пятнадцатом работал, почти двадцать лет. Он и до войны себя не жалел, а теперь мы его, считай, и не видели: в цеху и дневал, и ночевал. Меня, говорил, от фронта на заводе оставили не для того, чтобы я у жены под боком обогревался. Сладкая жизнь, Нюрка, – это он мне, – у нас будет после победы. Солдатам на передовой еще хуже... Мужик он был здоровый, роста высокого, ничего его не брало: ни плохонькие харчи, ни работа по две смены... А вот недели две назад пришел домой не вовремя, лицо красное, глаза осовелые, еле на ногах держится. Говорит не своим голосом. Приказал: разбери постель, лягу, заболел. Провалялся в горячке дня четыре, потом температура маленького понизилась. На восьмой день стала нормальная. Будто совсем выздоровел. Только за сердце держался, жаловался: жмет сильно, сроду так не бывало. Позвонила я в нашу санчасть. Попросила прислать врача на дом. Девушка из регистратуры спрашивает: «Какая у больного температура?» Отвечаю: «Нормальная...» Она на меня набросилась: «Раз нормальная, нечего голову морочить». Я ей говорю: «Погоди кричать, у мужа сердце сильно болит, бюллетень у него сегодня кончается, а ехать он к вам не может». А она: «Пусть не едет!» – и повесила трубку.

Посоветовались мы с Сашей, что делать? Он говорит: «Сроду прогульщиком не был. Поеду, чай, не развалюсь». Я бы его проводила, а тут, как на грех, самой на смену...

Как он приехал в санчасть, сразу измерил температуру. С бумажкой пошел в кабинет к врачу. На бумажке написали – тридцать шесть и семь. Богатикова, это врач, спросила, как он себя чувствует. А он такой – жаловаться не привык, говорит, вроде ничего, только сердце сильно жмет...

Врачиха его успокоила: «Это после высокой температуры. Сейчас она нормальная, и сердце скоро пройдет».

Саша еще сказал ей: «Хорошо бы! А то очень жмет...»

Богатикова его послушала, рецепт дала на какие-то капли от сердца и на работу выписала на другой день. Это все Саша мне рассказал вечером, когда я со смены пришла. Утром насилу встал. Опять сердце... все рукой держался. Я ему говорю: ты на работу не ходи, я попробую врача вызвать. Он махнул рукой: ну их! И пошел на завод.

Я в тот день в ночную работала... Часа через четыре, как он ушел, прибежала ко мне девчонка, дух не переведет, говорит, тетенька, меня начальник послал из пятнадцатого цеха, с Александром Ивановичем нехорошо было, его увезли на скорой помощи...

Кондакова внезапно прервала рассказ, выпила несколько глотков воды и, вобрав воздух открытым ртом, выдохнула:

–    Помер Саша в больнице вечером, от сердца... Убила его Богатикова, убила!..

Еще до критической точки, поставленной в рассказе вдовой, Ефим догадался, зачем она явилась в редакцию. И все же спросил:

–    Чем же редакция может помочь вашей беде?

–    Как чем?! Пропечатайте в вашей газете эту убийцу Богатикову, пусть люди узнают, какие бывают у нас врачи, пусть! – И она снова разрыдалась.

–    Успокойтесь, товарищ Кондакова, редакция просто так этого дела не оставит. Виновные будут наказаны, – добавил он тихо, не очень уверенно.

Сразу после ухода Кондаковой Ефим направился к главному врачу медсанчасти, Вениамину Ефимовичу Гордиенко. Жирный, толстогубый, мохнатобровый, сидел он важно, откинувшись на высокую спинку кожаного кресла.

–    Чем обязан? – с неприязнью глянул на посетителя, не пригласив сесть.

–    Я – Сегал, из заводской газеты. У меня к вам серьезное дело.

Надменность на лице Гордиенко мгновенно преобразилась в холуйскую угодливость.

–    A-а! Приятно познакомиться! Да вы садитесь, пожалуйста. Чем могу быть полезен печати? – заулыбался он.

–    Несколько дней назад, – напрямик сказал Ефим, – скоропостижно скончался слесарь пятнадцатого цеха Александр Кондаков. Поступила жалоба...

Гордиенко удивленно вскинул лохматые седеющие брови:

–    Кондаков Александр? Признаться, для меня это новость. Ни о нем, ни о его, как вы сказали, внезапной смерти, не проинформирован...

–    Как?! – в свою очередь изумился Ефим. – Разве врач Богатикова ничего вам не рассказала?

–    Нет, ничего подобного Лариса Александровна мне не докладывала. Впервые слышу. Он умер, вы говорите?

–    Три дня тому назад от инфаркта, в больнице.

Гордиенко изменился в лице, нахмурился. Вызвал секретаршу:

–    Попросите ко мне Ларису Александровну. По пути захватите в регистратуре историю болезни Александра Кондакова из пятнадцатого цеха.

Ефим кратко изложил рассказ Анны Кондаковой. Слушая его, Гордиенко прищуривался, чмокал мясистыми губами, морщил нос.

–    Что-то напутала эта женщина, – заявил он уверенно, – несомненно, напутала.

В нашей поликлинике – и такой случай!.. Да еще у Ларисы Александровны, гуманнейшего врача!

В кабинет вошла умеренно полная женщина в белом халате и шапочке, свежелицая, черноглазая, самоуверенная, на вид – лет тридцати.

–    Знакомьтесь, Лариса Александровна: сотрудник нашей уважаемой заводской газеты Сегал... А это, как вы уже догадались, товарищ Сегал, наш доктор Богатикова.

Богатикова метнула быстрый вопросительный взгляд в сторону Ефима.

–    Лариса Александровна, корреспондент интересуется историей болезни Александра Кондакова.

–    Вот она, – Богатикова положила на стол тоненькую регистрационную карточку. На лице – ни тени волнения, голос – с ледком.

–    Кондаков болел гриппом в тяжелой форме, – докладывала она бесстрастно, – больничный лист имел семь дней. Выздоровел. Выписала его на работу. Вот и все, Вениамин Ефимович.

«Хороша эскулапша! – молча вскипел Ефим. – Виновата она в смерти Кондакова, не виновата – не в том соль. Умер ее пациент. Советский врач, женщина, где ваше сердце?! А может быть, и совесть?» Как можно спокойнее спросил:

–    Вам больше ничего неизвестно о Кондакове?

Она замялась на мгновение.

–    Известно. – А дальше невозмутимо, как по писаному: – Несколько дней назад Кондаков скончался от сердечной недостаточности... Я тут не при чем. Больничный лист я ему продлевала даже сверх положенной нормы... Чего же еще?

–    Лариса Александровна, – спросил Ефим, – Кондаков жаловался вам на острые боли в области сердца?

–    Да, жаловался. Ну, и что? Это естественно, – самоуверенно ответила она, – больной перенес высокую температуру. Я выписала ему сердечные капли. Но я не свят Бог! Не могу всего предусмотреть! А почему вы, собственно говоря, меня допрашиваете, как прокурор? – повысив голос, накинулась она вдруг на Ефима. – Вы мне не начальство. Я не обязана отвечать на ваши невежественные вопросы. Вы – кто?! Медик?! Что вы понимаете в медицине?!

Гордиенко молчал, переводя чуть встревоженный взгляд то на Богатикову, то на Сегала.

Ефим внешне невозмутимо выслушал грубую тираду Богатиковой. Он видел, как вздрагивают ее пухленькие, ярко накрашенные губы, как трясутся белые, с темно-вишневым маникюром пальцы. Нет, подумал он, совесть твоя, голубушка, не чиста.

–    Верно, Лариса Александровна, – сказал Ефим, – в медицине я не силен. Зато долг и обязанности врача мне известны доподлинно.

–    Любопытно, – зло улыбнулась Богатикова, – каковы же они, эти долг и обязанности, по-вашему?

–    Гуманность! Прежде всего гуманность. И высочайшая ответственность за здоровье пациента. В случае с покойным Кондаковым...

Богатикова не дала ему договорить:

–    Что ж, я, по-вашему, нарочно обрекла Кондакова на смерть?! – взвизгнула она. – Вы отдаете себе отчет, в чем меня подозреваете?!

Резко повернулась, пулей вылетела из кабинета.

–    Так нельзя, товарищ Сегал, – заворчал Гордиенко. – Лариса Александровна уважаемый врач, а вы бог знает с каким упреком. Сперва разобраться надо хорошенько, а потом уже обвинить.

– Я, Вениамин Ефимович, журналист, не прокурор. Никаких обвинений против кого бы то ни было выдвигать не вправе... Но факты... Куда от них денешься?

–    О каких фактах вы говорите? Их нет! Одни предположения... В общем, многоуважаемый товарищ корреспондент, – Гордиенко поднялся с кресла, протянул Ефиму волосатую руку, – я прощаюсь с вами – пока. Дело серьезное... Разберемся детально. О результате поставим вас в известность.

Утро следующего дня началось в редакции с оперативного совещания. Гапченко попросил сотрудников поделиться планами на ближайшее время. Первым докладывал Сегал. Он рассказал о своем посещении главного врача, о намерении как можно глубже вникнуть в щекотливое дело. Трагический случай с Кондаковым, – заключил он, – может пролить свет на всю службу здоровья нашего завода.

Гапченко пригладил худой рукой свои прямые, черные с проседью волосы, расчесанные на пробор, протер замшевым лоскутком очки, уставился на Ефима:

–    Ну и ну! Действительно, ей-богу! Ну и Сегал! Везет же тебе на чрезвычайные происшествия! Что ж ты полагаешь тут предпринять? Врача Богатикову разоблачить или что другое сделать? Учти, дорогой, если мы и окажемся правы, нам просто не разрешат опубликовать такой материал. Получится второй комбинат питания. Угробишь на это исследование недели две, а в газету опять ни строчки! Так же нельзя! Понимаешь, нельзя!

–    Разреши, Федор, мне слово! – Софья Самойловна вскочила с места, поправила накинутый на плечи пуховый платочек, выкрикнула: – Что-то вы, уважаемый Ефим, совсем зарапортовались! Богатикова прекрасный, чуткий, знающий врач, не девчонка какая-нибудь! И вообще, – Софья Самойловна запнулась, у нее не хватало слов, чтобы выразить возмущение, – вообще, товарищ Сегал хочет превратить редакцию в филиал районной прокуратуры. Так я категорически возражаю! У нас свое направление... Права я, Федор, или нет?

Гапченко ответил не сразу. В глубине души он понимал: не то говорит его заместитель Сонечка, не то! А Сегал, наверно, прав! Вот несчастный Дон Кихот! И откуда он свалился на его бедную голову?

–    Товарищи, – сказал он, – все, что доложил нам товарищ Сегал, заслуживает самого пристального внимания...

Точно. Но мы всего лишь редакция многотиражной газеты. Возможности наши крайне ограничены, ей-богу... Судите сами, можем ли мы из одной грязной истории лезть в другую?

–    Конечно, не можем! Конечно, не можем! – поспешила ответить за всех Софья Самойловна. – У нас громадное производство, продукция для фронта. Поражаюсь, – метнула она пылающий взгляд в сторону Ефима, – поражаюсь, товарищ Сегал сам участник войны и не понимает, что сейчас важнее всего для нашей газеты.

–    Не горячись, Софья Самойловна, – вмешался Гапченко, – надо как-то сделать, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. – Редактор задумался. – Кстати, Ефим, вдова Кондакова обратилась в редакцию с письмом?

–    Нет, она мне все устно рассказала.

–    Это лучше! – Гапченко постучал карандашом по настольному стеклу. – Значит так, Ефим. Помоги Кондаковой написать письмо, скажем, в «Известия». Там совсем другие возможности, не в пример нашим. Центральная газета заставит кого следует во всем разобраться. Все, точка. С вопросом Сегала покончено.

Гапченко попросил остальных сотрудников покороче изложить свои планы, выслушав их, скомандовал:

–    По местам, товарищи, давайте работать, а то совсем нечего засылать в набор... Тебя, Ефим, прошу не уходить.

Они остались одни. Гапченко протянул Ефиму пачку папирос.

–    Что ты думаешь об этом случае?

–    Это не случай, скорее закономерность, закономерность отношения между больным и врачом-формалистом. Здесь требуется доскональная проверка.

–    Ну и пусть проверяют, без нас... Я вот что хотел тебе сказать. В редакцию прибыло письмо на мое имя. Личную почту Анфиса передает мне нераспечатанной. Вот, прочти.

Анонимный автор сообщал: «Ваш работник Е. Сегал в бытовом смысле разлагающийся человек. Частенько по вечерам хорошенько выпивши является в женское общежитие, пристает к девчатам, выражается скверными словами. И откуда у него столько талонов на водку, чтобы каждый день прикладываться к стакану? Обратите внимание, товарищ редактор, может такой тип работать в редакции? Доброжелатель.»

–    А что – здорово! – рассмеялся Ефим. – Знаете, как говорят в народе – ври больше, авось что и останется! Неужели вы этому поверили?

Гапченко пристально посмотрел на Ефима.

–    Нет, не поверил. Меня удивило другое: почему ни разу ни на одного из наших сотрудников не поступало ничего подобного? Может, ты и вправду не очень хорошо ведешь себя в общежитии? Выпьешь, петушишься перед девчатами... А ты у людей на виду.

–    Вот именно. И что бы ни делал, предпочитаю не забывать, что хожу на двух ногах, а не на четырех или копытах. А там уж, корреспондент я или рабочий – дело десятое.

–    Согласен, но кому и зачем понадобилось поливать Ефима Сегала нечистотами?

–    Ну, это понятно: тому или тем, для кого корреспондент Сегал, словно кость в горле. Попомните, Федор Владимирович, если я не перестану тревожить негодяйскую рать, то ли еще будет!

Гапченко чуть подумал, затем порвал анонимку, швырнул обрывки в мусорную корзину.

–    А теперь вот что. Я хочу поручить тебе проштудировать очень важный производственный вопрос. В цехе Цидилкина идет большой брак деталей. Брак попадает на сборку даже после техконтроля. Постарайся докопаться, почему так происходит... Через три дня жду от тебя обстоятельную статью.

Отказ Гапченко заниматься делом Кондакова Ефиму был понятен: хлопотно и, скорее всего, безрезультатно. А вот почему Софья Самойловна так горячо защищала врача Богатикову?

–    Анфиса Павловна, – собираясь на завод, спросил Ефим машинистку, – к кому из терапевтов медсанчасти прикреплена редакция?

–    Разве вы не знаете? – удивилась она. – Наш врач – Лариса Александровна Богатикова.

Та-ак, улыбнулся про себя Ефим, ай да Софья Самойловна!

Не теряя времени, он написал письмо в «Известия» от имени Анны Кондаковой.