Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

–    Быть не может!.. Но продолжайте, продолжайте!

–    Всё это правда, товарищ капитан, – закончил свой рассказ Ефим.

–    М-да... – капитан помолчал. – Дело, может и не государственное... Вот вам бумага, садитесь за тот столик, пишите рапорт на имя генерал-майора. Напишите полностью, что доложили мне... Сумеете?

Через час Ефим подал капитану три убористо исписанные страницы. Тот прочел, сказал одобрительно:

–    Складно пишете, сержант.

–    Натренировался, до войны работал в газетах...

–    Это видно... А поступок ваш рискованный, однако!.. Пакет в штаб запасного полка у вас?

Он положил пакет вместе с рапортом в ящик письменного стола.

–    Пока, товарищ сержант, вынужден вас арестовать. Сами понимаете, самоволка!

В десять утра следующего дня капитан повел Ефима к генерал-майору:

–    Рапорт и пакет я передал, предупреждаю: говорите короче.

Адъютант открыл дверь, обитую дерматином. Ефим шагнул в кабинет.

–    Товарищ генерал-майор, сержант Сегал...

–    Не надо докладывать, товарищ сержант. Садитесь.

Ефим сел на стул напротив генерала. Несколько мгновений генерал и сержант пристально, изучающе смотрели друг на друга. Ефим пытался угадать, о чем думает этот умный с виду, пожилой человек, но лицо его с крупными, правильными чертами было непроницаемо.

–    В вашем рапорте сказано все? Или хотите что-ни-буць дополнить? – спросил генерал.

–    Дополнить нечего, товарищ генерал! Если позволите, я кое о чем хотел бы вас спросить.

–    Спрашивайте.

–    Не удивляет ли вас, товарищ генерал, что такое донесение не поступило к вам раньше, скажем, от начальника штаба пересылки или от парторга? Ведь...

Генерал вежливо, но твердо перебил Ефима:

–    Если верить характеристике на вас, которая вот в этом пакете... Независимо от этого донесение ваше будет проверено до-ско-наль-но, – отчеканивая и подчеркивая каждый слог, сказал генерал. – Факты подтвердятся – ваше счастье и нам добро. Налгали – пойдете под трибунал и за клевету, и за дезертирство! Вот так... А вообще-то я хотел вас повидать, – генерал загадочно улыбнулся. – Из-под ареста освободить пока не могу.

... На двадцать первые сутки заточения к Ефиму явился сияющий капитан.

–    Молодец, сержант! Все в порядке, молодец! Пошли к генералу.

Начальник штаба на этот раз был приветливее.

–    Ваша правда, сержант. Виновные получат по заслугам. Спасибо за бдительность!

–    Служу Советскому Союзу! – ответил по уставу Ефим.

–    Я вижу, вы отдохнули. На передовую хотите? – Не дожидаясь ответа, заключил: – Конечно хотите: характер! Направим вас в вашу родную дивизию. Воюйте! Будьте живы и целы! – и генерал крепко пожал Ефиму руку.

История с майором Спиркиным прошла перед мысленным взором Ефима во всех деталях и подробностях. Он так возбудился, что забыл, почему именно она всплыла в памяти.

«Ах, да! Яшка-кровопиец! – произнес вслух. – Яшка – после контузий. Спиркин – задолго до первой. Значит, дело не в контузиях...»

Размышления его оборвало забытье. Он устало уснул. В зарешеченное окно пробивался рассвет.

* * *

Борис Наумович долго, подробно расспрашивал Ефима обо всем, что, видимо, имело отношение к его заболеванию. Особо он почему-то интересовался состоянием Ефима после первой контузии. Некрупным почерком доктор исписывал белые листы бумаги. Белая ординаторская, белый халат Бориса Наумовича, мягкий солнечный свет, падающий сквозь матовые стекла – вся эта белизна и доброе лицо врача умиротворяли, располагали к беседе.

После первой контузии, как считалось, сравнительно легкой, рассказывал Ефим, он пролежал в армейском госпитале около месяца, вернее, лежал дней восемь-десять, затем стал «ходячим». Чувствовал себя пока еще неважно, изнуряли частые головные боли, внезапно темнело в глазах, аппетит был – хуже некуда. Лечащий врач, внимательная, приветливая женщина, на очередном обходе сказала: «В условиях нашего госпиталя вас лечить невозможно. Через недельку-другую отправитесь в тыл. К этому времени ждем санлетучку».

Как-то ночью Ефима обуял беспричинный неодолимый страх. «Пойду к дежурной сестре, попрошу какое-нибудь снадобье, авось пройдет», – он отправился в дежурку. На столе слабо горел ночничок. Согнув колени, на скамье дремала медсестра Зоя. Ефим слышал, она – студентка медицинского института, ушла со второго курса прямо в санбат, оттуда попала в армейский госпиталь. Раньше Зоя казалась ему ничуть не примечательной: так, девушка, каких много. Но сейчас, глядя на нее, погруженную в усталый сон, он нашел ее не то чтобы красивой – одухотворенной, жертвенной. «Не стану будить, пусть отдыхает» – и на цыпочках пошел из дежурки.

–    Больной, вам что-нибудь нужно? – вдруг окликнула его Зоя.

–    Нет, я так, извините, что разбудил, мне уже легче.

–    Честно сказать, я очень устала, трудное дежурство выдалось. – Зоя уже сидела на скамейке, заправляла под белый колпачок выбившиеся кудри. – Что с вами? Присядьте, расскажите...

Они разговорились о недавнем мирном времени, об учебе, с радостью обнаружили много схожего во вкусах и взглядах. Беседа наверняка продолжалась бы, если бы не резкий крик, донесшийся из палаты напротив. Зоя мгновенно сорвалась с места.

Возвратившись в палату, Ефим долго еще не мог уснуть. Зоя взволновала его, чем-то напомнила Клаву Серегину.

В следующее дежурство Зои они случайно увиделись в госпитальном дворе.

–    Как самочувствие, Ефим? – спросила она тепло, дружески.

–    Спасибо, сносно... А как вы?

–    Как всегда, работаю, читаю вот... – Ефим только теперь увидел в ее руках томик стихов Блока.

–    Вы любите стихи?

–    Очень!

–    А я знаю много стихов наизусть. Приходите завтра в садик за госпиталем, если найдете время, я почитаю вам, что помню – и Блока, и Лермонтова, и Есенина. Придете?

Потому как Зоя доверчиво и просто согласилась встретиться, Ефим понял: разговор в ту ночь их сблизил.

Они подружились. Большего быть не могло, не должно было быть. К чему? Ефима ожидала эвакуация в тыл.

Но... его не эвакуировали. Недолеченным больным попал прямиком из госпиталя на передний край.

–    Сегал, – сказала ему лечащий врач, – после завтрака зайдите к начальнику отделения. Подполковник хочет вас обследовать лично.

–    Что это вдруг, перед эвакуацией, что ли?

Лечащий врач странно посмотрела на Ефима, ничего не ответила.

–    Товарищ подполковник! Больной Сегал по вашему вызову прибыл! – войдя в кабинет начальника отделения, доложил Ефим.

–    Ишь ты, больной! – насмешливо перебил его подполковник. – Больной, – повторил он, – чувствуешь себя, конечно, плохо, в эвакуацию собрался?.. Так ведь?

От удивления Ефим не знал, что сказать.

Подполковник смотрел на него почему-то с ненавистью. Морщины на стареющем лице обозначились резче.

–    На баб повело, – то ли спросил, то ли упрекнул он сквозь зубы.

–    На баб? – изумился Ефим. – На каких баб?!

–    Не валяй дурака, не прикидывайся простачком... Считаешь всех слепыми?.. А как насчет медсестры Ткаченко, милейший постник? А?

–    Да как вы смеете?! – вскипел Ефим, мгновенно позабыв о всякой субординации. – По какому праву позволяете себе оскорблять людей, вы, старый циник?!

Подполковник побледнел, вскочил со стула, выпрямился во весь свой без малого двухметровый рост, костлявой лапищей схватил тщедушного Ефима за шиворот и вытолкнул за дверь, приговаривая: «Я тебе покажу, Дон Жуан!»

Утром следующего дня, простившись с плачущей Зоей, Ефим забрался в кузов полуторки. Там уже сидело несколько солдат, двое из его палаты.

–    Привет, обольститель, – беззлобно подковырнул один из них, – стало быть, с нами, здоровыми, на передовую покатишь лечиться от любви?

–    Молчи, болван, – отрезал и без того раздраженный Ефим.

–    Да ты не кипятись!.. Зря не обзывай... Я тут больше двух месяцев квартировал, все знаю. Как подполковник за Зойкой Ткаченко мазал – все видели, даром, что старый, а туда же. Начальство, словом... Усек?..

...Борис Наумович слушал Ефима, время от времени делал записи в историю болезни.

–    Да-с, батенька, надо сказать, вам редкостно везет.

–    Нет, вы только подумайте, – продолжал возбужденно Ефим, – мало ли что я мог натворить на фронте без всякого злого умысла?! И меня ни за что ни про что могли бы расстрелять! Кто бы там поверил, что из госпиталя в действующую часть отправили полушального человека? Расстреляли бы и точка!

–    Ну не расстреляли же? – мягко улыбнулся Борис Наумович. – И слава Богу!.. О второй контузии можете не рассказывать: мы запросили из госпиталя историю вашей болезни.

Доктор налил в мензурку несколько капель остро пахнущего лекарства, разбавил водой.

–    Выпейте, Ефим Моисеевич, и успокойтесь, это поможет. На сегодня хватит... Я распорядился перевести вас из одиночки. Думаю, недельки через три можно будет вас выписать... Разумеется, если вы нам посодействуете.

На следующий день его перевели в общую палату. Пять соседей оказались тихими, молчаливыми. С одним Ефим попытался заговорить, но тот сперва не ответил и лишь минуты две спустя буркнул: «Отстань, Христов мучитель!»

«Что за чепуха?» – удивился Ефим.

Позже, пораскинув умом, догадался: его еврейский облик вызвал у соседа определенную ассоциацию, связанную, всего вероятнее, с распятием Христа. Больше он не пытался заговаривать ни с кем из палаты.

Лечили его усердно: всевозможные процедуры, уколы, микстуры. И так с утра до вечера, день за днем. Надоедливо и тошно. Но Ефим не противился. И не потому, что верил в чудодейственную силу медицины – просто не хотелось огорчать добрейшего Бориса Наумовича. И он покорно выполнял все его предписания. Наконец настал день, когда доктор объявил:

–    Завтра на выписку! И смотрите, Ефим Моисеевич, больше к нам не попадайте! Умерьте свой пыл. Правду пусть ищут другие. Покрепче вас. Острые углы не для ваших нервов... Пообещайте мне впредь не лезть на рожон...

–    Боюсь обещать...

–    Но ваши контузии!

–    Дело не только в них...

Глава седьмая

Ефима выписали из больницы, отметив в бюллетене пять дней про запас. В общежитии его встретили шумно, весело.

– Вот и сержант наш явился! Привет! Выздоровел, разбойник? А хорошо ты вмазал этому сэру моржовому. Говорят, он недели две красовался с забинтованной рожей. А карточки-то твои нашлись!

–    Как нашлись? – опешил Ефим. – Где?

–    Волчков их у тебя спер, помнишь, вон на той койке спал, зубастый такой?.. Ребята приметили, что хлеба у него и прочего харча больше, чем на одну карточку. Проследили и накрыли. Карточки, сам понимаешь, отобрали и разукрасили его, как Бог черепаху. Он с тех пор сюда нос не кажет, подлюга. Хрен его знает, где ошивается. Паек твой, что осталось, мы выкупили. Хлеб поели, все равно пропал бы. Остальное – получай! – Старшина протянул Ефиму мешочек с продуктами.

От неожиданности Ефим смутился.

–    Спасибо, друзья, спасибо, куда мне столько? Давайте все поделим по-солдатски, по-братски.

–    Да что ты, сержант, ни к чему это, – поглядев на обще-житейцев, как бы спрашивая их согласия, сказал старшина.

–    Факт, ни к чему, – донеслось вразнобой.

–    Нет-нет, не возражайте, – настаивал Ефим, – я завтра новые карточки получу. Он вынул из мешочка копченую колбасу, кусок американского сыра, консервы. – Вот, старшина, дели. Это по твоей части...

–    Ну, так и быть! – отозвался с удовольствием старшина. – Делить на пайки ни к чему, не фронт. Нарежу, открою банки и – ешь, братва! Кое-что и у нас найдется!

Невесть откуда появились на столе две бутылки «горючего», и пошел пир горой!.. Славно отпраздновали возвращение Ефима. Кто-то запел фронтовую: «В кармане маленьком моем есть карточка твоя...» И все дружно подхватили: «Так значит, мы всегда вдвоем, моя любимая!»

Хорошо было на душе у чуть захмелевшего Ефима. Среди этих, в общем-то, чужих людей, чувствовал он себя будто в родной семье, небогатой, но дружной и доброй.

Следующий день начался для него с посещения карточного бюро. Одному Богу известно, как ему не хотелось туда идти. «Не сцепиться бы опять с Яшкой, – думал он с тревогой, – ну его ко всем...»

Но карточки получать надо. Без них – ни шагу.

К Яшке-кровопийце он все-таки не пошел, обратился к инспекторам из Яшкиного штата.

–    Здравствуйте, – сказал негромко, войдя в небольшую комнату, – я – Сегал, из инструментального...

Все четыре женщины, сидевшие за конторскими столиками, как по команде бросили работу и уставились на него. Некоторое время они разглядывали Ефима с повышенным интересом, потом вернулись к своим делам. Инспектор, средних лет женщина, выдала ему карточки, заботливо, по-матерински предупредила:

–    Не теряйте больше, это – жизнь...

Он смущенно поблагодарил, торопливо вышел.

Так... Карточки в кармане... А что ждет его в цехе, чем там обернется для него стычка с Яшкой – вопрос!.. Уголовного наказания он избежал. А как с административным?.. Он вознамерился было из карточного бюро направиться к цеховому начальству, но передумал: кончится больничный лист – тогда и пойду, хорошее на закуску... Так куда же теперь? Можно съездить в домоуправление по довоенному месту жительства – должны же вернуть ему комнату!.. Нет, пожалуй, и с этим благоразумнее повременить: верный скандал. Успеется.

Ефим стоял на людном тротуаре, рассеянно скользил глазами по прохожим. Нечаянно взгляд его остановился на молодой женщине, светловолосой, стройной. Чем-то она напомнила ему Клаву, его Клаву... На душе словно кошки заскребли... Вот было бы чудо, если бы он сейчас с ней встретился! Где она? Как живет?.. Да жива ли вообще? Может быть, она по-прежнему во Владимире, а возможно... Постой, постой!.. Ефим вдруг припомнил: она рассказывала, что до войны жила в Москве, работала в научно-исследовательском институте, он не запомнил, в каком именно. В октябре сорок первого институт эвакуировался на восток, а она, уже получившая похоронку на мужа, переселилась с маленькой дочкой на родину, во Владимир, к родителям. «Вот как я очутилась здесь, – рассказывала Клава, – но в Москву вернусь обязательно». «Может, уже вернулась, – с надеждой подумал Ефим. – А если вернулась, где живет? Попытаться узнать через адресный стол?..»

Минут через сорок он держал в слегка дрожащих руках маленький розоватый листок с адресом Клавдии Петровны Серегиной!..

Это был старый пятиэтажный дом на старинной московской улице. Ефим вошел в просторный подъезд. Квартира, указанная в справке, находилась на одном из верхних этажей. Он поднимался по широким и пологим лестничным маршам. От волнения чуть задыхался. Вот, наконец, и нужная ему квартира. На высокой коричневой двери – несколько почтовых ящиков, табличка с фамилиями жильцов, против каждой – цифры: кому сколько раз звонить.

Ефим трижды прочел список, но фамилии «Серегина» не обнаружил. Еще раз заглянул в справку: нет, он не ошибся ни домом, ни номером квартиры. В чем же дело?.. Наугад два раза нажал кнопку звонка. В квартире послышались шаркающие шаги. Дверь открыл седой, опрятный старик.

–    Вам кого? – спросил беззубым ртом.

–    Мне Серегину, Клавдию Петровну.

–    Ждешь таковая не проживает. – Он собрался закрыть дверь, пошамкал губами, подумал и вдруг спросил: – Как вы шкажали? Клавдия Петровна?

–Да! Да!

–    Клавдия Петровна у нас проживает, фамилии ее я не знаю, может и Шерегина... А мужа ее фамилия Штолбов.

Ефиму будто горло сдавили:

–    Нет у нее никакого мужа, его убили на войне.

–    Ешть муж... Ежели это она, проходите. Пошледняя дверь направо.

Ефим прошел в конец длинного, заставленного всякой всячиной коридора, постучал в указанную дверь.

–    Войдите! – ответил женский голос.

У него учащенно забилось сердце: голос Клавы! Низкий, певучий, грудной голос Клавы – это она!

Рывком открыл дверь и... замер! Навстречу ему шла Клава. Белокурая, красивая, с чуть припухлыми губами, странно располневшая... «Беременна!» – словно чем-то жгуче острым резануло Ефима. Она сразу узнала его, побледнела, губы ее нервно дрогнули, серо-голубые глаза расширились. Она протянула навстречу Ефиму до боли знакомые руки.

–    Фима! Фима! Какими судьбами? – проговорила слабым голосом, ноги ее внезапно подкосились, она покачнулась...

Ефим едва успел подхватить ее, отнес на диван, бережно подложил под голову вышитую подушечку, снял комнатные туфельки. Ноги – как лед, руки – тоже, она без сознания. Ефим растерялся: что делать? Вспомнил, что в таких случаях полагается сбрызнуть человека водой. Где вода? Ах, вот она, в зеленом стеклянном кувшине на столе. И стакан рядом. Ефим усердно брызгал воду на ее лицо, осторожно тряс:

–    Клава, Клавочка, очнись, что с тобой? Очнись, пожалуйста! Родная! Ну, очнись же!

Кажется прошло не меньше получаса, прежде чем она медленно приоткрыла таза, лицо ее чуть порозовело.

–    Извини, – сказала чуть слышно. – Это так внезапно... так неожиданно... Не ждала я тебя, понимаешь, совсем не ждала... Прости...

Ефим взял в свои ее теплеющие руки.

–    Не волнуйся так, успокойся. Я случайно нашел тебя в Москве. Ведь я ничего этого, – Ефим невольно подчеркнул слово «этого», – не знал, честное слово не знал. Иначе разве посмел бы к тебе явиться?

–    Дай, пожалуйста, водички. – Клава медленно, с паузами, пила маленькими глоточками. Ефим с горечью и укоризной смотрел на дорогие, да, еще дорогие черты, с болью начиная осознавать: волею судьбы вновь найденная им любимая женщина теперь потеряна для него навсегда.

–    Ой, что же это я разлеглась? – с завидной для беременной легкостью она соскочила с дивана, сунула ноги в туфельки, тонкими ловкими пальцами поправила белокурые пышные волосы, мельком бросила взгляд в зеркало. -

Я очень постарела, подурнела? – спросила нарочито кокетливо.

Ефим понял: и кокетство, и нарочитость-уловка, чтоб уйти от объяснения с ним.

–    Не очень, – ответил он. – Ты все такая же красивая, даже в таком положении.

Она потупилась, будто виновато. Ефиму стало жаль ее.

–    Катюша где? – спросил он.

–    Катюшка в детском садике, – оживилась Клава, – она так выросла. Знаешь что, давай я тебя покормлю, у меня есть кое-что вкусненькое. Мой муж, – она запнулась, – мой, муж военный, инженер, подполковник. Их снабжают получше.

–    Разумеется... да, да, военный инженер, – машинально повторил Ефим, чувствуя, как внутри него образуется пустота. – Разумеется, я знаю. Но... спасибо, я сыт... Сядь-ка лучше рядышком, как тогда, помнишь, мы сидели с тобой вечерами, там, во Владимире.

Она нехотя, будто через силу, шагнула, села на диван рядом с ним, рядом, но не близко... Оба молчали. Первым заговорил Ефим.

–    Теперь это, конечно, ни к чему, но я все-таки хочу понять, что произошло. Последнее письмо я получил от тебя в конце декабря сорок второго года. А потом...

–    Потом, потом... – тягуче ответила Клава, – я неожиданно получила вызов в Москву, на старую работу. В институте было много военных. Среди них и мой непосредственный начальник, Столбов... Он сразу же начал оказывать мне повышенные знаки внимания, а через две недели сделал предложение... Оно свалилось на меня, как снег на голову. Я помнила тебя, любила тебя, обещала ждать и ждала бы, но...

–    Но? – болезненно переспросил Ефим.

–    Я рассудила, Фима, понимаешь, так... может, и неправильно, низко рассудила: законный муж убит на фронте, ты, незаконный – в пекле войны, может быть, и скорее всего, тоже будешь убит или того хуже – изувечен...

–    Ну, и что? – Ефим глянул на нее пронзительно.

–    Не сердись, мы с Катюшкой жили буквально впроголодь. Я, ладно, вытерпела бы, но Катюша... А он, Столбов, старший офицер, кандидат наук, на фронт не попадет – забронирован, паек... Я – мать, пойми, это не для себя, для Катюшки, для дочки. Я сказала ему «да» рассудком – не сердцем. Я даже не взяла его фамилию... Вот и живем вместе.

–    Вижу, – мрачно сказал Ефим. Со смятенной душой слушал он исповедь Клавы. Разумом понимал ее, прощал, сердцем – не мог. Любовь и ненависть к этой женщине столкнулись сейчас в нем, рвали его на части... Вот-вот не выдержит Ефим, станет упрекать ее, наговорит... Мало что может выпалить сгоряча!..

Он молча сидел рядом с ней, глядя в пол, стиснув пальцами колени.

–    Что ж ты, Фима, молчишь? Скажи хоть слово...

Он поднялся и, не оглянувшись, вышел.

«Что же ты, Фима, молчишь, скажи хоть слово...» – звучало в глубине души, звучало весь остаток дня и бессонную ночь. Что мог он сказать ей – обличить, обвинить?.. Но в чем? Война – ураган, сметающий без разбора все на своем пути, сокрушил и неокрепшее деревце любви Ефима и Клавы. Не расти деревцу, не тянуться к солнцу, не наливаться соками, не радовать мир плодами...

«Так-то оно так! – вдруг обуявший Ефима гнев круто швырнул мысль в другую сторону. – Нет, нет ей оправдания, – шептал он жарко. – Столбов, чин, паек... – хороша любовь, нечего сказать!»

Словно из раны кровь, хлынули из памяти строки стихотворения, которое он сочинил для нее, единственной, в землянке, под аккомпанемент воя и разрывов снарядов...

Всё, что есть на свете чистого И что есть на свете честного —

Всё в тебе, моя лучистая,

Всё в тебе, моя чудесная.

Я иду дорогой бранною,

Тяжело в пути приходится...

Ты со мной, моя избранная,

И с тобой мне легче ходится.

Ефим до скрипа стиснул зубы, усилием воли пытался не вспоминать дальше. Но как кровь из раны, прижатой ладонью, вырывались из памяти строфы:

Может, смерть пройдет сторонкою...

Пусть шипят осколки змеями -Жаворонок песню звонкую Рассыпает над траншеями.

То не птичка серокрылая Заливается с усердием -Это ты поешь мне, милая,

Про любовь и про бессмертие,

Ты зовешь бороться с тучами,

Что затмили небо родины,

Силы мне даешь могучие На сраженье благородное.

Я судьбы своей не ведаю,

Лишь желанье в сердце жаркое:

Я хочу придти с Победою К жизни светлой, к счастью яркому.

Он послал ей тогда эти стихи. Она их, конечно, получила. И предала его... Ефим по-солдатски, зло выругался. Сердце заполнила жгучая ненависть. В этот трагический для себя час он больше не верил в настоящую любовь...

Только под утро он забылся тяжелым сном.

Спящего Ефима кто-то тормошил.

–    Сержант, а сержант, хватит дрыхнуть, на работу опоздаешь!

Он с трудом проснулся, хмуро посмотрел на будившего:

–    В чем дело? – спросил сердито.

–    На работу собираешься или нет?

–    Ах, да, на работу! Спасибо, дружище!

–    То-то, вставай!

Ефим торопливо оделся, умылся, позавтракал, чем Бог послал, но тут вспомнил, что больничный лист кончается только через несколько дней. «Неважно, – подумал он, -пойду на работу. Так, пожалуй, лучше. – Вчерашнее с Клавой пудовым грузом лежало на сердце. – В цехе, может, рассеюсь, Андреича увижу», – успокоил он себя.

Начальник бюро цехового контроля Майоров встретил Ефима холодно и настороженно.

–    К работе допустить вас не могу.

–    Почему?

–    Ничего не могу сказать. Мне приказано направить вас в отдел кадров. – С этими словами он вышел из кабинета.

Ефим остался стоять как вкопанный. Он предполагал, что инцидент с Яшкой не останется без последствий. Но чтобы с работы выгнали?!. Он машинально вышел из кабинета начальника БЦК и направился в инструментальную кладовую.

–    Как дела? Как здоровье? – обрадованно спрашивал Андреич. – На работу вышел?..

–    Спасибо, здоровье ничего, в больнице подлечили. А вот с работой хуже. Майоров меня в отдел кадров отсылает, разжалован, в общем.

–    Это за что же? За Яшку, что ли?

–    Наверно. Другой причины вроде бы нет.

–    Ну и ну!.. А впрочем, не удивляйся: разбираться не в правилах нашего начальника. Да и зачем ты ему? Псих, одним словом. Эх, Ефим, Ефим! Наломал ты дров! И надо тебе было связываться с этой сволочью! Неужели стерпеть не мог?

–    Не мог. Яшка обвинил меня в мошенничестве: мол, я свои карточки продал и пришел вымогать у него вторые.

–    Тьфу!.. Вот гадина!.. Скажи он мне такое, и я бы с собой не совладал. А насчет работы не беспокойся. В кадрах подберут другую. Ступай к Родионову, он мужик неплохой. Я его не первый год знаю. Болезненный он. Потому и в тылу. Человека зря не обидит, за это ручаюсь. Иди к нему смело... Жаль, не пришлось нам вместе поработать. Ты мне понравился... Я бы за тебя похлопотал, да не тот я ходатай... подмоченный.

–    Как подмоченный?

–    Эх, парень, парень! – вздохнул Андреич. – Ты ведь обо мне ничего... Знаешь что, загляни-ка ты ко мне сегодня вечерком, часиков в девять, а?.. Я живу рядышком с заводом, в шестиэтажном кирпичном, в третьем подъезде. Спросишь меня – любой укажет. Заходи. Расскажешь, что в кадpax решили, и я тебе кое-что расскажу.

–    Спасибо, Андреич, постараюсь зайти.

–    Не «постараюсь», а приходи обязательно.

* * *

–    Так это вы – Сегал? – без всякой неприязни, скорее приветливо спросил начальник отдела кадров. – Присаживайтесь... Знал бы, такого драчуна на завод ни за что не допустил бы, – пряча улыбку, добавил он.

Ефим смотрел на одутловатое лицо Родионова, на синеватые мешочки под глазами. Андреич прав: Родионов не злой, а угрюмый, вероятнее всего, от болезни.

–Я понимаю, вы шутили, назвав меня драчуном, – сказал Ефим, – и хулиганом, конечно, не считаете.

–    Ну, нет, зачем же? – Родионов пристально посмотрел на него. – Я так думаю, быть не может, чтобы человек ни с того ни с сего набросился на другого, ударил его. А вот Яков Иванович клянется-божится, что ворвался к нему Сегал и потребовал: «Давай новые карточки, а то пришибу!» Подвернулось под руку пресс-папье, хвать... и по голове!

Ефим побагровел.

–    Так он и говорит?

–    Именно так.

–    И ему поверили?

–    Кто поверил, а кто нет... Я, к примеру, усомнился: образованный парень, демобилизованный воин Советской Армии и – хулиганство. Что-то здесь не так. Предложил дождаться вашего возвращения из больницы, тогда и установить истину. К тому же и Якова Ивановича я немножко знаю.

–    Гм... Яков Иванович, – усмехнулся Ефим, – а вам случайно не доводилось слышать, как его величают в народе?

–    Не слыхал.

–    «Яшка-кровопиец». Недурно? Хорошему человеку такую кличку не приштампуют... Вы ведь не знаете, что между нами произошло... Судите сами: прихожу я к нему, говорю, карточки украли. Между прочим, потом выяснилось, что их стащил сосед по общежитию... Так вот, я к нему с бедой, а он... а он... – заволновался Ефим.

Родионов встал, подошел к нему, похлопал по плечу:

–Ну, полно, полно... Успокойтесь. Разберемся, как следует, не сомневайтесь. Пригласим председателя завкома, вас, вызовем Якова Ивановича и...

–    И что? – перебил Ефим. – С работы вы меня, между прочим, уже сняли безо всякого разбирательства!

–    Не снимал я вас. Это Майоров от вас отказался.

–    Майоров? Странно... Мне он сказал другое: вы запретили допускать меня к работе и отозвали в отдел кадров.

–    М-да... ай да Майоров! – в свою очередь удивился Родионов. – В общем, жду вас завтра в десять ноль-ноль. Так, кажется, принято говорить у вас, военных?