355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Соболев » Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ) » Текст книги (страница 18)
Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 18:22

Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"


Автор книги: Александр Соболев


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

От долгого нелегкого монолога Савелий Петрович изрядно утомился, он сразу как-то обмяк, осунулся с лица, глаза потухли. Ефим это заметил.

–    Не терзайте себя, Савелий Петрович. Все вы сказали верно. Где уж мне ответить на ваши вопросы?.. Будем считать их открытыми до нашей следующей встречи... Теперь я пойду, а вы прилягте отдохнуть. Посоветуюсь с Андреем Николаевичем, в редакции что-нибудь придумаем.

Нагорнов досадлйво поглядел на него, безнадежно махнул рукой.

–    Зря себе нервы надергаете. А за то, что навестил меня, спасибо. Пожалуй, ты прав, прилягу, сердце опять схватило... Ну, прощай, хороший человек! А насчет меня там не очень...

Выйдя на улицу, Ефим ощутил внезапно неодолимую усталость, голова и ноги отяжелели, захотелось сейчас же лечь в постель, укрыться, уснуть. Он повернул к общежитию. С трудом, как после фронтового многокилометрового броска, еле волоча ноги, доплелся до кровати, разделся, глянул на часы – пять пополудни. Как долго пробыл у Нагорнова!.. Какой умный светлый человек Савелий Петрович! А зоркость-то, а мысли!.. Он еще что-то вспомнил о Нагорнове и не заметил, как уснул, будто в бездну провалился.

...Пробудился он так же неожиданно, как и уснул. Осенняя ночь была безлунной. В комнате темно, соседи тихо посапывали на кроватях. Ефим чувствовал себя отдохнувшим, бодрым. Тихо встал, на мгновение зажег свет – три часа. Быть не может! Значит, проспал почти десять часов!

Он лег в постель, вспомнил опять Савелия Петровича, его необычный монолог. Наблюдения и выводы старого рабочего во многом повторяли то, что уже подметил Ефим. И до войны, и после демобилизации из армии, сперва эпизодически, с годами все чаще, искал он ответы на те же вопросы, которые волнуют Нагорнова. Савелий Петрович резко и прямо обозначил пороки нового общества, потребовал ответить: где оно, обещанное большевиками царство добра и справедливости, куда путь держит великомученица матушка-Русь?

Утром Ефим отправился в отдел кадров.

–    Разыскали Нагорнова? Беседовали с ним? Какое он на вас произвел впечатление? – засыпал его вопросами Родионов.

Все, вернее, почти все, рассказал Ефим Родионову о свидании с Нагорновым. Заключил так:

–    Стойкий человек, Савелий Петрович, настоящий! Но сердце у него, как я заметил, неважное. При такой нервной перегрузке, да в его возрасте...

–    Плохо, хуже некуда, – загоревал Родионов, – как же нам действовать дальше? На меня жмут со всех сторон. Сколько я еще могу не подписывать приказ? Максимум два-три дня. Я подумал, не сходить ли вам, Ефим Моисеевич, к нашему новому парторгу ЦК Смирновскому? Кстати, познакомитесь. Личность он, по моему... Воздержусь от оценки. Вы зоркий парень, сами увидите. Со своей стороны я предпринял некоторые меры, по старому знакомству обратился к нашему министру Пока ответа нет. Будет ли?.. Знаю одно: на меня скоро все шишки посыплются... Наплевать. Я собираюсь на пенсию. Об этом никто пока не знает, вам первому сказал. Не подумайте, что сбегаю от неприятностей за сеою позицию в деле Нагорнова. Мне под семьдесят, устал... Так вы сходите к Смирновскому, а? Вы – фронтовик, у него брат погиб на войне. Может быть, он к вам благорасположится? Стоит попытаться, как считаете?

Прежде чем пойти к парторгу ЦК, Ефим счел нужным доложить обо всем редактору, посоветоваться. В общей комнате редакции он застал Алевтину, беседующую с какой-то блондинкой повыше ее ростом. Лицо незнакомки он не видел: она стояла к нему спиной.

–    А вот и наш знаменитый журналист Ефим, Фимуля Сегал, – по обыкновению защебетала Крошкина, обращаясь к своей собеседнице. – Я тебе кое-что рассказывала о нем. А это, Фима, наша новенькая сотрудница. Знакомьтесь.

Девушка повернулась к нему. Чуть продолговатое лицо, нос с маленькой горбинкой, небольшой с тонкими губами рот, серо-голубые глаза из-под едва заметных светлых бровей смотрели на него серьезно и будто немного озорно.

–    Надя Воронцова.

Ефим без энтузиазма пожал, как ему показалось, суховатую, но чем-то приятную руку. Он на секунду остановился на этом ощущении и тут же забыл его. Надя снова повернулась к Алевтине. Ефим направился к Гапченко.

–    Видел нашу новенькую сотрудницу ? – спросил тот.

–    Крошкина мне ее представила.

–    Ну и как?

–    Никак, девушка как девушка.

В кабинет вошла Софья Самойловна, осунувшаяся, побледневшая. Покосилась на Ефима, кивком поздоровалась. Без особого радушия он поздравил ее с выздоровлением.

–    Благодарю, Сегал, – ответила она, не скрывая неприязни к нему. – Вы, как я понимаю, продолжаете свою следственно-прокурорскую деятельность?

–    Продолжаю, – весело ответил Ефим, – на страх врагам, на радость вам.

Адамович недовольно передернула плечами, поспешно вышла.

–    Что вы с ней не поделили? – Гапченко усмехнулся. – Одной вы нации, а враждуете, как кошка с собакой.

–    Нации-то мы одной, да вера у нас разная. И люди мы полярно противоположные. Аллах с ней, Федор Владимирович... Что же вы не спрашиваете о Нагорнове?

–    Думаешь, забыл? Нет уж, выкладывай!

Гапченко слушал Ефима, курил одну за другой папиросы, рвал бумажные мундштуки на мелкие кусочки, бросал их в пепельницу.

–    Эх, Сегал! – сказал он с необычной для него искренностью. – Плохи наши дела. – Лицо его на несколько минут размаскировалось, будто помолодело, на бледных щеках проступил легкий румянец. Значит, Родионов советует тебе сходить к Смирновскому? Гм... Сходи, терять нечего. Не думаю, что Смирновский захочет защитить Нагорнова... не думаю. – Гапченко снял телефонную трубку, назвал номер. – Иван Сергеевич, здравствуйте! К вам хочет зайти наш сотрудник Сегал... Может, слышали о нем? Да, парень боевой. У него к вам важный вопрос... Нет, боже упаси, не личный! Можно сейчас?.. Спасибо. – Гапченко положил трубку. – Ну, беги, Ефим. От него – сразу ко мне. Интересно, что... Впрочем, ничего интересного не случится. Все равно, от него – ко мне.

..Кабинет парторга ЦК на заводе, хорошо знакомый Ефиму по нескольким встречам с Гориной, показался ему теперь неуютным, показеневшим. Со стола, с полок исчезли вазы с цветами, а главное, исчезла отсюда она сама, Зоя Александровна.

Из-за горинского стола встал новый хозяин кабинета, костистый, смуглый, длиннорукий. Глаза небольшие, черные, как у Яшки-кровопийцы, но не бегающие, как у того, а щупающие, сверлящие, холодные. Над низким лбом – ежиком подстриженные, темного неопределенного оттенка волосы. Жесткие губы парторга изобразили широкую улыбку, обнажив оскал по-волчьи ядреных зубов. Ефим так и не смог определить, то ли это улыбка, то ли намерение укусить: растянутые губы не согрели ледяного взгляда. На парторге был новый, с иголочки, бостоновый костюм, белая сорочка, синий галстук. На левой стороне пиджака поблескивали два ордена Ленина и «Знак почета».

–    Ну, здравствуй! Здравствуй, Сегал, садись, – заговорил Смирновский громким начальственным баском. – Видишь, я демократ, принял тебя по первому звонку. Сам понимаешь, у парторга ЦК дел хватает и без редакции... А ты, говорят, забияка, воюешь с пережитками. Давай, давай, да не перегибай!..

Пренеприятен был Ефиму и трескучий монолог Смирновского, и его хищная улыбка. «Почему он мне «тыкает»? Тоже «демократия»? Или хамство?.. Ждать от него сочувствия?.. Но раз я пришел, отступать нельзя: ходатайствую за отличного человека – Савелия Петровича». Подавив неприязнь, сказал, как можно вежливее:

–    Спасибо, Иван Сергеевич, я бывший фронтовик, время ценить умею, постараюсь быть немногословным.

–    Ты фронтовик? – переспросил Смирновский. – Настоящий?

–    Настоящий.

–    Счастливый ты, вернулся живой, целый. А брат мой младший, единственный, погиб. Мировой парень был, – голос Смирновского на градус потеплел, – и погиб.

Ефим высказал соболезнование парторгу, подумал: «А вдруг Смирновский и в самом деле посочувствует Нагорнову, если слово за него замолвит фронтовик?..»

–    Я пришел, Иван Сергеевич, чтобы попросить вас заступиться за Савелия Петровича Нагорнова. – Ефим следил за выражением глаз Смирновского. Они совсем похолодели, оскал-улыбка мгновенно исчезла, лицо окаменело.

–    За кого хлопочешь, Сегал? За гоношистого старика из цеха Крутова? Правильно его выгоняют с завода, не знаю, чего там Родионов с ним цацкается, чего тянет. Подумаешь, Крутов не так сказал ему! Эка красна девица, ушки у него, видите ли, вянут! Бросил работу, бастует, до чего додумался!.. Хотя, – Смирновский чуть понизил голос, – скажу тебе, между нами, где-то мне его, может, немного жаль, по-человечески, Но как коммунист, как парторг ЦК, – забасил он, – не имею права потакать саботажнику, ясно?

«Ого! – подумал Ефим, – до чего же ты, голуба, договорился, какую невзначай правду выплеснул». Он едва удержался, чтобы не спросить Смирновского: исключают ли друг друга, как понятия противоположные, человечность и принадлежность партии большевиков? Но благоразумно промолчал, дабы не навредить делу, с коим пришел. Осторожно возразил:

–    По-моему, Нагорнов не саботажник. Он взбунтовался против попрания своего достоинства.

–    Во-во! – обрадовался Смирновский. – Ты сам говоришь : «взбунтовался!» А какой может быть бунт на советском заводе? Что, если по примеру Нагорнова весь цех Крутова бросит работать, забастует то есть? – Смирновский испытующе сверлил Ефима злыми глазами. – А за цехом Крутова – все тыщи рабочих, инженеров, служащих, техников завода объявят: «баста!» Что мне тогда скажет ЦК нашей партии, товарищ Сталин?.. Не знаешь? Вот что скажут: «Как это так, на рабоче-крестьянском производстве, где сам пролетарий – хозяин, на тебе – забастовка!..» Сообразил? То-то... Беспартийный ты, сразу видно... Сорвут мне башку и не пищи!.. Черт с ним, с Нагорновым! Худую траву с поля вон! Пусть еще спасибо скажет, что передумали отправить его, куда полагается. – Смирновский выжидающе смотрел на Ефима. – Укумекал?.. Есть у тебя еще какой вопрос ко мне, товарищ милай? А то... – Смирновский выразительно стукнул ногтем по стеклу наручных часов.

Сегал «укумекал» достаточно. Больше чем достаточно. Однако, сам не зная почему, кинул Смирновскому последнюю, как ему показалось, козырную карту:

–    У Нагорнова очень больное сердце, как бы он не скончался от нервных перегрузок. В ваших руках, можно сказать, жизнь старого почтенного человека.

Смирновский снова блеснул волчьим оскалом.

–    Говоришь, Нагорнов может концы отдать? Ну, и что? Все мы не вечны. Поделом ему, в следующий раз умнее будет.

«Идиот! Дремучий идиот и шкурник!» – констатировал Ефим. Он заставил себя сказать Смирновскому «до свидания» и, сопровождаемый кусачей улыбкой, покинул кабинет парторга. По дороге в редакцию вспомнилась ему ядовитая народная присказка про дуру-бабу, пригрозившую своему отпрыску, собравшемуся на речку: «Гляди, если утонешь, домой не приходи!..».

«Ну и тип, – думал он с возмущением. – Умницу Зою Александровну отозвали с партийной работы, подыскали антипод. Зачем? Чей он ставленник? Вне сомнений – номенклатура ЦК ВКП(б). Поставлен в один ряд с генералом Мошкаровым, может быть, в чем-то и позначительней его! Возглавляет многотысячный коллектив огромного предприятия! Если принять во внимание, что ему не администрировать, а воспитывать – воспитывать народ в духе честности, неподкупности, правдивости, скромности... – Ефим засмеялся. – У самого-то Смирновского есть такие высокие качества, хотя бы в зародыше? А у тех, кто его сюда подобрал и утвердил? Невольно возникает вопрос: нужны ли высокие моральные качества партийному работнику? Теоретически, на словах, бесспорно – да!.. А на практике? Интеллигентная, человечная Зоя Александровна не пришлась ко двору, предпочтение отдано Смирновскому, действительность именем ЦК партии распорядилась: Горина – нет! Смирновский – да!»

Из редакции он не медля позвонил Родионову.

–    Были у Смирновского? И какие там пироги? – послышался в трубке знакомый глуховатый голос.

–    Пироги ни с чем...

Трубка долго молчала.

–    Так я и предполагал, – упавшим голосом наконец произнес Родионов – да и что ждать от него? И в министерстве не мычат, не телятся. Напоминать не решаюсь, боюсь услышать отказ... Что же дальше, Ефим Моисеевич?

–    Спросите меня о чем-нибудь попроще, Андрей Николаевич. Попробую поговорить с Гапченко.

С Гапченко разговор был коротким.

–    Значит, Смирновский ни в какую?.. Па-ня-тно! – Знакомая змейка мелькнула на щеке редактора. – Па-ня-тно... получается тупик...

–    Тупик, – повторил Ефим. – Выходит, Нагорнова на наших глазах убивают, а мы руки умываем... Что прикажете ответить Нагорнову на его жалобу в редакцию? В архив ее, что ли?

–    Как это в архив?! Нельзя! Не имеем права.

–    Ну, и...

–    Ну и, ну и – раздраженно передразнил Гапченко. – Бес его знает!

Оба замолчали.

–    Может быть мне, Федор Владимирович, пойти в цех Крутова, поговорить с рабочими, попытаться уломать Крутова?

–    Ха-ха-ха! – ехидно выдохнул Гапченко. – Поглядите-ка на него, он уломает Крутова! Ефим, Ефим! Утопист ты, фантазер! Сходи, сходи, я не возражаю. Надо же хоть как-то, формально что ли, отреагировать на письмо.

– Я не берусь заставить Крутова извиниться перед Нагорновым, – сказал Ефим, – но дать ему по шапке за хамство и матершину, чтоб в глазах потемнело, можно и должно!

–    Да-а! – покачал головой редактор. – Ни дать, ни взять – Дон Кихот! – И серьезно добавил: – А с Нагорновым поступили скверно, очень скверно!.. Ты когда собираешься к Крутову?

–    Сейчас же!

–    Ступай! Удачи тебе.

Ефим посмотрел на Гапченко с удивлением и любопытством. Он уже давно приметил: где-то в тайниках души этого сухаря, человека осторожного, подчас желчного, таится доброта, порядочность, даже мягкость. С горьким сознанием своего бессилия сказал он только что: «А с Нагорновым поступили скверно, очень скверно...» Раскрепостись Гапченко, живи он в условиях свободного проявления личности, пожалуй ярче развивались бы в нем лучшие свойства человеческие. В нынешнее время они еле-еле теплятся, в недалеком будущем, скорее всего, угаснут, отомрут как помеха, чтобы выжить смог.

Много исповедей выслушал Сегал в цехе Крутова, многое записал в журналистский блокнот. Оставалось встретиться с главным действующим лицом.

...Крутов мельком глянул на представителя прессы черными, блестящими, как антрацит, глазами.

–    Чем могу быть полезен? – спросил сухо, не отрываясь от чтения каких-то бумаг. Над столом возвышался крепкий торс начальника. Лицо – смазливое, холеное, гладко выбритое. – Я слушаю, слушаю вас, – бросил нетерпеливо, – слушаю вас, товарищ корреспондент. Но если вы насчет Нагорнова – разговаривать не о чем.

«Он уже и мне начинает хамить», – подумал Ефим.

–    Слушать о саботажнике ничего не желаю, – бросал, как камни, слова Крутов, – я отправил его в отдел кадров, на этом – все!

–    Но вы, товарищ Крутов, – сдержанно возразил Ефим, – глубоко и незаслуженно оскорбили отличного рабочего, пожилого человека.

–    Смотрите-ка, какую адвокатуру нашел себе Нагорнов! – нагло, насмешливо протянул Крутов. – Кто, скажите, слышал, когда и как я оскорбил Нагорнова? Кто может подтвердить? – антрацитные глаза глядели на Ефима вызывающе, спесиво.

«Действительно, – подумал Ефим, – последний раз Крутов поносил Нагорнова с глазу на глаз, в своем кабинете».

–    Мало ли что захочет наплести на меня по злобе вздорный старикашка! – в том же тоне продолжал Крутов.

–    За что же, собственно говоря, Нагорнову на вас злиться, – разрешите полюбопытствовать? – спросил Ефим с подчеркнутым интересом.

Крутов не ожидал такого вопроса, промолчал. Не давая ему опомниться, Ефим зашел с другой стороны:

–    Не помните ли вы какого-нибудь нарушения Нагорновым трудовой дисциплины?

Крутов морщил лоб, хмурился, молчал, очевидно стараясь угадать, куда клонит корреспондент.

–    Не помните, – заверил Ефим, – я установил достоверно: за сорок с лишним лет у Нагорнова не было ни одного взыскания. Безотказный, исполнительный, и вдруг преобразился в саботажника?! Логика где?

У Крутова рот повело набок.

–    При чем тут логика? Допустим, в сердцах я его и поругал... ничего особенного... А работа есть работа, бросать ее никто не имеет права.

–    А вы извинились перед ним? Объяснили, что погорячились?

–    Я?! – взорвался Крутов. – Чтобы я, начальник цеха, извинялся перед склочным стариком?! Кому вы это предлагаете, молодой человек? А хрена собачьего он не хочет?! – Глаза его зажглись разъяренно, тормоза спустили. – Вы что – ошалели, товарищ корреспондент?

Ефим ощутил в груди знакомый уголек, жар начал подступать к горлу, теснить грудь. Он изо всех сил старался не сорваться. Чуть помедлив, встал, уничтожающе проговорил:

–    Вы не смеете так со мной разговаривать, Крутов, слышите?! Не смеете! Если вы позволяете себе держаться подобным образом с корреспондентом, легко представить, как распоясываетесь с подчиненными! Я сейчас, между прочим, мог бы сказать вам все, что о вас думаю, не выбирая слов. Свидетелей-то нет? Но я этого делать не буду: сходство с таким, как вы, меня оскорбило бы навсегда.

Никто ни разу не учинял Крутову подобной экзекуции. От неожиданности он словно оцепенел, недоуменно округлил глаза, изменился в лице.

–    Советую вам извиниться перед Нагорновым, – настаивал Ефим, – а заодно и перед всеми, кого вы поносили и унижали в цехе, так, за здорово живешь, себе в удовольствие. Свидетелей тому, должен вас порадовать, полным-полно! – Он потряс перед носом Крутова блокнотом. – Здесь у меня все записано. Хотите, прочту?

Крутов поднялся с кресла, сжал кулаки, глядя мимо Сегала, отрезал:

–    Советы ваши мне не требуются, поучения – тем более. У меня есть свое начальство – директор завода, главный инженер. Вы мне – никто! Можете писать обо мне в вашей газете, что хотите: бумага все терпит.

–    Истина бесспорная! Но существует и другая: с каждой скотиной целесообразнее разговаривать на ее языке. – Ефим плюнул брезгливо и покрыл выходца из народа многоэтажным матом. – Это тебе, хам, авансом. Посмотришь, как я тебя разрисую в газете. Под расчет!

С непередаваемым наслаждением увидел Ефим, как Крутов, побледнев, с открытым ртом опустился в кресло.

Быстрым шагом он вышел из его кабинета.

Начальнику отдела кадров завода так и не пришлось подписать приказ об увольнении Нагорнова. Вечером Савелий Петрович прилег отдохнуть, закрыл глаза и... уже не открыл их.

В полдень у центральной проходной вывесили напечатанный большими черными буквами некролог – извещение дирекции, парткома и завкома «о безвременной смерти одного из старейших рабочих, передового производственника, отдавшего около полувека жизни героическому служению Родине, советскому народу». Ефим читал некролог сквозь слезы, без спросу текущие из глаз, слезы глубокого сожаления о кончине хорошего человека, слезы бессилия против мерзавцев, загнавших честного русского рабочего в гроб.

А гроб соорудили Нагорнову отменный! Дирекция и завком на деньги не поскупились: гроб обили темно-красным бархатом, по углам пышные кисти из парчи, золотистый шнур прикрепили ко всем граням. Роскошный гроб с телом усопшего был водружен на постамент в просторном фойе заводского Дома культуры. Гроб утопал в цветах, взятых из заводской оранжереи. На венках, перевитых алыми и черными лентами, четко выделялись надписи: «От райкома ВКП(б), «От редакции завода», «От комитета профсоюзов завода». Особенно трогательную надпись можно было прочесть на венке от парткома: «Герою труда, беспартийному большевику, незабвенному товарищу Савелию Петровичу Ногорнову».

Покойный лежал в гробу в черном, наверно, праздничном костюме, со скрещенными на груди крупными кистями рук. На лице его окаменела боль, черные с проседью, сдвинутые брови, казалось, приказывали: «Кончайте, негодяи, комедию!»

А комедия продолжалась. Перед самым выносом в почетный караул у гроба встали: директор завода – генерал Мошкаров, парторг ЦК Смирновский, заместитель председателя завкома Званцев, инструктор райкома Великанова. Крутов встать в почетный караул, вероятно, не решился, а может быть, не пожелал отдать последний долг усопшему, вернее – убиенному, да-да, убиенному Он невозмутимо прохаживался поодаль от гроба, изредка бросая антрацитный взгляд на свою жертву. Только однажды, встретившись глазами с Сегалом, на секунду смешался, но тут же продолжил барское вышагивание.

На гражданской панихиде первым взял слово Смирновский. Он поднялся на небольшое возвышение у гроба, три раза кашлянул в кулак, и, изобразив на скуластом злом лице нечто похожее на скорбь, кричащим баритонцем начал: «Товарищи, друзья, родные, близкие покойника (он так и сказал – покойника), коллектив нашего орденоносного завода понес большую утрату: скончался один из наших старейших рабочих, запевала стахановского движения, герой труда всех пятилеток... (тут Смирновский запнулся, очевидно, забыл, что надо говорить дальше. Он достал из кармана вчетверо сложенный лист бумаги, развернул его, стал читать заранее написанную для него кем-то надгробную речь). – Скончался один из наших старейших рабочих, герой первых пятилеток. – Смирновский забыл, что слова эти он только что произнес, кашлянул в кулак, продолжал по бумажке: – Верный сын народа, беспартийный большевик, кристальной души человек, незабвенный Савелий Петрович Нагорнов...».

А Ефиму явственно послышались вдруг другие слова, сказанные тем же Смирновским в своем кабинете: «Гонят его с завода с волчьим билетом – и правильно!.. Может концы отдать? Ну и что?..»

Смирновского сменили другие ораторы. Затем гроб подняли на плечи четыре дюжих молодца, оркестр торжественно заиграл траурный марш. Савелий Петрович Нагорнов поплыл в вечность...

С гражданской панихиды Ефим не вернулся в редакцию: голова разболелась до ломоты в висках, до звона в ушах. Множество смертей видел он на фронте, привык к виду мертвых. Может быть, притуплялась острота потери человека на поле боя и потому, что то была гибель за правое дело в схватке с фашистами. Жертва борьбы за правду, за свое «Я» со своими, советскими, коммунистами, – была перед ним впервые. Фарисеев, принародно отпевающих свою жертву, ни представить себе, ни воспринять он не мог.

Он сидел в общежитии на казенной кровати, обхватив голову руками, раскачиваясь, пытаясь монотонными движениями унять боль, приглушить душевное страдание. В комнате никого не было. Репродуктор безголосым баритоном хрипел какую-то популярную песенку. В другое время Ефим выдернул бы штепсель из розетки. Но сейчас он ничего не слышал. Не услышал и настойчивого, громкого стука в дверь. От крепкого прикосновения чьей-то руки вздрогнул, поднял глаза, смотрел невидящим, неузнающим взором на стоявшего рядом человека.

–    Что с тобой, Ефим? – говорил тот. – Часом не захворал? На тебе лица нет. Барабаню в дверь, барабаню. Никто не откликается. Дернул за ручку – не заперто. Что ты так уставился. Как в первый раз видишь! Иль не узнаешь?

Будто из рассеивающегося тумана всплыло перед Ефимом лицо говорившего. Откуда-то издалека доходили до него, казалось, ничего не означающие слова. Он изо всех сил пытался выбраться из сковывающей его пелены, осознать происходящее, определить, кого, что слышит... Не скоро увидел: стоит, склонившись над ним, его добрый товарищ – рыжеусый солдат.

–    Степан Петрович! Это ты? – спросил негромко, слабым голосом. – Степан Петрович Жилин! Какими судьбами? Рад тебя видеть!

–    Признал-таки старого солдата, слава Богу! А то я уж обеспокоился, не помешался ли наш сержант? Как-никак, контуженый! Теперь вижу – ошибся, отлегло!

–    Присаживайся, Степан Петрович, не беспокойся, в общем-то, я здоров. Тут такое дело, понимаешь... да ладно, рассказывать не буду ... тяжелое дело.

–    Ну и не надо рассказывать. Где ты запропастился? Давненько не заходил. Старшина говорит: совсем позабыл нас сержант! Загордился, редактором стал, куда там.

–    Виноват я, Степан Петрович, но, поверь, закрутила работа, времени не хватает.

–    Понимаю, Ефим, и старшина шутит. Знаешь, зачем я к тебе пришел? Мы, то есть я и старшина, полный расчет с завода взяли. Завтра по домам. Я в свою Сибирь, он – на Смоленщину. Вот и решили дать отвальную. Забежал к тебе, хорошо, что застал на месте. Попрощаемся как следует. Кто знает, сведет нас еще когда жизнь на одну дорожку?

Верно сам Господь Бог послал Жилина к Ефиму в этот трудный для него час. Ни одно лекарство не смогло бы так облегчить его душевные и физические муки.

–    Спасибо, Степан Петрович, ты даже не представляешь, как вовремя пришел!

–    Жилин – старый волк! За версту чует: в каком месте и когда быть надо. Вставай, сержант! Встряхнись и шагом марш в наше подразделение!

... – Встать! Сми-и-рно! – скомандовал старшина, когда появились Жилин и Ефим. Человек десять вскочили с мест и замерли. – Товарищ редактор-сержант! – начал докладывать старшина. – Рота готовится к выпивону-закусону, просим и вас. – Он огромными ручищами поприжал Ефима. – А ты все такой же боксер наилегчайшего веса, пора переходить в другую весовую категорию.

Все засмеялись. И Ефим повеселел, настроение улучшилось, хотя боль от пережитого недавно совсем еще не уходила, она как бы опустилась вглубь, притупленно саднила .

Ефим сел за длинный дощатый стол, на ту же скамейку, что и около полутора лет назад. Водки на столе выставили – хоть отбавляй.

–    А насчет закуски, товарищи солдаты и командиры, – балагурил старшина, наливая всем по граненому стакану, – не взыщите. Хлеб да соль есть, капуста, картошка – в избытке, колбасный дух присутствует. Дело за тостом. Вам говорить, товарищ редактор-сержант, это по вашей части.

Ефим встал, поднял стакан.

–    Скажу коротко: за здоровье отбывающих, счастья им и удачи. И нам тоже. И не приведи Бог ни всем нам, ни детям, ни внукам нашим хоть когда-нибудь отправляться на войну!

Все зааплодировали и дружно осушили стаканы.

–    Вот оно и пришло это времечко золотое, долгожданное, – сказал рыжеусый, – возвращаемся мы в родные дома... Не все, правду сказать, – добавил с грустью, – кто живой остался. Давайте-ка, ребятушки, выпьем за помин души наших корешей, советских солдат, кто головушку сложил на поле боя.

–    Выпьем, – повторил Ефим и мысленно помянул Савелия Петровича Нагорнова.

–    Помнишь, сержант, – обратился к Ефиму старшина, – как в прошлом году весной мы шагали на завод за фартовым мужиком?

–    Как не помнить. Такое не забывается: конец военной службы, начало новой жизни. И фартового помню: раскормленный, веселый не по времени. Тыловая крыса или еще хуже.

–    Так и есть, хуже. Знаешь, кто он? – старшина подсел к Сегалу. – Легавый! Да! Понимаешь, месяцев восемь назад позвал он меня в свою рабочую комнату. Угощает дорогими папиросами, говорит: «Ты, товарищ старшина, человек советский, патриотический, в общем, наш человек. Я ознакомился внимательно с твоим личным делом: ни сучка, ни задоринки».

Я гляжу на него, не прикуриваю, соображаю: какого рожна тебе, толстомордому, от меня надо?

«Кури, – это он мне, – папиросы наивысший сорт».

Я закурил, спрашиваю: «Вы зачем меня позвали? Не для того ведь, чтоб папиросами толстыми угощать?»

Он уперся в меня хитрющими буркалами, сладко так говорит: «Само собой. Я хочу предложить тебе стать нашим осведомителем».

«Осведомителем? – спрашиваю, – это как?»

Он засмеялся: «Какой ты недогадливый! Слушай. Имеются среди рабочих вредные на язык трепачи, болтают в цехах всякое против партии и товарища Сталина. Осведомитель слушает, на ус мотает, мне передает. А я – куда следует».

Эх, Ефим, и разозлился я! Говорю ему: «Выходит, мил человек, в стукачи меня вербуете? Извините-подвиньтесь, мне это ни к чему! В нашем роду доносчиков не было и не будет. Я в гражданке был плотником, на войне – старшиной, на заводе – подручным кузнеца. Вернусь домой – опять за плотницкое дело примусь. Всё! Больше вопросов ко мне не будет?»

Он меня прощупал бельмами: «Не будет! Ступай!»

Я было пошел к двери. Он меня остановил: «Неволить тебя не могу, стало быть, ты – не патриот нашей Родины».

Тут меня взорвало: «Ах, ты! Это, выходит, я – плохой патриот? Три года на фронте воевал, четыре ранения и контузию схлопотал, сейчас по двенадцать часов горбину гну у парового молота... А вы как, спрашиваю, хороший патриот? Чего же вы в таком разе в глубоком тылу отсиделись?»

Красный он стал, буркалы на лоб полезли. Ну, думаю, держись, старшина, сейчас тебе будет порка! А он сквозь зубы: «Иди! Иди! Не трепись никому, что у меня был, а то...»

Я ему: «Не беспокойтесь» – и ходу! Думал мне это так не сойдет... Ничего, отвязался.

–    Ишь ты, право, лягаш, – вставил сидящий рядом Жилин, – а сколько воров, жуликов в тылу брюхо, карманы набивали, когда мы Гитлеру капут делали?.. С Гитлером покончено. А вот с этими нашими кровососами управиться потяжелей будет, а? Как думаешь, сержант? С внутренней сволотой война, видать, на исходной позиции... Аль я не прав?

–    Кто же с ней будет воевать-то, со сволотой, может подскажешь, Степа? – спросил старшина, спрятав усмешку.

–    Известно, кто – партия и правительство, – уверенно ответил Жилин.

– Поживем, посмотрим, Степа! – подмигнул многозначительно старшина. – Ну их всех к бесу! Давайте еще выпьем, а то, я гляжу, ребята заскучали.

Проводы продолжались допоздна. Ефим с искренней грустью распрощался с отбывающими домой боевыми товарищами. Изрядно захмелевший, в полночь вернулся в общежитие.

Проснулся он в десять утра, вспомнил: нынче выходной день, воскресенье. Странно, но после вчерашних проводов чувствовал себя бодро – встал, заправил кровать, умылся, позавтракал и стал прикидывать, как провести свободный день.

Ба! Ведь он обещал Розе в ближайшее воскресенье быть у нее дома. Наскоро почистил и погладил костюм, с сожалением отметив, что поношен он изрядно, побрился «до зубов» и заторопился к Гофманам.

Шел он туда не без опаски. Хоть Роза и хвалила своих родителей, а вдруг они похожи на старых Крошкиных?..

Гофманы встретили гостя радушно. Представляя Ефима отцу и матери, Роза полушутя добавила:

–    Прошу любить и жаловать.

–    Постараемся, – в тон дочери ответил с улыбкой отец, ненавязчиво, но внимательно глядя на Ефима. Мать Розы открыто улыбнулась ему, пригласила сесть.

–    Как работается? – спросил Гофман Ефима как старый знакомый, который продолжает давно начатый разговор. – Трудно? Но, вероятно, интересно?

У Ефима от сердца отлегло: люди тактичные, не копаются в биографии, не заставляют заполнять длиннющую устную анкету. Он с готовностью вступил в беседу.

–    Я люблю свою профессию. Даже сейчас, в маленькой газете, чувствую себя при важном деле... Трудно ли? Нелегко. Но это полбеды. Беда в другом: коэффициент полезного действия от трудов наших, журналистских, маловат. Энергии затрачиваешь уймищу, а результат, прямо скажу, незначительный! Часто и нулевой. Это обстоятельство и утомляет и бьет по рукам.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю