Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"
Автор книги: Александр Соболев
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
Гапченко безнадежно махнул рукой.
– Одна лавочка!
«Вон как ты заговорил, когда дело коснулось тебя лично, – подумал Ефим, хотя по человечески ему было жаль редактора. – Хорошо бы этот урок не пропал для него даром».
– Что же все-таки делать с письмом Панфиловой? – спросил он.
– Черт его знает! – в голосе Гапченко звучала искренняя досада. – Может, повременим? Потом найдем способ помочь семье погибшего.
– Нет, – возразил Ефим, – откладывать нельзя, там дети... Разрешите заняться письмом между делами. Даю слово: на запланированных материалах это не отразится.
– Надеешься на успех? – усмехнулся Гапченко. – Что ж, если не в ущерб основной работе, валяй!.. Фанатик ты, ей-богу, фанатик!.. Может, ты и мне выхлопочешь побольше комнату? А?.. Ха-ха-ха! – рассмеялся он неестественно громко. – Ну и Сегал! Чудак, ей-богу, чудак.
И Сегал мало верил в успех. Но помочь Панфиловой нужно было срочно! Ее ребята в таких условиях долго не протянут. А придет зима? Страшно подумать! Он немедленно пошел к Пенькову.
– Товарищ Сегал? Из редакции? – с притворным радушием встретил тот Ефима.
– Вам знакома Елизавета Панфилова? – с ходу спросил Ефим.
– Как не знать! Мы из одной деревни!.. Небось наплела неизвестно что, нажаловалась на меня? Ишь ты, ловкая, до редакции добралась! Ну и Лизка!.. А где я, скажите пожалуйста, возьму ей хорошую комнату? Где? Вашему редактору и то еле отыскал комнату в кирпичном доме, и то восемнадцать метров на пятерых. Редактору! Сравнили!
– Скажите, товарищ Пеньков, сколько лет Панфилова хлопочет о переселении? – спросил Ефим.
– Ну... года три.
– Сколько семей за это время было переселено из бараков, из общежитий? Состав переселенных семей? Возраст детей? И семьи ли это фронтовиков? В общем, прошу вас от имени редакции подготовить такую справку.
Скуластое, смуглое, с проступающей чернотой лицо Пенькова чуть дрогнуло.
– При чем тут такие сведения? Да и как такую работу провернуть? Надо копаться в десятках книг. У меня времени нет, и свободных работников нет... И без товарища Козыря, – заключил важно, – не имею права.
Козырь не отказал в немедленной аудиенции.
– Милости просим, товарищ Сегал, – со сладенькой улыбкой встретил он Ефима. – Все знаю! Мне только что звонил Пеньков. Садитесь, пожалуйста! – он приглашающе указал на широкое мягкое кресло.
Ефим сел.
– И все-таки я требую, – сказал он, – список семей, переселенных за последние два-три года на освободившуюся заводскую жилплощадь в благоустроенных домах.
– Знаю, знаю, – мягко перебил Козырь, – к вам обратилась с жалобой Елизавета Панфилова. Муж ее, бывший работник нашего завода, героически погиб на поле боя, защищая честь и независимость нашей любимой Родины.
Ефима передернуло: высокие слова из уст Козыря звучали как надругательство.
– Панфилова была у меня месяц назад на приеме. Я ей тогда ничего не пообещал. Но взял на заметочку... Вот теперь,у меня для нее есть на примете кое-что существенное. Мы ее скоро переселим. Так что считайте вопрос улаженным, дорогой товарищ корреспондент, то ись, закрытым.
Отказываясь поверить в неожиданную удачу, Ефим испытующе посмотрел на Козыря.
– Это правда?
– Могу повторить, – Козырь приложил к груди пухлую ручку.
– Незачем, – Ефим положил перед ним письмо Панфиловой в редакцию. – Лучше прочтите сами и, пожалуйста, дайте официальный ответ.
Козырь растерялся. Всего лишь на мгновение. Быстро овладел собой, вежливо предложил:
– Оставьте письмо, я его прочту и на днях отвечу.
– Почему же на днях? – не согласился Ефим. – Письмо короткое, прочтете его минуты за две. Две минуты, всего-то! Ответ ваш на него еще короче, он у вас, вы сказали, подготовлен. Ведь составлять списки переселенных за три
года куда дольше и хлопотнее.
Козыря словно кипятком ошпарили, но он взял себя в руки.
– Будь по-вашему.
Через несколько минут секретарша принесла напечатанный на бланке ответ. Козырь неразборчиво подписал.
– Вот, пожалуйста, получите! – Сквозь тоненькую пленочку учтивости в его глазах проступала ненависть.
С трудом веря в удачу, Ефим схватил бумагу, быстро вышел из козыревского кабинета.
– Вот, – он положил ответ Козыря на стол Гапченко.
Федор Владимирович прочел, с изумлением поднял глаза на Ефима.
– Что за чудеса?! Скажи на милость! Просто не верится! Как тебе удалось выколотить из Козыря такое? Что – финский нож ему к горлу приставил?
– Хуже финки, хуже! – Ефим в нескольких словах рассказал о своем тактическом приеме.
Гапченко слушал внимательно, не перебивая, напряженно. Машинально полировал ногти. Попробуй, угадай, доволен он или не доволен победой Ефима? А Ефим ликовал! Он сделал для семьи погибшего воина доброе дело и сам, как говорится, не остался внакладе, если вообще при сотворении добра о каком-то накладе уместно упоминать.
Через несколько дней счастливая Елизавета Панфилова переехала со своими сынишками в двадцатитрехметровую комнату в капитальном кирпичном доме со всеми удобствами. Надо ли говорить, что она денно и нощно молила Бога за своего благодетеля, рассказывала о нем всем и каждому... И в редакцию прислала большое благодарственное письмо.
Первые дни сентября выдались теплыми, тихими – начало бабьего лета. В предвечернюю пору одного из таких дней Ефим направлялся в полюбившийся ему парк на свидание с Розой. Он пришел в условленное место встречи почти за полчаса до назначенного времени, сел на скамейку и решил пока спокойно кое-что обдумать. После недавнего благополучного новоселья Панфиловых он не может найти ответ на вопрос: почему Козырь так быстро уступил натиску корреспондента? Страх разоблачения? Вряд ли. Мотька прячется за Козырем, Козырь за Мошкаровым, у генерала Мошкарова есть «наверху» Дьяков... Существование невидимой негласной цепочки, обеспечивающей силу и неуязвимость каждого ее звена, Ефим, кажется, уразумел... На редакцию Козырь плюет: чего стоят хотя бы восемнадцать метров на пятерых, преподнесенные Гапченко! Интуиция подсказала Ефиму: Савва Козырь много хитрее и подлее, чем видится, что, ретируясь перед ним, он что-то берет в расчет. Что именно? Непонятно. С Пеньковым дело проще. Цыкнул хозяин: «Марш, Мотька, под лавку!» – и Мотька, поджав хвост, повизгивая, ползком, ползком, да в самый угол...
Занятый своими мыслями, Ефим не заметил, как подошла Роза.
– О чем вы так размечтались, если не секрет? – спросила она негромко.
Ефим вздрогнул, смешался, вскочил со скамьи.
– Действительно, размечтался. Житейские вопросы решал... Простите!
– Так и быть, на первый раз, – ответила она с шутливой строгостью.
Они шли рядом по чуть освещенной аллее, рука в руке. Ефим поглядывал на свою спутницу, любовался ее нежным профилем, чуть вздрагивающими темными ресницами, слегка смущенной улыбкой, пышными вьющимися волосами, старательно уложенными – возможно, для него! Ефим с волнением ощущал трепетное тепло ее пальцев в своей руке. Его волнение передалось и Розе. Будто сговорившись, они остановились, Ефим привлек девушку к себе. Она не противилась, прижалась к нему, откинула голову. Он жарко поцеловал ее, губы девушки, мягкие, прохладные, слегка пошевелились в ответ... Он еще и еще целовал ее, уже не помня себя.
– Довольно, Фима, довольно! – Роза опомнилась первой. – Оставьте немножко на следующий раз! – Она, смеясь, загородила лицо руками, вырвалась из крепких объятий.
А потом они бродили по аллеям, дурачились и смеялись, радовались неосознанной радостью, жалели, что так быстро промелькнул прекрасный вечер...
По прямой широкой аллее с высокими липами и кленами по сторонам, не торопясь, направились к дому Розы. Внезапно, как нередко бывает в сентябре, налетел порывистый ветер, сорвал с деревьев уже желтеющие листья. Один опавший листок завершил свой первый и последний полет на кудрявой головке Розы. Глядя, как лист тесно прижался к ее волосам, Ефим вспомнил свое стихотворение «Сентябрь». Он уже собрался прочесть первые строки:
«Уходит лето. С каждым днем Зеленый лист чуть-чуть желтеет,
Скупее солнце землю греет Все угасающим огнем...», -
но Роза вдруг произнесла совершенно прозаическую фразу:
– Да, едва не забыла... Мои родители просят вас зайти на чашечку чая, вечером в буцни или в выходной день, как вам удобно.
Словно с неба на землю спустили Ефима. Стихи замерли на губах... А ему так хотелось прочесть их Розе, услышать ее похвалу! Однако, вместо этого...
Разумеется, он обязан познакомиться с родителями своей предполагаемой невесты, как же иначе?
– Да-да, непременно, я побываю у вас. Но... понимаете, у меня очень скудный послевоенный гардероб.
– И вам неудобно появиться у нас не при параде, – договорила Роза. – Полно, мои папа и мама достаточно тактичные люди. И встречают не по одежке.
– Тогда до ближайшего воскресенья!
Он весело шагал к общежитию, совсем беззаботно, как буцто бы и не существовало на свете ни завода, ни газеты, ни трудных дел, ни неустроенности.
Глава двадцать шестая
Не успел Ефим на следующее утро переступить порог редакции, как Пышкина вручила ему пачку писем.
– Все зарегистрировала, кроме одного, вам лично.
Он сразу же вскрыл адресованное ему письмо. Оно оказалось от его соседей по дому отдыха. «Спешим сообщить, – писали они, – что на другой день после вашего отъезда кормить в столовой стали лучше и вкуснее, что раньше и что теперь, это день против ночи. Вспоминаем вас добрым словом. Догадываемся, что кормежка улучшилась из-за вас. Жаль, вам самому не пришлось попользоваться своими трудами...»
Ефим прочел письмо до конца, довольно потер руки. Все получилось так, как он и предполагал.
Пришел Гапченко. Произнес на ходу свое обычное: «Здрасьте!» – и добавил:
– Ефим, зайди ко мне!
Захватив письмо из дома отдыха, Ефим последовал за редактором.
– Садись, дело есть... Я смотрю, у тебя отличное настроение.
– Вы как в воду глядели. – Ефим подал редактору только что полученное письмо.
– Ничего не скажешь, хитры домотдыховские дельцы. А мы их перехитрим! Недельки две-три подождем и тогда все сделаем по нашему плану – подошлем комиссию и прочее... Спрячь письмо, оно скоро пригодится. А теперь слушай внимательно. Помнишь, ты мне показывал жалобу старого слесаря, кажется, его фамилия Нагорнов. Так вот, в этом цехе ЧП! Крутов опять нагрубил Нагорнову, тот бросил работу, наотрез отказывается прикасаться к тискам, пока начальник цеха перед ним не извинится... Забастовка! Неслыханный скандал, понимаешь! Где ты видел, чтобы у нас, – Гапченко с особым нажимом произнес «у нас», – кто-нибудь, когда-нибудь отважился бастовать?! И как на грех, Нагорнов на своем месте незаменим. Весь цех застопорило. Нагорнов третий день приходит в цех, к инструменту не прикасается, гнет свое! Вчера Крутов издал приказ об увольнении его за саботаж и направил в отдел кадров.
Ефим слушал редактора с настороженным вниманием. Он сразу же понял суть конфликта и безоговорочно встал на сторону старого рабочего.
– Ты себе не представляешь, какой на заводе из-за этого переполох! – продолжал с увлечением Гапченко. Чувствовалось, что где-то внутри вся эта история его крайне занимает. – Вчера мне звонил из кадров Родионов, рассказывал, что Нагорнова вызывал к себе уполномоченный МГБ на заводе, соображаешь? Пригрозил ему Лубянкой, мол, саботажникам у нас одна дорога – за решетку. Нагорнов – мужик упрямый, с характером, твердит: сорок лет проработал на заводе честно, никому не позволю себя поносить, как последнюю тварь, да еще при народе. Требую от Крутова извинения при всех. Нет – так сажайте в тюрьму, если имеете право... Знаешь, Ефим, – Гапченко намного помедлил, – Родионов, по-моему, на его стороне.
– А вы? – вырвалось у Ефима.
– Погоди! Не перебивай! – так и не ответил на вопрос Ефима редактор. – Родионов просил меня поручить Сегалу, то есть вашей милости, разобрать сей щекотливый вопрос. Я не против... Да-а! Если бы мы тогда немедля отреагировали на жалобу Нагорнова – кто знает, возможно, ничего такого не случилось бы. Это нам урок!.. Значит, так, отправляйся в цех, выясни все досконально. Кстати, завтра выходят на работу Адамович и Алевтина. И мы пригласили на штатную должность грамотную девушку из цеха. Пока обойдемся без тебя. Действуй! Твоя стихия!
Сегал позвонил по телефону начальнику отдела кадров.
– Здравствуйте, Андрей Николаевич, Сегал... Догадываетесь? Думаете, справлюсь? У меня к вам просьба. Мне, для начала, необходимо повидаться с Савелием... не знаю, как по батюшке... Петрович? С Савелием Петровичем Нагорновым. Не подскажете ли его адрес?.. Зайти к вам? Иду!
– Милости просим, Ефим Моисеевич! Проходите. – Родионов вышел из-за стола навстречу Сегалу. – Да, не хотите вы поправляться, такой же богатырь. Вот и костюмчик у вас, того, поизносился... Позвоню Рызгалову, пусть выдаст вам ордер на новый. Представитель печати должен выглядеть прилично, война кончилась! А в общем, вы молодец! Присаживайтесь, что же вы стоите?
– Слушаю ваш монолог, – пошутил Ефим. – Рад видеть вас в добром здравии.
Ефим сказал неправду: Родионов выглядел много хуже, чем во время их последней встречи, мешки под глазами обозначились резче, болезненная одутловатость щек усилилась.
– В добром здравии, говорите?.. Ну-ну... Вашими бы устами, – невесело проговорил он. – Ладно, приступим к делу... И задал же мне задачу Савелий Нагорнов! И Мошкаров, и Званцев, и Аникин, знаете, наш эмгэбист, и новый парторг ЦК Смирновский, слышали, конечно, о нем, словом, все, как сговорились, требуют: гони саботажника вон с предприятия! А у меня рука не поднимается подписать приказ – вроде бы смертный приговор, а за какое преступление? Виноват не Нагорнов, а Михаил Крутов. Того и другого знаю много лет. У Савелия Петровича и руки золотые, и душа золотая. А Крутов... – Родионов вздохнул, – характер, что фамилия.
– Крутов что – из молодых выдвиженцев или старый кадровик?
– На заводе он лет двадцать. Пришел учеником токаря, вырос до начальника цеха. Один из тех, о ком у нас стало правилом говорить поощрительно: передовой начальник, умелый организатор, грубоват – не беда!.. Чувствуете?.. Такой вот новый тип администратора, за план ему прощается абсолютно все, все списывается. И вот результат: расплачивайся, Савелий Нагорнов, за хама доморощенного. Как ему помочь? Просто ума не приложу. Поэтому и решил лично вас позвать на помощь, товарищ Сегал.
– Ну да, авось теленок вожа съест, – усмехнулся Ефим, – а здесь не один волк, целая стая.
– Э, полно, не прибедняйтесь! Известно, какой вы теленок! У вас зубки не ватные, и я не барашек, хоть и староват, и силенки не те. Попробуем, Ефим Моисеевич, а?.. Тогда по рукам! Вот домашний адрес Нагорнова. И в час добрый!
По пути к Нагорнову Ефим думал о только что состоявшемся разговоре с Родионовым. Отличный он, оказывается, человек – и неизменной сердечности, и незаурядной смелости! Шутка ли, защищать Нагорнова, которому сам представитель госбезопасности на заводе наклеил ярлык саботажника. Идти вразрез с мнением такой организации не всякий решится. Честь и хвала ему за это мужество!.. Ведь его служебный долг предельно прост: в соответствии с распоряжением директора подмахнул приказ – и изгнан Нагорнов с завода, тем паче все и всё против него. Зачем же Родионову идти против заводской верхушки, подставлять свою больную голову под удар? Значит, выполняет он, в данном случае, совсем иной долг, куца выше служебного – долг человеческий!
По крутой скрипучей лестнице Ефим поднялся на второй этаж доживающего свой век деревянного дома. Постучал в обитую клеенкой дверь. Ему открыла высокая, худощавая седая женщина.
– Вам кого? – спросила строго.
– Здесь проживает Савелий Петрович Нагорнов?
Женщина настороженно оглядела посетителя.
– Здесь.
– Я корреспондент заводской газеты Ефим Моисеевич Сегал, – пояснил он, – мне необходимо поговорить с товарищем Нагорновым по очень важному делу.
– Из редакции? Корреспондент? Знаете, мужу неможется... приболел. Погодите, я мигом.
Она быстро вернулась, проводила Ефима в небольшую, обставленную довольно обветшалой мебелью комнату. Навстречу ему поднялся со стула пожилой мужчина среднего роста с полуседой, поредевшей шевелюрой, с пышными седыми усами. Из-под черных бровей глядели карие глаза. Одет просто: белая с отложным воротником рубашка, черные брюки, тупоносые начищенные штиблеты.
«Красивый человек! – залюбовался Ефим. – Типичный русский мастеровой. Маловато таких осталось... в жизни, жаль. Только на плакатах».
Нагорнов протянул Ефиму крепкую широкую руку, внимательно посмотрел на него, сказал укоризненно:
– Поздновато вы явились. Поздновато! Ежели бы машина скорой помощи таким манером по вызову приезжала – одних бы покойников в постели заставала, да и то не тепленьких.
Будто хлесткую пощечину получил Ефим. И правильно старик его огрел, поделом! Он густо покраснел, смешался, что не укрылось от зорких глаз Нагорнова.
– Вы уж не взыщите, товарищ корреспондент, – сказал он как бы извиняясь. – Рубанул я сплеча, нехорошо сделал.
Наболело, тормоза не держат. Не взыщите.
– Вы правы, Савелий Петрович, надо было немедля придти к вам в цех, а я провозился с другим письмом, тоже важным – попросила помочь вдова с детьми... Если бы я знал, как все обернется!
Нагорнов пристально смотрел на Ефима, сосредоточенно слушал, казалось взвешивая каждое слово оправдания. Суровое лицо его осветила улыбка.
– А вы неплохой парень, неплохой. Я на своем веку людей повидал. Для меня иногда не очень-то важно что человек говорит – мало ли краснобаев! – а вот как говорит – дело совсем другое. Вот вы от чистого сердца все объясняете, я это нутром чувствую, в глаза прямо смотрите – так умеют только честные люди. Потому рад вашему приходу, хотя помочь мне вряд ли чем сможете, поздновато. Зато душу отвести в трудный момент жизни – большое для меня облегчение. Вы слыхали, наверно, я уже не кадровый слесарь, не один из первых стахановцев на заводе, а... с языка не идет обидная кличка – саботажник!
То ли Ефиму показалось, нет, не показалось: правый глаз Савелия Петровича обволокла прозрачная влага и тяжелой, крупной каплей поползла по морщинистой щеке. Он смахнул ее с досадой.
– Ишь, ослаб, нервы сдают. Беда! – проговорил отрывисто, виновато.
Ефим отвел глаза в сторону. Внутри него все кипело: «Негодяи! Ополчиться на такого славного человека! С чего там началось?» Он искал, с какого боку приступить к беседе, чтобы не бередить душевную рану старого рабочего. Выручил сам Нагорнов.
– А все это, будь он трижды неладен, Мишка Крутов. Я его еще вот таким мальчонком помню. – Савелий Петрович чуть поднял руку над столом. – Кто бы мог подумать, что из тихого незаметного паренька вырастет, извините за выражение, хам и матершинник. Мразь, иначе не определишь.
– Из-за чего у вас с Крутовым возник конфликт, Савелий Петрович?
Нагорнов почему-то не спешил отвечать.
– Вот что, Ефим Моисеевич, я вам это еще расскажу, потом... – Он опять изучающе глянул на Ефима, похоже прикидывая что-то. – Сперва есть у меня к вам просьба: не откажите выпить со мной рюмочку-другую настоечки. Супруга моя, Евдокия Ильинична, великая мастерица настаивать водку на вишне и каких-то травах. Люди мы непьющие, однако настойка у нас всегда наготове, на всякий случай. Так не откажете? Разговор у нас, думаю, не короткий, и не из приятных. С рюмочкой оно полегче.
– Спасибо, Савелий Петрович, с удовольствием.
– Вот и ладно! – удовлетворенно кивнул Нагорнов. – Дуся! Зайди-ка к нам на минутку. Добрый гость к нам явился. Надо встретить его, как положено. Принеси нам графинчик своей фирменной. И маленько пожевать.
Настойка оказалась выше всяких похвал! Выпили, закусили. Савелий Петрович вытер усы белым платком, помолчал.
– И в кого он пошел – Мишка – не пойму. Отец его, покойный Тарас Крутов, – потомственный пролетарий, слесарил рядом со мной не один десяток лет. Жил на этой же улице, через два дома, в такой же деревянной развалюхе. Не то, как Мишка теперь расположился: с женой и одним пацаном – в трехкомнатной квартире... Тарас был человек тихий, обходительный, мухи не обидит. Двое его старших на войне остались, а Мишка, счастливец, с первоначала войны в начальники угодил. Давайте, Ефим Моисеевич, еще по стопочке. Уж больно хороша!
Выпили. Стрелки на стареньких ходиках показывали полдень. Выскочила деревянная кукушка, двенадцать раз прокуковала.
– Многие лета пророчит мне кукушка. Вот сбудется ли?.. Да-а! Все никак к самой основе не подойду. Так вот, года два был Михаил начальник как начальник. Потом его вроде бы другим концом повернули, сорвался, как пес с цепи: грубит всем без разбору – старый, молодой или женщина, матерится без стеснения, срамит человека последними словами. Слушал я такую пакость – ушам своим не верил И молчал сдуру, думалось, погожу, погляжу, что дальше будет. А дальше случилось, как должно случиться. Заразились от начальника и те, кто поменее его. Не цех стал – скотный двор. Лопнуло мое терпение, пошел в обеденный перерыв к нему в кабинет. «Здравствуй, говорю, Михаил Тарасович!». Он еле рот разжал, отвечает: «Здорово, старик! – сесть не приглашает, глядит из-подо лба. – Чего хорошего скажешь?» Говорю ему: «Мог бы и повежливей со мной, какой я тебе «старик»? У меня, слава Богу, имя-отчество есть. И дети мои постарше тебя».
Зыркнул он на меня. «Некогда, – говорит, – расшаркиваться с вами, некогда! У меня вон какой цех! Есть дело – выкладывай, нет – до свидания».
Сел я сам на табуретку, говорю: «Без серьезного дела я к тебе не пришел бы: недосуг мне лясы точить»... И начал ему втолковывать про хамство и матершину. С твоей легкой руки, говорю, пакость эта прижилась в цехе.
Поднял на меня Мишка шаза, глядит, как на сумасшедшего. «Ты о чем, Нагорнов, – спрашивает, – о деле или так, х.. валяешь да к стенке приставляешь?»
Я говорю: «Прошу, Михаил Тарасович, мне не грубить, я серьезный вопрос пришел решить: об уважении к советскому рабочему со стороны советского начальника, коим вы на сегодня являетесь».
Он рот скривил. «Вон, говорит, вы куда камушки кидаете, явились учить меня правилам хорошего тона? В таком случае слушайте: хоть вы и старик, а я молодой, но рядовому рабочему не дозволено начальство тыкать, как кошку носом в дерьмо. Свидание, говорит, окончено, привет!»
Я напоследок все же сказал ему: «Михаил Тарасович! Неужели тебе не совестно так со мной разговаривать? Мы с твоим отцом друзьями-товарищами были. Ты мальчишкой на руках у меня сидел. Что с тобой, говорю, Миша, опомнись! Я с добром к тебе пришел, как отец к сыну».
Он вроде бы застыдился. Потом скорчил рожу, с ядовитой такой насмешкой ко мне: «Ваши замечания, дорогой папаша, принимаю к сведению, а покамест до свидания! У меня дела поважнее вашей морали». Забросал меня гадкими словами...
Вышел я от него, качает меня, как стакана два водки хватил. Нет, думаю, так дело оставлять нельзя. Отправился к цеховому партийному секретарю. Слушал он меня внимательно, не перебивал. «Кончил, – спрашивает, – Савелий Петрович?» «Да», – говорю. «Тогда я вот что тебе скажу...» – заметьте, Ефим Моисеевич, и этот мне «тыкает», как мальчишке. «Претензии твои, – говорит, – Нагорнов, законные. Но поделать с Михаилом Тарасовичем ничего не могу, понимаешь, ни-че-го!»
Я удивился, возразил ему: «Как так ничего? Секретарь партийного бюро не может призвать к порядку грубияна и матершинника с партбилетом?!»
Ох, как он вскинулся! Кричит: «Полегче на поворотах! Не забывай, Крутов – передовой начальник лучшего цеха, человек знатный – три ордена Ленина имеет за войну!»
Я не отступаю, ну и что, говорю, тем хуже для него, он бы орденов постеснялся, коль живых людей не уважает, ордена-то – Ленина! Зря слова на ветер бросал. Ушел ни с чем. Вот тогда и написал письмо в вашу редакцию. Ждал, надеялся... Потом хотел еще раз написать – постеснялся.
Савелий Петрович посмотрел на графинчик с недопитой настойкой, провел ладонью по лбу, по щеке.
– Каким манером пронюхал Крутов про мое письмо в редакцию – не пойму. Я, правда, просил двоих, пожилых тоже рабочих, подписаться рядом со мной... Отказались, сдрейфили, видать... Неужто кто из них перелизал? Верить не хочется. А больше некому... В общем, так или не так, а дней шесть назад вызвал меня к себе Крутов и с ходу: «Умней всех хочешь быть? Моралист нашелся!» Кулаком по столу и матом на меня.
Не выдержал я и сам гаркнул: «Не смей на меня орать!»
Он пинком распахнул дверь и скомандовал: «Убирайся из моего кабинета к е... матери!»
Резануло мне сердце, как ножом, дух перехватило. Налил я стакан воды из графина у него на столе, выпил, отдышался малость. Говорю ему: «Это – край! Такое не прощается. Или ты, Михаил, извинишься передо мной сейчас же, или я к работе не приступлю».
И что он сделал, как думаете? Дулю мне под нос сунул: «Нако-сь! Выкуси! Вот тебе мои извинения!»
Что было дальше – известно. Сижу дома оторванный от завода, как дите от матери. Сорок лет шагал туда каждый день, что в дом родной. «Саботажник!» Как бы с Лубянки еще на припожаловали.
Внезапно Нагорнов схватился за левую сторону груди, лицо его побледнело.
– Что с вами?! – всполошился Ефим.
– Шалит, проклятое! Нервы подводят, и года, сказать, немалые, шестьдесят пятый с Пасхи пошел – возраст! – Савелий Петрович глубоко вздохнул и медленно, словно дуя на свечу, выдохнул из себя воздух. – Фу-уу! Слава тебе Господи, отлегло!
– Не надо излишне волноваться, Савелий Петрович, – успокаивал Ефим, – все переменится... к лучшему. Редакция, Андрей Николаевич Родионов хотят вам помочь... С чего вы взяли, что за вами пожалуют с Лубянки, откуда такие мысли?
– Откуда? – Нагорнов будто слизнул горечь с губ. – Вполне возможная штука! Мало, что ли, ни в чем не повинных людей пересажали? А то вы сами не знаете! – Нагорнов положил тяжелую руку на плечо Ефима. – Разреши, браток, к тебе обращаться на «ты»? А?
– Ради Бога!
– Вот и хорошо. По годам ты мне – сынок, а по грамотности – дядя, это точно. Растолкуй мне, на милость, что у нас происходит и куда наша матушка-Русь путь-дорогу держит?
– Я не совсем понял вас, Савелий Петрович.
– Не хитри, Ефим. Впрочем, могу уточнить вопрос... Сижу я дома третий день безо всякого полезного дела. Голова выходная – думай, мужик, думай! И я думаю за все года: раньше некогда было. Начну издалека... с царского времени. Был я тогда молодым, работал на этом же заводе, у хозяина. Скажу не хвалясь, слесарил – что надо! Начальника цеха у нас тогда не было, вообще начальства до революции было много меньше, чем теперь. Мастер наш недоброго норова был. Но меня, не гляди что я молодой был, за умение уважал: и лишний рубль давал заработать и, поверишь, по имени-отчеству величал, вот так! Работали мы сперва по двенадцать, потом – по десять часов, но никто особо не подгонял, потому уставали мы не шибко. На других фабриках и заводах дело было, видать, похуже: там рабочие бунтовали, даже революция в девятьсот пятом была, ты знаешь. Ну, ту революцию придушили. А большевистские агитаторы среди рабочих орудовали. Они так говорили: «Мы, марксисты, зовем вас, рабочих, отобрать у капиталистов-эксплуататоров все предприятия, то ись, ликвидировать самое страшное зло – частную собственность. И когда вы, рабочие, станете хозяевами, наступит в России царство добра и справедливости... Человек человеку другом и братом будет». Хорошие, скажу тебе, Ефим, те слова были, зажигательные! «Царство добра и справедливости!» В Святом писании таких слов, верно, не найдешь.
Нагорнов встал, подошел к ходикам, подтянул гирьку, вернулся на место, сел, продолжил: – Так... На чем мы остановились, Ефим? Так... Стало быть, на Святом писании... Народ, хорошо помню, поверил большевикам – прогнал царя, произвел Октябрьскую революцию... Вроде бы построил социализм, какой ценой – дело известное. Началась война. С Божьей помощью загнали Гитлера в гроб. Если уж по правде, и тут кровушки народной пролились реки, жертв видимо-невидимо. Почитай, добрая половина зря загублена. Однако же победили... Хорошо... – Савелий Петрович опять покосился на графинчик с настойкой. – Давай допьем для порядка, – он вопросительно посмотрел на Ефима.
– Спасибо, мне достаточно, не надо.
– Не надо, так не надо, – Савелий Петрович отодвинул графинчик. – Слушай дальше. С Октября семнадцатого сколько лет прошло? Без малого тридцать. А где же оно, спрашиваю я тебя, царство добра и справедливости? Сколько зряшных жертв черту в зубы принес народ? Кому, скажи, это надо? Тебе? Мне? Другим, как ты и я? Факт, нет! И еще задаю себе вопрос: а наш человек, нынешний, лучше стал, чем в прошлые времена? Скорей наоборот, вот то-то!.. Такой лютой ненависти одного к другому ручаюсь, раньше не бывало: брат на брата, сосед на соседа доносы пишет. И не то чтоб свою шкуру сберечь, а просто так... Вот тебе и человек человеку друг, вот тебе и царство добра и справедливости... Эх, Ефим! От таких дум идет моя голова кругом, ночи не сплю, ни черта не пойму. – Савелий Петрович снова вдруг побледнел, схватился за сердце, порывисто задышал.
– Давайте прекратим неприятный разговор, Савелий
Петрович. – Ефим встал: – вам нельзя волноваться. Продолжим как-нибудь в другой раз.
– Нет уж, Ефим, поговорим сейчас. Другого раза может не будет... Ничего... Мне полегче. Может ты считаешь, мой конфликт с Крутовым простой, случайный? Не-ет! Таких добрых молодцев, как Мишка, «выходцев из народа», среди начальства у нас хоть пруд пруди. Оно, конечно, и до революции встречались крутовы, но ведь то были капиталисты или их сыночки. На кой же черт мы их тогда в семнадцатом прогнали? Чтобы из своих рабоче-крестьянских сыночков расплодить сволочей-оборотней? Скажи на милость, почему партия берет под свое крыло хама Мишку Крутова, а старого честного рабочего Нагорнова защитить отказывается?.. Дальше. В прежние времена никто и слыхом не слыхал, чтоб к заводу или к фабрике был приставлен жандармский чин, к тому же, который был бы над хозяином голова. А вот теперь к заводу прикрепили полковника из госбезопасности. Он ни за что обзывает меня саботажником, грозится упрятать за решетку... Чего доброго, упрячет. Кто ему здесь указ?.. Загребут меня на старости лет синие фуражки с малиновым околышем, и никто руку помощи не протянет... Разве Андрюха Родионов да ты. А какая у вас сила? Раздавят вас – костей не соберете. Не правда, скажешь?
Ефим, склонив голову, молчал.
– Знаю, нечего тебе ответить. Спрашиваю так, душу отвести. Что же все-таки будет дальше? Куда она катится, наша великомученица матушка-Русь?