Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Глава четырнадцатая

Алевтина Михайловна Крошкина оказалась самой общительной и нескучной в редакции. Всем своим видом, манерой разговаривать, пританцовывающей походкой, маленькими, но очень дорогими украшениями, даже покроем одежды, она словно рекламировала: «Смотрите, мужчины, вот я какая: игривая, пикантная и прехорошенькая». И впрямь, несмотря на ее, по меркам Ефима, заурядную внешность, Алевтину окружала толпа обожателей. Поклонники то и дело звонили ей по городскому телефону, частенько заходили в редакцию и ее заводские вздыхатели. Все одинаково звали ее Тиночкой, целовали ручку, она всем мило улыбалась.

Стол Ефима стоял напротив стола Крошкиной, и он был невольным свидетелем Тиночкиного сердцеедства. Последние дни он почти не покидал редакцию: после бурной и трудной работы на комбинате питания получил спокойное задание – написать очерк о директоре заводской школы рабочей молодежи в связи с его шестидесятилетием. Ефиму хотелось без сюсюканья, тепло рассказать о просто хорошем человеке. На бумаге так почему-то не получалось... А тут еще Тиночка.

–    Ефим Моисеевич, – полюбопытствовала она, – сколько вам лет?

–    Двадцать восемь.

–    О, вы совсем еще юнец! А я уже старушенция, – кокетничала Крошкина. – Мне скоро тридцать стукнет. Вы разрешите звать вас Фимой? Не обидитесь?

–    Нисколько.

–    А меня зовите Тиной, как все. Мне так больше нравится.

–    Хорошо, – суховато ответил Ефим, – буду звать вас Тиной, как вам будет угодно.

Тиночка надула румяные щечки, состроила обиженную мину.

–    «Хорошо», «как вам будет угодно», – передразнила она, – ишь ты, какой серьезный, ни дать, ни взять, бука!

Ефим оторвался от работы, посмотрел на Тину и рассмеялся.

–    Вот так-то лучше, вас очень красит улыбка, – сказала Тина игриво, – и молодит... Совсем мальчик. Будьте всегда таким, и тогда вы мне понравитесь. Вы хотели бы мне понравиться? – Тина старалась его околдовать блеском васильковых глаз, дразнящей улыбочкой.

«Как будто ей это очень нужно, – с неприязнью подумал Ефим. – Жажда покорять – неуемная. Как ей не надоест бесконечно флиртовать?» Между тем его самолюбие задел тон Тиночки, в котором слышалось не очень-то замаскированное равнодушие. Так, слова-побрякушки... Он молчал, не отвечая на ее вопрос.

–    Так хотите вы мне понравиться или нет? – допытывалась Тиночка.

–    А если хочу, что тогда?

–    Тогда постарайтесь, может быть, вам удастся.

–    Вы, верно, шутите...

–    Не шучу. – Она почему-то погрозила Ефиму указательным пальчиком. – Смотрите у меня!...

Зазвонил городской телефон. Крошкина взяла трубку.

–    Володя! Здравствуй! Куда ты пропал? Я по тебе безумно соскучилась, – сыпала она пустые слова. -A-а! Работа!.. Смотри же у меня!.. В кино? Когда?.. М-м-м.. Последний сеанс... – Тиночка заколебалась на мгновение. – Можно, зайди за мной... Договорились, пока.

Разговор Тиночки с неизвестным Володей чем-то задел Ефима. Неприятное чувство, похожее на ревность, зашевелилось в нем. «Фу, чушь какая-то, – разозлился он, – ведь она мне даже не нравится».

Приближался новый, 1945-й год. Встретить его со стопкой водки или с бокалом вина, пусть не ахти какого – сладенького или кисленького, поводов было немало. Главный – долгожданные успехи Советской Армии на всех фронтах Великой Отечественной войны. Москвичи уже привыкли, как к должному, к грому и расцвеченному небу победных салютов. Вся территория Советского Союза была очищена от врага, чувствовалось: полное поражение фашистских захватчиков не за горами. Радость от сознания этого была всеобщей, личные горести и невзгоды стушевывались и отступали на задний план.

Предпраздничное возбуждение не обошло и редакцию. Новогодний номер газеты, который, по общему заключению, получился неплохим, роздали по цехам. Гора, как говориться, с плеч долой.

Гапченко пригласил в свой кабинет весь небольшой коллектив редакции, поздравил с наступающим и добавил:

–    Друзья, есть предложение: давайте встретим Новый год вместе, в складчину. Каждый принесет, что может: кто – закуску... Ну, в общем, это даже не столь существенно. Самое дорогое – мы будем вместе, а скатерть-самобранка восполнит веселье. Что скажете?

Редактора поддержали с энтузиазмом.

–    У кого же нам собраться?.. – обратился ко всем Гапченко. – Наверно, у Алевтины Михайловны?.. Она ведь у нас единственная буржуйка-домовладелица.

–    Конечно, конечно же, у меня, – поспешно согласилась Тина, – места в моем доме всем хватит. Музыки разной полно: патефон, пианино, гитара... Пироги мамочка испечет... Остальное приложится.

–    Кто «за», прошу поднять руку... единогласно. Сбор в доме госпожи Крошкиной, – шутливо-торжественным тоном продолжал Гапченко, – улица Зеленая, двадцать, если не ошибаюсь... («Точно», – подтвердила Тина), тридцать первого декабря в двадцать три ноль-ноль. Форма одежды -парадная.

Все переглянулись и рассмеялись: парадная – есть ли она?

–    За отличную работу в уходящем году всех премирую... – Гапченко для большего эффекта сделал паузу, – тридцатишестичасовым отпуском для фундаментальной подготовки к встрече Нового года. Не смею вас больше задерживать.

Быстрее всех собралась уходить Тина.

–    Фима, – сказала она строго, – обязательно приходите, слышите? Адрес запомнили?.. То-то! Смотрите у меня!..

Редакция опустела, остался в ней один Ефим. В общежитие он не торопился. Это ведь не родной дом, где тебя ждут, куда ты спешишь с работы. Кроме того, ему хотелось повидаться с Гориной, к которой питал, как полагал, взаимную симпатию. В жизни такое не часто встречается, дружба достойного человека дорогого стоит. Ефим решил лично поздравить Зою Александровну с наступающим праздником, не сомневался: ей это будет приятно. Он позвонил ей, попросил разрешения зайти:

–    Через полчаса?.. Благодарю.

Он сел на диван, закурил. Гапченко удивил его сегодня: вот, оказывается, каким общительным, веселым может быть. С первого взгляда, а пожалуй, и со второго – сухарь, желчный, с подтекстом. И вдруг – открытость, шутка, непритворное намерение встретить Новый год среди сотрудников своей редакции. Даже сам предложил это. Воистину, чужая душа – потемки.

А каков он на самом деле? Если судить по его роли в деле о комбинате питания – честный, но не принципиальный. Как порядочный человек, он встал было на сторону справедливости, но остаться таким до конца, напечатать статью у него духу не хватило. Впрочем, это закономерно. Атмосфера всеобщего страха в теперешнем обществе, рассуждал Ефим, сделала свое дело. Гапченко, как и большинство, запуган, не верит в силу правды, пасует перед злом. Но от природы он не законченный подлец. И то благо!..

Телефонный звонок Гориной прервал его размышления. Он поспешил в партком.

–    Вы, Ефим Моисеевич, опередили меня. Я сама хотела пригласить вас к себе. Надо поговорить. Чувствую, вы... – Горина запнулась, подбирая слово, – обескуражены, недовольны результатами вашей работы на комбинате питания. И допускаете ошибку: ваш труд принес немалую пользу. Некоторых преступников все же наказали.

Ефим горько усмехнулся.

–    Вот как получается, Зоя Александровна, приходится радоваться, что хоть кого-то из преступников наказали. А почему не всех?.. Где же здесь ленинская непримиримость, партийная зоркость и прочее в таком роде?.. Если вдуматься хорошенько, комбинатовская история высветила прелюбопытнейшую расстановку сил: одни члены партии беззастенчиво, среди бела дня, грабили рабочих и служащих, другие, вышестоящие большевики – будто с бельмами на глазах, не видели, что творили первые, больше того, кое-чем из ворованного сами преохотно пользовались. Но это не все! Злоупотребления на комбинате возникли не вчера, не позавчера. И что же? Ничего! Никто не собирался спугнуть «святую тишину». Все молчали. Молчали тысячи ежедневно обираемых посетителей столовых, молчал завком, милиция, даже партком!.. Неужели на протяжении нескольких лет никто «слона и не приметил»?

–    Вы, Ефим Моисеевич, идеалист, – задумчиво глядя на Ефима, проговорила Горина. – Идеалист, со всеми вытекающими для вас последствиями. Но, видно, иным вам не быть. – И уже другим, деловым тоном посоветовала: – Присмотритесь, пожалуйста, к прочим вспомогательным службам: к отделу рабочего снабжения, жилищному, медсанчасти. Не сомневаюсь, вы там вскроете немало недостатков.

–    Вы хотели сказать – уголовщины?

Горина укоризненно улыбнулась:

–    Зачем же так резко? Слишком уж вы прямолинейны, ни капельки дипломатии. Так не годится, будьте поосторожнее. Не всегда нужно идти напролом. С этим-то, надеюсь, вы согласны?

–    Пожалуй... Только не наперекор совести.

–    Не спорю. Ну что ж, Ефим Моисеевич, доброго вам нового года, счастья и нашей общей победы!

–    Спасибо, Зоя Александровна. И вам мои лучшие пожелания, самые лучшие. До встречи в 1945-ом году!

* * *

Собираясь на новогодний праздник, Ефим придирчиво осматривал свое отражение в большом волнистом зеркале, вправленном в общежитский шкаф. Отражение было карикатурным, как в комнате смеха.

– Хорош, хорош, – хохотали соседи по комнате, – невеста от тебя, такого, с ума сойдет.

Ефим уложил в старенький портфель, купленный на толкучке, бутылку водки, кое-что из съестного. Глянул на часы – десять. Пора. Надел пальто, кепку, сунул поношенные штиблеты в новые калоши.

–    Ну, товарищи, с Новым годом! Всего вам хорошего и больше того! – провозгласил он. – Веселой встречи!

... Предновогодний вечер был тихим. Небо затянулось серой пеленой. Медленно летели и как бы нехотя опускались на землю редкие снежинки. Лунный свет, пробиваясь сквозь дымчатую завесу, казалось, золотил и небо, и дома, и снежинки. Ефим не спеша шагал по пустынной улице. Легкий морозец бодрил его, настроение было приподнятое: впервые за последние несколько лет предстоит ему встреча Нового года в домашней обстановке! «Счастливый я все-таки, – радовался он, – есть судьба, что ни говори, есть. Судьба уберегла меня от смерти на войне, от тяжелого увечья. Это ли не счастье?»

Трамвай быстро доставил его к деревянной окраине Москвы. Крошкиных он нашел скоро, прошел небольшой двор, постучался в дверь.

–    Фима, вот умничка, что пришли! – защебетала Тина. – Наши уже в сборе. Проходите, раздевайтесь.

Из небольшой уютной прихожей Ефим прошел вслед за Тиной в залитую ярким светом, заполненную людьми, нарядную столовую. Кроме редакционных сотрудников здесь были несколько юношей и девушек, представительный мужчина средних лет, седая, румяная и важная – на манер старой барыни – пожилая женщина, невысокий полненький старичок, чертами лица очень схожий с Тиночкой. Сама Тина, одетая в голубое, очень модное бархатное платье с короткими рукавами и глубоким вырезом на груди, вертелась как юла, подтанцовывала, тараторила, хохотала. Она познакомила Ефима с родителями, молодежью – своими родственниками, и, наконец, с представительным мужчиной.

–    Чернышов Константин Иванович, – отрекомендовался тот и со значением добавил: – Научный сотрудник.

–    Мой близкий друг, – кокетливо подсказала Тиночка, – прошу любить и жаловать.

Отойдя от Чернышова, Ефим вспомнил о своем портфеле, оставленном в прихожей.

–    Алевтина Михайловна, – позвал он, – разрешите вас на минуточку, по секрету.

–    По секрету? – лукаво переспросила Тина. – Какие могут быть секреты под Новый год?

В прихожей он протянул ей портфель.

–    Возьмите, пожалуйста, я тут принес немного... пригодится к столу.

–    Это еще что за новости?! – рассердилась Тина. – У нас всего приготовлено – хоть отбавляй!.. У папочки на работе... – Она вдруг замолчала, прикусив нижнюю губку. – В общем, будете уходить – захватите все это домой. Слышите? Ишь какой! И смотрите у меня! – с этими словами она упорхнула к гостям.

Старинные, с мелодичным медлительным боем часы в столовой пробили одиннадцать.

– Друзья, прошу всех к столу, – пригласила Алевтинина мама, – проводим Старый год.

Раздвижной дубовый стол, накрытый парадной скатертью, манил к себе аппетитными закусками, винами, водками. Хрустальные фужеры и рюмки отсвечивали, переливались радужными огоньками, фарфоровые тарелки, серебряные столовые приборы – богатый стол. Такой и в мирное время сделал бы честь гостеприимным хозяевам. А сейчас война...

Во главе стола, на мягком, с высокой резной спинкой стуле восседал Тинин отец. По правую руку от него – символично подчеркнув это право – сел Константин Иванович. С ним рядом – Тиночка, Ефима она усадила возле себя. Константин Иванович и Федор Владимирович, взявшие на себя роль виночерпиев, наполнили рюмки и бокалы.

–    Выпьем, друзья, за Старый год, приблизивший нас к Победе, – провозгласил тост Федор Владимирович. Зазвенел хрусталь, выпили все до дна.

–    Закусывайте, гости дорогие, чем бог послал, – пригласила Тинина мама.

Константин Иванович наклонил кудрявую голову к Алевтине, посмотрел на нее преданным собачьим взглядом, ласково спросил:

–    Тинуля, что тебе положить на тарелочку?

–    Всего понемножку, Костенька... А вы почему не закусываете, Фима? – строго спросила она. Проворно орудуя серебряной, с витой ручкой лопаткой, она наполнила тарелку Ефима горкой вкусных закусок. Выпили еще по одной, без тоста. За столом стало шумно, смеялись, переговаривались, шутили. Ефим слегка захмелел, а Тиночка на все лады расхваливала его своему другу:

–    Знаешь, Костя, это настоящий герой, фронтовик. А какие чудеса он творил в литейном цехе на посту мастера, а в нашей редакции что творит, что творит!..

Константин Иванович с еле скрываемым недоверием смотрел на щуплого, смугло-бледного Сегала, одобрительно покачивал крупной кудрявой головой, вежливо приговаривал:

–    Замечательно, удивительно, весьма! – Чувствовалось, что за натянутой учтивой улыбкой скрыто равнодушие, больше того, Ефим заметил: Константину Ивановичу наскучили Тиночкины реверансы в сторону него, мужчины-паренька.

«Что за отношения, – думал между тем Ефим, – у этого научного субъекта и Алевтины? А тебе, собственно говоря, какое дело?» – спросил он себя. И внутри него будто зазвучал потаенный голос: «Тебе далеко не безразлично, просто друзья эти два человека или нет...»

Не слушая лепета Тины, он смотрел, как шевелятся ее слегка подкрашенные губы, как поблескивают васильковые глазки, как в розовых мочках сверкают бриллиантовые сережки. Он любовался Тиной. В эти минуты она казалась ему если уж не очень красивой, то, по крайней мере, необыкновенно привлекательной. Но он хотел гармонии, – пытливо глянул в Тиночкины глазки, желая проникнуть в душу, и увидел лишь перемежающиеся огоньки, вроде отблесков на стекляшках. Ему стало не по себе... Неужели она вся напоказ? А что в подтексте? И есть ли он вообще у нее, подтекст?..

–    Друзья, без пяти двенадцать, – раздался глуховатый голос Гапченко. – Новый год на пороге.

Снова наполнили бокалы, включили радио, ждали боя кремлевских курантов. Ждали стоя, напряженно, молча. И вдруг зазвучали переливы башенных колоколов, главные часы государства торжественно пробили двенадцать раз. «С Новым годом, товарищи!» – поздравил диктор центрального радио.

–    Ура! – дружно откликнулось застолье.

После обильного ужина Алевтина, сияющая, возбужденная, пригласила всех в гостиную. Она шла впереди, ведя под руки Константина Ивановича и Ефима. Вместительная гостиная казалась тесной от кресел, пуфиков, диванчиков, ковриков, вышитых подушечек... Одно пианино торчало черным пятном и выглядело здесь ненужным, лишним...

–    Будем танцевать под патефон, – объявила Тина.

–    Тиночка, – сказал баском ее отец, – может, ты лучше поиграешь на пианино, а гости потанцуют?

–    Нет, папочка, на пианино поиграю потом... Я сама хочу танцевать. Первый вальс с Костей. – Она повернулась к нему, положила руку ему на плечо. – С вами, Ефим, второй, не возражаете?

Он засмеялся:

–    Я танцую как медведь

–    Правда? – не поверила Тина. – Какой же вы современный молодой человек?

–    Какой есть, не взыщите...

Кружились в вальсе все, исключая Ефима и стариков, увлеченно, самозабвенно, как в доброе мирное время. О войне напоминали лишь слова популярного офицерского вальса, который с плывущей хрипотцой вылетал из мембраны патефона: «Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука...»

Слегка прижавшись к грузноватому Константину Ивановичу, откинув головку, Тиночка вальсировала легко, упоенно. Ее кавалер смотрел ей в глаза с беспредельным обожанием.

Ефим неотрывно наблюдал за этой парой, и у него не оставалось уже сомнения в том, что Константин Иванович влюблен в Алевтину, глубоко, как только умеет. А она? Неужели и она?.. Ефим почувствовал, как внутри него щемит что-то мерзкое, непонятное. Он гнал от себя это чувство, считая его в данном случае абсурдом: он влюблен в Тиночку? «Да нет же! – отвечал сам себе. – Нет, нет!» Нет?

–    Теперь потанцуем с вами, – Тина потянула его за руку, – не упирайтесь.

Прикосновение теплой Тининой руки было подобно ожогу.

–    Я не умею танцевать, – возражал он, – отдавлю вам ножки, вот и все.

–    Не смейте противиться, – приказала Тина. И он не посмел.

Патефон играл меланхолическое танго.

–    Хотите, Ефим, я буду за кавалера, а вы – дамой? Я поведу, а вы – переставляйте ноги под ритм... Ладно?

–    Что же, давайте попробуем.

Пьянящие звуки танго, выпитое вино сильно взбудоражили Ефима, возбуждение усилилось от прикосновения к нему Алевтины. Он плохо владел собой, с трудом удерживался от желания привлечь к себе эту приятную женщину, целовать ее до самозабвения... В нем внезапно, необоримо заговорил мужчина, молодой мужчина, который уже и забыл, когда был близок с женщиной...

Особым женским чутьем Тиночка догадалась, что творится сейчас с ее партнером. Она осторожно отстранилась от него.

Ефим страшно смутился. Он даже почти отрезвел.

–    Извините, мне лучше уйти... мне немного не по себе... я устал... – несвязно произносил он какие-то слова.

Тина, которую в первый момент покоробило случившееся, пожалела его.

–    Вы, может быть, приляжете отдохнуть? – сказала она. – Дом большой, я провожу вас в дальнюю комнату.

–    Нет, – не поднимая на нее глаз, возразил Ефим, – лучше мне уйти. – И направился в прихожую.

Тина, не привлекая внимания гостей, шла рядом с ним. Когда он оделся, она подала ему портфель.

–    Не упрямьтесь, берите, вы же видите, как у нас всего много... Подождите минуточку!

Она побежала в столовую, вернулась со свертком, сунула его в портфель Ефима.

– Зачем это? Не надо, – отказывался он.

–    Надо, так надо! С Новым годом! С Новым счастьем! -Тиночкины губы легко коснулись его щеки.

–    Фу, черт! Как все гадко вышло! – ругал он себя, шагая по ночной безлюдной улице к общежитию. – Тина, Тиночка, Тинуля, похоже, Ефим, начинает она тебя затягивать... Не отпирайся, не обманывай себя! В ней действительно есть что-то такое... Только берегись, остерег он сам себя, помни: коготок увяз – всей птичке пропасть...

Глава пятнадцатая

–    Ну как, Ефим, не пропала у тебя охота донкихотствовать? – Гапченко смотрел на Ефима не то насмешливо, не то участливо.

–    Я воюю не с ветряными мельницами, – сухо ответил Ефим. – А Дон Кихота уважал и уважать буду. По-моему, он много привлекательнее и человечнее, чем это видится обывателю.

Гапченко перестал улыбаться. Змейка дважды мелькнула на его бледном лице.

–    Обывателю, говоришь? Гм... А ты случайно не знаком с высказыванием товарища Сталина о донкихотствующих?

–    Знаком.

–    Считаешь, что и он обывательски толкует Дон Кихота? – Гапченко сверкнул серыми сверлящими глазками сквозь стекла очков.

Ефиму не хотелось вступать в полемику с редактором. И он миролюбиво ответил:

–    Думается мне, этот разговор зря. Я пришел к вам посоветоваться насчет очередного задания и вдруг – Сервантес. Но коль зашла об этом речь, я предпочитаю остаться при своем личном мнении, – «своем личном» он подчеркнул интонацией.

–    Может быть, скажешь, каково оно, это «личное»? – не унимался Гапченко, будто подтрунивая над своим оригинальным сотрудником.

–    Скажу... На мой взгляд, Дон Кихот чужд приличного равнодушия. Это главное. Равнодушный в степенном бездействии не рискует, конечно, ни ошибаться, ни попадать в смешное положение, тем более не подставит под удар свой бесценный животик.

Гапченко закурил, посмотрел в окно, соскреб ножиком с подоконника прилипшую бумагу. Помолчав, сказал:

–    Сколько сил и здоровья ты угробил на драку с комбинатом питания?.. А чем она кончилась? Каков КПД?.. Вот я и спросил тебя, не отпала у тебя охота к подобным баталиям?

–    Нет, не отпала. Я верю: сегодня польза мала, завтра обязательно будет больше. У меня насчет этого кое-какой опыт есть.

И Ефим рассказал редактору историю с майором Спиркиным.

Гапченко смотрел на него во все глаза.

–    Верю тебе и не верю. Тут приходит на ум другой литературный герой – Мюнхгаузен. Ха-ха-ха! – неприятно, словно понарошку, рассмеялся Гапченко. – Ты уж не взыщи за эту параллель... Но в армии, да еще во время войны решиться на такое!.. Ей-богу, не верится. Ты ведь рисковал собственной башкой!

–    А что, в бою солдат не рискует собственной башкой?

–    Так то ж в бою! Сравнил, ей-богу!

–    Бороться со всякой сволочью – тоже фронт, без риска не обойтись.

–    Да-а!.. – после долгой паузы с усмешкой произнес Гапченко. – Посади тебя на мое место – так ты из газеты, чего доброго, огневую точку сделаешь.

–    А вы как думали?

–    Думаю я вот как, – Гапченко заговорил строго официально, – придерживать тебя за штаны не собираюсь. Признаться, мне в определенной степени нравится твои задиристость, упорство... Но есть одно весьма существенное «но»... В редакции ты около двух месяцев, в лености упрекать тебя грех: работаешь с огоньком, не жалея, как говорится, ни времени, ни живота своего. Написал за это время больше чем достаточно. А сколько попало на газетные полосы?.. Молчишь?.. То-то! Пойми, не могу я отрядить такого работника, как ты, на следственно-прокурорскую деятельность, не могу, хотя и понимаю тебя. Правда, не совсем... и не всегда.

–    Что же вы предлагаете, Федор Владимирович?

–    Все то же. Критические материалы пиши, пожалуйста, но удобопечатаемые.

–    Удобопечатаемые?.. Полуложь – полуправду? Нет, Федор Владимирович, «нашим» и «вашим» у меня не получится. Вилять и врать меня ни одна сила не заставит. Даже Зоя Александровна. Кстати, она тоже посоветовала быть подипломатичнее.

–    Вот видишь? – обрадовался Гапченко. – Так что не морщи нос, товарищ Сегал, слушайся старших! Какие у тебя ближайшие планы?

–    Зоя Александровна рекомендовала покопаться в других вспомогательных службах завода. Если не возражаете...

–    Не только не возражаю – приветствую. Служба быта – сфера взрывоопасная, как раз по твоему характеру. Так что, вперед, Дон Ефим, попутного тебе ветра!

В этом, на первый взгляд, добром пожелании Гапченко таился скрытый подвох и даже некоторая издевка. Он был не настолько глуп, чтобы не понимать, что за ветер сопутствует Сегалу в его разоблачительных журналистских делах.

Что ж, Дон Ефим – так Дон Ефим, звучит куца достойнее, чем к примеру, Дон Трус, Дон Соглашатель, Дон Молчальник...

Итак, Ефиму предстояло заняться службой быта, которую теперь возглавлял представитель партноменклатуры Савва Григорьевич Козырь. Заочно Ефим был знаком с ним неплохо: до недавнего времени Козырь директорствовал в заводском доме отдыха. О его плодотворной, можно сказать, чрезмерно плодотворной деятельности на данном административном поприще можно было судить по присланным в редакцию письмам. Явные и безымянные авторы доступными им красками доводили до сведения прессы «художества» Саввы: беспробудное пьянство, коллективные попойки, частенько происходившие под сводами дома отдыха, «страсти-мордасти» пятидесятилетнего Козыря к молоденьким официанткам и горничным...

Таких сигналов и задолго до прихода Ефима в редакцию поступало немало. Проверять их, как утверждал редактор, было некому.

–    Съездила два раза в дом отдыха Крошкина, что толку? – криво улыбнулся Гапченко. – Я не сомневаюсь: критические сигналы достоверны.

–    И что же? – спросил Ефим.

–    Ничего. Надо как-нибудь серьезно заняться товарищем Козырем.

Разговор состоялся еще в середине января. А нынче март на исходе. Снова Козырь вот уже три месяца ведет за собой обширный бытовой отдел завода. Как и куда ведет – Ефиму предстояло изучить.

Штаб Саввы Григорьевича занимал пять комнат первого этажа Дома общественных организаций. Глава штаба расположился в просторном кабинете с раскидистыми фикусами в декоративных кадках, с массивным красного дерева письменным столом и двумя глубокими кожаными креслами при нем. Сам Козырь являл собой достойное дополнение к шикарному антуражу кабинета: темно-синий, с иголочки, бостоновый костюм – униформа ответработника, остромысые – модные, блестящие коричневые штиблеты, белая под черным, в клеточку, галстуком рубаха; крупный рост, круглый выпирающий живот – фигура! Но вот голова – небольшая, седеющим шариком сидящая на низкой толстой шее, явно подкачала, особенно лицо: розово-лиловатое, будто разбухшее от спирта, со свекольно-мясистым носом, толстыми сластолюбивыми губами. Глаза из-под набрякших век глядели на Ефима лениво и плутовато.

Савва Григорьевич, не выходя из-за стола, все же медленно приподнялся с кресла, протянул Ефиму жирненькую, с короткими мягкими пальчиками ручку. «Свою трудовую», – подумал с усмешкой Ефим.

–    Как я понимаю, вы и есть сотрудник нашей газеты? Как я еще понимаю, – говорил хозяин кабинета хрипловатым баском, – директора комбината питания Корнея Гавриловича Грызо вы уже укатали... Теперь пришла очередь укатывать Савву Козыря. Так нет же, дорогой товарищ, напрасно будете стараться. Предупреждаю загодя: за старого помдиректора я не ответчик. Так?.. А сам я тут за три месяца даже не успел как следует осмотреться. Выходит, с меня все как с гуся вода... Верно говорю?.. Может нам деловой разговор отложить на полгодика, годик?.. Тогда другой разговор. И с меня что-то спросить будет можно. А сейчас просто безо всякой пользы.

–    Вы напрасно упоминаете о Грызо, – сказал Ефим внешне простосердечно, – об, как вы выразились, «укатывании». Я не вижу никакой аналогии. У редакции совсем иная задача...

Козырь смотрел на Ефима с недоверием и подозрительностью, его плутоватые глазки как бы отвечали: «Ты мне зубы не заговаривай, знаем мы вас, субчиков».

–    Да, вы здесь человек новый, – продолжал Ефим, – и я работаю в редакции неполных четыре месяца. Вот и давайте поможем друг другу разобраться в вашем большом хозяйстве.

–    Ежели так – давайте, – деланно обрадовался Козырь. – За помощь спасибо скажу.

В этом «спасибо скажу» Ефим уловил не то угрозу, не то намек на некое вознаграждение, в любом случае, ничего хорошего.

–    С чего же мы начнем, уважаемый товарищ? – спросил Козырь.

–    Я хотел бы знать, какие службы подчиняются вашему отделу, каково состояние дел в них сейчас, хотя бы в общих чертах.

Козырь достал из стола довольно толстую папку, раскрыл ее:

–    Вот, первое, – он загнул указательный палец левой руки, – ЖКО, то есть жилищно-коммунальный отдел. Чем занимается – ясно: эксплуатацией жилья, распределением, вселением, выселением и все такое...

–    Очень важный отдел, – заметил Ефим.

–    Еще бы, – согласился Козырь, – жилье, крыша над головой – второй хлеб, а может, и первый.

–    Как вы полагаете, Савва Григорьевич, злоупотребления в этом отделе возможны? – Ефим задал этот наивный вопрос с умыслом: увидеть реакцию на него со стороны Козыря. А тот беззвучно рассмеялся, да так, что припухшие веки совсем закрыли маленькие глазки. – Уморили, ей-богу, уморили, – сказал он сквозь смех, – злоупотребления? Еще бы! Будто сами не знаете, – и, словно спохватившись, глянул с подозрением: – А может вы меня на пушку берете?.. Так это, скажу вам, зря.

«Любопытно, – отметил про себя Ефим, – откуда у Козыря жаргон тюремного обитателя Левки Жаркова?»

–    Следующая наша служба, – продолжал Козырь, – служба здоровья, тоись, медсанчасть, профилакторий на восемьдесят мест, два дома отдыха... Кстати, в одном из них я работал директором почти три года.

–    Знаю, – сказал Ефим, искоса глянув на Козыря.

–    Откуда? – заинтересовался Козырь. – Вы в редакции недавно... А! Наверное, вам рассказала ваша сотрудница, такая приятненькая, ее, кажется, Алевтиной Михайловной зовут.

–    Да, отчасти и вообще... – не стал уточнять Ефим.

Козыря сильно заинтриговало «отчасти и вообще», но из осторожности он предпочел не вдаваться в подробности. – Нам подчиняются, кроме того, детские сады, ясли, пионерский лагерь, – перечислял он, – пожалуй, все. Есть куда руки приложить, тем более, если общественность, редакция будут нам помогать, – Козырь играл простака.

–    Как вы считаете, чем редакция может сейчас конкретно вам помочь? – в тон Козырю спросил Ефим.

Козырь молчал, словно прикидывая что-то. Будь его полная воля, сказал бы: «Убирайся-ка ты отсюда к чертовой матери! Тоже мне помощничек выискался. И не суй свой длинный нос в мои дела. Думаешь, я тебя не вижу, лягаш?» Вместо этого он произнес вкрадчиво:

–    Вам виднее, чем и как пособлять нам...

Ефим встал.

–    Спасибо за беседу. Был рад познакомиться.

Козырь не заметил иронии.

–    Не за что благодарить. Поможете – в долгу не останусь, – повторил он свою не то приманку, не то угрозу.

«Верно писали о нем рабкоры, – заключил Ефим, – скользкий, как угорь, себе на уме, жуликоватый. Поле деятельности теперь у него необъятное, в самую пору: «раззудись плечо, размахнись рука!», шапку об пол и... Но неужто на громадном предприятии не нашлось трезвого, образованного, по-настоящему делового человека, который соответствовал бы таком посту? Помимо всего прочего, Козырь дремуче невежественен...»

Вернувшись в редакцию, Сегал позвонил в отдел кадров Родионову.

–    Хотел вас попросить, Андрей Николаевич, уделить мне полчасика. Есть неотложный разговор.

–    Пожалуйста, заходите хоть сейчас.

– Давненько мы с вами не виделись, Ефим Моисеевич, – дружески поприветствовал Родионов Сегала, – садитесь, рассказывайте, как поживаете, трудитесь...

–    Что вам сказать, Андрей Николаевич, вся жизнь, по преимуществу, в работе, тружусь в меру сил.

–    Сверх меры, сверх, – поправил Родионов, – воюете здесь, как на фронте. Знал бы тогда, в прошлом году, отправил бы вас на пересылку, в военкомат... Шучу, конечно, но, как говорится, в каждой шутке есть доля правды. Уж очень вы беспокойная личность!

–    Личность – это, наверно, хорошо? – улыбнулся Ефим. – Спасибо за комплимент.