Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

Глава одиннадцатая

Первое, что увидел Ефим после кошмаров полузабытья минувшей ночи, была пустая койка Володи. «Где ты теперь, безвинный великомученик», – тоскливо думал Ефим, Вставать ему не хотелось, тело ныло, в висках постукивали молоточки, подташнивало.

–    Сегал! А, товарищ Сегал! – услышал он, как сквозь сон, голос дежурной сестры. – Что это вы разоспались? Поздно, вставайте, скоро врачебный обход.

Через силу спустил он на пол пудовые, казалось, ноги, надел тапочки, поплелся в умывальную. Холодная вода немножко приободрила, вернулся чуть посвежевшим.

Почти тут же в палату в сопровождении медсестры вошел по обыкновению улыбающийся доктор Канатчиков, спросил стандартно:

–    Как дела, Ефим Моисеевич? Идем на поправку?

Ефим молчал, безразлично глядя мимо него. Если бы врач зрячими глазами посмотрел на своего пациента, то сразу бы увидел, что тот крайне удручен, до поправки ему ой как далеко.

–    Как спите? Аппетит? – Не дождавшись ответа, продолжал Канатчиков: – С историей вашей болезни от 1944-го года я ознакомился. Борис Наумович вас хвалит. Просил передать, что ждет вас сегодня в пять часов в своем кабинете. Не забудьте, пожалуйста, не опаздывайте.

События последних полусуток даже Надю вытеснили из памяти Ефима. Оставшись один в палате, он мгновенно ее вспомнил. На душе сразу потеплело, впервые за много часов; он облегченно вздохнул, лег навзничь, светло улыбнулся. Нет, он не одинок на земле, где-то совсем недалеко отсюда ходит, думает о нем, стремится к нему его Наденька. Хорошо бы она пришла сюда сейчас, села рядышком... Как обидно, что свидание состоится не раньше воскресенья, через три дня! Сегодня остается надеяться на маленькую записочку и передачку.

Неожиданно в палату опять вошел врач Канатчиков.

–    Ефим Моисеевич, – окликнул он, – не придет ли сегодня в больницу ваша супруга? Борис Наумович хочет с ней побеседовать.

–    Она собиралась быть здесь сегодня около семи. Но как ей пройти к Борису Наумовичу? И как она узнает, что он ее ждет?

–    Это уж наша забота, не беспокойтесь. – И почему-то погрозив пальцем Ефиму, Канатчиков полушутя-полусерьезно бросил, выходя из палат: – Бунтарская у вас душа, Сегал, смотрите у меня!

Что означал жест врача и его реплика, Ефим сразу не понял, да и не хотел понять. Мысли его были заняты совсем другим: если Надя посетит сегодня доктора Котляра, то он непременно разрешит им повидаться.

... Ровно в пять часов Ефим постучал в дверь кабинета главного врача.

–    Вот и довелось нам с вами вновь повстречаться, – тепло приветствовал его Борис Наумович. – Лучше бы, конечно, это произошло не здесь, а в более приятном месте. – Он подвинул стул, сел рядом с Ефимом. – Сколько лет мы не виделись? Три? Четыре?

–    Скоро пять, – поправил Ефим.

–    Пять! Как бежит время... Вы, я слышал, уже успели жениться?

–    Да, и очень счастлив.

–    Давно женаты?

–    Четвертый год.

–    Дети у вас есть?

–    Ждем... В недалеком будущем.

–    Когда именно? – с заметным интересом спросил профессор.

–    Точно не знаю. Наверно, месяцев через семь. Я жду ребенка. Я не могу вам сказать, как. Мне уже четвертый десяток покатил. Если не теперь, то когда же?

–    Да-да, разумеется... – не сразу и не глядя на Ефима проговорил Борис Наумович. – Отцовство – штука весьма... Как вам нравится ваш лечащий врач Иван Петрович? – он почему-то изменил тему разговора.

–    А если я скажу вам, что он мне совсем не нравится? Канатчикова из него не выйдет, ручаюсь! Он был лечащим врачом Жуковского, моего соседа?

–    Да, – не совсем твердо ответил профессор, видимо, стараясь понять ход мыслей Ефима.

–    Простите за любопытство, а от какой психической болезни его лечили? Жуковский – завидно здоровый человек. Это прекрасно знает и врач Канатчиков. В прошлом веке Чаадаева объявила сумасшедшим царская охранка. Теперь постыдную акцию в отношении Жуковского осуществляет бериевская охранка, то бишь Лубянка – «бдительный страж революции!».

–    Прекратите, Сегал, довольно! – с несвойственным ему раздражением и бесцеремонностью прервал Борис Наумович. – Оставьте ваши нелепые догадки при себе! Иван Петрович уже поставил меня в известность о ваших сомнительных высказываниях. Хоть здесь и особая лечебница, но все же надо знать меру.

–    Ах, уже успел поставить в известность! – вскипел Ефим. – А он случайно не доложил вам, что он, врач, нарушил святую клятву Гиппократа: согласился почти год держать под замком в сумасшедшем доме абсолютного здоровяка и умницу?! Как мог медик решиться на такое?! – разошелся вовсю Ефим.

Опустив массивную черно-кудрявую, уже седеющую голову, Борис Наумович молчал. А Ефим прервав на мгновение горячую тираду, вдруг понял, что его обвинительная речь в адрес Канатчикова беспощадно обличает и профессора Котляра, без ведома и трусливого согласия которого рядовой врач не посмел бы стать пособником произвола.

Усилием воли Ефим остановил себя, другим тоном мягко, доброжелательно сказал:

–    А вы, Борис Наумович, за эти годы очень преуспели на своем поприще. Рад за вас. – Голос Ефима звучал вполне искренне.

–    Спасибо, – Борис Наумович облегченно вздохнул, выпрямился, – знаю, это от души, точнее, от великодушия... И вы могли бы многого добиться, если бы помнили мое прощальное напутствие перед выпиской в сорок четвертом, помните?

– Дословно: «Правду пусть ищут другие, кто покрепче здоровьем. Острые углы не для вас. Пообещайте не лезть на рожон...». Верно?

–    Верно... Очевидно вы пренебрегли моим советом. Почему?

–    Вспомните, я вам тогда ничего не обещал. И не мог обещать. Может быть, вам приходилось слышать или читать слова Державина: «Змеей пред троном не сгибаться, стоять и правду говорить?». Как, по-вашему, такие слова родились у человека, который просто не хотел сгибаться или не умел?!

Борис Наумович задумался.

–    Мне не приходилось слышать такое высказывание. Я все-таки медик, не литератор. Да-да медик, – решительно повторил он, – а вы – больной. Я обязан, нет, я очень хочу, если уж не совсем вылечить вас, то уж, по крайней мере, укрепить ваши нервишки. Лечить вас отныне буду лично я, думаю, так будет лучше.

–    Вот Канатчиков-то расстроится, – не выдержал, съязвил Ефим.

Борис Наумович глянул на него с укоризной, достал из стола историю болезни Сегала, деловито сказал:

–    Приступим. Рассказывайте о самом главном, что приключилось с вами за эти годы и на работе, и в семейной жизни.

Около часа записывал доктор исповедь Ефима.

–    Все? – спросил устало.

–    Все, – устало ответил Ефим.

–    Диву даюсь, – помолчав, произнес вполголоса профессор Котляр, – как вы еще после всего этого живы. Страшно.

Оба опять помолчали, отдыхая, один – от услышанного, другой – от воспоминаний.

–    М-да! – нарушил тишину доктор Котляр. – Значит, вы ждете прибавления семейства? Сына или дочку родит вам жена – одинаково доброе событие в семье. Но, Ефим Моисеевич, при вашем положении, с вашим здоровьем, с вашей установкой вообще... Понимаете...

–    Не надо, не продолжайте, Борис Наумович, – возбужденно прервал Ефим, – я понимаю, куда вы клоните... нельзя, не время иметь ребенка? Так?! Отвечайте же! Что же вы молчите?

Раздался стук в дверь.

–    Войдите! – с живостью отозвался профессор. Появилась медсестра.

–    Борис Наумович, пришла жена больного Сегала. Она в приемной. Можно провести ее к вам?

–    Да-да, непременно, – поспешно приказал доктор Котляр. – Видите, голубчик Ефим Моисеевич, как славно вышло. Немного побеседую с вашей супругой, потом разрешу вам внеочередное свидание. Пока, прошу, ступайте к себе, успокойтесь, не думайте ни о чем плохом... Кстати, я распорядился никого в вашу палату не помещать. Завтра же начнем курс лечения.

Придя в палату, Ефим не включил свет. Сел на кровать, мысленно вернулся к разговору с профессором. Разговор прервался на самом важном месте, исключительно важном для него и Нади, об их будущем ребенке... Будущем ребенке?.. Ефим похолодел: профессор дал понять ему, что ребенка не должно быть, он не должен появиться на свет.

И в сердце Ефима мгновенно перемешались отчаяние и неукротимая ненависть к бесчестному, как он считал сейчас, профессору Котляру. Ирод в белом халате, терзался он, наверняка уговаривает в эти минуты Надю отказаться от рождения ребенка. Какой же холодный, безжалостный человек, кипел Ефим.

«Опомнись! Ты не прав, – послышался ему голос вроде бы из мрака. – Ну-ка, пошевели мозгами: что за корысть доктору Котляру толкать твою жену на этот шаг, подвергать ее риску навсегда остаться бездетной?» А тогда... вообще, тогда... Ефим обеими руками больно сжал голову. Боже милосердный! Неужели он навсегда лишится радости отцовства?! Он не понял, почему вдруг вспомнился ему день тридцать первого мая 1944-ш года, прекрасный солнечный день, когда он, счастливый, шагал из госпиталя, мечтая о любви, о семье, о своих будущих детях. Внезапно вспомнил, как поразило его недавнее сообщение Наденьки об аборте у соседки Лены. Не знал, не ведал тогда, отчего так больно хлестнула его казалось бы заурядная новость. Предчувствие?

В ушах зазвучали сказанные Борисом Наумовичем с искренним сочувствием небезразличные слова: «С вашим здоровьем, при вашем положении, установке...» Нет, не враг ему добрейший профессор Котляр! Он глубоко понимает ситуацию, в которой оказался его серьезно больной пациент, неукротимый правдоискатель.

Вихрь мыслей закрутился в возбужденном мозгу Ефима. Кто виноват, что дошел он до нервного и физического истощения? Кем и за что наказан? Он вопрошал свою совесть – она была чиста: инвалид войны, толком не окрепший, не оправившийся от трех лет фронта, он безоглядно бросился в новый непримиримый, неравный бой – теперь с внутренними врагами своей Родины. Случай помог ему прозреть, он понял: в лице Козыря и Рызгалова, Цидилкина и Великановой, Мошкарова и Смирновского, многих других им подобных правдодушителей, с кем довелось вести первые, почти бесплодные бои в качестве журналиста многотиражки, ему противостоит сама политическая и административная Система, созданная по воле и под «гениальным» водительством «великого» Сталина. Грозная, могущественная, преступная, она жестко требует от стоящих у нижних ступеней иерархии безоговорочной покорности, слепого поклонения, всеобщей лжи под видом правды во славу свою... Сегал этого делать не желал, не умел! Устами Щукиной, Система порекомендовала ему пойти на компромисс: смириться, приспособиться, стать ее слугой-с его умом это пустяк сущий! Он отверг гнусное предложение, не смог пойти на сделку с совестью, со своим неукротимым геном.

Тогда Система мощно и беспощадно разделалась с посягнувшим на ее святость и неприкосновенность: олицетворяющими Систему он загнан в угол. Прикрываясь «общественными и партийными интересами», они взяли в кольцо поборника правды – и вот он без работы, значит, без куска хлеба, унижен, обобран, угодил в психиатрическую больницу!..

Так где же подлинные цари Ироды?! Кто отнимает у него последнюю радость – иметь ребенка, стать отцом?..

Погруженный в тяжкие думы, Ефим не услышал, как в палату вошла медсестра, вздрогнул от вспыхнувшего света.

–    Товарищ Сегал, – окликнула его. – Выйдите в коридор, там вас жена ждет.

Ефим вскочил с постели, в открытую дверь увидел Надю, забыл обо всем на свете, протянул к ней худые, дрожащие руки:

–    Наденька!

Они сели на диван в коридоре. С бесконечной любовью и тревогой всматривался Ефим в самое дорогое для него лицо: «курочка без мамы» показалась ему еще бледнее, озабоченнее. У него сердце упало.

–    Ты не больна, Наденька?

Она через силу улыбнулась:

–    Не беспокойся, я здорова, трудновато... Вот и все. Работа... волнения за тебя...

–    Расскажи, зачем тебя приглашал Борис Наумович? – где-то в глубине души Ефим надеялся, что рокового разговора, может быть, и не состоялось.

Вместо ответа Надя открыла хозяйственную сумку, вынула из нее несколько небольших сверточков.

–    Рассчитывала передать посылочку через сестру, а вышло так, что сама пришла.

–    За продукты спасибо, возьми-ка ты их домой, съешь сама. Мне и больничного угощения хватит. Ты не ответила на мой вопрос.

–    О чем беседовал со мной профессор? Расспрашивал подробно о тебе, как да что, в общем, обыкновенно. Ок решил сам заняться тобой, обещает за месяц-полтора поставить тебя на ноги. – Надя говорила быстрее обычного, избегая встретиться с ним глазами.

Ефим все понял: Надя вняла разумным доводам доктора. Но не торопилась с оглушительной вестью, возможно, со страхом ждала вопроса о ребенке.

Он ни о чем не стал спрашивать.

–    Фима, вот здесь два кусочка мяса, съешь их сегодня же, а то испортятся, жаль.

Надя перекладывала с места на место сверточки с едой.

Ефим покачал головой, чуть заметно улыбнулся:

–    Не пропадет.

Он понимал всю бессмысленность обоюдной игры в прятки. Не спрашивать жену о самом главном – малодушно, это значит взвалить всю тяжесть, всю ответственность за этот шаг на нее, женщину-дитя! Ей и так достается!.. Он мужчина, он обязан заговорить прямо, не прятать нос под крыло.

–    Наденька, – сказал он, напрасно стараясь скрыть волнение, – мы оба все знаем... Борис Наумович, очевидно, прав. Иного выхода у нас сейчас нет. Будем мужественны... Верю: Бог с нами, он не оставит нас. – Ефим почувствовал сушь во рту, язык ему не повиновался, будто чужой.

Надя слушала его, опустив голову.

–    Принеси мне водички, – попросила изменившимся голосом.

Выпила несколько глотков.

–    Мне было так одиноко, так страшно согласиться... Я, наверно, дня три пробуду в больнице... Сегодня среда, воскресенье – день посещений. Я приду... – Она вздохнула, прижалась к мужу, словно ища защиты, и быстро пошла к выходу.

Профессор Котляр использовал, кажется, весь арсенал своего незаурядного врачебного таланта, чтобы всесторонне и как можно основательнее укрепить расшатанное здоровье своего пациента.

По истечении полутора месяцев он с удовлетворением констатировал:

–    Нас с вами, по-моему, можно поздравить с успехом! Думаю, дней через восемь-десять вы сможете отправиться домой.

–    И я так думаю. Чувствую я себя неплохо. Но... – Ефим замолчал.

–    Что еще? – насторожился профессор.

–    Видите ли, дорогой Борис Наумович, вашими добрыми стараниями, за что я безмерно вам благодарен, я подлатан и подштопан, невидимая рана моя затянулась. Затянулась пленочкой, боюсь, что тонкой. Стоит мне очутиться за пределами лечебницы, как наша прекрасная действительность, которая увы, пока я был здесь, не изменилась, – эту пленочку порвет, нервы опять оголятся, как провода... Жди очередного замыкания. Вот в чем беда. Надо правде в глаза смотреть: «широка страна моя родная», а нет мне в ней ни убежища, ни прибежища от мерзкой реальности.

Профессор с участием развел руками.

–    Тут, Ефим Моисеевич, медицина бессильна! Как врач, повторяю еще раз: острые углы не для вас. Вам необходимо круто изменить свое отношение...

–    Извините, Борис Наумович, – прервал Ефим, – не продолжайте, я вас понял. Я буду вам очень признателен, если вы разрешите мне выписаться отсюда не через десять дней, а дня через два-три. Дальнейшее пребывание в этих стенах вряд ли пойдет мне на пользу. Пожалуйста, сделайте такую малость... Хорошо?

–    Если вы настаиваете, не возражаю.

–    Благодарю вас от всего сердца! Благодарю за вашу доброту! Только можно на прощанье задать вам один вопрос?.. Я заранее прошу извинить меня. Понимаете, меня очень волнует судьба Владимира Жуковского. Может быть, вам все-таки известно, куда его увезли в ту злополучную ночь?

Профессор Котляр выразительно, исподлобья глянул на Ефима, поднялся с кресла, ступая бесшумно, как некогда тот политический деятель, как недавно врач Канатчиков, подошел к двери, открыл ее, высунул голову в коридор, посмотрел направо, налево, захлопнул дверь на замок. Бросил мимолетный взгляд на Ефима, перехватил его ироническую улыбку.

–    Подсмеиваетесь над трусоватым профессором? Не вздумайте отпираться, вижу... Да, признаться, боюсь, вернее, опасаюсь... Есть чего опасаться! Увы, есть! И вы это знаете. Мне трудно продолжать этот разговор, непривычно, знаете ли... – Борис Наумович отошел к окну. – На ваш вопрос о дальнейшей судьбе Владимира Жуковского отвечу так: куца его увезли в ту, как вы выразились, злополучную ночь, мне никто не доложил. Случайно узнал от одного давнего коллеги, что Жуковский помещен в Казанскую психбольницу. Надолго ли? Неизвестно... Это не просто больница, а вроде бы больница-тюрьма.

–    Как это? – с крайней тревогой спросил Ефим.

–    Не слышали? И не надо. Злейшему врагу своему не пожелаю очутиться в том последнем кругу дантова ада... Все, Ефим Моисеевич, я и так сказал вам непозволительно много. Надеюсь, вы понимаете и не злоупотребите... И намотайте себе на ус! Вы же умный человек!.. Итак, – Борис Наумович протянул руку Ефиму, – до свидания, не в стенах психбольницы, разумеется...

Через три дня, к своей и Надиной радости, Ефим возвращался из больницы домой.

Декабрь 1975 – октябрь 1977 гг.

РУСЬ

Не берусь

исцелить тебя, Русь, не берусь.

Я и думать об этом не смею.

Будь хоть я тыщу крат

Гиппократ, будь хоть я Моисеем -все равно не берусь..

Утонула в кровище, задохнулась от фальши

и лжи.

Как ты, тупая,

слепо и рьяно до небес возносила

тирана,

как молилась ему,

расскажи...

А теперь вот – блажи!..

Смертоносны глубокие раны твои, Честь и совесть пропили Иваны

твои.

В городах перекрашены в рыжие, крутят чреслами Марьи

бесстыжие. А в деревне, от хаты до хаты, поллитровка

в обнимку с развратом, входит в двери,

раскрытые настежь, на погибель твою и несчастье!

А под соколов ясных рядится твое воронье.

А под знаменем красным жируют жулье да ворье.

Тянут лапу за взяткой

чиновник, судья, прокурор...

Как ты терпишь, Россия,

паденье свое и позор?!

Над тобою, распятой, березы проливают горячие слезы, изнывают поля и дубравы, жухнут с горя шелковые травы, и трубят тебе песни кручинные в небесах косяки журавлиные...

Не берусь

исцелить тебя, Русь, не берусь...

Понимаю, твои коммунисты-цари крикнут мне:

– Замолчи, щелкопер, не дури! Укроти-ка свой пыл клеветнический! Русь отсталой была,

Русь сохою жила, а при нас стала вся электрической, металлической, чудо-космической...

Полюбуйся, другим укажи: этажи, этажи,

поднимаются светлые здания, города, города...

Нефть, алмазы, руда, в дикой тундре и то – созидание.

Лучше крикни: – Ура!

На полях – трактора, в хатах светят не свечечки сальные.

Телевизоры есть, мотоциклов – не счесть, есть авто

и машины стиральные.

Лапти где? Нет лаптей!

Посмотри на детей:

как картинки они принаряжены.

Ты учти, критикан, выполняем мы план, а в пустынях – каналы и скважины... Мы от счастья поем, мы к высотам идем.

Коммунист – это самое, самое...

Мы Россию спасли, мы – надежда Земли, не хулу,

сочини ты осанну нам.

...Комцарям я ответить на это готов. Вы не зря мастера феерических слов. Да, растут города, да, гудят провода, ледоколы сверхмощные строятся. Есть и в космос разбег...

Ну а где Человек?

Ну а где Человек, россиянин свободный, с достоинством?

Я с тоскою смотрю

на «советских» людей. Ни высоких стремлений,

ни светлых идей.

От начальства снося зуботычины, Лишь с оглядкой лопочут:

«Что сделаешь мол?..» Верно их, как плита,

придавил произвол и запуганных, и обезличенных.

Что же станется завтра,

Россия, с тобой?..

Кто же правит сегодня

твоею судьбой?

Беззаконие,

Зло

и Насилие.

Кто поможет, скажи, во спасенье души, чтоб ты стала здоровой

Россиею,

чтоб ты стала

свободной Россиею?

Не берусь исцелить тебя, Русь, не берусь...

И откуда прибудет спасение?

«В белом венчике роз»

пожалеет Христос?..

Чу!..

Мне слышится грозное пение: Мы наточим топоры,

топоры,

их припрячем до поры,

до поры

До поры, до времени, а потом – по темени -

и-и-эх!..

Кто поет?..

Это – правда

иль слуха обман?..

А России душа

умирает от ран!..

Август, 1977

От издателя

Часть L Прозрение

Часть II. Свадебное путешествие

Александр Соболев Ефим Сегал, контуженый сержант

Роман

Главный редактор художественной литературы Георгий Садовников

Набор    Н. Швол

Верстка, обложка С. Деревянко Корректор    Т. Савицкая

Издательский дом ПИК 121019, Москва, Новый Арбат, 15

Л.Р. № 063310 от 15.02.1994 г.

Сдано в набор 25.08.98. Подписано к печати 12.01.99. Формат 84x109/32. Гарнитура «Таймс». Печать офсетная. Бумага офсет № 1. Усл.-печ.л.15,5.

Тираж 1000 экз. Заказ № 473.

Отпечатано с готовых диапозитивов в Московской типографии № 6. Москва, ул. Южнопортовая, д. 24