Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

–    Не совсем. Мяса дают, как вы сказали, по неполной норме. Почему?

–    Ну и дотошный ты товарищ, Ефим, вредоносный, я бы сказала. Тебе хоть бы к чему придраться, лишь бы скомпрометировать руководящего работника... Так вот, на сей раз, Ефим Моисеевич, сорвалось!

–    «Придраться»?! «Скомпрометировать?!» – возмутился Ефим. – Я честно выполняю профессиональный долг журналиста: стоять на страже общественных интересов, обличать нарушителей закона и морали. Моя задача не придираться и компрометировать, как вы изволили выразиться, а обличать. Понятия, как видите, полярные. Это вам как редактору, члену партии надлежит знать!

Толстые щеки Щукиной задрожали. Ефим ждал услышать брань, но к его удивлению, она, немного помолчав, глянув в его сторону с нескрываемой неприязнью, процедила сквозь зубы:

–    Ладно, Сегал, можешь пока идти.

Он не вышел, а словно вырвался из ее кабинета. В общей комнате Нади не было. А она так нужна ему теперь!

–    Куда ушла Надя? – обратился он к Пышкиной.

–    Забыла доложиться, – ответила та в своей манере.

На столе Ефима зазвонил телефон.

–    Фима, – услышал он с облегчением желанный голос, – зачем тебя вызывала Щукина?.. Я жду тебя у проходной.

Она встретила его на полпути от редакции.

–    Чем ты так взволнован?

–    Гады, мерзавцы, все они – одна шайка-лейка, – ругался в сердцах Ефим.

–    Успокойся, что случилось?

–    Ошеломляющая новость! Рызгалов и компания, почуяв недоброе, раздобыли где-то немного мяса. Месяц на исходе, большая часть талонов отоварена эрзацами, делают видимость благополучия. Рызгалов – уголовник, да еще какой! Копнуть хорошенько – вскроются и не такие махинации. Нельзя оставлять дело на полпути.

Надя молчала.

–    Помнишь, Фима, – неторопливо заговорила она после некоторого раздумья, – ты как-то рассказал мне о старом докторе? Он тогда, сам того не подозревая, дал тебе ключ к пониманию всего, что происходит в нашем славном Отечестве?

–    Ты имеешь в виду его слова о государственной и общественной Системе? Полагаешь, что с рызгаловским делом я упрусь в нее, как в непробиваемую броню?

–    Вот именно. Может быть, ты в азарте забыл о ней – о всемогущей и всеохватывающей, как сам назвал однажды?

–    Ничего я не забыл. Забыл – она о себе напомнила бы. Это ведь не преграда, которую можно обойти или перепрыгнуть. Но все же, пусть очень редко, а берут за шиворот высокопоставленных воротил, судят, сажают и даже расстреливают. Почему это не может произойти с Рызгаловым? Надо что-то придумать.

–    Придумай, на первый случай, где нам добыть деньги до получки.

Вскоре произошло первое приятное событие в затянувшемся «свадебном путешествии» молодоженов. Вернее, не одно, а даже целых два.

Тетка их сожительницы по комнате, девочки Маруси, посчитала, в конце концов, что содержать в Москве племянницу дело накладное: ведь Маруся еще училась, никаких средств к существованию не имела. Тетка увезла ее к себе в Рязань, где Маруся намеревалась поступить в какой-то техникум. В связи с отъездом она предложила Сегалам купить ее платяной шкаф, кровать с пружинным матрацем, кое-что из посуды. За всю эту неслыханную роскошь Маруся запросила, в общем-то, сходную цену. Однако и такой финансовой малости у Сегалов в наличии не оказалось. Ждать уплаты некоторое время Маруся отказалась наотрез: «Деньги на бочку (так она и заявила), или завтра все увезу отсюда».

Пришлось опять лезть в кабалу к завкомовскому бухгалтеру. С обычными упреками и причитаниями, он неохотно вытащил из сейфа несколько купюр в обмен на расписку, грозно предупредил: «В получку все выдеру!» Добавили немного из имеющихся на текущие расходы денег, вручили несговорчивой Марусе, оставив себе мелочь – на два дня до зарплаты.

Зато – о, радость! О, счастье! О, не сравнимое ни с чем наслаждение! Наконец-то, после пятнадцати месяцев супружества, Ефим и Надя стали единоличными владельцами комнатушки в засыпном бараке, пусть без самых элементарных бытовых удобств, пусть с тремя соседями по коридору, но одни, без посторонних в комнате, в комнате с мебелью – их собственной: шкафом и кроватью и даже обеденным столом, который Маруся великодушно оставила Сегалам «за так». Да еще со своей посудой и утварью! Нет, не пережившему такое счастье не понять, просто не представить себе состояние людей, у которых воистину только что не было ни гроша, да вдруг... Словно поглотив солидную дозу возбуждающего, Сегалы неестественно повеселели. На радостях они и не заметили поначалу, что Маруся унесла свои стулья и им не на что сесть – одна табуретка на двоих. Однако и этот пробел чудодейственно восполнился. А вышло так.

В разных комнатах Дома общественных организаций без особой, видимо, надобности стояло множество стандартных конторских стульев, неказистых, но прочных. Ефим решил попросить у коменданта Дома пару стульев во временное пользование. Пожилой комендант оказался ; человеком понятливым. Без лишних слов, вместо двух он презентовал Сегалам четыре стула, и не на время, а навсегда, к тому же выбрал покрасивее и получше. Вдобавок, что уже походило на фантазию, он подарил им списанный старенький, но довольно-таки приличный, даже мало поцарапанный, однотумбовый письменный стол, покрытый дерматином.

Надраив некрашеный пол до желтизны, побелив печку-шведку, расставив с максимальным эстетическим эффектом мебель, Сегалы устало уселись на конторские дарственные стулья и молча, час или два, – счастливые часов не наблюдают – любовались «своим гнездышком».

Кто знает, сколько бы времени продолжалось блаженное любование, если бы Ефиму вдруг не захотелось есть.

–    Надюша, – сказал он ни к месту и ни ко времени, – не мешало бы немножко подзаправиться...

–    А? – встрепенулась Надя, будто очнувшись от волшебного сновидения. – Что ты сказал?

Ефим повторил свою прозаическую фразу.

–    Ой, я тоже кажется проголодалась. Но у нас не осталось ни копейки. Так что...

Но тут случилось новое чудо. В комнату без стука вошла соседка Лена и ахнула:

–    Ба! Как у вас хорошо-то! Как господа зажили! Не хотите облигации проверить? Может, выиграли? – Она протянула газету.

–    Выиграли! – вскрикнула Надя. – Тысячу! Два раза по пятьсот!

–    Не может быть! – не веря в удачу, воскликнул Ефим. -Проверь еще раз.

Проверили еще раз, все, по очереди. Ошибки не было, выигрыш состоялся!

–    Вот здорово-то! – по-хорошему позавидовала Лена и, почему-то вдруг пристально глянув на Надю и Ефима, спросила: – А сейчас-то у вас деньги есть? Могу выручить: мой вчера получку принес... А потом сама у вас стрельну. Теперь вы богатые, я с вами вожусь.

Сегалы не успели ни согласиться, ни возразить, как Лена вернулась с полсотней, В барачном раю люди понимали друг друга без лишних слов.

Через час, вернувшись из продмага, Сегалы пировали. Услада от этого пиршества могла бы сравниться разве что с той, которую испытают люди, когда придет Мессия. Счастливо возбужденный, Ефим даже спел Наде в приблизительном переводе с древнееврейского песню «Когда явится Мессия»:

Неслыханные яства будем есть,

Тончайшие вина будем пить,

Вкуснейшими лакомствами будем наслаждаться На том чудесном пиру, на том чудесном пиру...

Блаженно умиротворенные, Ефим и Надя роскошно расположились на широчайшем просторе – полуторном Марусином матраце. Словно ангелы безгрешные, безмятежно и сладко проспали сказочную ночь.

Грядущий день принес событие общегосударственного порядка: вместе с отменой карточной системы, в СССР была объявлена денежная реформа. Сегалы встревожились за свой выигрыш: вдруг обесценится? Они поспешили получить деньги в сберкассе, большую часть выигранной суммы отрядили на погашение долга и хлеб насущный. Остаток употребили на покупку двух вещей для пополнения интерьера: настольных часов в деревянной оправе и пластмассового радиорепродуктора. Установленный на шкафу, он каждое утро начинал с песнопения во славу, в ознаменование и т.д. Большей частью он был у Сегалов выключен: они щадили свои уши, души свои.

Часы торжественно водворили на письменный стол. Мерно тикая, они вели отсчет времени следующего этапа «свадебного путешествия» молодой четы.

Ненадолго блеснуло солнышко на сплошь затянутом облаками небе Сегалов... И это бы ничего, привычно... Но на горизонте показались тяжелые тучи, предвещавшие то ли бурю, то ли грозу, а может быть – грозу с бурей...

Ефим не предчувствовал, знал: время его пребывания в редакции исчисляется несколькими месяцами. Щукина предрешила это в первый же день вступления на редакторский пост. Дело было за немногим: создать, именно создать подходящий повод и ... марш, Сегал, на все четыре стороны! А следом и Надя. Пока же Ефим упорно обдумывал, как защемить в капкан грязные да загребущие лапищи Рызгалова. Теперь, с отменой карточной системы, сделать это стало еще сложнее. Что было – то сплыло, есть ли надобность старое ворошить? – могут сказать влиятельные заступники афериста.

С кем бы посоветоваться, ломал голову Ефим, где найти сильного мира сего, который захотел бы заинтересованно выслушать и – о фантазия! – принять сторону справедливости?

Вообще-то такой человек был у Ефима на примете. Он играл видную роль в политической жизни страны, в журналистской среде слыл относительно либеральным и принципиальным, в чем-то, учитывая суровое сталинское время, и смелым. Попасть на прием к личности такого масштаба – дело чрезвычайно трудное, если не безнадежное...

Не видя иного выхода, Ефим решил попытаться: недели две, почти ежедневно, звонил помощнику этого человека. Тот не отказывал. Без особого энтузиазма, скорее всего желая отделаться от назойливого просителя, советовал: «Позвоните, скажем, денька через два-три, попытаюсь...»

А в один из ближайших дней Ефиму суждено было узнать потрясающую новость.

... В редакцию явилась немолодая, с интеллигентной наружностью женщина, спросила Сегала, извинившись, попросила его выйти в коридор «на пару слов». Ефим последовал за ней. Озираясь по сторонам, незнакомка вынула из сумки сложенную вдвое довольно толстую пачку бумаг, сунула в руки Ефиму и, не сказав больше ни слова, очень поспешно удалилась. Ефим оглядел объемистую пачку, хотел вернуться в редакцию, но передумал: «Что сие такое, надо посмотреть без свидетелей». Он, как всегда, пошел в читальню парткабинета. Удостоверившись, что она безлюдна, забрался в самый дальний угол огромной комнаты, расправил бумаги, глянул на титульный лист, пробежал глазами несколько строк и обомлел: перед ним была копия напечатанного на машинке протокола особо секретного заседания парткома завода.

Из протокола явствовало: по настоянию одного из глав аппарата ЦК ВКП(б) Дьякова, с ведома министра, треугольник завода рапортовал товарищу Сталину об освоении – впервые в Советском Союзе – и запуске в серию сверхмощного двигателя для военной техники. Товарищ Сталин щедро наградил орденами и премиями комсостав и кое-кого из рядовых, не зная и не ведая, что ему, великому, всевидящему, бессовестно втерли очки.

Тем временем, чудо военной техники, пока что не доведенное до кондиции, кряхтело, пыхтело и мыкалось на испытательном стенде. Сталин срочно, без промедлений требовал новое стратегическое оружие, торопил Дьякова и министра. На спасение агрегата, а стало быть, себя самих, было брошено все. Но, как следовало из протокола, объявленное новорожденным дитя никак не покидало чрева матери, несмотря на отчаянные потуги и всевозможные стимуляторы.

Протокол кричал, бранился, неистовствовал: парторг Смирновский метал громы и молнии в главного инженера Гаинджи, генерал-директор Мошкаров пообещал к чертовой матери выгнать с завода начальника производства. Главный диспетчер обозвал начальника сборочного цеха словами, которые ведущий протокол обозначил многоточием. Гаинджи обругал главного испытателя «курдючным бараном, который и на шашлык не годится»... Не заседание парткома – Содом и Гоморра!

В конце концов порешили: во избежание огласки – страшной для всех катастрофы – довести двигатель для передачи его в серийное производство за три дня.

Ефим был ошеломлен. Рызгаловская афера по сравнению с этой выглядела детской забавой... Много кой-чего нагляделся он за годы работы в печати, но такое?! Надуть самого Сталина?! Что же предпринять? Как действовать? Кто та незнакомка, вручившая ему протокол? И почему именно ему? Голова шла кругом.

Прежде всего он, разумеется, поделился новостью с Надей. Она была поражена не меньше его.

–    Кто эта женщина? Откуда? Как к ней попал протокол? Ты хоть запомнил ее внешность?

–    Не успел... Внезапно появилась – внезапно исчезла.

–    Как думаешь поступить с этой бомбой?

–    Надеюсь подорвать с ее помощью Смирновского, Мошкарова и иже с ними. Шутка ли, наврать Сталину! Узнает – наверняка всем головы поотрывает. И, разумеется, не ради справедливости, она великому кормчему неведома. Он поразит их булавой из царской амбиции. И доверенного своего, Дьякова, не пощадит.

Подумав, Надя спросила:

–    Ты веришь, что будет так? Допустим... Но как дать знать обо всем этом Сталину?

–    Ты хочешь сказать, как обойти Дьякова? – Ефим задумался. – Послушай, – заговорил он с воодушевлением, – ведь я собираюсь на прием к человеку, который занимает положение не меньшее, чем Дьяков. Ему и передам протокол. А рызгаловское «мясо» пойдет довеском. Что скажешь?

–    Поступай, как знаешь. Меня, откровенно говоря, тревожит одно: как бы еще больше не осложнилось наше положение... А что, если тот самый деятель приятель Дьякова?

Ефим махнул рукой.

–    Всего не предусмотришь. Бог не выдаст, свинья не съест, ничем другим утешить не могу. Сейчас же отвезу протокол помощнику. Посмотришь, после этого буду немедленно принят: тот человек захочет меня увидеть.

Ефим не ошибся.

Минут за пятнадцать до назначенного времени Ефим пришел в приемную. Помощник глянул на часы, вышел из-за стола, скрылся за начальственной дверью. Вскоре появился и кивком пригласил Ефима в кабинет.

С неприсущей ему робостью, как-то неуверенно двинулся он в раскрытые перед ним двери. Сердце билось учащенно, ноги плохо слушались. «Что со мной? Кого я испугался? Волнуюсь, конечно...» В таком состоянии он переступил порог сравнительно небольшого, очень светлого кабинета. Навстречу поднялся высокий худощавый человек. Сквозь старомодное пенсне он смотрел на Ефима внимательно, казалось, с несколько повышенным интересом. Серьезный, умный на вид, глаза – не злые и не добрые, – изучающие. Тщательно выбритые щеки прочерчены морщинами, скорее от худобы, чем от старости.

– Здравствуйте, проходите, садитесь, – услышал Ефим негромкий баритон. Крупный деятель производил впечатление человека сдержанного, чем-то располагающего к себе. – Прежде чем говорить о деле, с которым вы ко мне обратились, я хотел попросить вас рассказать о себе, вкратце вашу биографию. Кто вы? Откуда родом?

Ефим не удержался, рассмеялся:

–    «Эх, расскажи, расскажи, бродяга, чей ты родом, откуда ты?»

–    Допустим, – скупо улыбнулся Леонид Николаевич, так звали хозяина кабинета.

Коротко изложив свою биографию, Ефим заключил:

–    Продолжаю воевать, теперь с внутренней нечистью.

И не автоматом, хотя иногда не мешало бы... В награду, как водится, не пироги да пышки, а синяки да шишки. От них на моем богатырском теле, кажется, и живого места не осталось... Всё! Иначе не могу. Это правда.

–    Так-так, так я и предполагал... – тихо, как бы самому себе сказал Леонид Николаевич. Он вдруг вышел из-за стола, неслышно по ковровой дорожке подошел к двери, потрогал, плотно ли закрыта, на мгновение глянул чуть смущенно на Ефима, вернулся и сел, не за стол, а возле Ефима, на стоящий рядом стул. Посмотрел ему в глаза, снова бросил мгновенный взгляд на дверь, вполголоса спросил:

–    Почему вы обратились ко мне, лицу, не наделенному непосредственно властью. Не прямо в ЦК или лично к товарищу Сталину? А материалы об операции «Мясо», как вы ее точно назвали – прямая компетенция прокуратуры.

–    Почему я обратился к вам? Можно сказать, шестое чувство. Оно меня еще никогда не подводило.

–    Допустим, – снова еле заметная улыбка тронула губы Леонида Николаевича.

–    Прокуратура? – вслух рассуждал Ефим. – Наш районный прокурор, например, на всестороннем обеспечении Рызгалова. Это предопределяет его действия, вернее, бездействие. Аппарат ЦК? Но ведь сами материалы говорят о невысокой порядочности руководящего лица из аппарата. Рядовые вряд ли рискнут осуждать над ними стоящего... Вот мне и подумалось, что ваше личное вмешательство будет наиболее эффективным. Ваша независимость, личная непричастность – и, как следствие, высокая объективность.

–    Да-а! Смелый вы человек! «Безумству храбрых поем мы песню». Вот именно, безумству. – Леонид Николаевич пересел за письменный стол, вынул из ящика папку, развернул ее. – Это ваши материалы... Начнем с рызгаловско-го дела. Представленные факты убеждают: оно состоялось. Не возражайте и не удивляйтесь, скажу прямо: ввязываться в эту грязную историю мне бесполезно. Ваш Рызгалов – не простак, приходилось заниматься такими в свое время... У него предусмотрено все, вплоть до могущественных покровителей. Не исключено, что в этом деле замешаны имена, должности... Подумайте, что такое пятнадцать тонн мяса в сравнении с реноме партийных и хозяйственных номенклатур? Бросить на них тень? А не проще ли обвинить вас в клевете и подвести, как говорится, под монастырь?

Неожиданно откровенный монолог Леонида Николаевича ошеломил Ефима, ему показалось на миг: вот-вот разверзнется пол, и он рухнет куда-то... Он интуитивно ухватился рукой за стул, едва не потерял сознание. «Как же так? Как же так?» – стучало в голове.

–    Как же так, Леонид Николаевич, – произнес он упавшим голосом, – получается, что и вы бессильны? И вы, извините за прямоту, считаете возможным жить в шорах? Или я ничего не понимаю?

Горькая улыбка промелькнула на лице Леонида Николаевича.

–    Умный вы, молодой человек, но до корня явлений не добрались. Кто я, по-вашему? Бог? Вы хотите, чтобы я прыгнул выше крыши? А крыша-то вон какая, – он вытянул до предела руку над головой.

–    Я вас правильно понял: крыша – это наша Система?

Леонид Николаевич испуганно глянул на Ефима, на дверь, на телефонные аппараты, стоящие рядом на ореховом столике, ничего не ответил.

Ефим нечаянно перевел взгляд от Леонида Николаевича на портреты Ленина, Сталина и Жданова на стенах. Почудилось, лица на портретах перекосило в злобной гримасе. Восточные очи Иосифа Виссарионовича метали молнии.

–    Теперь перейдем к протоколу заседания парткома вашего завода, – донесся до ушей Ефима будто, приглушенный голос Леонида Николаевича. – Во-первых, как он попал в ваши руки?

Ефим рассказал все как было. Леонид Николаевич выслушал его, не перебивая, не задавая ни одного вопроса, пытливо в него вглядываясь, словно взвешивая что-то.

–    Допустим, я вам поверил, – сказал он. – Куда прикажете передать это? Конечно же, в ведомство товарища Берии? Как, по-вашему, распорядятся им на Лубянке?

Ефим развел руками.

–    Не знаете? Скажу о вероятном развитии событий. Товарищ Берия потребует к себе ответственных обманщиков. Пристыдит, пригрозит: «Знаете, чем это пахнет?» Те хорошо знают, чем это пахнет, повинятся: мол, поспешили с рапортом, однако объект действительно на выходе в серию, будет готов через три дня. «Через два», – скажет Лаврентий Павлович и отпустит их с миром.

Леонид Николаевич импровизировал вполголоса. Но для Ефима ошеломляющий монолог громом врывался в уши, звонкими оглушающими волнами отзывался в голове.

–    Это еще не все, товарищ Сегал, – продолжал между тем Леонид Николаевич. – Товарищ Берия немедленно прикажет выяснить, кто передал мне протокол. Я вынужден буду назвать ваше имя. Вас пригласят на Лубянку, не дай Бог, не захотят поверить вашей и в самом деле не очень правдоподобной истории с загадочной незнакомкой, предъявят вам обвинение в политической диверсии... Можно не продолжать?

На глазах потрясенного Ефима Леонид Николаевич лист за листом в мелкие клочки порвал сверхсекретный протокол, Ефимово письмо об операции «Мясо», бросил обрывки в мусорную корзинку.

–    Так-то будет вернее, товарищ Сегал. Правдивое у вас сердце, горячая голова, но послушайтесь моего совета: не беритесь за непосильные задачи, бросьте донкихотствовать, так и шею сломать недолго... Я пригласил вас, признаюсь, отчасти из любопытства, больше – из гуманных соображений. – Он снова подошел к двери, прислушался, вернулся, подсел к Ефиму. – Я рад был встретиться с вами. Представьте себе, – вполголоса продолжал он, – вы для меня – символ надежды. Хорошо, что на Руси не перевелись такие беспокойные, честные головы. Но предупреждаю вас, нет, прошу, берегитесь! И запомните, пусть следующее мое откровение будет для вас своеобразным талисманом и компасом: мы строим коммунизм грязными руками, да, грязными руками и далеко не светлыми методами... И еще запомните: в этом кабинете вы ничего подобного не слыхали.

–    Все! – не глядя на Надю, глухо сказал Ефим, возвратившись со знаменательного свидания. Как он добрался домой – одному Богу известно. Открывшая ему дверь Надя побледнела, взяла, как ребенка, за руку, без всяких ненужных расспросов уложила в постель, заставила проглотить успокоительное.

Многочасовой сон сделал доброе дело. Лишь поздним утром следующего дня Ефим проснулся бодрым, почти здоровым.

–    Как ты себя чувствуешь? – спросила Надя, полная ожидания и плохо скрытой тревоги.

–    Ничего, только голова побаливает. Который час? Мы на работу не опоздали? – он сбросил с себя одеяло.

–    Лежи, лежи, герой, отдыхай. На работу мы уже не опоздали. Пока ты спал, я вызвала врача на дом. Не могла же я оставить тебя одного в таком состоянии.

–    Врача? На дом? Я не болен... Ах, да! Вчерашнее... – внезапно перед взором Ефима выросла сухопарая высокая фигура Леонида Николаевича. «Не беритесь за непосильные задачи, – слышались его слова, – не донкихотствуйте, послушайте доброго совета».

Отвечая на немой вопрос жены, Ефим устало сказал:

–    Скверно, Наденька, очень скверно... Нет, я в нем не ошибся, человек неплохой, принял и проводил меня дружелюбно, сочувственно... Короче говоря, мое письмо и протокол он порвал при мне и выбросил в мусорную корзинку.

–    Как?! – ахнула Надя.

–    Да, и, наверно, правильно сделал. Так лучше и для нас, и для него. – Ефим пересказал содержание беседы, добавив: – Видишь, и такие колоссы, как Леонид Николаевич, не больше чем рабы ими же порожденной Системы. Пока они служат ей... я хотел сказать – верой и правдой, нет: видимостью веры и ложью, – Система к ним благоволит. Чуть что не по ней – и их, сильных в наших глазах, давит, как мух. И они трепещут перед ней, как перед карой небесной. Ты бы видела, как он поплотнее закрывал дверь в свой кабинет, очевидно, опасался помощника, наверняка эмгэбэшника, говорил со мной почти шепотом.

–    Неужели и за ним следят? Может быть, тебе показалось, что он боится?

–    Показалось? Не-ет! Он до такой степени осторожничал, что даже забыл замаскировать свою боязнь. Если бы я сам, своими глазами не видел, не поверил бы.

–    Как же мы будем жить дальше? Мы же с тобой открыты всем ветрам, легко ранимы, незащищены?

–    Ай-ай-ай! – с ласковым укором сказал Ефим. – Ты порой бываешь такой сильной, таким молодцом, поддерживаешь меня, подбадриваешь, если ненароком раскисну... Ничего, не печалься, солнце еще светит, в наш с тобой мир никакая мерзость не проникнет, не опоганит его. Это главное, это опора.

Влажными от слез глазами посмотрела Надя на мужа, просунула русую головку под его руку, как птенец под крыло матери, крепко прижалась к нему. Ей и невдомек было, что в эту минуту ее героический супруг сам с удовольствием нырнул бы под чье-нибудь сильное крыло.