Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

Глава двадцатая

Первомайский номер заводской многотиражки, как показалось Ефиму, удался. Он не без удовлетворения прочитал свой очерк о лучших мастерах завода. С разворота газеты смотрели восемь фотографий старейших производственников, с поседевшими головами, немного усталыми глазами. Сколько труда вложили они за без малого полторы тысячи дней Отечественной войны в подготовку боевой техники для фронта!.. Без суеты, без громких фраз, до предела напряженно, порой, сутками не покидая свой пост, помогают стране выстоять и победить.

Недавно, беседуя с одним из них, Дугановым, Ефим спросил, что заставляет его, пенсионера со стажем, работать сверх меры и сверх сил. Может быть, партийный долг? «При чем тут какой-то долг, – возразил обиженно надтреснутым старческим басом Дуганов, – откровенно скажу: я о нем не помнил и не помню. Еще месяца за три до войны вышел на пенсию, семь лет переработал. Кабы не война, наверняка до последних дней так и прожил бы пенсионером, сами понимаете, года! Да и сердце пошаливает... Но война! Вот и все. Тут тебе и все долги».

«Война, – отвечали на аналогичный вопрос и другие мастера – герои его очерка, он назвал их по праву истинными героями Отечественной войны. – Всем трудно, здесь и все долги», – отвечали кратко, сурово, возвращаясь на свою изнурительную вахту.

... Как только Гапченко появился в редакции, он позвал Ефима к себе.

– Любуешься нашей газетой? И я, ей-богу, доволен. Может быть, впервые за мою редакторскую работу. Все получилось хорошо. Особенно мне нравится твой очерк. Умеешь ты, шельма, не только зло ругать, но и тепло похвалить, умеешь. Значит все будет у нас в порядке, а? – Следующее безотлагательное тебе задание, – продолжал Гапченко, – такое: немцы вот-вот капитулируют, победа наша близка. Буцет это, сам понимаешь, огромный всенародный праздник. Значит нам, не откладывая, надо готовить номер газеты к торжественному дню, заранее. За тобой две полосы под общим заголовком, условно – «Солдаты тыла». Времени мало, работа трудоемкая. Поэтому даю тебе в помощь Алевтину, – он искоса, со скрытой усмешкой глянул на Ефима, – не возражаешь?

–    Ладно, – согласился Ефим, – один, пожалуй, не успею.

Зазвонил телефон. Гапченко снял трубку.

–    Здравствуйте, Марфа Степановна... слушаю... Да, Сегал здесь, рядом со мной... Сейчас зайдем. – Он положил трубку на рычажок. – Слыхал? Нас с тобой Дубова вызывает. Зачем? – недоуменно пожал плечами. – Не знаю... Но начальство есть начальство. Идем.

–    Проходите, присаживайтесь, – сухо, официально пригласила Дубова вошедших в ее небольшой кабинет Гапченко и Сегала, одарив их ледяным взглядом сощуренных, маленьких, серых с желтизной глаз. Она развернула первомайский номер заводской многотиражки. – Вы, конечно, довольны своим детищем? Верно, газета удалась, неплохая, красочная. Однако, – Дубова причмокнула губами, покачала сокрушенно головой, – допущен грубый промах... к сожалению.

–    Промах?! Да еще грубый?! – понизив голос, проговорил Гапченко. Бледное лицо его стало серым. – В чем дело, Марфа Степановна?

–    Не догадываетесь?

–    Ей-богу, понятия не имею, – растерянно произнес Гапченко.

–    Тогда еще хуже! Да-с! Вот, смотрите сами. – Дубова ткнула веснушчатым пальцем в очерк о старших мастерах Сегала. – Именно здесь имеется идеологический и политический просчет.

Гапченко и Сегал озадаченно переглянулись.

–    Не понимаете? Переглядываетесь? – Дубова снова окинула их недобрым взглядом. – Федор Владимирович, Федор Владимирович! – укоряла она редактора. – Ну, Сегал – человек беспартийный, ему этакое простительно. Но вы, коммунист?! Вам не к лицу подобное!

«Чего она тянет?» – разозлился Ефим, силясь догадаться, что за просчет в его очерке. Он мгновенно восстановил в памяти его содержание и ничего крамольного не обнаружил.

–    Скажите, многотиражная газета наша – партийная или беспартийная? – пытала Дубова.

–    Конечно, партийная, – торопливо, как школяр, ответил Гапченко.

–    Тогда почему в очерке Сегала и запаха нет партийности?

Гапченко молча, непонимающе уставился на Дубову. Она откровенно радовалась растерянности редактора.

Видно, придется непонятливым объяснить. – Дубова провела рукой по столбцам сегаловского очерка. – Написано вроде живо, но аполитично. Поясню. Как мне известно, большинство из показанных здесь мастеров члены партии большевиков. Верно говорю?.. И хоть бы один, пусть двумя-тремя словами, обмолвился о своем партийном долге, о своей большевистской обязанности быть всегда, а в особенности в военное время, на передовых рубежах производства! Как же это вы, советские журналисты, разрешили себе такой просчет?! Такой ляпсус?! Вы, товарищ Сегал, беспартийный, но достаточно опытный газетчик. Почему вы не выпятили, не подчеркнули мысль о партийном долге? Вы могли написать, к примеру, так: «Старший мастер, коммунист Владимир Сергеевич Дуганов, выполняя свой партийный долг, вопреки возрасту, болезни, в первый же день войны вернулся на завод».

–    Не мог, – насмешливо сказал Ефим. – Представьте себе, Марфа Степановна, не мог! – Он уже догадался, куда клонит парткомовская дама и, с любопытством ждал, какой эффект произведет на нее это « не мог».

–    Как, «не мог»?! – возмутилась Дубова. – Прошу объяснить.

–    Повторяю: не мог, – и добавил, как выстрелил: – Лгать не мог, Марфа Степановна!

–    Лгать?! – Дубова как ужаленная сорвалась с места. – Что значит – лгать? Вы себе отдаете отчет?

Гапченко вопросительно, с испугом, смотрел на Ефима: «Что ты, дескать, мелешь?!»

–    Да, отдаю себе отчет и готов пояснить, – начал Ефим, заранее радуясь возможности насолить неприятной ему партруководительнице. – Прежде чем писать очерк, я спрашивал, в частности, и товарища Дуганова: движет ли его делами исключительно партийный долг? И он, и другие мастера-ветераны сходились в одном: они помогают сейчас стране по зову совести. В уме работу держать надо – война! Как же я мог после их слов пороть отсебятину, то есть попросту лгать?

Дубова и Гапченко, словно по команде, закурили. С мальчишеским восторгом наблюдал Ефим, как перекосилась и без того злющая физиономия Дубовой.

–    Этого не может быть! – закричала она вдруг. – Это навет! Вы оговариваете честных коммунистов! – Она рванула телефонную трубку. – Три-одиннадцать! Диспетчерская механического? Дубова говорит. Прошу срочно к телефону Дуганова! – Она бросила шальной взгляд на Сегала, мол, попался, субчик, сейчас я тебя выведу на чистую воду! – Владимир Сергеевич, здравствуйте! Да... Дубова. Вы читали очерк в нашей газете? Верно там все написано? Ну, хотя бы о вас?.. Все верно? Ну, а как насчет вашего партийного долга? Ведь вы наверняка говорили о нем корреспонденту?.. Спрашивал?.. И что вы ему ответили? Да?.. Точно?.. – Она бросила трубку на рычаг, ввинтила веснушчатыми пальцами окурок в пепельницу, обмякла в кресле, процедила сквозь зубы: – Можете идти.

За порогом кабинета Дубовой Ефим разрядился в ее адрес многоярусной непечатной фразой. Гапченко внешне никак не отреагировал. Когда они вернулись в редакцию, Федор Владимирович опустился в кресло, облокотился на письменный стол, обхватил голову худыми руками, молчал. Удивленно молчал и Ефим.

–    Так на чем же мы с тобой остановились? – спросил после долгой паузы редактор, не глядя на Ефима.

–    Когда? Где?

–    Да перед тем как идти к Дубовой.

–    На подготовке номера в честь Победы!

–    Задание понял?

–    Понял.

–    Ну, тогда ступай. Мне тут кое-что обмозговать надо.

Хитер же этот Гапченко, думал Ефим, покинув кабинет, так и ускользает от важных разговоров!.. А потолковать надо бы! Кто прав, по его мнению: журналист Сегал, не пожелавший врать в газете, или секретарь парткома, готовая обозначить присутствием партийного долга любое полезное дело? И вообще, откуда взялось, с какой целью насаждается это понятие?

До Октября семнадцатого, когда в России не было большевистской партии у власти, миллионы крестьян, ремесленников и рабочих, держали повседневным труцом огромную страну, знать не зная о каком-то партийном долге. Переодетые в солдатские шинели, они жертвенно стояли за свою Родину на полях сражений – без «партийного долга». Почему же после Октябрьской революции и высокие порывы, и благие дела народов страны партия большевиков ставит в заслугу себе под флагом «партийного долга»? Не надумано ли само понятие – партийный долг? Не есть ли это преднамеренный расчет раздуть авторитет компартии, доказать жизненную необходимость ее существования, оправдать «кипучую деятельность» великановых, дубовых и им подобных?

Мысли Ефима вернулись к Дуганову. Славный человек! Не покривил душой старина, не подвел. Сам того не ведая, выбил ой какую дубинку из волосатых лап Марфы Степановны.

Хорошо, что не перевелись на Руси честные люди! Если они к тому же члены ВКП(б) – вдвойне им хвала! Непросто под тысячетонным партпрессом позволить себе роскошь остаться правдивым и, о Господи, со своим собственным мнением.

... – Товарищ Сегал! Ефим Моисеевич! – звал Ефима знакомый голос. Он вздрогнул: перед ним – Горина.

– Здравствуйте! – она улыбалась, но выражение ее глаз поразило Ефима: в них была не то печаль, не то затаенная растерянность.

–    Рад вас видеть, Зоя Александровна, – ответил он встревоженно, – простите за прямой вопрос: вам нездоровится? Случилось что-нибудь?

–    Спасибо, я здорова. А вы проницательны! Пожалуйста, зайдите ко мне сегодня после шести, – она повернулась к двери, – впрочем, если вечер у вас свободен, разрешите пригласить вас в Измайловский парк, скажем, в семь тридцать. Там небольшая читальня, знаете?.. Так придете? – спросила она, как показалось Ефиму, загадочно, пожалуй, даже кокетливо.

–    Конечно, обязательно, – пробормотал он изумленно.

–    Тогда до свидания!

Бедный Ефим! И чего только не передумал он за часы, оставшиеся до назначенного свидания. Поначалу от удивления его голова попросту отказалась соображать. Он машинально вышел из редакции и отправился на завод. По территории завода шагал сам не зная куда. Зачем он сюда забрел?.. Ах, да! Вспомнил: собрать материал для праздничного номера. Но где уж там!.. Глянул на электрические часы у входа в цех: до встречи еще много времени... Повернул к проходной, торопливо дошел до остановки, вскочил в отходящий вагон трамвая и поехал в парк.

Он взял у дежурного библиотекаря несколько газет и журналов, сел за столик. Отсюда хорошо была видна аллея, протянувшаяся от входа в парк до помещения читальни.

Пробежав глазами по газете, отложил ее в сторону. Из головы не выходила Горина. Вдруг она пошутила, назначив ему здесь свидание, а он, глупец, поверил, примчался!.. Но он сразу же отверг такое оскорбительное для Зои Александровны предположение: не в ее натуре унижать человека.

Пришло ему на ум и такое: не понравился ли он ей как мужчина? А что? Вполне возможно, запетушился он. Влюблялись же в него красивые девушки, женщины, и не раз!.. Чуточку хвастливо перебрал в памяти свои любовные истории... Хотя бы Клава Серегина, чем Горина красивее ее? Она постарше Клавы лет на пятнадцать... Вот именно, спохватился не в меру размечтавшийся Дон Жуан, – Зое Александровне порядком за сорок, он мальчишка перед ней!.. Но может быть... Ничего не может быть, оборвал он себя, не городи ерунду, стыдись! У нее двадцатилетняя дочь. Нужен ты ей как щуке зонтик, тоже мне, сердцеед!..

Все примерил, все прикинул «умница» Сегал, лишь до одного не додумался: потянулась к нему Горина как к недюжинному, близкому ей по духу человеку, с которым хочет поделиться, как с другом, чем-то очень важным для нее. В том, что она считает его своим другом, Ефим не сомневался.

Она не опоздала. Ефим увидел ее издали, крупную, красивую, с чуть тяжеловатой, но изящной статью. И где-то в глубине души, боясь признаться в том самому себе, пожалел, что идет она к нему – увы! – не на любовное свидание.

... Они вышли на безлюдную тенистую аллею, конец которой терялся вдали. В душевном смятении Ефим не знал, о чем говорить, чем занять дорогую спутницу. Болтать банальности он не мастер, да и ни к месту они сейчас. Зоя Александровна шла рядом с ним внешне спокойно, неторопливо, может быть, довольная его молчанием.

–    Хорошо здесь, – заговорила она наконец, – легко дышится, не то, что в кабинете: заседания, совещания, опять заседания...

Видно, собираясь с мыслями, она умолкла. Безмолвствовал и Ефим. Волнение его хоть и поубавилось, а на душе – сумятица. Почему? Не смог бы ответить. «Ну, сколько можно ждать, говорите же!» – мысленно торопил он. И словно отозвавшись на его нетерпеливую молчаливую просьбу, Зоя Александровна сказала:

–    Вы, понятно, заинтригованы моим приглашением сюда, в парк. Есть чему удивляться. Знаете, обстоятельства... – она помедлила, – дело в том, Ефим Моисеевич, что я больше не парторг... не парторг ЦК на заводе. Меня отозвали на другую работу.

Что-то оборвалось внутри у Ефима.

–    Не может быть, – сказал сдавленным голосом.

–    Может, Ефим Моисеевич, может... Сегодня утром меня пригласили в ЦК и деликатно предложили... Словом, суть беседы сводилась к тому, что война подошла к концу, перед женским движением в союзном и международном плане встают новые задачи. Мы решили, сказали мне, поручить вам работу в Комитете советских женщин... Вот и все. Так, что, друг мой, – она так и назвала его – «друг мой», – не взыщите за неприятное известие. С друзьями делятся не одним медом, но и полынью. На то и друзья.

«Значит, они сумели-таки вас выжить!» – хотел сказать Ефим и не смог: горло будто сжало...

–    Женское движение тут, конечно, ни при чем, – продолжила Горина, – это плохо скрытый предлог отстранить меня от руководящей партийной работы, причина в другом... – Горина остановилась на полуфразе, словно что-то взвешивая. – Пусть это вас не удивляет, но в том, что я не пришлась здесь ко двору, отчасти виноваты вы. Ваша неукротимость, бескорыстие и во мне пробудили что-то очень хорошее, дремавшее до времени, как я считаю... Я по-иному, если сказать точнее – взыскательнее поглядела на некоторых руководящих коммунистов, тех, кто призван формировать сознание нижестоящих. Я выступила против худших из них.

–    И оказались в одиночестве.

–    Верно! А еще отрицаете свое ясновидение... Короче говоря, меня не поддержали. Она вздохнула. – Что ж, чему быть – того не миновать. Может быть, грядущие перемены и к лучшему? Будем считать, что им – «наверху», – она подняла руку, – видней.

–    А вы уверены, что им видней? – с сомнением спросил Ефим.

–    Ах, Сегал, Сегал! – рассмеялась невесело Горина. – Вы опять за свое! Узнаю коней ретивых... Что вам ответить? Я четверть века в партии, привыкла как солдат, не задумываясь, выполнять ее указания. Не обсуждать приказы, понимаете?

Ефим понял: большего она сейчас или не может, или не расположена говорить. И со вздохом промолвил:

–    Съедят меня теперь с потрохами Великанова да Дубова.

–    Дубова? – удивилась Зоя Александровна. – Почему Дубова?

Ефим вкратце рассказал о том, как посадил сегодня Дубову в лужу.

–    Очень прискорбно! Мало у вас недругов, нажили еще одного, и какого! Дубова не из тех, кто прощает обиды. Я и пришла сюда затем, чтобы предупредить вас быть осмотрительнее, осторожнее. Как ни горько, остается уповать на лучшее. – Горина глянула на свои простенькие наручные часы. – Поздно, пора домой.

У станции метро они попрощались.

–    До свидания, мой друг, не говорю «прощайте», а «до свидания!»» – тепло сказала Зоя Александровна. – Я позвоню вам в редакцию. Или вы позвоните мне домой, – она назвала номер телефона.

Долго стоял Ефим на том месте, где расстался с Гориной. На душе было муторно. С уходом Зои Александровны образовалась в нем, вокруг него невосполнимая пустота. Он медленно побрел в общежитие.

Глава двадцать первая

Встреча с Крошкиной после неприятной загородной истории прошла, вопреки ожиданию, тихо и гладко. Тиночка сама напомнила о задании, которое предстояло выполнить сообща.

–    Я рада с тобой поработать, – сказала она дружелюбно, – у тебя есть чему поучиться.

Трудились дня четыре, по несколько часов в день. Очерк о солдатах тыла писал Ефим. Тина сидела рядышком и время от времени, как бы невзначай, близко прижималась к нему. Он осторожно отодвигался, а она словно заигрывая, снова и снова придвигалась к нему поближе.

«Что ей от меня нужно? Сколько еще будет продолжаться эта игра без правил?» – к удивлению для самого себя, без раздражения на Тину, думал Ефим. Ведь тогда, в доме отдыха, он твердо решил: с Крошкиной покончено навсегда. И что же? Опять она обволакивает его своей магической паутинкой. А он, необъяснимо почему, не противится, так, слегка защищается от ее заигрываний и, заглянув в себя, обнаруживает: все еще нравится ему Тина, его клятва навсегда с ней покончить улетучивается Бог весть куда...

В один из дней, когда они возвращались с завода, Тиночка так, между прочим, предложила:

–    Давай сегодня вечером поработаем у меня дома. А позже поиграю на пианино, я ведь, знаешь, брала уроки у Брюшкова. Сыграю Шопена, Бетховена, Шумана. Идет?

«Вот те на! – удивился Ефим, – опять тянет к себе домой!» Первая мысль была отказаться от приглашения, работать можно и в редакции, и в парткабинете. Но наперекор доводам рассудка, веря, что им руководит лишь горячее желание послушать в хорошем исполнении любимую музыку, он согласился.

... Вечером Ефим снова очутился в знакомом особнячке. Мать Алевтины встретила его вежливо, но прохладно. Папа дома отсутствовал. Ефим осмотрелся и отметил про себя: в это посещение и обстановка в доме уже не казалась изысканной, и потолки пониже, и окна поуже...

–    Мамуля, – попросила Тина, – вскипяти попозже самоварчик. К тому времени и папочка придет, вместе и почаевничаем.

Она пригласила Ефима в свою комнату.

–    Посиди, я сейчас.

Он опустился на мягкое кресло. От нечего делать устремил глаза на две прикрепленные к стене картины. И вдруг его взгляд остановился на вправленном в резную рамку фотопортрете молодого мужчины. Из рамки самодовольно и свысока смотрел на него Константин Иванович – Тиночкин ухажер и обожатель. Его самоуверенный взгляд обжег Ефима, почудилось: Константин Иванович насмешливо улыбнулся и укорил: «Голуба! Зачем ты сюда явился? Экий недогадливый...».

Вернулась Тина, успевшая переодеться. В голубом шелковом облегающем коротком платье она сошла бы за девчонку, если бы не лицо тридцатилетней женщины.

–    Аврал, Ефим Моисеевич! За работу! – защебетала она, доставая из стола стопку чистой бумаги.

Не работать хотелось сейчас Ефиму – уйти скорее отсюда! «На кой дьявол приперся, балда! – ругал он себя. – Поманила тебя Алевтина пальчиком – и ты уж тут как тут... Вот и получай, что заслужил!»

–    Ты совсем меня не слушаешь! – Тина глядела на него вопросительно. – Какая муха тебя укусила?

–    Овод! – буркнул он раздраженно. – Пустяки, начнем писать.

Но работа не клеилась. Ефим все время чувствовал на себе высокомерный, насмешливый взгляд Константина Ивановича – взгляд победителя!

–    Что с тобой сегодня? – допытывалась Тина и еще больше выводила его из себя.

–    Тиночка, папочка пришел, самовар на столе, ждем вас, пожалуйста!

Приглашение пришлось как нельзя кстати. Ефим быстро собрал листы бумаги, сложил вчетверо, пихнул в карман пиджака.

–    Ладно. Завтра в редакции допишем. На сегодня хватит.

Общий разговор за чаем не клеился. Проглотив какой-то бутерброд, Ефим поблагодарил хозяев за гостеприимство, заторопился домой.

–    Куда же вы? – обиделась Тина. – А Шопен? А Бетховен?..

Ефим отметил: при родителях она обращается к нему на «вы».

–    Ах, да! Извините, с удовольствием послушаю.

Слегка подталкивая его сзади, приговаривая: «Ну же, ну, бука!», она привела его в знакомую гостиную, усадила в кресло, села за пианино.

–    Для начала сыграю седьмой вальс Шопена.

Бойко, свободно забегали по клавиатуре Тиночкины пальцы – не зря училась у самого Брюшкова!.. И пианино отличное, с полным певучим звуком, и мелодия точно воспроизводилась, все здесь было – кроме души, кроме поэзии великого композитора... Еще до войны слушал Ефим этот вальс в исполнении Якова Флиера. Сколько лет миновало, а та, флиеровская музыка, не перестает звучать в памяти.

А Тиночка играла, играла, играла, покачиваясь, потряхивая буклями и, наконец, – о, радость! – она подняла высоко руки, медленно опустила их на колени, как это делают иногда профессионалы-исполнители, и победно глянула на Ефима.

–    Ну, как, Фимуля? – спросила с улыбкой.

Он дипломатично заметил:

–    Правильно играете, очень правильно.

Не поняв двусмысленной похвалы, Тиночка польщенно усмехнулась и немедля принялась за Бетховена. Это была пытка! Ефиму хотелось крикнуть: «Да прекратите же, черт вас возьми! Не кощунствуйте!» А она вознамерилась продемонстрировать еще и Чайковского!

Ефим встал с удобного кресла.

–    Спасибо, спасибо, довольно, не буду вас больше утомлять, – как можно вежливее возражал он.

–    Я совсем не устала!.. Ты тонкий, понимающий слушатель, для тебя приятно играть.

–    Как-нибудь в следующий раз.

Он торопливо попрощался и почти убежал из дома Крошкиных. Успев вскочить на подножку тронувшегося с места трамвая, сел у открытого окна. Лицо обдало прохладным ветерком.

–    Уф! – вздохнул он глубоко. – Слава Богу!

Трамвай увозил его все дальше от крошкинского дома.

А казенные, бездушные звуки, извлекаемые Тиной из пианино, приглушенные к тому же плюшевыми гардинами и ковриками, подушечками и пуфиками, заполнившими гостиную, преследовали, изводили его...

Около полуночи он лег спать. Разбудило кошмарное сновидение. Сердце стучало громко, часто. Ефим весь покрылся испариной... Он лег навзничь, закрыл глаза, попытался снова заснуть. Не смог. Попробовал прибегнуть к испытанному средству: мысленно обратиться к чему-то приятному, нарисовать красочные картины. Но вместо приятных воспоминаний и красочных картин в глаза полезли Крошкины с их переполненным вещами домом, Тиночка за пианино; по ушам, как град по жести, застучали холодные звуки незадачливой ученицы Брюшкова...

Май – месяц коротких ночей. В широкое окно комнаты, обращенное на восток, еле прикрытое подобием шторы, беспрепятственно ворвались лучи восходящего солнца. И в эти мгновения в голове Ефима неожиданно и необъяснимо начали складываться стихотворные строки.

Прозвучать оркестром Может пианино.

Только очень тесно В беленькой гостиной.

Ефим сбросил с себя одеяло, соскочил с кровати, достал из тумбочки карандаш и бумагу, записал четверостишье. А несколькими минутами позже сложились и последующие строки:

В ней, томясь от скуки,

Коврики и плюши

Заглушают звуки,

И сонату душат.

Отметая шторы,

Сквозь дымок пуховый Рвется на просторы Людвиг Ван Бетховен,

Где леса и горы,

Где гуляют тучи,

Где играет море,

Полное созвучий.

Стихотворение показалось ему удачным. Он легко и свободно вздохнул, будто вместе с Бетховеном навечно вырвался из крошкинского особнячка, из Тининого плена на широкий простор. Это было счастьем!

Он положил стихи в тумбочку, лег и тут же уснул.

Весь наступивший день, бодрый, словно умытый живительной волшебной водой, Ефим сочинял, нет, не сочинял, вдохновенно творил очерк о солдатах тыла. Вечером, прочтя его, Гапченко, не исправив ни слова, на углу первой страницы четко написал: «В набор. Срочно».