Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Глава десятая

Остаток года незаметно канул в Лету. Никаких, почти никаких изменений в жизни Сегалов не произошло, если не считать того, что они и их соседи по квартире получили небольшое, но весьма существенное коммунальное удобство: после настойчивых ходатайств Ефима небольшая ничейная кладовочка по соседству с комнатой Сегалов была переоборудована под общую кухню. Для устройства выхода из нее в общий коридор они даже пожертвовали угол своей комнаты.

И вот, в один прекрасный день, в длинненькой, узенькой комнатке-шестиметровке выстроились вдоль стены, впритык один к другому, «гуськом», четыре крошечных столика – по числу проживающих семей. Из коридора на кухонные столики перекочевали керогазы и керосинки, из комнат – ведра с водой.

Приятное это новшество было первой ласточкой, возвестившей приход весны, как думалось, и в жизни Ефима и Нади. Нет, не весны любви: она для них наступила давно и длится, слава Всевышнему, наперекор трудностям и испытаниям – длится!.. Близилась, судя по обстоятельствам, иная для них долгожданная весна – начало их мало-мальски безмуторной жизни. И росла надежда, что, возможно, февраль наступившего нового года и окажется для четы Сегалов тем судьбоносным месяцем.

И настал он, месяц весны света, встречи зимы и весны, месяц начала победы солнца над мраком, тепла над холодом... Вот таким-то ясным февральским днем спешил Ефим на свидание к Даниилу Борисовичу Красницкому, которое тот назначил ему не в издательстве, не в ресторане, а... у себя дома! Почему именно дома? Ефим и Надя долго бились над очередной загадкой странного издателя, да так ни до чего и не додумались.

Красницкий встретил Ефима в просторной великолепной прихожей. На нем ладно сидела темно-зеленая шелковая пижама, по пятам следовал кобель-боксер. Перехватив опасливый взгляд Ефима, Даниил Борисович успокоил:

–    Не бойтесь, Рекс при мне не тронет. Снимайте пальто, проходите, пожалуйста.

Хозяин провел гостя через несколько комнат, обстановка и убранство которых напоминали музейные покои графа Шереметьева. Не составил исключения и кабинет. Ефиму ни разу не доводилось видеть подобных личных апартаментов. Он даже малость оробел и не сразу решился опуститься в мягкое кресло, обитое голубым штофом. Красницкий расположился в таком же нарядном кресле за богато инкрустированным письменным столом.

–    Люблю старину, мебель хорошую люблю. Весь этот особняк принадлежал когда-то экспроприированному предпринимателю. Я занимаю всего-то уголок дома. Ничего, не жалуюсь: лишнее ни к чему. Да... Ладно, давайте-ка ближе к делу. Настоящие дела предпочитаю вершить в данном кабинете в приятной обстановке и столь же приятном уединении, хотя и вдвоем. Вы, конечно, пока ни о чем не догадываетесь?... Сейчас занавес откроется. Красницкий положил перед Ефимом лист чистой бумаги и свою авторучку с золотым перышком. Внимательно, во все свои острые глаза смотрел Ефим на издателя.

–    Что вы на меня уставились, как тур на новые ворота?

–    Вы хотели сказать, как «баран»?

–    Ха-ха-ха! – неприятно, с хрипотцой рассмеялся Красницкий. – Ну зачем же так грубо – «баран»! Тур – куда благозвучнее... Итак, Ефим Моисеевич, поясню напрямик, без обиняков. – Он почему-то воровато огляделся по сторонам, встал, опустил жалюзи на окнах. – Так удобнее, – сказал негромко, – слишком сильно светит солнце, глаза режет... Ну-с, брат, рискую повторяться, но... кончается антракт – начинается контракт, в полном смысле любимого мной делового слова, тем более, что нам с вами и надлежит в данный момент заключить некий контракт. – Красницкий передал Ефиму стопку бумажных полос, на которых типографским шрифтом были напечатаны какие-то стихи. – Читайте, ликуйте! Сие – типографский набор вашего «Котенка усатого».

Ефим вспыхнул, сердце его учащенно забилось радостью, гордостью, он жадно принялся читать гранки своей сказки... Так это же почти книжка! Неужели сбылось?

–    Прочли? – спросил Даниил Борисович. – Так, теперь, если надо, сделайте соответствующие поправки и подпишите каждую гранку.

Никаких ошибок в тексте Ефим не обнаружил... Может быть, они и были, но литератор-дебютант от избытка чувств их не заметил.

–    А дальше? – спросил он Красницкого, позабыв в этот час обо всех горестях – личных и глобальных. – Когда моя книжка появится в киосках, в магазинах?

Красницкий многозначаще, цепко смотрел на него.

–    Это зависит в настоящее время только от вас, товарищ молодой автор, от вас.

–    То есть как от меня?

–    Сейчас поясню. – Красницкий откинулся на спинку старинного кресла, насупил брови, отчего взгляд его стал еще цепче. – Сколько вы полагаете получить чистого гонорара за свой гениальный труд? – осведомился тоном, заставившим Ефима съежиться.

Но, ни о чем еще не догадываясь, он, собравшись с духом, ответил:

–    Тысяч двадцать восемь, пожалуй, после вычета налогов.

–    Правильно, молодчина, считать умеете... Так вот, – Красницкий, словно пантера на жертву, сделал выпад в сторону Ефима, – напишите расписочку на полную сумму, то есть на тридцать тысяч рубликов. И тотчас же, из этого несгораемого шкафчика, – Ефим только теперь заметил небольшой несгораемый шкаф позади Даниила Борисовича, – получите восемь тысяч наличными плюс ваши расписочки на две тысячи рубликов.

–    Как?! – вырвалось у Ефима. – А остальные две трети?

–    Младенец, – пренебрежительно хмыкнул Красницкий, – честное слово, младенец! Придется растолковать: треть – мне, треть – директору мастерских... А ты как думал, дорогой? – Красницкий перешел на «ты». – Мы что, по-твоему, постники? Манной небесной прикажешь нам питаться или на зарплату кишки высушивать?.. Дурачок ты, Сегал, я еще в ресторане заметил, да сам себе не поверил. Ведь ты – еврей, еврей, черт тебя за бока возьми!.. Пиши расписку, не дури! Десять тысяч за твой «шедевр» – цена хоть куда! Пиши!

Будто дубинкой оглоушенный, опустив голову, сидел Ефим в мягком голубом музейном кресле. Загадка Красницкого перестала существовать, перед ним, вернее, над ним возвышался махровый хапуга, вымогатель, облеченный высоким званием издателя детской литературы... Как, оказывается, просто! До смешного просто! А Ефим и Надя, неглупые люди, журналисты, подозревая, правда, что-то неладное, никак не могли уразуметь, где собака зарыта. А собака-то едва присыпана землей... В эти минуты он больше негодован на себя, чем на Красницкого. Ведь с первой же встречи его опытные зоркие глаза и еще больше – сверхинтуиция – безошибочно предостерегали против Красницкого. И вместо бегства от него как можно дальше, попался-таки Сегал на крючок с сомнительной приманкой.

–    Обдумываешь, Сегал? – Даниил Борисович недобро улыбнулся. – Ну-ну. Я тебя не тороплю, послушаем твой ответ, поглядим, с извилинами твой мозг или гладкий, как ж..., извини за выражение.

Дабы окончательно раскрыть для себя игру Красницкого, Ефим, подавляя закипающее зло, спросил:

–    В будущем расчет со мной будет производиться подобным же образом?

–    Вопрос дельный! По существу. Вижу, мозг у тебя не совсем гладкий... Да-да, и за вторую, и за третью, и за четвертую сказку – никаких изменений. Правда, возможно варианты... А что, дурья твоя башка, двадцать, когда и тридцать косых в год на улице валяются? Где ты их задарма возьмешь? Где?.. В общем, не тяни резину, пиши расписку. Получишь деньги сей момент, без всяких вычетов, то есть, нет, за вычетом долга... Затем отправимся вспрыснуть контракт в ресторан... Не беспокойся, на этот раз за мой счет... Ну, как, по рукам?

–    Давайте, Даниил Борисович, мои расписки и восемь кусков наличными, – сказал Ефим развязным тоном на жаргоне Красницкого. Решил пошутить? Нет, не до шуток ему было: предательский уголек разгорался внутри, подступал к горлу.

Красницкий повеселел, жесткие губы его изобразили нечто вроде улыбки.

–    Давно бы так! – Он достал из стола ключи от несгораемого шкафа. – Теперь я вижу перед собой не мальчика, но мужа! Молоток! – Положил рядышком с собой Ефимовы расписки, отсчитал нужную сумму, то и другое накрыл чугунной пятерней. – Ну, брат, пиши новую, на тридцать тыщ!

А в груди Ефима все сильнее и сильнее разгорался знакомый уголек, зловеще сдавливал горло... Еще мгновение... И чтобы притушить теснящее грудь жжение, он продолжал ломать комедию.

–    Сей момент, – сказал подражая языку издателя, и тут же на чистом листе бумаги крупными печатными буквами написал:

ГРАЖДАНЕ ГРАБИТЕЛИ, А X... НЕ ХОТИТЕ ЛИ?

Красницкий нетерпеливо поглядывал на скользящее по бумаге золотое перо.

–    Давай, – торопил он, шепча от волнения, – давай, Сегал!

Ефим отдал ему бумагу. Пристроив на носу очки, Даниил Борисович пробежал глазами строчку. Крупное лицо его мгновенно побагровело, потом побледнело, снова залилось краской. Не глядя на Ефима, он, внешне спокойно, положил Ефимовы расписки и деньги в сейф, неторопливо, видно, что-то прикидывая в уме, запер его, ключи опустил в карман брюк. Порвал в мелкие клочки лист бумаги с Ефимовой оплеухой, сел, сцепил пальцы рук и в такой напряженной позе просидел минуты две-три.

Ефим злорадно смотрел на друга любезного, ласкового: выстрел попал в десятку, прекрасно! Он примерно угадывал ход мыслей уязвленного проходимца, но не мог предугадать его ближайшие действия: например, натравит он на него пса или нет? В кабинете царила глухая тишина. Когда ударили стоящие в углу напольные часы, оба вздрогнули. Встрепенулся пес, лежащий у ног Красницкого. Он нехорошо скосил на Ефима злые маслянистые глаза, зевнул, обнажив острые клыки. Глядя мимо Ефима, Красницкий поднялся с кресла, выпрямился в свой саженный рост, глухо приказал:

–    Вон из моего дома! Думал ты простак, а ты оказывается... Подожди, ты у меня за это «х... не хотите ли» наплачешься!

Он зло хлопнул дверью за вышедшим Ефимом.

Плетясь с ноги на ногу, Ефим вышел с Остоженки, где жил Красницкий, на немноголюдную в эти часы Кропоткинскую площадь, свернул на бульвар, сел на первую попавшуюся скамью, поднял воротник демисезонного пальто, задумался. Скверно. Оправдались, да еще с лихвой, самые худшие его предчувствия. Лишний раз убедился Ефим: первое впечатление, как правило, бывает безошибочным. Но какое это теперь имеет значение?.. Прощай, «Котик усатый», прощай, «Дедушкина оранжерея»! Прощайте маячившие перед самым носом увесистые пачки купюр!..

Ну и черт с ними, попытался он себя успокоить. Вот если бы он столкнулся с мошенником, став взяткодателем, вот тогда бы действительно произошла катастрофа: настоящий Ефим Сегал – честный, смелый, принципиальный – перестал бы существовать. Вместо него появился бы жалкий, безликий прихлебатель Красницкого, его послушное орудие, ничтожная тварь... Мороз пробежал по коже Ефима. Ему стало холодно и страшно. Он еще глубже уткнул нос в воротник пальто, задрожал всем телом. Хорошо, что катастрофа его миновала – он не рухнул на дно, не раздавлен, не обезличен. Мысль эта сразу же его согрела. Опустив воротник, выпрямившись, он снова ощутил весну света...

Состояние, похожее на возрождение, длилось всего несколько минут. Разбитое корыто почти осуществленной мечты лежало у ног реальным несчастьем. Да, он не пал, он человек! Прекрасно! Но... ни работы, ни средств к существованию у него нет. Мало того, есть долг в две тысячи рублей Красницкому, расписка в сейфе у последнего. Что делать, как рассказать об этом Наденьке? Чем смягчить удар? Постой, постой... Он вспомнил вдруг обещание редакции «Вечерки» взять его в штат, просили тогда зайти через недельку... Сколько прошло – две, три недели, месяц? Наверно, опоздал... А если нет? Он буквально сорвался с места, прыгнул на ходу в трамвай... Не дожидаясь лифта, через две ступеньки перемахнул несколько лестничных маршей редакционного здания. Запыхавшись, влетел в кабинет ответственного секретаря.

–    Я – Ефим Сегал, – выпалил с ходу. – Помните? Не так давно звонил вам насчет работы репортером.

Тот наморщил лоб.

–    Кажется, я действительно хотел вам помочь... Но вы опоздали. Дней десять назад оформили товарища. Ничего, тянет. Так что...

Медленно спускался он со ступеньки на ступеньку... Подошел к трамвайной остановке, не зная куда и зачем ему сейчас ехать, что бы еще такое придумать. Надо же, черт возьми, хоть чем-то хорошим разбавить для Нади сквернейшее известие.

«Вот балда! – он стукнул себя по лбу согнутым пальцем. – Ведь можно обратиться в народный суд. Непременно восстановят на прежнюю работу, непременно...» Вчера этот шаг претил ему. Теперь – нет выбора.

Народный судья, молодая суховатая женщина, выслушала Ефима рассеянно, без всякого интереса.

–    Когда вас уволили?

–    Около четырех месяцев назад.

–    Эка хватились! Поздно, товарищ Сегал, поздно! Заявление от вас принять не имею права. Закон не позволяет. До свидания.

Не помнил Ефим, как добрался домой, как разделся, взобрался на постель. Сколько времени метался на постели – тоже не помнил. В воспаленной памяти его наплывали, толпились, сшибали друг друга то яркие, то затемненные, то мутные кадры прошедшего безумного дня. Вот Даниил Красницкий в форме палача гестапо натравливает на него свирепого Рекса: «Ату его, Рекс, ату, дурака! Деньги брать не хочет, так я ему и поверил! Жид деньги брать не хочет, видите ли! Ха-ха-ха! Честного из себя корчит! Врешь, жиденок! Ату его, Рекс!» Оскалив жуткую пасть, истекая мерзкой слюной, кобель рвется к горлу Ефима, вот-вот вопьется, перегрызет... вопьется, перегрызет... Ефим простирает рукой вперед, изловчась, хватает пса за ошейник, душит его... Красницкий рукояткой парабеллума бьет Ефима по голове, и он теряет сознание... падает... А над ним, взявшись за руки, Смирновский, Щукина, Дубова, Козырь, Великанова водят хоровод, пляшут, приговаривая: «Так тебе и надо! Так тебе и надо! Праведник спесивый, тощий и сопливый!..» Ефим напрягается, хочет приподняться, разогнать подлую свору – напрасно! Он и пальцем пошевелить не в силах.

«Поздно! Поздно!» – кричит ответственный секретарь «Вечерки».

«Опоздал, опоздал», – злорадствует судья в облике Эльзы Кох.

«Ладно, Сегал, ладно, – щерит редкие зубы, толкая Ефима в плечо, Эльза Кох, – вставай. Не тужи! Прочти мне своего «Котенка усатого», может смилуюсь, восстановлю тебя на работе...»

Невероятным усилием воли Ефима приподнимается, начинает декламировать:

Котик наш усатый,

Серый, полосатый...

Серый, полосатый Котик наш усатый...

Но больше ничего он не помнит. Эльза Кох вреднюще улыбается, он падает куда-то...

...– Фима! Фима! Боже мой! Очнись, очнись же! Что с тобой? Очнись, ради бога!... Какой котик? Что ты говоришь?! Фима, очнись!

Словно издалека-издалека до сознания Ефима доходит тревожный голос... кажется, Нади. Он открывает глаза. Будто из густого тумана медленно выплывает русая головка Наденьки, потом испуганные, плачущие ее глаза... потом чья-то знакомая и незнакомая женская фигура. Ефим видит, но не понимает, что все это значит.

–    Слава богу, в себя пришел, – говорит знакомый и незнакомый женский голос.

–    Где я? – еле слышно шепчет Ефим.

–    Фима, Фимочка! Это я, Надя! Почему ты очутился на полу? Что случилось?.. Боже, он весь горит... Лена, помоги положить его на кровать.

Ефим чувствует, как его поднимают, кладут голову на подушку и... растворяются, исчезают куда-то женские образы...

Когда он вновь очнулся, увидел перед собой женщину в белом халате, Наденьку, соседку Лену.

–    Сорок и одна, – говорит женщина в белом халате. – Немедленно в аптеку за норсульфазолом! А я тем временем сделаю ему укол.

–    Что с ним, доктор? – спрашивает Надя. – Это не опасно?

Шершавым языком Ефим облизывает сухие губы, голова на части раскалывается от боли.

–    Пи-ить, – говорит он чуть слышно, – пи-ить.

Только к вечеру следующего дня температура у него понизилась. Он чувствовал себя обессиленным, измученным, подавленным, ни есть, ни пить не хотелось, но по настоянию сразу побледневшей, осунувшейся Нади с превеликим трудом поглотил несколько ложек наваристого супа, немного яблочного джема с крохотным кусочком булки.

–    Врач говорит, Фима, ничего страшного: нервное перевозбуждение плюс небольшая простуда, – успокаивала Надя, – еще денек-другой и почувствуешь себя совсем хорошо. Веришь мне?

Ну, как он мог не верить своей родной Наденьке, единственной, неповторимой «курочке без мамы»!.. Умница! Ни о чем не расспрашивает: где был в тот день, когда заболел, что его так потрясло? Ведь наверняка о чем-то догадывается, а не затевает лишних разговоров. Само присутствие возле него Наденьки, ее нежный облик – лучший для него волшебный баньзам.

В комнату вошла со свертками соседка Лена.

–    Вот, Надя, все, что ты просила. А ты, Ефим, повеселел, значит, дело на поправку пошло. Не пугай нас больше! Надя, если что – пошуми мне.

Соседка ушла. Надя убрала свертки в шкаф, служивший Сегалам и гардеробом, и буфетом, и кладовой одновременно, потом поправила под Ефимом подушки, завернула ему ноги в одеяло, села рядом на стул, ласково спросила:

–    Может быть, уснешь? – Прикоснулась губами ко лбу. – Нет, температура у тебя не повышается, – сказала обрадованно. – Усни, Фима, а?

Спать ему совсем не хотелось. Чтобы не огорчать Надю, согласился:

–    Хорошо, усну... – опустил почему-то очень тяжелые веки, глубоко вздохнул, попробовал задремать.

Не спалось. Через некоторое время он чуть приоткрыл глаза. Сквозь сетку густых ресниц увидел склоненную на его подушку Надину пепельно-русую головку. «Устала, – подумал с теплотой и болью, – наверно, за сутки и глаз не сомкнула, дежурила, хлопотала у постели непутевого мужа. – Он опять закрыл глаза, но сон так и не шел. Он думал: – Какое все-таки счастье, что Наденькина дорога, по воле судьбы, в тот уже неблизкий майский день пересеклась с его дорогой! С тех пор... да мало ли что было с тех пор! Главное – есть Наденька...»

Внезапно, словно откуда-то с высоты, к Ефиму донеслись неясные звуки то ли песни без слов, то ли неясные слова, звучащие песенной мелодией. Он прислушался, уловил ритм, настроение и, как ему почудилось, смысл мелодии. Появились слова, они складывались в строчки, строчки – в стихи:

Эта тема совсем не нова – Настоящее бьется с прошедшим.

Разболелась моя голова,

И мне кажется, я – сумасшедший...

В полумраке плетутся мечты,

Тучи плотно на крышу насели...

Хорошо, что, любимая, ты В этот час у моей постели.

Не печалься, не стал я иной,

Хоть в душе и тревожно и пусто...

Все пройдет, если рядом со мной Воплощение мысли и чувства.

Он открыл глаза. Жены в комнате не было. Дверь приоткрыта.

–    Надя! Наденька! – крикнул он негромко: голос ослаб.

Она тут же появилась на пороге.

–    Ты вздремнул? Я на минуточку отлучилась на кухню. Тебе лучше?

–    Лучше. Присядь, послушай, что я во сне сочинил.

–    Разве стихи и во сне сочиняют?

–    Бывает... – улыбнулся он слабо, – я не спал, только глаза закрыл, мне показалось, и вдруг, представь себе, сочинил стихотворение. Слушай. Оно посвящено тебе.

–    Какой ты счастливый, – воскликнула она, когда Ефим окончил декламировать, – найти нужные, вроде бы обычные слова, заставить их звучать всегда по-новому, – это, наверно, и есть талант?.. И все у тебя хорошо получается. Даже сказочка для ребятишек и та, по-моему, славненькая, непосредственная. «Котик наш усатый, серый, полосатый...» – она продолжала наизусть читать сказку.

Ефим не слышал ни слов, ни ее голоса, замер. Вдруг спросит: «Как дела в издательстве, когда книжка выйдет?» Что отвечать?

У него на душе отлегло, когда она продолжила:

–    Я отварила кусочек судачка, теперь поешь или попозже?

Ему даже есть захотелось.

–    Судачка? Да, поем, подать его сюда такого-разэтакого!

Надя вышла на кухню. «Пронесло-то пронесло, – думал он, – да надолго ли?.. Рано или поздно придется открыть правду. Наверно, было бы лучше сделать это немедля: какой тяжкий груз снял бы он с себя!.. Верно, с себя груз снимет, а каково будет Наде? Ее страшное известие придавит как плита. Нет, – решил он, – после выздоровления потихоньку подготовлю ее, потом все выложу».

Она принесла две тарелочки с рыбой и картофельным пюре, одну подала Ефиму, с другой села подле кровати. Рыба свежая, вкусная, оба уплетали ее с аппетитом, после пили чай. Помешивая ложечкой в стакане, Надя склонила головку, лукаво посмотрела на мужа.

–    Фима, у меня огромная для тебя новость.

Он с любопытством посмотрел на нее.

–    Может быть сам догадаешься? Нет, не догадаешься... Знаешь, – щеки ее разрумянились, она тихо смущенно прошептала: – у нас будет ребеночек... Не веришь? Да-да, у нас будет ребеночек! Я так рада! Я так долго этого ждала, Фима, родной мой...

Нет, Ефим не вскочил с постели, забыв о недуге и слабости, не схватил жену в охапку, не закружился вместе с ней по комнате, не осыпал поцелуями любви и благодарности, не воскликнул: «Наконец-то! Ура! Спасибо тебе, Наденька!»

Известие Нади ошеломило его, заставило почти физически ощутить могучие клещи капкана, в который он роковым образом попал. Только что он намеревался все ей рассказать... Но теперь, когда она так счастлива от ожидания материнства, от многих успехов мужа и радужных надежд – это стало совершенно невозможным... Он привстал с постели, обнял Надю, крепко прижал к себе.

–    Радость моя... – и внезапно почувствовал неодолимую слабость, головокружение, разомкнул объятья, обессиленный откинулся на подушку.

–    Фима, что с тобой? – Надя испугалась, увидев, как он побледнел.

–    Не пугайся, это от великой радости... Это... сейчас будет лучше.

Она заботливо оправила постель.

–    Успокойся, ляг поудобнее.

Он повиновался, полуприлег, отдышался. Надя увидела, что лицо его порозовело, села рядышком, стали мечтать.

–    Будет у нас сын, Наденька, красивый, сильный...

–    Умный, зеленоглазый и кудрявый, как папа, – добавила Надя.

–    Милый, как мама, – добавил Ефим.

–    Талантливый, как папа, – добавила Надя.

–    Славный, как мама, – добавил Ефим.

Наверно еще тысячу добродетелей и выдающихся достоинств предначертали бы они своему предполагаемому сыну, если бы на пороге комнаты не появилась Лена. Она осведомилась о самочувствии Ефима, поманила Надю.

–    Выйди на минутку.

О чем шептались женщины за дверью, Ефим не слышал. Надя скоро вернулась заметно озабоченная.

–    Ты чем-то расстроена? Что случилось?

–    Ничего... Лена попросила взять ее мальчика из садика. И, по возможности, два-три дня присмотреть за ним. Муж поздно приходит с работы, а ей придется некоторое время побыть в больнице, недолго.

–    В больнице? Что с ней?

–    Она не больна, она идет... Ей будут делать аборт.

«Аборт»! – прозвучало для Ефима, как выстрел.

Никогда ранее не задумываясь по поводу такого вроде бы обычного способа избавиться от нежеланного ребенка, он сейчас не мог понять, почему Надино сообщение вызвало у него подспудную тоску, даже отчаяние, до боли сжавшее сердце.

–    Ты что молчишь? О чем задумался? – не дожидаясь ответа, Надя грустновато сказала: – Лена рарстроида меня этим известием. Не знаю почему,,. И ты нос поверил, не отпирайся, вижу,., Странно...

Сильный порыв ветра с треском распахнул большую форточку, сквозняк смахнул со стола салфетку вместе с пустыми стаканами, посуда с лета ударилась о дверь, разбилась вдребезги. Ефим вздрогнул. Надя кинулась к форточке, надежно заперла ее, принесла с кухни веник и совок, смела осколки, унесла в мусорное ведро.

–    Хорошая примета, – сказала возвратясь, – посуда, говорят, бьется к прибыли, к добру.

–    Возможно, – не сразу отозвался Ефим, – к прибыли, к добру? Да будет так, – с убийственной ясностью он представил себе роковую безвыходность своего положения.

Шальная настырная вьюга Отчаянно рвется в окно...

Опять, дорогая подруга,

В душе, как в подвале, темно...

Строки мгновенно вспыхнули в воображении. Но он словно нажал на стоп-кран. «Прочь пессимизм, хватит! – приказал он себе. – Ты забыл, что, волей Божьей, осенью станешь отцом? У тебя будет сын... Или доченька, беленькая и милая, как Надюша... Какие неприятности могут затмить эту сверкающую приятность?! Ты будешь па-пой!..» Радость переполнила его, он чуть было не закричал «Ура!». Но вдруг отчетливо услышал настойчивый, пугающий стук в дверь... Треск распахнутой порывом ветра форточки, звон осколков посуды... Надя стоит у кровати, видит Ефим, шевелятся ее губы: «Нет, Лена не больна, ей будут делать аборт».

«Аборт, аборт», – все усиливающимся эхом прокатывается по комнате, выбивает окно, исчезает... Ефима оглушает тишина...

Несколько дней и ночей из реального мира он переплывал в мир отвлеченный, муаровый, полный грез, видений, населенный знакомыми и незнакомыми людьми, близкими, далекими, давно ушедшими в небытие.

От бессонницы и тревоги Надя совсем извелась. Врачи настоятельно просили, нет, требовали поместить Ефима в больницу. Она наотрез отказывалась: ведь направляли-то они ее умного, талантливого мужа не куда-нибудь, а в психиатрическую больницу, проще – в сумасшедший дом. Нет, на это она ни за что не согласится.

–    Поймите, Надежда Павловна, – уговаривал ее психиатр, – у вашего мужа рецидив двух фронтовых контузий. Состояние его требует немедленной госпитализации, за ним нужно постоянное наблюдение специалиста. Своим упрямством вы только усугубляете и затягиваете процесс. Не беспокойтесь, его поместят в самое легкое, почти санаторное отделение.

И Надя сдалась.

...Велением судьбы Ефим снова попал в ту самую лечебницу, где побывал после конфликта с Яшкой-кровопийцем.

В приемном покое обычные формальности: завели историю болезни, вымыли в ванной, облачили в полотняное, хотя и выстиранное – неопрятного вида с желтыми подтеками белье; повели в первое, действительно, тихое отделение. Проводившая Ефима санитарка, передала его из рук в руки дежурной сестре отделения, забрала халат и шлепанцы.

– Посидите на диванчике, – сказала приветливо сестра, – сейчас принесу вам пижаму и тапочки. Одну минуточку!

Минуточка затянулась на добрые полчаса. В длинном коридоре – ни души. Пять палатных дверей прикрыты, шестая, за которой скрылась сестра, входная. Коридор неярко освещен тремя электролампочками. Ни одного окна. Под высоким потолком, на небольшом расстоянии одна от другой – репродукции картин известных художников-пейзажистов. Между двух картин стучат старинные маятниковые часы. Их стук в глухой тишине кажется невероятно громким. Во всю длину красного крашеного дощатого пола распластана некогда нарядная, от времени вытертая-перевытертая ковровая дорожка. У стены еще два дивана, обтянутых серой материей.

В коридоре холодновато – наверно, плохо топят. Ефим зябко ежился в больничном ветхом бельишке. Куда же запропастилась сестра с пижамой и тапочками? Подобрав под себя босые ноги, он чутко вслушивался в тишину.

И вдруг тишина взорвалась! С жутким криком: «Не-ет! Не я! Не я стрелял! Не я!» – из ближайшей палаты в коридор выскочил высокий, плечистый полуголый человек, с торчащей дыбом копной седых волос. Глаза вытаращены, рот перекошен, широкое, похоже, азиатское скуластое лицо – бледнее полотна. Согнутые в локтях длинные руки будто безуспешно кого-то отталкивали от себя. «Не трожь-те! Не я! Отойдите! Отстаньте, не я!» – отчаянно вопил человек.

От неожиданности, от страха Ефим отпрянул в угол дивана, закрыл уши ладонями. Орущий почему-то привиделся ему смертельно раненым фрицем: вот-вот он навалится на него всей тушей, мертвой хваткой сдавит ему горло... Ефим будто даже увидел движение «фрица» в его сторону. Он уже приготовился было встретить фашиста лицом к лицу... но тут, похоже из-под земли, появились возле «фрица» два гигантских санитара, скрутили ему руки назад, как пушинку уложили на соседний диван. Укрощенный больше не кричал, не бился. Всхлипывая, как обиженный ребенок, он просил насевшего на него громилу-санитара:

–    Хватит, варнак, отпусти, больно.

–    Больно? Это хорошо! – промычал «варнак». – Стало быть, ты в чувство вошел.

Появилась, наконец, сестра.

–    Опять Губайдулин орал? – спросила спокойно, протягивая Ефиму тапки и пижаму. – Одевайтесь. Небось замерзли?

–    Да, – ответил Ефим. Находясь под впечатлением недавнего происшествия, с опаской посмотрел на связанного человека. – Что с ним? Почему он так страшно кричит?

–    С Губайдулиным? – переспросила сестра. – Ничего особенного, с ним такое часто случается. Профессиональное заболевание у него. Вообще-то, он мужчина тихий. У нас здесь все тихие... Оделись? Пойдемте в палату. Она махонькая, всего на две койки. Вам хорошо там будет. Парень молодой да вы. Красота! Сами увидите.

Они вошли в палату.

–    Вот вам новенький сосед, Жуковский, – обратилась сестра к худощавому парню, лежащему на кровати с книгой в руках.

Парень поверх книжки глянул на Ефима, кивнул, снова углубился в чтение.

Не раздеваясь, Ефим лег на свою кровать. Две подушечки – жиденькие, рыхлые – неважный приют для больной головы. Зато матрац на пружинной сетке – вполне подходящий. Ефим огляделся. Комната метра четыре в длину, два с половиной в ширину, примерно. Лицо соседа оказалось почти рядом. Ефим залюбовался красивой массивной головой молодого человека. С виду ему – лет двадцать шесть-двадцать восемь. Темно-русые волнистые волосы, прямой нос, темные густые брови – красивое лицо. Парень снова посмотрел на Ефима, карие умные глаза блеснули на секунду, улыбнулись, опять вернулись к открытой страничке книги.

Что-то знакомое было в лице этого парня, где-то Ефим уже видел его. Где, когда – никак не мог вспомнить. Напряг память, но неизвестно почему на симпатичный облик палатного соседа стала наплывать взлохмаченная голова оравшего недавно в коридоре больного. Оглушительный звериный вопль резанул уши Ефима: «Не я!» Ефим сунул голову между подушек, верхнюю плотно прижал к уху – все зря! Крик резал слух, врывался во все его существо, сбивал дыхание.

–    А-а-а! – завопил Ефим. – Уберите сумасшедшего! Заткните ему глотку!

Парень соскочил с постели, бросился к Ефиму.

–    Товарищ, а товарищ! Что с вами? Кого убрать? Меня, что ли? А может, Губайдулина? Так он сейчас нем, как рыба. – Сильная рука парня весомо и вместе с тем мягко трясла плечо Ефима. – Успокойтесь. Я сейчас позову сестру, она вам укол сделает. Хорошо?

–    Это ты, Наденька? – спросил Ефим, уставившись на парня невидящим взором. – Уколов мне не надо, ты же знаешь, я их терпеть не могу.

Парень сел рядом, взял его за руку.

–    Да успокойтесь же. Я не Наденька. Я – Володя, ваш сосед по палате.

–    Как? Разве? – изумленно спросил Ефим. – А где моя жена, моя Наденька? Она ведь только что была здесь, вот здесь, рядышком.