Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Глава восемнадцатая

В апреле сорок пятого вышел тысячный номер цеховой стенгазеты «Фрезер», одной из многих на заводе. В масштабах Москвы, даже района – событие незаметное. Да и в заводском – не ахти какое!

Однако по чьей-то инициативе решено было в ознаменование этого «выходящего из ряда вон» события совершить праздничные возлияния на лоне природы – в заводском доме отдыха в последнее апрельское воскресенье.

И выдался этот весенний день как на заказ! На безоблачном светло-голубом небе ярко светило доброе солнце, лиственный лес, окружавший дом отдыха, звенел акварельным одеянием, птицы яростно, на все лады, пели, приветствуя набирающую силу природу.

Съезд гостей назначили на одиннадцать утра. Среди приглашенных, конечно же, – и сотрудники заводекой многотиражки.

Ефима несколько удивило предполагаемое торжество в честь такого, в общем-то пустяка, как юбилей цеховой стенгазеты. И все же он не без удовольствия согласился принять участие в загородном празднестве. Причиной тому было и приподнятое настроение от приближающейся Победы – теперь в этом не могло быть сомнения, и возможность провести выходной день на природе, которую он так любил, и, наконец, как бы не старался он сам себя обмануть, не в последнюю очередь его манила встреча там, в иной обстановке, с Тиночкой. Что ни говори, он никак не мог побороть чувства притяжения, которое испытывал к ней.

...Ефим вышел из электрички на полустанке, окруженном вековым лесом. Встретившаяся ему возле платформы женщина указала на прямую, как стрела, уходящую далеко вглубь леса просеку – дорогу к дому отдыха. В этот утренний час она была пустынна. Лишь одна полуторка обогнала неспешно шагающего Ефима, одетого в свой чуть постаревший, тщательно наглаженный серый в черную полоску шевиотовый костюм, в белую, без галстука, рубашку, в «семисезонные» грубоватые штиблеты. Его пышную шевелюру трепал то и дело налетающий озорной весенний ветерок. Ефим не вдыхал, а пил, как бальзам, пьянящий лесной воздух, он и вспомнить не мог, когда ему было так хорошо, так спокойно на душе! Казалось ему, что это не дорога, а сказочный зеленый каньон, и если идти по нему долго-долго, приведет он к морю синему-синему, безбрежному... Но вдруг лес кончился, и Ефим вышел на просторную поляну с небольшим особняком посредине, украшенным колоннадой, разбросанными вокруг него досчатыми постройками. Над входом в особняк развевалось белое полотнище, зеленые буквы на нем приглашали: «Добро пожаловать, товарищи отдыхающие!» Но отдыхающих сегодня здесь не было: одна смена уехала в субботу, другую ждали в понедельник. Встретил Ефима полный лысый человек в синем костюме под белым халатом.

– Прибыли на праздник? – казенно приветствовал он. – Как доехали? – Глянул на свои наручные золотые часы. – Начало, примерно, через час. Советую пока погулять – у нас тут красота отменная!

Когда Ефим вернулся из леса, все гости были уже в сборе. На длинных столах, накрытых в прямоугольном солнечном помещении, красовались бутылки, графины, множество тарелок со всевозможными закусками. За столом – человек восемьдесят гостей, за небольшим отдельным столом – новоиспеченный генерал, директор завода Семен Михайлович Мошкаров и человек пять его свиты.

–    Сегал! – услышал он голос Гапченко. – Давай сюда!

Алевтина, Анфиса Павловна, Гапченко, даже Софья Самойловна встретили его улыбками.

–    Что-то вы запаздываете, юноша, – кокетливо упрекнула его сияющая, нарядно одетая Крошкина. – Мы для вас место забронировали, садитесь вот сюда. – И Алевтина, к его удовольствию, указала на ступ рядом с собой. – И смотрите у меня! – она погрозила ему пальчиком.

–    Внимание, товарищи! – раздался низкий женский голос. – Разрешите мне от имени парткома сказать несколько слов. – Ефим узнал в говорившей коротко стриженной особе с крупными мужскими чертами лица заместителя секретаря парткома Дубову. Она выталкивала из себя слова резко, громко, то и дело пристукивая о стол веснушчатым кулаком, поросшим золотистыми волосками; славила партию Ленина-Сталина во главе с мудрейшим из мудрых, гениальнейшим из гениальных, великим и т.д. Иосифом Виссарионовичем Сталиным...

Ефим заранее знал набор трафаретных фраз, предназначенных для всякого рода собраний, трескотню партийной дамы он пропустил мимо ушей. Не без облегчения отметил отсутствие Зои Александровны Гориной. Правильно, что ей здесь делать? А рыжеволосая Дубова продолжала ораторствовать... Собравшиеся, как и Ефим, наверняка не слушали ее, все с нетерпением поглядывали на графины, бутылки с веселящей жидкостью, на аппетитные закуски. И вот, к всеобщей радости, Дубова смолкла, за что ее с удовольствием наградили бурными аплодисментами. И... пошло-поехало!

Водки и какого-то крепкого красного вина – море разливанное, пей не хочу! Но пить сегодня хотели все. Граненые стаканы быстро опустошались и тут же наполнялись снова. Провозглашали тост за тостом: за генералиссимуса Сталина, за генерала Мошкарова, за то и это... Только почему-то никто не произнес тоста в честь виновников торжества-юбиляров, редколлегии стенгазеты «Фрезер». О ней, видать, попросту забыли...

Застолье гудело хмельно и весело, в одном конце орали «Катюшу», в другом «Ой, при лужке, при лужке». Стараясь всех перекрыть, кто-то зычно заревел «Шумел камыш»... Крик, шум, мешанина звуков. Ароматный лесной воздух, заполнявший помещение через открытые окна, был изгнан сивушным смрадом.

Ефим встал. Наполнил стакан вином, высоко поднял его и во всю силу легких крикнул:

–    Тихо, товарищи! Тихо!

Все замерли, недоуменно уставились на него. В наступившей тишине, понизив голос, сдерживая злость, он раздельно сказал:

–    Предлагаю тост за виновников этого торжества, за редколлегию «Фрезера», за тысячный номер!

–    Урра! – гаркнуло застолье и с удовольствием отправило в глотки очередную порцию хмельного.

Ефим тоже захмелел, правда не очень, как говорят в народе, был хорошо навеселе.

–    На воздух, товарищи! На воздух! – звонко призвал молодой человек в военной форме без погон. Он лихо растянул меха аккордеона, грянул марш.

Гости с трудом поднимались со своих мест, напевая каждый свое, шаткой походкой повалили за массовиком к выходу. Ефим взял под руку сияющую, казавшуюся ему сейчас красавицей, Тиночку и вместе с редакционными сотрудниками последовал за толпой. На свежем воздухе все слегка отрезвели. Под руководством массовика начались танцы, пляски, игры... «Веселей! Веселей!» – командовал массовик, выжимая из аккордеона все, что мог.

В сумасбродном веселье активнейшее участие принял порядком захмелевший директор завода – среднего возраста, среднего роста, с расплывшимся сытым лицом и хитрыми нагловатыми глазками. Он с откровенным хвастовством и бравадой щеголял в новом, с иголочки, генеральском мундире, который не шел к его грузной, с изрядным брюшком фигуре без тени военной выправки. После танцев массовик затеял всеобщую игру в салочки. Демонстрируя нецеремонность и демократичность, генерал немедленно включился в забавную ребячью игру, даже взял на себя роль входящего. Подпоясанный золотым плетеным поясом, позвякивая на бегу тремя орденами Ленина, множеством прочих наград на его кителе, неуклюжий генерал, задыхаясь, безуспешно пытался догнать легкую на ногу, тонкую в талии хорошенькую молодку. От натуги лицо генерала побагровело, глаза выкатились, рот раскрылся, губы обвисли.

–    Замаю! – кричал он, напрасно силясь дотянуться толстой рукой до вертящейся вокруг него бойкой красотки. – Замаю!

А она игриво хохотала, ловко увертывалась от жадно протянутых рук, для пущего задора хлопала слегка ладошкой по генеральскому погону.

–    Догоняйте, ха-ха-ха!

Генерал, запыхавшись, остановился, чуть отдышался, расстегнул золоченый пояс, зажал пряжку в правой руке, завертел им над головой, угрожающе крикнул:

–    Держись, милочка! Теперь ты от меня черта с два убежишь.

И впрямь, под оглушительный хохот пьяного сборища, он начал хлестать генеральским поясом по ее округлому заду.

–    Так ее! Так ее, Михалыч! Давай! Давай! Хо-хо-хо! Ха-ха-ха!.. Ох, не могу! Честное слово, помрешь!

Неожиданно женщина незаметным движением вырвала пояс из руки генерала и пошла на него в наступление. Под несмолкающий хохот, она осыпала «их превосходительство» несильными, но частыми ударами. Генерал пятился, загораживая руками то живот, то зад.

–    Хватит, шельма! – кричал он, начиная злиться.

Но женщина, возбужденная винными парами, быстрым бегом, и не думала прекращать экзекуцию. Захмелевшие наблюдатели от смеха с трудом держались на ногах.

Наконец, видно пожалев генерала, озорная молодка протянула ему пояс. Тупо и зло глянув на обидчицу, он рванул пояс и, не надевая его, волоча за собой, покачиваясь из стороны в сторону, спотыкаясь, направился к зданию дома отдыха. Стоящая рядом с Ефимом Тина умиленно восклицала:

–    Смотрите-ка, Фимуля, генерал, директор, а такой простецкий, такой артельный! Правда?..

«Вы что, в самом деле ничего не понимаете или прикидываетесь глупенькой?» – готово было вырваться у него, но ласковое «Фимуля» остановило невежливый вопрос.

–    Правда или неправда, – уклончиво сказал он, влюбленно, нетрезво глядя на Тину. – Не все ли равно? Тиночка, – он мягко взял ее за руку, – посмотрите, как здесь замечательно! Давайте лучше уйдем куда-нибудь подальше от хмельной братии. Ну, так пошли?.. – он настойчиво сжал ее руку.

–    Право, не знаю... И что вам вздумалось от всех убежать? – Играла васильковыми глазами Тиночка. – Ишь ты какой! Ладно, идемте, погуляем в лесу... Смотрите же у меня! – Она погрозила ему пальчиком.

То ли по привычке произнесла она лукавую угрозу, то ли предупреждала о чем-то Ефима – он не догадался.

Высокое апрельское солнце светило и грело по-летнему. Полдень миновал часа три тому назад. Если бы не холодок, поднимавшийся от еще сыроватой земли, не прохладный западный ветерок, от жары, наверно, захотелось бы поскорее укрыться в тень, под деревья. Но Ефим и Тина медленно шагали по широкой солнечной аллее, молча держась за руки, наслаждаясь теплом, одурманенные запахами весеннего леса, чуть дрожащим зелено-голубым светом.

Ефим молчал еще и оттого, что волнение лишило его дара речи. Впервые за последние несколько лет он очутился в лесу наедине с женщиной, и не просто с женщиной, а, как казалось ему раньше и в чем в этот час он уже не сомневался, – с любимой! Он все крепче сжимал Тиночкину руку, которая словно излучала, нет, в самом деле источала возбуждающий жар. Наверно, и Тиночка испытывала подобное чувство. Почти неощутимо она прижалась плечом к Ефиму, взглянула на него немного снизу вверх подернутыми влагой темно-синими сейчас глазами, с легкой дрожью в голосе спросила:

–    Что же вы, Фимуля, молчите? Расскажите что-нибудь... Или мы будем шагать, как буки?

Ефим ничего не ответил. Он, кажется, забыл обо всем на свете. Только одно он видел теперь и то, как сквозь пелену, – рядом с ним идущую молодую, желанную женщину, которую он любит, да любит!.. Не помня себя, резким властным движением он повернул Тиночку к себе, губы его жадно впились в ее рот. Она не оттолкнула его, тесно прижавшись, ответила долгим трепетным поцелуем... Но вдруг, будто опомнившись, немного отстранилась, растерянно огляделась, нарочито сердясь, тихо упрекнула:

–    Сумасшедший! Как тебе не стыдно?.. Нас могут увидеть!..

Ефим не слушал Тиночку, подхватив ее на руки, устремился в сторону, поглубже в лес. Делал он это безотчетно, изнутри подгоняемый пробудившимся в нем сатаной, отнявшим теперь у него разум и наделившим его огромной силой. В первое мгновение Тиночка поддалась этой силе, не противилась, только повторяла:

–    Что ты делаешь? Перестань! Слышишь?!

А он чувствовал, нет, знал, что и она во власти того же порыва, это между ними вот-вот произойдет, это неизбежно... Но Тина, точно опомнившись, вдруг вцепилась в ефимову шевелюру, начала сильно дергать волосы.

–    Отпусти меня, слышишь? Отпусти! – зло повторяла она. – А то закричу!..

Боль отрезвила Ефима. Он сразу ощутил тяжесть ноши, опустил Тину на траву. Она не спешила уйти, не плакала, не ругалась.

– У тебя есть расческа? – задала самый обыденный вопрос. – Ты меня совсем растрепал.

Ефим стоя наблюдал, как она приводит в порядок завитые букли.

–    Причешись и ты, сядь, – приказала она.

Он послушно сел с ней рядом, нехотя причесался, чувствовал себя усталым, опустошенным, весь обмяк, будто из него выпустили воздух.

–    Эх, Фимуля, Фимуля, – проговорила Тина. – Не ожидала я такого от тебя.

–    Чего «такого»? – хмуро переспросил он.

–    А если бы я забеременела?

Он взял ее за руку, прямо посмотрел в глаза.

–    Ну и прекрасно! У нас родился бы ребеночек – твой и мой. Разве мы не в силах были бы его вырастить?

Тина резко выдернула руку из его руки, глаза ее потемнели, лицо стало отчужденным, сразу постаревшим.

–    Что ты, Ефим Моисеевич, имеешь в виду? – спросила холодно, надменно. – Жениться на мне задумал?

«А почему бы и нет? – хотел ответить Ефим. – Ведь я тебя люблю, люблю!» – но увидев ее мгновенно преобразившееся лицо, ледяной взгляд, не произнес ни слова.

Большое низкое облако внезапно затмило солнце. Посвежело. Закапали редкие капли дождя. Тиночка поднялась с травы, оправила юбку, еще раз пригладила букли, не глядя на Ефима, повелительно сказала:

–    Вставай, пошли! Как бы дождь не разошелся.

Они вышли на просеку, не сговариваясь, прибавили шаг. Дождь и впрямь усилился. Когда Ефим и Алевтина приблизились к зданию дома отдыха, она с обычным кокетством протянула ему ручку.

–    Ну, хватит дуться! Тоже мне Дон Жуан! Ишь ты!..

Он не ответил на ее примирительные слова. Она удивленно подняла брови, схватила его за руку, потянула за собой:

–    Пойдем же к нашим!

–    Не пойду, – упираясь, решительно ответил он.

–    То есть как ты смеешь не пойти?! – возмутилась Тина. – Не могу же я вернуться одна, без тебя? Что подумают обо мне все наши и вообще?!

–    Ничего не подумают, – безразлично ответил Ефим, высвобождая руку из цепкой лапки Тины, – небось они уже все там перепились. – Он круто повернулся, быстро зашагал в сторону железнодорожной станции.

«Гадко, ой, как гадко получилось! – досадовал он, сидя в вагоне электрички. – И кой черт толкнул меня?.. А не за тем ли ты сюда ехал? – мысленно схватил он себя за шиворот. – Не юли! Ты жаждал уединенной встречи с Тиной. Вот она и состоялась. Мерзкий осадок на душе? А ты разве ожидал нечто сверхприятное? Почему она пришла чуть ли не в ярость, услышав о твоем намерении жениться на ней? Ответ один и предельно прост: она тебя не любит. А сам-то ты так ли хочешь создать с ней семью? Не она ли сама, и особенно ее родители, вызывают у тебя чувство полнейшей несовместимости, затаенной антипатии? Вспомни, как вздохнул с облегчением, когда в тот весенний пасмурный вечер вырвался из их чуждого для тебя дома! Зачем же лгал в лесу ей и себе? Нечего тебе ответить. Оттолкнула она тебя, ну и молись Господу Богу за спасение. Не нужны вы друг другу, не нужны! Вон ее из головы, из сердца – вон! С корнем, навсегда!»

...Через мост он вышел на Комсомольскую площадь. Предзакатное солнце еще посылало на землю приятное тепло. Ефиму очень не хотелось теперь в общежитие. Остановился, прикинул: отсюда до парка «Сокольники» – рукой подать. Сколько лет он не был в этом славном парке?.. А почему, в самом деле, ему сейчас туда не махнуть?

Глава девятнадцатая

Утром следующего дня Ефим шел на работу со смешанным чувством облегчения и неловкости. С одной стороны – его радовало принятое вчера решение раз и навсегда отказаться от Тины, с другой – было неприятно теперь встретиться с ней. К счастью, в редакции ее не оказалось.

–    Здгаствуйте, – Анфиса Павловна со смешком ответила на приветствие Ефима, многозначительно посмотрела на него. – Как вы себя чувствуете после вчегашнего? – И спрятав усмешку, добавила: – Не болит голова после выпивки?

–    Не болит, – ответил Ефим, уловив подтекст в вопросе машинистки. – Я до позднего вечера проветривался в «Сокольниках». Так что все в порядке.

Машинистка вперила в него недоверчивый взгляд.

–    А почему вы нас так внезапно покинули?

Ефим не успел ей ответить.

–    Сегал! – раздался голос Гапченко из кабинета. – Зайди ко мне!.. Что это ты вчера сбежал из дома отдыха? – спросил с подозрительной улыбочкой, когда Ефим вошел к нему. – Сперва куда-то надолго исчез с Алевтиной. Потом она вернулась одна и всех озадачила: «Мой кавалер дезертировал». Ну, и как? Как там у вас?

Никакой охоты исповедоваться, а тем более пускаться в подробности вчерашнего дня у Ефима не было, и он коротко ответил.

–    Никак!

Гапченко не сумел скрыть разочарования:

–    А я думал, все в порядке! Все видели, как ты увел ее в лес. Может, ты скромничаешь?

–    Повода нет.

–    Чудак ты, ей-богу! Я бы на твоем месте не растерялся! – Гапченко немного помолчал и круто повернул разговор. – Ты не забыл нашей встречи с Великановой?

–    «Я не могу забыть!...» – пропел Ефим строчку из популярного танго.

–    Шутки плохи, Ефим, впрочем... – Гапченко глянул на часы. – Нам пора к Гориной. Надеюсь, там все прояснится.

Ефим не видел Горину недели три. Ему показалось, что она стала еще привлекательнее, еще женственнее, но лицо побледнело, в уголках рта чуть наметились морщинки.

–    Ругаете меня, Федор Владимирович, за моего протеже? – спросила она с полуулыбкой, глянув на Ефима. – Хлопот с ним полон рот?

–    Нет, ругать не за что. Сегал – работник дельный, но хлопот с его приходом действительно поприбавилось. Вчера редакцию посетила Великанова. Это тоже плод активной деятельности Сегала, – пояснил Гапченко не то осуждающе, не то одобрительно. – Вы, конечно, знаете о ее визите?

Горина утвердительно кивнула:

–    Да, и она требует немедленно отстранить Ефима Моисеевича от работы в редакции, направить в цех.

–    Хоть сейчас, с удовольствием! – как ему показалось, искренне ответил Ефим.

Горина улыбнулась.

–    Извините, что-то не верится... Но если даже вы сказали правду, мы с редактором такого удовольствия вам не доставим. Верно, Федор Владимирович?

Гапченко неопределенно пожал плечами, усмехнулся.

–    А может быть, Ефим Моисеевич по своей горячности действительно хватает через край? – неожиданно спросила Горина.

У редактора хватило бы ума дать какой-нибудь необязывающий ответ. Но он хорошо знал Горину – не пройдет! Собравшись с духом, сказал:

–    В большинстве случаев Сегал прав. Только он, вы верно подметили, очень горяч.

–    Наверно, это хорошее качество для журналиста? – улыбнулась Горина.

–    А к чему оно приводит? – возразил Гапченко. – Если бы я не рассчитывал на вашу поддержку, пришлось бы нам, несмотря ни на что, с ним расстаться.

Слушая Гапченко, Зоя Александровна хмурила брови, горестные складочки у рта обозначились резче. Она повертела в руках карандаш, постучала им о край стола.

–    Дела! – произнесла со вздохом. – Признаться и мне достается на орехи из-за Сегала. Да и ему, как я понимаю, нелегко? – она сочувственно поглядела на Ефима. – Знаете, Федор Владимирович, он и меня заставил кое о чем призадуматься.

Гапченко уперся взглядом в настольный календарь, будто изучал его, молчал.

–    Я убеждена в правоте Сегала, – продолжала Горина. – Однако, к сожалению, со мной не всегда соглашаются. И не только в райкоме, но и повыше. – Она не назвала, кто именно повыше с ней не соглашается. Об этом нетрудно было догадаться.

–    Зоя Александровна, вы – парторг ЦК. Неужели и там вас не понимают? – напрямик спросил Ефим.

Горина слегка покраснела, провела пальцами по лбу.

–    Видите ли, Ефим Моисеевич, наши оппоненты – она так и выразилась: «наши оппоненты», утверждают: ставить вопросы так резко, обнаженно, посредством заводской печати нельзя. Как ни прискорбно, мне самой от себя приходится прятаться за старую русскую пословицу: «один в поле не воин».

–    Почему же «один», Зоя Александровна? Вот я, например, всегда рядом с вами, Федор Владимирович тоже! – выпалил Ефим.

Гапченко продолжал внимательно изучать взглядом настольный календарь. Горина невесело рассмеялась.

–    Святая вы простота, Ефим Моисеевич! И как это у вас соседствуют – зрелый мужской ум, я бы сказала, не по возрасту мудрое знание жизни, и почти детская непосредственность! В общем, так, – сказала она, – Сегала мы в редакции оставим, но с условием...

Ефим хотел сразу же возразить, но Зоя Александровна посмотрела на него со спокойной твердостью, повторила:

–    С условием: несколько поумерить наступательный пыл.

–    И мне думается, так лучше будет, – наконец высказался Гапченко.

–    Кому лучше? – раздраженно спросил Ефим.

Гапченко снова уставился на настольный календарь, промолчал.

–    Что ж, товарищи, подытожим, что у нас с вами получилось. – Горина написала на чистом листе бумаги единицу. – Первое, – произнесла вслух, – дельцов из комбината питания Ефим Моисеевич разоблачил правильно, хотя и не всем воздано по заслугам. Но все-таки... Второе, о враче Богатиковой. Вопреки сопротивлению некоторых лиц, она от обязанностей парторга медсанчасти освобождена, по партийной линии ей объявлен строгий выговор... Третье, товарищ Цидилкин из состава парткома завода выведен, по административной линии строго предупрежден. Как видите, товарищ Сегал, трудитесь вы не зря. Спасибо вам, – она протянула Ефиму руку, – по крайней мере, от меня.

–    Тебе, Ефим, все понятно? – спросил Гапченко, когда они вернулись в его кабинет.

Ефим повременил отвечать редактору по существу. Нет, ему было многое непонятно. Так и следовало бы сказать, но он прекрасно знал Гапченко. Во избежание пустой полемики полушутя ответил:

–    В общем и целом...

Казалось, редактор вздохнул с облегчением:

–    Ну и хорошо.

Его, решил Ефим, вполне устраивало, что парторг ЦК фактически взяла на себя ответственность за прошлые и будущие действия Сегала.

–    Первое мая не за горами, – сказал Гапченко, – вот и напиши большой очерк. Можно на разворот. О лучших мастерах завода. Тема тебе близка. Желаю успеха!

Прежде чем отправиться в цеха по заданию, Ефим решил часок-другой полистать последние номера толстых литературно-художественных журналов. По обыкновению он уединился в читальне парткабинета, уселся в свой излюбленный уголок. Тихо... На столе – стопки журналов. Можно рассеяться и отдохнуть. Но Ефим сам себя обманывал, надеясь перебить чтением гнетущие мысли, которые возникли после встречи с Гориной. В ушах звучали ее слова: «Я убеждена в правоте Сегала... Со мной не соглашаются... Наши оппоненты утверждают обратное...»

Уже не в первый раз Ефим задумывался: что происходит? Он, советский журналист, пытается, как повелевает ему долг и совесть, активно вмешаться в жизнь, высветить ее негативные стороны, назвать поименно тех, кому чужды интересы народа. Но по мнению работников райкома партии, разоблачая скрытых врагов общества, он наносит обществу вред, потому что, выводя на чистую воду должностных лиц членов партии, бросает тень на саму партию... Логика!.. О нем уже «создается мнение» как о клеветнике, хотя он пишет только сто раз выверенную правду.

Как увязать это с неоднократными указаниями Ленина о более строгом спросе за проступки с членов партии? Выходит, его, Сегала, оппоненты пребывают в глубоком конфликте не столько с ним, сколько с ленинскими заветами! А пороки, с которыми не борются, естественно, не убывают. Наоборот, множатся, растут, и кто знает, какие размеры и формы обретут через двадцать, тридцать лет...

Предположим, рассуждал Ефим, в райкоме партии почему-то не действуют сообразно государственным, народным интересам, не доросли до их понимания, если судить, к примеру, по Великановой. Но ведь Горина не находит поддержки и в партийных верхах!.. В результате союзники, он и Горина, оказались как бы по одну сторону баррикады, а райком, аппаратчики ЦК партии – по другую, вместе с охраняемыми ими Грызо, Богатиковой, Гордиенко, Цидилкиным и прочими. Вот какая диалектика обнаруживается, какая расстановка сил вырисовывается! Есть от чего свихнуться...

А сколько врагов нажил он себе среди руководящих лиц на заводе? И только ли на заводе? Друга обрел – доброго, умного, честного – лишь одного, Зою Александровну Горину. Она в представлении Сегала олицетворяла собой истинного коммуниста. Такими, считал он, в партии должны быть не единицы – абсолютное большинство! Но жизнь упорно убеждала его в обратном.

Слава Богу, что сейчас не тридцать седьмой год. Не избежать бы ему страшной участи десятков и сотен тысяч советских граждан, ни в чем не повинных жертв ежовско-бериевско-сталинского террора. Лубянка, скорый суд, а то и без него, – марш, Сегал, «враг народа» в лагерь на поругание, на медленную, мучительную смерть... А ведь так было, было... У Ефима мурашки побежали по спине. – Почему же не может повториться?