Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Глава восьмая

–    Молодец, я так и знал: обещал – значит непременно придешь, – радушно встретил Ефима Андреич. – Садись, гостем будешь, – он указал на одну из трех табуреток. – Не взыщи, стульев не держим... Не стесняйся, будь как дома.

Был вечер. Яркая электролампочка, торчащая под самодельным бумажным абажуром, освещала старый диван, обшарпанный комод под нитяной накидкой, железную полуторную кровать, накрытую линялым тканьевым одеялом, штопаную скатерть на небольшом квадратном столе. Стены комнатушки метров в двенадцать – облезлые, давно не крашенные. Кричащая, оголенная нищета так поразила Ефима, что он словно врос в порог, не мог сдвинуться с места.

–    Проходи, чего встал?.. Никто не подаст! – Андреич шутя подтолкнул его.

Ефим сел к столу. Только теперь он заметил бутылку без этикетки, два граненых стакана, солонку с солью, две очищенные луковицы, ломтики черного хлеба и растерзанную селедку на выщербленной тарелке.

Хозяин налил по полному стакану себе и гостю:

–    Это не «особая московская», а все же. Ну, солдат, давай махнем, а там и разговор пойдет. Поехали!.. – Чокнулись. Выпили. Крякнули. Закусили.

–    Вот так мы и живем, – сказал вроде бы извиняясь Андреич, – нищенствуем, одним словом.

Ефим хотел согласиться: «Да, неказисто живете», но вместо этого примирительно сказал:

–    Все мы нищие – война!

Андреич выразительно глянул на него своими блестящими черными глазами. Ефим отметил, что приветливый хозяин сейчас чисто выбрит, относительно белая рубаха на нем подчеркнута темным, некогда модным галстуком.

–    Помолодели вы с утра, – сказал он не потому, что так ему показалось, разговор пытался увести в другое, более приятное русло.

–    Это я ради гостя малость прифорсился, то есть ради тебя. А так... Даже побриться иной раз неохота. Никакого настроения нет. Вот этот, – Андреич слегка потянул галстук, – уж и забыл, когда цеплял. – Он разлил поровну остаток водки. – Давай, Ефим, добьем, чтобы не отсвечивала, а то ни два, ни полтора, как говорится, ни в одном глазу.

Допили. Пожевали селедку, помолчали.

–    Дошел я, Фимушка, – печально заговорил захмелевший Андреич, – можно сказать, до ручки. Нищий я из нищих. – Он повертел пустой стакан, взглянул на донышко. – Война, говоришь, все нищие... Ой ли?! Война одних раздела, а иных... но не об этом речь. Не война меня, Ефим, пустила по миру, раздавила, как червяка, не война... А ведь был я человеком. И сразу все рухнуло, в один черный день пошло прахом. Накрыла меня беда и сгубила, сгубила. – Он достал платок из кармана, протер увлажнившиеся глаза.

–    Что с вами случилось? – спросил Ефим осторожно.

Андреич ответил не скоро. Он устремил задумчивый, скорбный взгляд, казалось, далеко за пределы своего убогого жилища, будто всматриваясь в минувшие годы и припоминая. Справившись с волнением, заговорил неторопливо:

–    История эта длинная и на правду не похожа. Все же, верь, не верь, – а правда... Начну издалека, так понятнее будет. Пришел я сюда, на завода, как и ты, Ефим, прямо из госпиталя, только пораньше, в 1922 году, калекой, без ноги. В остальном – молодой, здоровый, сильный. Ну, какой ни здоровый, а на одной ноге ни у станка, ни у тисков смены не выстоишь. Определили меня сперва браковщиком, потом – контролером. Работал я хорошо, старательно, вступил в партию, общественные и партийные нагрузки выполнял на совесть. Назначили старшим контрольным мастером. Женился я на видной дивчине, родилась у нас девочка, потом – вторая. Завод к тому времени построил восьмиэтажный дом, вот тот, напротив. Дали нам в нем две просторные комнаты, понемногу обставились, приоделись, на работе все шло как по маслу – знай, живи, не тужи!.. И глядел я соколом, даром что на одной ноге.

Андреич глубоко затянулся махорочным дымом, отряхнул на пустую тарелку пепел с «козьей ножки», еще раз затянулся, спросил:

–    Помнишь, в тридцать девятом состоялись первые выборы в Верховный Совет?

–    Как не помнить! Помню.

–    Так вот, нашим кандидатом в депутаты был, на мое горюшко, великий вождь народов товарищ Сталин... Ты подожди смотреть большими глазами, слушай дальше, поймешь. Одиннадцатого февраля 1939 года должна была состояться встреча избирателей Сталинского округа, то есть нашего, со своим великим кандидатом в депутаты. За день до этого вызвал меня к себе секретарь парткома завода и говорит: «Тебе, Иван Андреевич, большая честь и доверие оказаны: пойдешь от нашего завода в Большой театр на встречу с товарищем Сталиным». Я прямо опешил: «Я?! На встречу с товарищем Сталиным?!» Парторг говорит: «Да, ты! Чего удивляешься? Коммунист, общественник, передовик производства... В общем, вот тебе пригласительный билет и счастливо! Поздравляю!.. Да, не забудь взять с собой еще паспорт. Там строго!»

Знаешь, Ефим, я так разволновался тогда, так обрадовался... Если бы вдруг выросла у меня оторванная нога – и то я, наверное, меньше бы осчастливился. Шутка ли – завтра я увижу самого Иосифа Виссарионовича Сталина, отца, друга!.. Помнишь, как тогда все мечтали на него поглядеть?

–    Помню, помню...

–    Целый день одиннадцатого февраля я жил как понарошку: не мог дождаться вечера. Встреча была назначена на шесть часов. В четыре я надел новенький темно-синий бостоновый костюм, начистил до зеркального блеску штиблетину, жена завязала мне модным узлом новый галстук, кстати, вот этот самый, и все приговаривала: «Какой ты, Ваня, счастливый!» Девочки мои, одной было семь, другой – восемь, прыгали вокруг меня и просили: «Пап, возьми нас к товарищу Сталину!» А я, как дурачок, улыбался и молчал.

От станции метро «Площадь Свердлова» до Большого театра, ты знаешь, метров сто, не больше. Так вот на этом отрезке какие-то в штатском раз пять у меня документы проверяли, подозрительно всего осматривали, ощупывали. А я – ничего, понимал, куда иду.

Местечко у меня, скажу тебе, оказалось замечательное: партер, 14-й ряд, никакого бинокля не надо. Действительно, думаю про себя, счастливчик, увижу нашего родного, можно сказать, в упор. Так оно и вышло.

Минут без двух шесть на сцене появился товарищ Сталин и его соратники – Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович. Все встали и минут десять аплодировали, выкрикивали разные приветствия в честь Иосифа Виссарионовича. Что творилось! Передать не могу. Затем приутихли... И Сталин начал речь говорить. Я смотрел на него во все глаза, старался получше запомнить. Представляешь, он совсем не такой был, как на портретах. Рисовали его всегда большущим, без сединки, без морщинки, этаким видным мужчиной. А тут, гляжу, человек он роста невысокого, седоватый, и в усах серебро поблескивает, лицо смуглое, побито рябинкой. Вот глаза, действительно, как на портретах – суровые, пронзительные. Глядел он с трибуны в зал с прищуром, будто кого разыскивал. Говорил негромко, но внятно... Ты речь его читал?

–    Читал, толковая речь...

–    И мне понравилась. Просто, понятно говорил, доходчиво... Вернулся я с этой встречи домой поздно. Дома все на ногах. «Ну, как? – спрашивает жена, – рассказывай!»

И утром на работе, в цехе, вопросами засыпали: какой, дескать, он, что говорил, как говорил?.. Отвечаю: «Говорил товарищ Сталин хорошо, даже очень...»

«А какой, – спрашивают, – он с виду, сам из себя?»

«Обыкновенный, – говорю, – человек, как все люди, ничего особого: невысокий, седоватый, лицо маленько с рябинкой. А в остальном, как на портретах».

 Прозвенел звонок к началу смены. Все разошлись по своим местам. И я – в свою конторку. После обеда, часа в три, вызывает меня спецотдел завода. Иду туда и думаю:

«Зачем понадобился такому отделу?» Прихожу к начальнику Вижу у него сидят два лица мне не знакомые, в штатском. «Вы Михайлов Иван Андреевич?» – спрашивает один.

«Тот самый, – отвечаю, – а что?» «Ничего, – говорят, – следуйте за нами».

Время тогда какое было? Не скрою, струхнул. «Куда, – спрашиваю, – следовать-то?» «За нами, – говорят, – следуйте, там увидите». «А кто вы такие, чтобы за вами следовать?» – это я им. «Мы из НКВД», – и показывают мне удостоверение. Говорю: «А я-то при чем тут?» Приказали: «Меньше разговаривайте!» Что поделать? Ковыляю и думаю: «Не иначе как недоразумение вышло». В «эмку» меня усадили и увезли. Куда бы ты думал, Ефим?.. На Лубянку!..

Ефим слушал, смотрел на рассказчика, но порой не видел его. Перед ним возникали иные образы. Он вспомнил, как из дома, где он жил тогда, в 1937 году, то и дело исчезали невесть почему, невесть куда почтенные люди: ученые, врачи, писатели, даже старые большевики. Пачками исчезали, словно в черную пропасть брошенные.

Ефим был еще молод – чуть больше двадцати. И никак не мог ясно осознать термин, не сходивший в тот период со страниц газет, грохотавший из всех репродукторов, косивший людей как чума, тяжелый, как могильная плита и непонятный, как иероглиф: «Враг народа!», «Враг народа!», «Враг народа!»

«Отчего, – ломал себе голову Ефим, – выдающиеся революционеры, сподвижники Ленина, совсем недавно стоявшие у руля советского государства и партии, объявлены врагами народа, а друг народа – неизвестно откуда взявшийся нарком внутренних дел, худосочный пигмей Ежов? Что происходит? В чем причина? Где правда? Как найти ответы на эти вопросы?»

Необъяснимое будоражило Ефима, часто заставляло задумываться. Задумываться, но не более: докопаться до корня событий, здраво оценить происходящее молодому журналисту, искренне преданному революции, было тогда не дано... И сейчас, глядя на Андреича, Ефим еще не мог толком уяснить, чем закончится так странно начавшаяся история.

–    Ефим, ты меня слушаешь? – перебил его размышления Андреич, – может тебе не интересно, так скажи, я не буду. Поболтаем о чем-нибудь другом.

–    Что вы, что вы Андреич! Продолжайте, прошу вас... Меня очень волнует ваш рассказ. Я кое-что припомнил по аналогии.

–    Коли так – слушай внимательно и не гляди на потолок... Ну так вот, усадили меня те двое на заднее сиденье, они по бокам, я в середке, как жених. Машина с ходу взяла приличную скорость. Когда с Маросейки повернули направо, я сразу догадался, куда меня везут... Но зачем? Почему? За что? Привезли меня в тот красный дом на Лубянке, заперли в маленькой комнатушке. Окно – крест-накрест железные прутья – решетка. Худо мне, ой, как худо! Куда ты, думаю, Иван, попал, что с тобой будет? Однако утешаю себя: ничего плохого не будет, ошибка это. Вот расспросят и выпустят, да еще с извинением, мол, простите, товарищ Михайлов, недоразумение получилось. И на машине с почетом отвезут домой...

Так я думаю, гадаю. Вдруг дверь открывается: «Арестованный, на допрос!»

«Арестованный!..» Веришь, Ефим, слово это стукнуло меня по башке молотком... Привели меня в светлый кабинет. На полу – ковер, шторы на окне шелковые, мебель – какой я отродясь не видал, одно слово – комната нарядная, но какая-то жуткая, а почему – сам не пойму. За столом, в кресле, гляжу, человек в штатском, смотрит на меня пристально, глаза холодные, насквозь просверливают. «Присаживайся, – говорит, – ишь ты какой глазастый, теперь понятно...» «Что, – говорю ему, – понятно, ничего не понятно. По какому такому праву меня сюда привезли?» Он посмеивается: «Все понятно, глазищи у тебя, Михайлов, как фары. Вредно иметь такие, чересчур много видят» – я опять ничего не понимаю. Говорю ему: «При чем здесь мои глазищи? Они по моей работе в самый раз. Я контрольный мастер, товарищ, не знаю, как вас...» Он аж через стол перегнулся, зашипел: «Серый волк тебе товарищ! Для тебя я – следователь! Уяснил? Гражданин следователь!.. И поменьше вопросы задавай. Твое дело отвечать... Был ты вчера в Большом театре на встрече с товарищем Сталиным?» «Был», – отвечаю. «Хорошо ты видел, глазастый, – это он мне, – нашего дорогого вождя?» «Отлично, – отвечаю, – как вас вижу сейчас, я сидел в партере...» Он хитро так, вроде с издевкой, спрашивает: «Может, опишешь словами облик нашего дорогого Иосифа Виссарионовича?»

«Куда он клонит, – думаю, – зачем ему сталинский облик?»

А он опять: «Давай, давай, описывай! Может, позабыл? Может, тебя хорошенько обработать надо, чтоб память освежить?»

Насчет «обработки» я еще тогда, Ефим, никакого понятия не имел и отвечаю ему: мол, память у меня на месте, обрабатывать ее незачем, встречу с товарищем Сталиным век не забуду.

Он прямо-таки зашелся от смеха, аж за живот схватился. «Точно, – говорит, – век не забудешь!.. Ну, давай рисуй облик вождя...»

Я, понимаешь, еще ничего никак в толк не возьму, спрашиваю его: «А вы сами разве не видели товарища Сталина?» Он перестал смеяться: «Видел – не видел – не твое дело, рисуй!» Я обрисовал, так мол и так, и рост, и седину, и лицо с рябинками... «С рябинками, говоришь? – Это он меня переспросил. – С рябинками?» «Точно, – отвечаю – с рябинками», – и ничего не подозреваю. «Ты, – спрашивает, – хорошо видел?» «Отлично», – говорю. Он криво улыбнулся, сквозь зубы процедил: «Хватит!» Взял лист бумаги, быстро стал писать. Потом протянул мне исписанный лист: «На, прочти!» Я прочел. Изобразил он все точь-в-точь, как стенографистка. «Правильно?» – спрашивает. «Все верно», – говорю. «Тогда, – ткнул пальцем, – подпиши вот здесь», – я подписал. Он еще похвалил меня: «Ты молодец, Михайлов, и обрабатывать тебя не пришлось...» «А к чему это?» – допытываюсь я. Он опять смеется: «Ну и дурак, – говорит, -ты, Михайлов, дубина и трепло. Вот получишь за свое зрение по 58-ой на полную катушку, тогда и поймешь...»

Услыхал я такое, Ефимушка, поверишь, голова у меня кругом заходила: что за слова такие – «пятьдесят восьмая», «полная катушка» – не уразумею, хоть убей. Хотел спросить об этом следователя, да не успел рот раскрыть, он вызвал охранника: «Увести!»

Сижу я один, все думаю: «Что-то теперь со мной будет? Дома, наверное, жена, девчонки с ума сходят. Может сказали, что меня арестовали, может и нет!.. Что же это творится, Господи?! За что?!.»

Андреич тяжело помолчал.

–    Судила меня тройка. Суд был скорый, минут двадцать, не больше. С самого начала судья объявил мне, что я враг народа. Я попробовал защищаться, объясняю: я – передовой мастер, коммунист... куда там! Судья зарычал на меня: «Не смей произносить слово «коммунист», ты – враг народа, да еще ярый враг!.. В каком виде ты осмелился представить народу образ нашего великого вождя?» Я недоумеваю: «В натуральном, – говорю, – как есть...»

Судья весь красный сделался, как рак вареный, заикаться начал: «Выходит, выходит... наш великий вождь маленький, да еще, да еще... какая наглая клевета! – орет. – С рябинками на лице?!»

Эх, Ефим, Ефим! Знать бы мне тогда, что еще глубже себе яму рою, промолчать бы!.. А я возьми да ляпни: «Ну и что? Какая тут клевета? Наверно, товарищ Сталин в детстве оспой болел...»

Переглянулась тройка между собой, лица у них вроде бы позеленели, глаза выкатились, привстали все, того и гляди, кинутся на меня с кулаками, пришибут... Потемнел у меня, Фимушка, в глазах свет божий. Одно понял: ни за что ни про что в большую беду попал... Суд на совещание не уходил, видать, приговор был готов заранее: именем и так далее... за компрометацию великого вождя народов, суд в составе... приговорил Михайлова Ивана Андреевича к пяти годам лишения свободы с отбыванием срока наказания в лагерях НКВД.

Андреич замолчал. Не вздох – стон вырвался из его груди.

–    С двадцатого февраля тридцать девятого по двадцатое февраля сорок четвертого отдежурил я в этих самых лагерях. Теперь мне, Ефим, в ад не страшно попасть... много я встретил там, за колючей проволокой, «врагов народа», таких же, как я... Помню, дуралей, раньше так и думал, что сажают и правда лиходеев народных. Знал же многих с нашего завода, которых брали энкавэдешники, уверен был, что они хорошие, честные люди!.. А вот на тебе! Замутила, загадила агитация-пропаганда башку, посеяла сомнение... Поздно отрезвел, когда ежовская плетка самого поперек хлестнула... Так-то вот!.. Все мы такие, пока дело до своей шкуры не коснется... Как я там выжил, только Богу известно. Одна нога выручила: приспособился в тюремной мастерской сапоги да башмаки тачать. Тем и отделался от каторжных работ...

Андреич низко опустил голову, обхватил ее руками.

– Но, – шумно выдохнул он, – не зря сказано, что человек слабее мухи и крепче железа. Выжил я, стало быть, в той преисподней. Переписки с женой был как враг народа лишен... Вернулся из заключения в Москву – ни жены, ни детей. В комнатах моих чужие люди. «О вашей семье ничего не знаем, вроде выслали в Сибирь, еще в тридцать девятом». – Заплакал я, Ефим, как дите малое: остался одинешенек... Потом заковылял в отдел кадров: может, там что узнаю о жене и девочках своих. Родионов встретил меня душевно: «Ваня, Ваня, как же это ты тогда промашку дал?» Рассказал он мне, что вскоре после моего ареста жену с детьми выслали в Красноярский край. Слышал от кого-то, что жена моя там недолго промаялась – умерла, девочек отправили в детский дом. В какой? Где? Он не знал. Меня пообещал взять обратно на завод, мол, наказание свое ты отбыл, на фронт не годишься, а специалисты нам нужны, мастером вряд ли удастся поставить, а контролером... пожалуй, уговорю первый отдел. Начнешь работать, разыщешь девочек и заживешь. Не горюй, сказал, всякое бывает... Вот я и говорю тебе теперь: он хмурый, но душевный, хорошему человеку поможет.

Начал я работать там, где ты меня застал. Комнат моих мне и не думали вернуть, дали вот эту хоромину. Собрал я кое-какой мебельлом, деньжат поднакопил немножко, взял отпуск и поехал в Красноярский край. Отыскал могилу жены, поклонился ей... Нашел детдом, где мыкались мои сиротки. Привез их сюда. Старшей теперь тринадцать, младшей двенадцать. Голодно, холодно... Отправил я их в деревню, в Пензенскую область к тетке, там посытнее. Пишут, ничего живут, по хозяйству помогают, учатся... Вот так, Ефим. Дорого мне обошлись сталинские оспинки... Только ты про это нигде, никому, ни-ни! Я тебе рассказал одному, по дружбе, доверяю тебе. Смотри же! – Андреич приложил палец к губам. – Молчок! А то, знаешь, и тебе влетит, как пить дать. С этим у нас просто.

–    Не беспокойтесь, я – не решето. А за доверие – спасибо.

Ефим глянул на ходики: полночь.

–    Поздно, надо идти. Прощайте! – он с чувством пожал руку Андреича. – Крепитесь! Берегите себя для ваших девочек.

–    Прощай!.. А ты заходи, не забывай, всегда рад буду... Жаль, горькой маловато было. Раньше я ее, проклятую, в рот не брал. А теперь – сам понимаешь...

* * *

Полночной пустынной улицей брел Ефим в общежитие. Не во хмелю, хмеля-то и не было. Брел под тяжестью только что услышанного от Андреича, сопережитого с ним. «За оспинки, за оспинки!» – звучало в ушах, будто эхом отдавалось со всех сторон. За сталинские оспинки честному простодушному человеку пришлепали ярлык «враг народа», раздавили, повергли во прах-разделались, как с истинным врагом. Ефим был потрясен. Вопиющая нелепость рассказанного Андреичем казалась ему непереносимо тяжкой вдвойне; в его сознании рушилось годами сложившееся иное отношение к действительности. Ефим был ровесником Октября, представителем поколения, выросшего и повзрослевшего при Сталине, поколения, для которого Сталин оставался непогрешим, более того, свят, несмотря ни на что. Как и все, он привык верить Сталину, пусть человеку крутого нрава, но личности выдающейся. И было остро больно оттого, что жуткая повесть Андреича заставляла усомниться в безупречности лучшего друга и отца всех народов, в святости всеобщего идола.

«Неужели Сталин ничего не знает о беззакониях и произволе, чинимых энкавэдэшниками?» – мучительно размышлял Ефим, не смыкая глаз на жесткой общежитской кровати. На фронте ему часто приходилось слышать о зверствах фашистов, немало встречать свидетельств их варварской работы. Но то были чужие, ненавистники, захватчики. А эти?.. Ведь это наши, советские люди! Как же так, мучился Ефим... А Сталин? Видит, знает что творится – и помалкивает?! Это не укладывалось в сознании... Ефим гнал от себя крамольные мысли.

Проснулся он разбитым, с больной головой. Чтобы хоть чуть встряхнуться, облился водой из-под крана. Вспомнил: в десять надо быть в отделе кадров. Вот некстати, подумал он, с таким самочувствием да на неприятное свидание.

У Родионова Ефим застал Яшку и седеющего худощавого человека в добротном костюме.

–    Якова Ивановича вы знаете, товарищ Сегал, – сказал Родионов. – А это – заместитель председателя завкома товарищ Званцев.

Званцев глянул с настороженным любопытством на Ефима, молча кивнул. Ефим сел на свободный стул рядом с Яшкой. Тот боязливо покосился на него, осторожно отодвинул свой стул поближе к Званцеву. На щеке Яшки заметно розовел шрам.

–    Итак, товарищи, разберемся по существу, – начал Родионов, – вопрос серьезный. Речь идет о дальнейшем пребывании на нашем заводе товарища Сегала, бывшего фронтовика, инвалида Отечественной войны.

–    Разве он инвалид войны? – заморгал реденькими ресничками Яшка.

–    Да. А вы разве не знали? – спросил Родионов.

–    Конечно нет. Мне и в голову не пришло... Знал бы... тогда другой компот!

–    Расскажите нам, Яков Иванович, почему вы не поладили с товарищем Сегалом, почему он вас ударил?

Ефим с напряжением ждал ответа. Неужели Яшка посмеет повторить свой гнусный навет при нем?

–    Я прощаю товарища Сегала, – скороговоркой пробормотал Яшка, глядя себе под ноги.—Ударил он меня больно, да Бог с ним, инвалид, фронтовик...

–    Убогий, сумасшедший... – добавил, загибая пальцы, Ефим, – какой с него спрос?!

–    Пока мне не понятно, как же все произошло, Яков Иванович, – вступил в разговор Званцев, – нам надо выяснить: была это ответная реакция товарища Сегала на вашу бестактность или дело обстояло иначе? Хулиган заводу не нужен. Такого я, как представитель профсоюза, защищать не буду.

Яшка молчал.

–    Вам, – обратился к нему Ефим, – невыгодно изложить здесь правду. Так это сделаю за вас я. – И он живо, в лицах, представил происшедшее.

–    Вот как, Яков Иванович, – укоризненно сказал Родионов, – выходит, зачин-то был ваш, а не Сегала. Драться, конечно, не годиться... Но...

–    Если Сегал говорит правду, – перебил Родионова Званцев, – это круто меняет дело... Ну так что, Яков Иванович, правду говорит Сегал или сочиняет?

–    Не помню, не помню... сами знаете, какая у меня нервная работа, мог сгоряча и сболтнуть неподходящее. Ну и что из того? Не я ударил солдата, а он меня.

–    Такие смирненькие, разумеется, не дерутся, – едва сдерживая возмущение, заметил Ефим. – Кулаком не ударят, пресс-папье в ход не пустят, зато пакостными словами подденут под самый дых.

Яшка в полнейшем недоумении переводил взгляд с Родионова на Званцева, со Званцева на Сегала.

–    Ничего не понимаю, – пробормотал он, на этот раз удивляясь неподдельно, – словами, под самый дых... Да что тут такого? Мало ли меня начальство обзывает, я и внимания не обращаю. Сколько раз сам начальник ОРСа товарищ Рызгалов выгонял меня из кабинета, говорил, пошел отсюда вон, туды-т твою мать, сукин сын. Я и уходил. Подумаешь, эка беда!

По лицу Родионова пробежала тень. Званцев хмыкнул. Ефим брезгливо поглядел на своего соседа: экземпляр! Ну и ну. Человеческим достоинством Бог не наградил, и сам не обзавелся...

–    Вы сами, – обратился Яшка к Званцеву, – не раз песочили меня и пятиэтажным крестили. Я же на вас за это с кулаками не лез?!

–    Я тебя правильно песочил за твои штучки, – нехотя проговорил Званцев, – а ты, выходит, обидел товарища солдата за здорово живешь.

–    Я?! Обидел?! – искренно удивился Яшка. – Если так, что ж, я извиняюсь.

–    Кажется, все ясно? – обратился Родионов к Званцеву.

Тот согласно кивнул.

–    Мне можно уйти? – спросил Яшка и, не дожидаясь ответа, вышел, почему-то пригнувшись.

–    Не все ясно мне, – неожиданно для Родионова и Званцева сказал Ефим, – неясно, во-первых, почему такой хам, если не сказать хуже, занимает должность, где нужны особая чуткость и предельная человечность. Во-вторых, почему молодой и здоровый, судя по цветущему виду, мужчина – не на фронте? А дважды, трижды раненые солдаты курсируют из госпиталей на передовую и обратно... Вам это известно?

Родионов и Званцев молча, во все глаза смотрели на Сегала. Первым нашелся Родионов.

–    Итак, установлено, – сказал он, не отвечая на вопросы Ефима, – что Яков Иванович первым нанес вам оскорбление. Правильно, товарищ Званцев?

Званцев ответил не сразу. «Ну и штучка этот солдат», – думал он, косо поглядывая на Ефима, и вполголоса промямлил:

–    Правильно.

–    А об остальном как-нибудь позже, товарищ Сегал, – продолжал Родионов. В душе он был согласен с этим, как он теперь убедился, прямым и умным парнем. Но что он мог ему сказать, да еще при Званцеве? – Позже, – повторил он, – а на заводе мы вас оставим. Да? – обратился он к Званцеву. Тот ничего не ответил. – Так оставим Сегала на заводе, товарищ зампредзавкома? – повторил Родионов.

Званцев молча прикидывал: «Гнать бы такого умника с завода подальше. Но – опасно: фронтовик, языкатый... Сказал бы Родионов: «не оставим», с удовольствием бы согласился... Связываться с таким?! Не пойдет! Себе дороже» – кивнул: оставим.

–    Работу мы вам, товарищ Сегал, подберем, – пообещал Родионов, – зайдите денька через два. Кстати, продкарточки на новый месяц получили?

–    Получил.

– А с жильем порядок?

–    Полный порядок! Тридцать человек на восьмидесяти метрах, чуть больше кладбищенской нормы. Чем не порядок?

Родионов поморщился.

–    Конечно, не густо... Что-нибудь придумаем, товарищ Сегал, – он протянул Ефиму руку.

Званцев отвернулся к окну.