Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Далеко за полночь, когда с него схлынуло полубредовое возбуждение, он попробовал трезво разобраться во внезапно захватившем его чувстве. Он полюбил Надю, он всей сутью своей стремится стать для нее самым близким человеком навсегда – опекать ее, защищать, любить. Она – его судьба, его счастье. И уж на сей раз он его не упустит. Он женится на ней во что бы то ни стало!.. Во что бы то ни стало? Гм... А где они, к примеру, будут жить после свадьбы? Оба – общежитейцы! И на какие шиши? Он, мужчина, обязан это предусмотреть. Оба не только бездомные, но и бедные. Туго же им придется, ой как туго!

А можно ли, имеет ли он право сбрасывать со счетов свое изрядно потрепанное войной здоровье? Больной муж для Нади? Перспектива!.. А зачем ей это, за какие провинности?..

Пугающая оголенной правдой реальность заставила дрогнуть Ефима. В его возбужденном мозгу сцепились в схватке две силы.

«Откажись от безумного пагубного замысла, откажись, пока не поздно», – требовала первая.

«Не слушай бесчувственную расчетливую трезвенницу, не перечь судьбе, пожалеешь: чудо-девушку, ниспосланную тебе свыше, потеряешь безвозвратно», – возражала вторая.

От внутренней междоусобицы Ефима бросило в жар, застучало в висках. Он снял со спинки кровати полотенце, вытер пот со лба, тяжело вздохнул.

За окном между тем уже наступал рассвет. Сквозь легкую занавеску в огромное окно врывался свет, медленно растворяя сумрак, тесня его в углы. Соседи Ефима спали крепким предутренним сном. А он знал, что не уснет. Ему так необходимо было с кем-то поговорить о том, что с ним творится. Но с кем?..

Будто подталкиваемый неведомой силой, он соскочил с кровати, достал из тумбочки тетрадь, куда записывал стихи, сел за стол. Не успел раскрыть тетрадь – и тут же, как бы сами собой, начали складываться строки:

Еще ничего не осознано -Только начало пути.

Может, пока не поздно,

Опомниться и уйти?

Ландыш к губам клонится,

Ах, какой аромат!..

Ночь позади... Бессонница,

Я долгой бессоннице рад.

Маки, ромашки, левкои...

В комнате – яркий цветник,

Не жажду ни сна, ни покоя:

Сердцем к цветам я приник...

...Радость, тревога, ненастье,

Сладкий любовный угар...

Что это – первое счастье?

Жизни последний удар?

Он прочел стихотворение вслух, шепотом, конечно. Сегодня же его услышит Надя. Впрочем, нет. К чему смущать ее? Зачем вселять в ее душу сомнения, мол, «пока не поздно, опомниться и уйти»?

Вернее всего – опомниться бы ему, оставить ее, отойти, – так лучше для обоих. Но никакие доводы разума не могли остановить теперь Ефима. Он, словно с крутой горы, с широко раскинутыми руками летел к своей Наде, чтобы заключить ее в объятия. И если бы даже нашлась сила, сумевшая задержать его, крикнуть ему: «Остановись, сумасшедший! Куда тебя несет нелегкая?! Хочешь, я нарисую тебе отрезвляющую картину вашего совместного житья-бытья на многие годы вперед?.. Как смеешь тащить за собой славную, наивную девушку? Уйди! Возвращайся к Розе, там ждут тебя любовь, богатство и покой. Там – твоя кровная родня – евреи...» – он, выслушав будто в полусне вещие слова, вырвался бы из цепких пут разума и продолжил бы неукротимый бег навстречу року своему, злому или доброму, но неотвратимому.

Глава вторая

Утром Надя встретила Ефима в редакции иначе, чем он предполагал: приветливо, спокойно, даже, показалось ему, равнодушно. Он не ждал, разумеется, что она кинется к нему на шею, но не сомневался в ее новом отношении к нему, почему-то решил, что и у нее минувшая ночь была такой же бессонной. Вглядевшись в ее лицо он, к удивлению, не нашел на нем никаких следов трудно проведенной ночи. Она, правда, бледнее обычного, в глазах– затаенная грусть и боль.

Ефим сперва смотрел на нее с тревогой и недоумением, он даже засомневался в предначертаниях судьбы.

–    Вы опять себя неважно чувствуете? – спросил он, желая вызвать ее на разговор.

–    Я здорова, – ответила она вяло, не глядя на него.

–    И душевно? – допытывался он.

Ее взгляд выразил недовольство, она чуть кивнула и вдруг спросила:

–    Вы хорошо разбираетесь в производстве штампов?

Он посмотрел уцивленно.

–    Причем здесь штампы?

–    Понимаете, – Надя неестественно оживленно затараторила обычной своей скороговоркой, – редактор поручил мне проанализировать работу группы штампов из инструментального, она почему-то второй месяц срывает задание. Я попыталась увильнуть – Гапченко и слушать не хочет. С чего начать – понятия не имею. Может быть вы что-нибудь посоветуете?

Мысленно он похвалил ее стратегический маневр. Не так уж она бесхитростна, голубушка! Не исключено, что жалеет о вчерашнем: раскрылась нараспашку перед, по сути, посторонним человеком, спасовала, поведала ему самое сокровенное... «Неужели так?» – с неудовольствием подумал Ефим

–    К сожалению, я не силен в секретах штампов, – сказал он сдержанным холодноватым тоном. – В инструментальном у нас есть рабкор, Евстигнеев, толковый парень. Он поможет вам.

–    Евстигнеев? Не позабыть бы!.. Спасибо, побегу! – Она ушла с подозрительной торопливостью

«Штампы, Евстигнеев, обманщик-офицер... Чепуха какая-то», – с досадой думал Ефим.

Ему вдруг показалось химерой, блажью его решение жениться на Воронцовой. Что из того, что он, увидев в Наде воплощение своего идеала, сразу полюбил ее, сразу уверовал, что она самой судьбой ему предназначена! У нее-то усцело зародиться ответное чувство?.. Судя по всему, она знать не знает, ведать не ведает о его грандиозных планах, касающихся ее.

«Ну и осел же ты, – разносил он себя, – сам-то какие строки сочинил под утро: «Еще ничего не осознано, только начало пути...» Выходит, он еще ничего не осмыслил, а она уже от него без ума!.. Глупейшая самоуверенность и ничего более! Похоже, Ефим, придется тебе хорошенько побороться за Надину любовь... Но как же рок?..»

–    Сегал! Ефим!.. – послышался ему словно издалека и неправдоподобно голос редактора. – Ты. случайно, того, не оглох? – Гапченко взирал на него с крайним удивлением.

–    A-а! Здравствуйте, Федор Владимирович! Я так, задумался.

–    Ну-ну, бывает... Пошли ко мне, есть хорошие новости. – Редактор панибратски, как никогда до сих пор, обнял сухой рукой Ефима за плечи. Он был возбужден, на хронически зеленовато-бледных щеках проступило подобие румянца.

–    Утвердили, Ефим, утвердили! – восклицал громко Гапченко, пританцовывая, кружась по кабинету, хлопая себя ладонями по бокам. – Живем!.. Ура!..

Ефим изумленно глядел на своего, вдруг неузнаваемо преобразившегося, шефа: таким он его никогда не видел. Что это с ним?

–    Не иначе, как вы выиграли сто тысяч, Федор Владимирович, а то чего бы так ликовать?

– Чего?! Вот чудило! Ха-ха-ха! – Гапченко расхохотался раскатисто.

Ефим и не предполагал, что угрюмый, вечно озабоченный человек может так заразительно, открыто смеяться.

–    Утвердили, говорю тебе, понимаешь, утвердили! – в восторге повторял Гапченко. – Прощай, редакция! Да здравствует МВД!.. Понял, дурашенька?

–    A-а!.. Понял... Поздравляю. Хотя, в общем-то...

–    Что, «в общем-то», «в общем-то»? Да понимаешь ли, голова твоя садовая, какое счастье мне привалило, понимаешь? Конец нищете! Она меня вот как душит. – Гапченко сжал костлявыми длинными пальцами горло. – Вот как! Но, слава Богу, конец. Скоро заживем, получим, конечно, хорошую квартиру, снабжение соответствующее и все прочее...

Гапченко сделал еще несколько патетических высказываний, потом вроде опомнился, успокоился, сел за свой, теперь бывший, рабочий стол.

–    Завидуешь мне, Ефим, признайся откровенно, завидуешь, а? – он пытливо заглянул в глаза Ефиму. – Ясно, завидуешь, как тут не позавидовать!

Ефим задумался. Ошибается Гапченко. В памяти всплыли Андреич, Зарудный с их леденящими душу рассказами... Вот и Гапченко становится рыцарем Лубянки. Завидовать?!

–    Какую работу вы там будете выполнять? – спросил он.

–    Год спецучебы сначала, а там... следственную, скорее всего, – подчеркнул с гордостью экс-редактор.

Неизвестно какая сила помешала Ефиму произнести пренеприятнейший для слуха Гапченко монолог.

–    Что ж, вам виднее, – сказал он уклончиво, – честно говоря, это не по мне. Как говорится в Святом писании: «каждому – свое».

В другое время Гапченко непременно переспросил бы, а возможно и допросил с пристрастием, почему не по нему, Сегалу, работа в столь почетном в СССР месте. Но привалившее счастье размягчило его душу и вскружило голову.

–    Неисправимый ты чудак, Ефим, ей-богу, – почти добродушно сказал он. – Небось рад, что ухожу? Надоел редактор-брюзга?

Ефим не успел ни обрадоваться, ни опечалиться неожиданному уходу редактора; чуть поразмыслив, ответил:

– Чему радоваться? Вдруг ваш преемник окажется для меня хуже вас! Кстати, кому вы собираетесь передать бразды правления, не Адамович, случайно?

–    Именно ей, пока партком не подберет подходящей кандидатуры.

Кровь бросилась в лицо Ефиму.

–    Вот так-так!.. Хуже не придумать!..

–    Могут придумать и хуже, – усмехнулся Гапченко, – ничего... Знаю, ты Софью терпеть не можешь... Сочувствую. А расстраиваться не советую: ее редакторство долгим не будет, ни партком, ни, тем более, райком ее на это место не утвердят: не потянет. Да и... – на радостях разоткровенничался Гапченко, – анкетные данные не те.

Ефим не стал уточнять о каких анкетных данных говорит редактор. Без того ясно: Адамович – еврейка.

–    Да-ас! – невесело протянул он, – перспективка! Мне с Адамович не сработаться: тупа, как пень, норовиста, что дурная лошадь. Хоть беги отсюда.

–    Вот как? – Гапченко довольно усмехнулся. – Значит, со мной тебе работалось не так уж скверно?

–    Значит, – согласился Ефим, – все под солнцем относительно... Да, чтобы не забыть, где мой фельетон о Козыре?

Гапченко будто подменили. Он почесал пальцем в затылке, нехотя сказал:

–    Знаешь, я показал фельетон Смирновскому. Он его прочел. Покраснел, кольнул меня взглядом. Зачем, спрашивает, ты мне эту пакость демонстрируешь? Разве можно такую черную статейку публиковать? Опять за старое – шельмовать руководящие кадры? Мало ли что твоему Сегалу на ум взбредет?.. Резолюции моей не получишь. Возьми эту стряпню и употреби в уборной после нужды.

–    Так и сказал? – зачем-то переспросил Ефим, хотя ни на секунду не сомневался: павиан не осудит макаку за аморальное поведение.

–    Так, слово в слово... Фельетон мне не вернул, положил в письменный стол. По-моему, дал его прочитать Козырю. Он вчера мне встретился – видел бы ты, как прошипел: «Ваш Сегал – злостный клеветник, подвяжите ему язык для его же пользы». – Гапченко сочувственно посмотрел на Ефима. – Выходит, я тебе помог нажить еще одного мил-дружка.

–    Ничего, одним больше, одним меньше... Какое имеет значение?

–    Не скажи!.. Козырь – штучка! Не ровен час, укусить может. И еще как!

Зазвонил телефон. Гапченко снял трубку:

–    Слушаю!.. A-а! Понял! – он, как ужаленный, сорвался с места, вытянулся в струнку, замер по стойке «смирно». -Гапченко слушает, товарищ полковник!.. Сейчас же выезжаю... Слушаюсь... Так точно!

Ефим с неодобрительным интересом рассматривал бывшего своего редактора: откуда у сугубо гражданского лица появилась вдруг прямо-таки военная выправка, чеканный угоднический язык?..

Гапченко положил трубку, лицо его раскраснелось, глаза возбужденно заблестели, он засуетился.

–    Вызывают! Догадался? – поднял кверху указательный палец. – Оформлять, наверно, будут, – протянул Ефиму руку. – Пока, я побежал... Прощального обеда не будет, не на что... Как-нибудь потом.

Некоторое время Ефим оставался в кабинете редактора один. Итак, путь Гапченко отныне определен... А вот каково теперь будет работать ему – вопрос непустячный. Уйти отсюда? Куда?.. Пока его попытки устроиться в городскую газету успеха не имели, правда, наведывался он туда не так уж часто.

Его озадачило довольно странное, как-то двусмысленно сказанное предложение инструктора горкома партии, с которым он говорил о работе: «А вы не хотели бы пойти в торговлю?» Инструктор тут же рассмеялся, но принужденно. Это не забылось.

А вдруг вместо Гапченко придет человек что надо? Ефим с удовольствием ухватился за эту мысль. Порой и такое обнадеживает.

Однако сегодня, рассуждал он, главное в его жизни – Надя. Перебил некстати Гапченко его думы о ней. На чем они оборвались?.. На том, что он, если честно признаться, до смешного самоуверен в своих видах на нее. Хватит ли у него на борьбу за Надину любовь вместе с настойчивостью еще и такта, терпения, наконец?

Глава третья

Надя занималась группой штампов и в редакции не появлялась. Несколько раз Ефим порывался пойти к ней вечером в общежитие. Дойдет до барака, постоит, постоит и на попятную. Однажды все же расхрабрился, постучал в комнату.

– Вам Надю? – спросила ее соседка. – Она уехала в институт, экзамены сдает, что ли... Хотите – обождите. Может, скоро вернется.

Вот так новость! Он и не подозревал, что она учится в институте. В таких условиях – работать и учиться? Молодец!.. Неожиданно ему открылась еще одна черта ее характера – целеустремленность. Кое-как одетая и обутая, не всегда сытая, живет в бараке, работает по многу часов в день, да еще занимается в высшем учебном заведении. Подвиг, по-другому не назовешь! Ефиму, скрепя сердце, пришлось самому себе признаться: он на такое не способен. До войны не успел получить высшее образование, после третьего курса института попал на фронт. После демобилизации не стал доучиваться. О какой учебе могла идти речь у вымотанного, искалеченного фронтом солдата? Для работы силенок едва-едва хватало. А Надя? – прижал он себя к стенке. Скажешь, не была на фронте? Верно, а прикинь-ка, хрупкая с виду девушка вон сколько хватила нужды да беды – иной мужчина спасует! Так что, подними руки и признайся: здесь Надя понастойчивее тебя, пособраннее. Признайся и подумай хорошенько!

Ефим подумал. Подумал о другом. Если они поженятся, у Нади прибавится забот и хлопот. Пожалуй, на учебу ни сил, ни времени не останется... Вот те на! Вместо полной пригоршни счастья он преподнесет ей новые огорчения! Интересный оборот!.. «Может, пока не поздно, опомниться и уйти?» – вспомнились строки его последнего стихотворения. Да-да, вот именно: опомниться и уйти, нашептывал разум, тем более, что уходить довольно просто оттуда, куда еще не пришел.

А если бы она вышла замуж за того офицера? Пришлось бы ей расстаться и с Москвой, и с институтом? Конечно, без сомнения! Ефим с удовольствием ухватился за спасительную мысль. И потом, если уж она захочет продолжать учебу, он ей мешать не станет, наоборот... Этим Ефим окончательно уговорил себя и даже воспрянул духом. Погулял немножко и опять направился к Надиному жилью. Сердце билось веселей, хотя где-то на донышке щемила горечь... И в мозгу постукивало сомнение.

В Надиной комнате встретила его та же девушка.

–    Вы ее подождите, она теперь скоро должна придти. И покараульте здесь, а то мне надо кой-куда съездить. – Она подала ему журнал «Работница». – Хотите почитать?

Минут через пятнадцать открылась дверь, появилась Надя. Взгляд ее выразил недоумение с оттенком неудовольствия. Ефим это сразу заметил, встал, пошел ей навстречу.

–    Здравствуйте, Надюша, не ждали? – спросил тихо, виновато.

–    Признаться, не ждала, – ответила она то, что думала в эту минуту, и тут же ей стало неудобно за неприличную откровенность. – Нет-нет, я вам рада, но...

Он понял: после такого «но» трудно сказать что-нибудь подходящее.

–    Вы хотели сказать: «но не так нежданно-негаданно»?

–    Да, наверно... – она положила на тумбочку дерматиновый портфельчик. – Садитесь... Я отлучусь на минуточку: умоюсь, заодно принесу кипяток.

–    А вы, оказывается, студентка, – сказал Ефим, когда Надя вернулась. – Почему же никогда об этом не говорили?

–    Да так... Случая не было, – уклончиво ответила она, садясь за стол напротив Ефима.

Он всматривался в ее лицо, миловидное, немного утомленное. Глаза вроде бы стали поспокойнее, лишь временами проступала в них грусть. Или обида?

–    Я шел мимо, – соврал он, – дай, думаю, по пути загляну на минуточку к Наде. Что-то она совсем запропала. Я сейчас уйду. Мне надо...

Она мгновенно уловила фальшь.

–    Полно вам, пришли и хорошо. Гапченко подбросил мне заданьице, будь оно неладно, замучилась. И учеба тянет, предпоследний курс... Ладно, давайте пить чай!

Он обрадовался:

–    С удовольствием! Если разрешите, я побуду еще немного... А у нас в редакции новость: Гапченко уходит в МВД. Так что бросьте эту группу штампов. Будет новое начальство, новые планы... Я как ответственный секретарь, – сказал он с шутливой важностью, – освобождаю вас от задания.

–    Серьезно? Вот спасибо! Прямо гора с плеч! А что это Гапченко вздумал переместиться в органы?

–    Причина самая банальная: «Рыбка ищет, где поглубже...» Вы о нем, надеюсь, не скучаете?

...Обещание «побыть еще немного» растянулось до полуночи. Сперва Надя угостила Ефима разогретой поджаренной картошкой, сладким чаем вприкуску с булочкой. Бедненький ужин, а был для Ефима куда как вкусен и приятен: ведь состоялся он впервые у Нади, вместе с Надей. Они много говорили, и к концу скромной совместной трапезы взгляд Нади, как показалось Ефиму, стал приветливее и теплее. Но сразу же изменился, когда невзначай разговор коснулся Андрея.

–    Никак не успокоюсь, – проговорила она упавшим голосом. – Одно с другим не вяжется... Неужели он такой легковесный человек?

«Крепко же, однако, он засел в ее сердце», – с досадой подумал Ефим и решил поговорить о чем-нибудь другом.

–    Вы, я заметил, подружились с Алевтиной? Что скажете о ней?

–    Странный вопрос, – улыбнулась Надя, – вам лучше ее знать. Анфиса Павловна мне рассказала, что вы одно время усердно волочились за Алевтиной, влюблены в нее до сих пор, не прочь предложить ей руку и сердце. – Она с любопытством, чуть насмешливо глянула на него. Надя не имела ни малейшего представления о его мужской порядочности, поддерживая ни к чему не обязывающую беседу, недоумевала: если влюблен в Алевтину, зачем пожаловал ко мне? По-товарищески, по-дружески?.. Нет, я не слепая, его выразительные глаза одаривают меня вовсе не товарищескими взглядами. Неужели он в общении с женщинами дрянь?.. Ну, дорогой, здесь у тебя ничего не выйдет: с чем пришел, с тем и отправишься восвояси.

А Ефим, если еще минуту назад и прикидывал, стоит или не стоит продолжать затеянный разговор, теперь, прослеживая, как ему казалось, Надины мысли, ухватился за подходящий случай объяснить ей свое подлинное отношение к Алевтине. И защитить перед Надей свою репутацию.

–    Знаете, как-то я, возвратясь от Крошкиной, написал стихотворение. Вот, послушайте. Это будет ответом на ваш вопрос и... – он погрозил ей пальцем, – на ваши тайные мысли. И не пытайтесь их прятать от меня.

Надя мгновенно сообразила, куда Ефим метнул камушек. В глазах ее мелькнула растерянность, легкий испуг, как у девочки, которую мама застала у буфета за кражей сладостей. Ефим рассмеялся.

–    Так слушайте.

Напрасно тебя я тяну Идти по пути со мной.

Ты влюблена в тишину,

В белку под стройной сосной.

Жизнь – серебряный круг,

Благодать и покой.

Снится тебе супруг,

Комнатный и ручной.

Я не такой души.

Я от тебя уйду.

Смогу эту боль задушить,

Один одолею беду.

Ефим кончил читать и с тревогой смотрел: поняла ли она его, как он хотел, как ему необходимо? Взгляд Нади красноречиво ответил: поняла.

Ей открылось, что явился сюда Ефим не «по пути», не «на огонек»... Свет и тепло, что излучают его темные от длинных ресниц глаза, адресованы ей, вызваны ею... Она почувствовала неловкость, смутилась.

–    Теперь я... – начала она и не успела договорить. Дверь открылась, шумно вошли три девицы, Надины соседки, вернувшиеся с вечерней смены.

–    Добрый вечер! Здравствуйте! – заговорили они наперебой. – У тебя, Надька, кавалер! Мы его знаем, он у тебя был...

Надя спохватилась.

–    Ой, как мы с вами засиделись, Ефим,

–    Да-да, в самом деле, – он заторопился уходить.

Надя немножко проводила его, заспешила домой – поздно. Ему очень хотелось, чтобы она оглянулась, он даже загадал... Очевидно, почувствовав его пристальный взгляд, она слегка повернулась, помахала рукой.

В эту тихую майскую ночь ни Ефим, ни Надя не сомкнули глаз. Он думал о ней, пытался разобраться, что происходит с ним, отчего Надя, наверняка о том и не помышляя, овладела всем его существом.

А она не могла уснуть – сама не зная почему. Просто не спалось. Нет, Ефим не стоял перед ее глазами, голос его не звучал в ушах, не отзывался в сердце... Облик не тревожил... Но ощущение необъяснимого беспокойства, смутного предчувствия, ожидания не покидало ее вплоть до наступления рассвета. Ей подумалось, что виной тому Андрей: сколько часов промучилась она в бессоннице после его письма!

Те горькие бдения отошли в прошлое. Что же теперь?.. Перед нею возник вдруг четкий образ Ефима, он затмил расплывчатый неясный образ Андрея. Потом оба будто растворились в темноте или в охватившем ее полусне – исчезли... Вновь откуда-то из глубины ночи или предутреннего сна привиделись ей, все увеличиваясь, сияющие, говорящие глаза Ефима. Свет, излучаемый ими, манил, согревал, пугал...

А Ефим, уже под утро, в мареве солнечных лучей увидел силуэт чудесной девушки, нежный, прозрачный, колеблющийся, то появляющийся, то меркнущий в сиреневом светящемся мареве... «Надя, Надюша! – воскликнул он про себя. – Кто ты в моей судьбе? Душа первозданная, до конца мной еще не понятая... Будь благословен тот мартовский вечер, когда я посетил тебя...»

Постой, постой, припомнил он вдруг, ведь, кажется, гораздо раньше коснулась его Надя необыкновенно близкой ему душевной гранью. Это случилось... месяцев семь-восемь назад. Да, да...

Как-то в конце осени прошлого года она явилась в редакцию веселая, шаловливая, уселась за письменный стол, мурлыча песенку, принялась за дела. Ефим сидел напротив, писал, изредка поглядывал на девушку. А глаза ее посылали ему лучики – голубоватые, озорные.

«Что это вы развеселились?» – спросил он так, без особого любопытства.

В редакции они были только вдвоем. Надя вдруг встала, вышла из-за стола, лукаво улыбнулась, состроила презабавную мину, нарочно шепелявя, приплясывая, запела детским голоском:

«Жили-были два кота,

Вошемь лапок, два хвошта.

Подрались между шобой Шерые коты,

Поднялись у них трубой Шерые хвосты.

Дрались днем и ночью,

Лишь летели клочья.

И оштались от котов Только кончики хвоштов!»

Кокетливо покачав русой головкой, игриво помахав руками, она вернулась на место и, как ни в чем не бывало, продолжала работать. А Ефим молчал в оцепенении, словно чудом пораженный. Что произошло? Вроде песенка как песенка, смешная, шуточная, вот и все! Ни мелодия, ни слова не должны были ошеломить слушателя. Надя и не рассчитывала на это, она и значения не придала своей ребячливой выходке. А он ощутил нечто такое, чему объяснения и названия найти невозможно, только что-то созвучное ему, до боли родное. Не отрывая глаз, словно загипнотизированный, смотрел на Воронцову. Она перехватила его взгляд, наивно спросила: «Правда, хорошая песенка?»

В редакцию тогда гурьбой вошли Адамович, Крошкина, Пышкина, вслед за ними – Гапченко. Они перебили чудесное видение-явь. Начался обычный суматошный редакционный день. Позднее, в толчее буден, Ефим позабыл о новоявлении Надежды Воронцовой.

И вот теперь, ранним майским утром, он почему-то вспомнил Надю, напевающую смешную детскую песенку, Надю, похожую сутью своей на девочку-дошкольницу из средней группы детсадика. И необъяснимое, загадочное становилось понятным: детскость Нади вместе с ее органичной схожестью с маленькими зверьками и птичками – удивительные свойства, дарованные ей самим Господом Богом, неодолимо влекли Ефима, делали Надю в его глазах единственной, неповторимой, необоримо притягательной...

Придя к такому, вполне, как полагал, логичному выводу, Ефим возблагодарил судьбу. Где уж тут было думать о том, чтобы «опомниться и уйти»? Бодро, вприпрыжку, как пятнадцатилетний мальчишка, он полетел в редакцию: там он увидит Надю!

И Надя после полубессонной ночи чувствовала себя все же хорошо. Щедрое майское солнце заполнило светом ее барачную берлогу. Ясно, тихо, спешить некуда. «Уже неделю не писала домой, – подумала она, – сейчас, пожалуй, этим и займусь». Одеваясь, вспомнила вчерашний вечер, долгую беседу с Ефимом. Тепло улыбнулась.

В письме родителям рассказывала о работе, учебе, делах житейских. Среди прочего сообщала: «Кажется, я уже писала вам о сотруднике нашей редакции Ефиме Сегале, помните, он так сердечно позаботился обо мне, когда я болела. Умный, честный человек, душевный склад его необычен. Вчера я провела с ним целый вечер. Не звала, не ждала, сам явился. Сказал: шел мимо, заглянул невзначай. Кажется, безобидно слукавил. Мы засиделись до полуночи. Послушали бы вы, как он рассуждает! Житейский опыт мой невелик, но я много читала, встречала разных людей, интересных, неглупых. Всем им – живым и литературным – недоставало его оригинальности. Сама не знаю, почему пишу такие подробности о нем. Может быть, под впечатлением вчерашнего вечера, не знаю».

Надя перечитала эти строки, задумалась: стоит ли так много писать о Ефиме? Ни себе, ни родителям она не лгала, ничего не преувеличивала, не преуменьшала: Ефим в самом деле ей нравился, подкупало в нем необыкновенное и неподдельное сочувствие ко всем униженным и обиженным. Она успела убедиться в его чуткости, смелости, пугающей проницательности: он, порой, читал ее мысли. Надя – умненькая, чистая девушка, не могла не заметить бесценных черт характера своего старшего друга, каким его считала.

Встречи с Ефимом постепенно превратились в успокаивающую необходимость, он как нельзя своевременно и удачно заполнил гнетущую пустоту, которая образовалась после ухода из ее жизни Андрея. И, не веря в Бога, она горячо благодарила его за то, что в катастрофический для нее час послал ей опору, не оставил один на один с бедой.

При Ефиме она преображалась. Выражение лица становилось мягче, взгляд – живее. Разве могло это ускользнуть от его зорких глаз? Как ему тут не заключить: Надя тоже влюблена в него, какие могут быть сомнения?.. И он сам, если решал, что любит, принимал желаемое за действительность... Между уважением и любовью – расстояние астрономическое.

В самом деле, вот подойди он сейчас к Наде, смотрящей на него так тепло, так доверчиво, спроси ее: «Надя, вы любите меня?» – глаза ее, скорее всего, сразу потускнеют, тепло с лица словно улетучится, на нем появятся смущение, растерянность, глаза без слов спросят: «Вы о чем, Ефим? Люблю ли я вас?.. Люблю?.. Я об этом не думала...»

Нет, Надя пока не любила Ефима как мужчину. Ну, хотя бы потому, что внешне он был очень далек от ее идеала. Впрочем, она и не обращала на физические данные Ефима особого внимания: какая ей, по правде сказать, разница, могуч или нет внешне ее добрый ангел-утешитель, наделен ли скульптурной красотой? А что он собирается стать ее мужем – ей и в голову не приходило. Если он и поцеловал ее несколько раз крепко, по-мужски – ничего удивительного: он зрелый мужчина. Сама она губы едва размыкала в ответ на его страстные поцелуи. Человек он недюжинный, счастье духовно общаться с таким. Но... он не герой ее романа. Хотя прикосновения его, поцелуи – не неприятны.Так думала Надя.

А Ефим, что же Ефим? Трудно ли было ему обнаружить довольно-таки прохладное отношение Нади к нему как к мужчине? Легче легкого. Не говоря уже о Лиде, которая через два часа после знакомства с трепетом и жадностью одарила его своим женским богатством; Роза куда охотнее и жарче отвечала на его ласки, поцелуи, пылко и нежно отдавала ему тепло своих губ и рук... «Может быть, потому, что полюбила его?» – размышлял Ефим. А Надя просто считает его своим другом, она не отталкивает его и не привлекает к себе, не бросается к нему в объятия, о другом сближении с ним, кажется, и не помышляет...

Будний день. В редакции, кроме Ефима и машинистки, никого. Все в бегах – на задании. Гапченко целую неделю не показывался в редакции, наверно, оформлялся в свое вожделенное МВД.

Ефим сидел за письменным столом перед чистым листом бумаги, то и дело обмакивал перо в чернила, но ничего не писал: разморило майское тепло, настроило на мечтательный лад, не работалось.

Открылась дверь, и в редакцию вошла Надя, разрумянившаяся, ясноглазая, слегка возбужденная. Сердце Ефима забилось чаще.

–    Здравствуйте, – сказала она весело, звонко, – ну и денек сегодня – просто чудо! – Она протянула Ефиму руку, он взял ее обеими руками.

–    Здравствуйте, Надюша, – ответил проникновенно, восхищенно, – какая вы весенняя, чудесная, необыкновенная.

Она весело рассмеялась.

~ А еще какая? – дурачилась, заливаясь колокольчиком.

–    Я вполне серьезно, – переменил тон Ефим, не спуская с нее влюбленного взгляда.

Она смутилась, отняла руку.

Анфиса Павловна надула щеки, выкатила и без того выпуклые глаза, прыснула:

–    Ой, умгешь со смеху, «весенняя, необыкновенная», – передразнила она. – Послушай-ка, что он несет, а как смотгит на тебя – с ума сойти можно, меня не стесняется. Бегегись, Наденька, слопает!..

Глупая трескотня машинистки разозлила Ефима. Он готов был оборвать ее, но взгляд Нади, устремленный на Пышкину, лукавый, вызывающий, погасил его пыл.

–    Говорят, жених на двор – невесте не покор, – смеялась она, – а вообще-то, спасибо, поберегусь... – И повернувшись на одной ноге, вроде бы не к месту, воскликнула: – Ура! С сегодняшнего дня ухожу в учебный отпуск! – насмешливо добавила, глядя на Пышкину: – Буду готовиться к свадьбе!

Ефим обрадовался предстоящему отпуску Нади – значит, у нее будет больше свободного времени для встреч с ним.

–    Пишите заявление, я как ответственный секретарь имею право его подписать, сделаю это с удовольствием.

–    С удовольствием?! – с притворным возмущением переспросила Надя. – Надоела я вам? Ладно! Учтем, попомним!

Прощаясь с ней за дверью редакции, он, как бы невзначай, спросил:

–    Вы будете очень заняты? Когда же мы встретимся? – С нетерпением, волнуясь, ждал ответа, вдруг скажет: «Недельки через две-три, после сдачи экзаменов».

Она несмело глянула на него, отвела глаза в сторону.

–    Для вас это важно? – спросила серьезно, чуть насмешливо.

–    Еще как! – выпалил Ефим.

–    Если «еще как»... – она немножко подумала, – приходите послезавтра, часикам к семи, к главному входу в наш парк.

До назначенного свидания оставалось чуть больше пятидесяти часов. Вроде бы совсем немного, но для Ефима – целая вечность. Сам не зная почему, ждал он от предстоящей встречи чего-то решающего, главного для них обоих.