355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Соболев » Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ) » Текст книги (страница 32)
Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 18:22

Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"


Автор книги: Александр Соболев


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

–    Вам показалось. Может, правда пригласить врача или сестру?

–    Не надо, Володя, спасибо, – сказал устало Ефим. – Понимаете, нервишки у меня сдали. Две контузии для одной головы – неважный подарок. Я орал, наверно? Напугал вас?

Володя улыбнулся:

–    Ни капельки. За восемь месяцев в этой кутузке я не такого насмотрелся и наслышался. Для меня даже истерические вопли Губайдулина звучат канареечной трелью... Простите, ваше имя?

–    Ефим Моисеевич.

–    Хотите, Ефим Моисеевич, – весело предложил Володя, – конфет пожевать? Настоящие шоколадные – «мишки», жена в воскресенье принесла. – Он достал кулечек из тумбочки, высыпал содержимое на одеяло. – Жуйте! Ей-богу, недурственно!

Развернув конфетку, Володя крепкими белыми зубами откусил половину, вторую протянул Ефиму.

–    Съешьте, будем кунаками. Мы, наверно, одногодки? Мне двадцать девятый. А вам?

–    Тридцать четвертый.

–    Дистанция невелика. Один переход на коне, – рассмеялся он.

И Ефим сразу вспомнил, на кого похож его симпатичный сосед. Да на Григория Мелехова из кинофильма «Тихий Дон», точнее, на артиста, сыгравшего роль Мелехова.

–    Да, есть сходство, – подтвердил Володя, – и я в самом деле сын и внук казачий. Только я родом не из Вешенской, а из другой станицы Придонья. А вы, Ефим, наблюдательный!

–    Профессия... – Растаявшая во рту конфета вызвала приятное чувство, у Ефима вроде бы и состояние улучшилось, и настроение поднялось. Сосед по палате ему все больше и больше нравился. Но тщетно искал в нем Ефим хоть малейшие внутренние или внешние проявления психического нездоровья. Невозмутимый, уравновешенный, внешне – здоровяк. Лечится восемь месяцев... Что с ним? Может быть, что-то в прошлом? Спросить, как он очутился в этом учреждении – постеснялся. «Подожду, времени впереди много. Поживем – разберемся».

Внезапно за дверьми палаты опять раздался страшный, отчаянный крик.

–    Орет? – вздрогнул Ефим. – Или мне почудилось?

Нет, на этот раз точно, Губайдулин. Очередной приступ истерии. Что-то сегодня зачастил.

–    Что с ним? Ни с того ни с сего так неистово вопить?

–    Ни с того ни с сего? – Володя выразительно покачал красивой головой. – Без причины таких вывихов в мозгу не случается. Губайдулин – палач. И палачи иногда плохо кончают.

–    Что значит – палач?! Не понимаю...

Володя иронически улыбнулся.

–    Кто-то же должен приводить в исполнение приговоры – и справедливые, а также и несправедливые. Или вы считаете, – он засмеялся, – что палачи встречаются преимущественно в романах, вроде «Трех мушкетеров»? Губайдулин – один из многих палачей МВД. Одиннадцать лет расстреливал, по совместительству – пытал. Однажды, во время рядового планового расстрела, бросил в сторону наган и заорал звериным криком: «Я не палач! Я не убивал! Не трожьте меня!» – рехнулся, одним словом. Уволили его на пенсию и упекли под эту крышу. Третий год здесь на лечении. Его бы, гада, не лечить, а пытать надо, как он это делал, пока не сдохнет, пес бешеный.

Воцарилось молчание.

–    Откуда вам известна история Губайдулина? – спросил Ефим.

–    В основном, от него самого, сам выболтал. Раз как-то зашел ко мне в палату, вежливо осведомился, можно ли со мной потолковать, здесь-де он никогда ни с кем не говорит, потому что все дрянь людишки – психи, шваль. Признался, что нравлюсь ему, попросил разрешения открыть мне свою грешную душу, так и сказал: грешную душу. И выложил, как на духу, свою бандитско-уголовную биографию. Вы бы видели его тогда – глаза выкатились, кровью налились, голос сорвался, он завыл: «Прут они на меня, прут, живые, страшные, тянут руку к моему горлу: ты убил нас, Мустафа! Ты! Ты! Ты!» И представляете, Ефим, с ним тотчас случился один из его приступов, он его у себя спровоцировал своим рассказом. Он так заорал, что у меня волосы на голове зашевелились. Я сорвался с места и за санитарами... А сколько палачей, куда страшней Губайдулина, разгуливают на свободе по матушке Совдепии, творят черные дела и не спешат раскаиваться, живут припеваючи. Я... нет, потом... пока отдыхайте, вас, наверно, скоро к врачу пригласят. – И, устроившись на кровати, Володя принялся за чтение.

Лежа на спине с закрытыми глазами, Ефим и не пытался вздремнуть. Славный парень, думал он о Володе, похоже, раскусил и возлюбил по достоинству нашу великолепную действительность пораньше меня. Так вот каков оказывается Мустафа! Настигла ката Божья кара – спятил с ума! Поделом! Но если прикинуть с холодной головой, кто он? Всего лишь исполнитель, послушное орудие в руках палачей истинных, рангом раз в сто повыше. Какую же кару понесли те обер-убийцы? Насколько известно, никакую. Видно, у Мустафы, на самом донышке его черной душонки, все-таки притаилась крошечная толика совести. Она и сгубила Мустафу: заговорила и загнала в сумасшедший дом. Выходит, ни у великого вождя, ни у кого из его бесчисленной рати нет и микроскопической частички совести, значит, они хуже профессионального палача Губайдулина...

–    Сегал, – раздался над Ефимом женский голос, – вас вызывает врач.

Ефим открыл глаза – перед ним уже знакомая медсестра. Он надел пижамную куртку, сунул ноги в тапки, последовал за сестрой в ординаторскую.

–    Садитесь, Ефим Моисеевич, – пригласил улыбчивый мужчина лет тридцати пяти, – я ваш врач – Иван Петрович Канатчиков. – Он заметил немой вопрос на лице Ефима. – Нет-нет, я просто однофамилец... Что же, расскажите, пожалуйста, о себе, о своих родных и близких, о ваших занятиях, постарайтесь подоскональнее. Словом, выкладывайте все, как говорится, от Ромула до наших дней.

Вот уж чего сейчас не хотелось Ефиму! Мало сказать трудно – тошно ворошить в памяти пережитое: сомнения, страдания, прозрение, заблуждения. Да и непросто уложить жизнь в коротенький рассказ для ушей медика. Он долго молчал, обдумывая, как бы побезболезненнее для себя повести беседу.

–    Жду, Ефим Моисеевич, или не знаете с чего начать?

–    Вы правы.

–    Странно. Вы – журналист, кому как не вам уметь излагать свои впечатления, наблюдения...

Внезапно Ефиму на ум пришла спасительная мысль.

–    Доктор, вы можете избавить меня от долгой, очень тяжкой для меня исповеди.

–    Каким образом?

–    Думаю, что это несложно. Я уже имел несчастье попасть в эту больницу в августе 1944-го. Лечил меня Борис Наумович Котляр. Я ему тогда все выложил, как на духу. Зачем же повторяться? Ничего нового я не скажу.

–    A-а! Значит, вы у нас уже однажды побывали? Понятно. Борис Наумович теперь здесь главный врач. Что ж, я затребую из архива историю вашей болезни, но кое-что придется дополнить – пять лет прошло. На что вы сейчас жалуетесь?

– Головные боли, бессонница, раздражительность. Все это следствие, а причина...

–    Причина указана в направлении: травматическая энцефалопатия после тяжелой контузии.

–    Если только это!

–    Не совсем понимаю вас.

–    У меня, доктор, болезнь социальная: конфликт с действительностью. Для таких индивидуумов, как я, условия жизни неподходящие – верховенство произвола и беззакония, надругательство над личностью.

Беспечность, улыбку как ветром сдуло с полного румяного лица Ивана Петровича. Он быстро встал, подошел к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор, запер дверь изнутри на ключ, вернулся на свое место, с недоверием и испугом посмотрел на пациента.

Ефим рассмеялся:

–    Что, Иван Петрович, и в сумасшедшем доме есть все-слышащие уши? Вы тоже боитесь?

Канатчиков забегал глазами, как пойманный с поличным школяр, вымученно улыбнулся, покосился на свои наручные часы.

–    Гм... Нам придется прервать беседу: через десять минуть совещание у главного, так что...

Придя в палату, Ефим увидел на тумбочке сверток и конверт. Надиным почерком на нем было написано: «Сегалу Е.М.». «Фима, родной, – писала Надя, – очень волнуюсь за тебя. Если можешь, черкни пару слов. Ничего не скрывай. Целую, Надя».

До чего же он обрадовался этой весточке!

–    Внизу ждут вашего ответа, – сказал вошедший в палату Володя.

Не мешкая ни секунды, Ефим написал Наде сверхуспокоительное письмо.

–    А как передать его жене? – спросил Володю.

–    Давайте. – И, вернувшись минуты через две, доложил: – Все в порядке.

–    Попируем? – предложил Ефим, распаковывая приношения Нади.

–    Охотно! У меня от воскресной передачи тоже кое-что осталось.

Общими усилиями они собрали «роскошный стол»: полукопченая колбаса, кильки, сыр, сливочное масло, печенье, конфеты. Пир – так пир! Наполнили стаканы кипятком, чуть подкрашенным заваркой, чокнулись обжигающими руки стаканами: «Будем здоровы!»

Глядя на Володю, уписывающего все подряд, Ефим последовал его доброму примеру.

В палату вошла медсестра.

–    Приятного аппетита, молодые люди! Я на минутку, сообщить Сегалу, что записку его жена получила. Мы ее насчет вас успокоили.

–    Большущее спасибо, – сказал Ефим. – Да-а... – прибавил он, когда сестра ушла, – у нас в отделении не то, что в третьем, можно считать, полная демократия.

Володя с любопытством глянул на Ефима.

–    А вам откуца известны порядки третьего? Это буйное отделение.

–    Из рассказов одного моего приятеля. Он там побывал. – Ефим помолчал. – Ладно, не буду вам голову морочить: приятель тот – я, собственной персоной.

–    Вы?! В буйном отделении?! – у Володи изумленно вытянулось лицо. – Полноте, чепуха какая-то!

–    Не верите? Тогда слушайте. – И Ефим рассказал историю с Яшкой-кровопийцей.

–    Мне тогда повезло, в кармане оказался документ о контузии. Поэтому мне и прописали пребывание под широким, добрым крылом доктора Бориса Наумовича Котляра.

–    Бориса Наумовича? Так это же наше местное светило! Величина! Профессор! Я с ним немного знаком. Хороший человек.

–    Да, – согласился Ефим, – дай ему Бог здоровья. Он спас меня, поставил на ноги, дал возможность еще раз вернуться в строй.

–    А что было дальше?

–    Дальше? Дальше последовала эпопея, которую сходу изложить просто невозможно. У нас, я предполагаю, времени впереди достаточно. Как-нибудь расскажу.

–    Все же с этим Яшкой вы впоследствии виделись?

–    Не только виделись. Я, признаться, имел определенную возможность насолить ему, когда работал в заводской многотиражке.

–    Ну, и?..

–    Эх, захлестнули меня дела да события! Закрутили, завертели. На заводе повстречались типажи поколоритнее Яшки, он перед ними ягненок... Хотя и не исключение в стане власть имущих, он, скорее, тоже плоть от их плоти, кость от кости. Поди-ка, оторви его от той плоти. Достань!

Володя опустил красивую чубатую голову, задумался. Когда поднял глаза – ахнул: Ефим лежал навзничь, открытыми, остановившимися глазами смотрел в какую-то точку мимо Володи. Щеки его побелели, губы что-то шептали.

Володя бросился за дежурным врачом...

Немало дней и ночей Ефим так и не обретал ясного сознания.

–    Болезнь протекает своим чередом, – говорил Канатчиков, – ничего страшного.

Однажды в палату пришел Борис Наумович, Ефим узнал и не узнал своего старого друга.

–    Крепко переутомились нервишки у Сегала, – сказал Борис Наумович, – вот и отдыхают, закон самосохранения действует, организм защищается. Все обойдется, парень стойкий, я его помню... Следите, чтобы спал.

...Настал день, когда Ефим пришел в себя окончательно. Назавтра Наде разрешили свидание с мужем. Больничный парикмахер накануне побрил, постриг его. Выглядел он спокойным, аккуратным, но очень бледным.

Тревогу, растерянность, радость – все выразило подвижное лицо Нади, когда она увидела Ефима. Оба побежали друг другу навстречу, обнялись. Не поцеловались. Этого они никогда на людях – по молчаливому сговору – не делали. Уселись на два свободных стула в углу коридора.

С чувством безмерной вины смотрел Ефим на родное, самое родное лицо на свете, прекрасное в своей чистоте и детскости, но сильно утомленное, озабоченное, похудевшее. Это он, только он виноват в страданиях жены. За какие грехи Господь послал бедной девочке-женщине такие испытания? Чем, когда, как сможет он искупить стопудовую вину перед ней?! Убить себя за это мало!

Надя вынула из хозяйственной сумки свертки.

–    Вот, отнеси в тумбочку, ешь, поправляйся. По-моему, ты немножко похудел, – она не скрывала огорчения.

–    У меня отличный аппетит, увидишь, скоро растолстею. Ты сама ешь получше, береги себя. Скоро выпишусь и заживем мы с тобой на славу! – Ефим не очень-то верил собственным восторженным восклицаниям, и от внутреннего неверия слова его звучали неубедительно, наигранно.

Надя все поняла. И не желая огорчать мужа, в тон ему заверила:

–    Конечно, скоро ты окрепнешь, вернешься домой совсем здоровым.

Ни на секунду не забывал Ефим о беременности жены. Была ли она у врача? Не определил ли он пол их будущего малютки? Вопросы вот-вот готовы были сорваться с его языка, да застряли. Почему? Кого он берег? Надю? Себя? Обоих вместе? От чего берег? Неизвестно. Но язык его словно одеревенел.

Надя удивительным образом угадала его мысли.

–    Иногда мне кажется, что я ошиблась и ничего нет.

–    Ты не могла ошибиться! – испугался Ефим. – Завтра же сходи к врачу. У нас должен быть ребенок, ведь ты тогда уверенно сказала...

И вдруг, неведомо откуда, в голову ему прыгнула, заплясала на одной ножке пакостная мыслишка: «Хорошо бы Надя ошиблась! Хорошо бы! Какие дети в их положении?

Потом, потом...»

–    Вон! – вскрикнул он. – Проклятая! Вон, отвяжись!

–    Ты что? – испугалась Надя.

Он сильно тряхнул головой, очнулся, увидел побледневшее лицо жены, встревоженный, обиженный взгляд. Он схватил ее за руки.

–    Прости, ни с того, ни с сего лезет всякая чертовщина... Не волнуйся... «Все пройдет, если рядом со мной воплощение мысли и чувства».

Надя коснулась шелковой ладонью его лба.

–    Температуры нет. Тебе лучше? Может быть, мне уйти, ты устал?

–    Не уходи, ради Бога, я так соскучился, мне с тобой так хорошо, родная моя...

Они расстались после повторной настоятельной просьбы дежурной медсестры. Лежа в постели, Ефим мысленно продолжал свидание со своей храброй «курочкой без мамы».

Володя, лежа на своей койке, то и дело косил глаза на соседа.

–    Вы не спите? – спросил, наконец.

–    Нет, не сплю, прикрыв очи, мечтаю... Спросите, о чем? О самом малом: поскорее вырваться отсюда к милой супруге.

–    Да, жена у вас милая, очень милая... Что ж, могу вам предсказать: месяца через полтора вы будете дома. А вот я... Когда меня выпустят из этой каталажки?.. Ладно, – махнул рукой, – давайте ужинать. Принесу чайник, приступим к обжорству.

Некоторое время оба с аппетитом уписывали приношения заботливых жен, запивали чаем.

–    Володя, – нарушил молчание Ефим, – я хочу задать вам один вопрос. Может быть, он покажется вам странным. Что вы здесь делаете?

–    Пью чай с достопочтенным Ефимом Сегалом, – с иронией улыбнулся Володя, сделав театральный поклон в сторону Ефима.

–    Нет, серьезно... можете, конечно, не отвечать. Сказать вам, что меня удивляет? Не то, что, на мой взгляд, вы совершенно здоровы и почему-то здесь сидите, нет, совсем другое: как за такой долгий срок пребывания в этом учреждении вы не сделались больным уже в самом деле, не рехнулись?

Володя усмехнулся с горечью.

–    Сам удивляюсь. Иммунитет против сумасшествия необыкновенный... Вы верно догадались: психически я здоров, и нервы у меня, видно, из прочного металла. Иначе сейчас перед вами сидел бы не человек, а человекоподобное... Вернее, не сидел тут, а испускал бы дух в каком-нибудь адском отсеке... Как я попал в эту обитель? Расскажу, если вам интересно.

–    Еще спрашиваете!

–    Тогда закруглим трапезу, уляжемся с комфортом, выключим свет... Рассказ мой будет не коротким.

–    Итак, – начал он, – моя родная станица обрисована в романе Шолохова «Поднятая целина». Но я забежал вперед. Надо все по порядку.

Пять лет кряду, до лишения свободы, я преподавал русский язык и литературу в станице. Специальность – фамильная. Мой отец занимался тем же и в той же школе. В 1937 году его арестовали по ложному доносу. Вкатили как врагу народа десять лет и сослали в один из лагерей НКВД. В той преисподней мой бедный отец, честнейший из честных, наверняка умер бы, так и не поняв, в чем и перед кем он виноват... На его счастье, лагерь, где он отбывал срок, посетил случайно один высокий чин аппарата Ежова. При инспектировании мест каторжных работ он увидел моего отца, с которым вместе воевал в свое время против басмачей... Бывают же чудеса на свете! Тот самый чин пожалел отца, поверил в его невиновность. В общем, к нашей радости, глава нашей семьи на восемь лет раньше очутился у себя дома с полной реабилитацией. Но два года ежовского «курорта» превратили моего отца, физически, казалось, человека несокрушимого, в живую мумию. Радость наша была короткой. Вскоре мы его похоронили.

Володя помолчал.

–    Все же мы успели тогда о многом переговорить. Незадолго до кончины отец сказал мне: «Сын, я воевал за Советскую власть на фронтах Гражданской, с белогвардейцами, в Средней Азии – с басмачами. Я служил ей всю свою жизнь верой и правдой, высокой убежденностью. И вот за все это она оскорбила меня недоверием, унизила и убила, как заклятого врага...» Помню, он сказал: «Нет, Советская власть так поступить со своим воином и аратаем – не посмела бы! И если бы с одним мной разделалась неоправданно, можно было бы подумать – трагическая ошибка. Но в лагере, рядом со мной, мучились тысячи таких же безгрешных перед новой властью, таких же ей преданных. И тогда, – сказал отец, – я пришел к страшному выводу: нет у нас Советской власти. Под ее вывеской утвердилась разновидность произвола, которому и название точное не подобрать...» Он выразился, помню, так: В чем-то это новое общественное устройство страшнее фашизма, ибо фашизм – не маскируется! А то, что образовалось у нас, рядится в добродетель под красным знаменем равенства и братства». Отец, по-моему, больше страдал в тот момент от душевного надлома, чем от болей физических. Он, помню, несколько раз повторил тогда: «Как бы я хотел ошибиться! Как бы я хотел ошибиться! – И заключил так: – Постарайся разобраться до конца, что произошло с нашей многострадальной страной, и прошу тебя: стань учителем, неси людям свет и правду, чем бы тебе за это не пришлось поплатиться».

Я поклялся отцу выполнить его завещание. Да, я упустил важную деталь из предсмертного наказа отца. Он просил, чтобы я, если жизнь опровергнет его страшный вывод, явился к нему на могилу с радостной вестью... И вот прошло больше десяти лет. Много раз побывал я у родной могилы, подолгу простаивал над ней молча: сказать отцу мне было нечего. Он оказался провидчески прав: никаких признаков народовластия нет у нас и в помине. Трижды обожествленный после Победы Иосиф Сталин правит народами новой Российской империи, как стадом баранов. МВД во главе с душегубом Берия – государство в государстве... Вот так, дорогой мой Ефим Сегал, вот так. – Володя замолчал. Ефим слышал, как он нервно барабанил пальцами по крышке больничной тумбочки.

– Я благодарен судьбе за то, что свела нас, – сказал Ефим, – встретить единомышленника – удача редкостная, особенно в наше время. Но вы все-таки не рассказали, за что вас упрятали сюда?

–    Вы еще не догадались? За вольнодумство, есть такое, как сказано в толковых словарях – «устаревшее», понятие, то есть за неугодные властям речи. Как это случилось – сейчас услышите. Давайте закурим, немножко передохнем – и я доскажу остальное.

–    Я уже говорил, – продолжил Володя несколько минут спустя, – что стал учителем, в пределах возможного учил детей умению распознавать правду. И даже такая вроде бы малость выпирала за дозволенные рамки. Меня не раз одергивали, предупреждали. Однажды я рассказал на уроке о «Поднятой целине» – романе моего знаменитого земляка, о том, что события, изображенные в романе, развертывались на моих глазах. И хотя во время коллективизации мне было всего девять лет, я отлично запомнил все то, что ребенком видел. Оценил, осмыслил потом, повзрослев. Мой рассказ, естественно, отличался от шолоховского повествования. Я попытался осторожно внушить учащимся мысль о том, что книжка Шолохова – ни что иное как намерение средствами художественной прозы оправдать неслыханное историческое злодейство, обелить методы давыдовых да нагульновых, этих рыцарей коллективизации. Упомянул я на уроке и о небезызвестной статье великого Сталина «Головокружение от успехов», В романе ей отведена роль этакого волшебного жезла, своевременного предупреждения мудрейшего из мудрейших некоторым перегибщикам, у которых якобы голова закружилась от непомерных успехов в начале коллективизации. Я слегка намекнул своим воспитанникам, что писатель несколько поступился истиной, осторожненько дал понять, что Сталин мог и обязан был предотвратить «варфоломеевскую ночь» советского крестьянства, если бы выступил со своей статьей значительно раньше.

Никого посторонних в классе не было. Ночью меня арестовали, через день я оказался на Лубянке. Утром привели к следователю. Мясистый ублюдок лет тридцати пяти ощупал меня водянисто-голубыми глазами, в упор спросил: «Что же ты, Жуковский, советский педагог, своим ученикам антисоветчину в голову вколачиваешь?.. Молчишь?.. Ну-ну, молчи. Предупреждаю: у нас не таким героям языки развязывали... Ладно, пока выкладывай биографию, сведения о родителях, о близких родственниках заодно».

Я на минуту заколебался: говорить следователю об аресте отца в тридцать седьмом или не стоит? Решил рассказать: все равно узнает. Я говорил, он записывал. Спросил: «Все?» Заметил: «Сыночек в батю. Филологический окончил? Я тоже, но это к слову. – Протянул мне две странички текста, отпечатанные, на машинке. – Узнаешь, – спрашивает, – свой шизофренический бред на уроке?..» Я прочел: сказанное мной на уроке было передано почти слово в слово. Меня обдало холодом: выходит, среди моих учеников – детей! – нашелся стукач!

Я не стал ничего отрицать, это уже не имело никакого значения.

Следователь удивился. «Подтверждаешь?.. Значит ты – убежденный антисоветчик. А тебе известно, правдолюб, что за это полагается?.. Девять граммов в затылок, и ваших нет!»

Отвечаю: «Хоть девять килограммов, от этого «Поднята целина» не станет ни правдивей, ни честней...»

Он посмотрел на меня очень внимательно и как будто открытие сделал: «Вот ты какой! Ну и ну!.. Постой, постой, – он вроде бы спохватился, – а ты, часом, не того? – выразительно покрутил пальцем у виска. – Так оно и есть, ты, Жуковский, – шизик, псих, нормальные советские люди на допросе в МВД в таком не признаются...»

Вот какой дорожкой попал я сюда, в дурдом, вместо тюремной камеры, а то и расстрела. Попомните мое слово: у этого коварнейшего иезуитского метода расправы с вольнодумцами – огромное будущее. Им воспользуются и преемники Сталина, и тогда... – он не успел договорить. В палату вошел дежурный врач, зажег свет, не глядя на Володю, скороговоркой приказал:

–    Жуковский, собирайтесь, возьмите личные вещи и следуйте за мной.

–    Куда? Зачем?

–    Вы переводитесь в другую больницу.

–    В какую больницу? Почему среди ночи? – подавляя волнение, спросил Володя.

–    Не знаю... Поторапливайтесь, пожалуйста, вас ждут.

Огорошенный непонятным, оттого еще больше пугающим происшествием, Ефим тоже вскочил с постели, еле держась на ногах, лихорадочно вздрагивая всем телом, бессмысленно переводил взгляд то на Володю, то на врача.

–    Вот видите, Ефим, – попробовал пошутить Володя, – грянул гром среди ясного неба, ясненького. – Он протянул Ефиму свою сильную руку. – Прощайте, жаль расставаться. Будьте здоровы, счастливы, стойки! И берегитесь!

–    Прощайте, – едва выговорил Ефим, – прощайте! Бог даст встретимся. Мы еще молоды!

–    Дай-то Бог! – с грустью усмехнулся Володя и скрылся за дверью палаты.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю