Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"
Автор книги: Александр Соболев
Жанр:
Прочая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)
АЛЕКСАНДР СОБОЛЕВ
ЕФИМ СЕГАЛ, КОНТУЖЕНЫЙ СЕРЖАНТ
Издательский дом ПИК Москва 1999
УДК 821.161.1-311.6 ББК 84(2Рос-Рус)6-44 С54
Соболев А.
С54 Ефим Сегал, контуженый сержант:
Роман – М.:Издательский дом ПИК, 1999 г.-496 с.
Роман А. Соболева, казалось бы, обращен в теперь уже далекое прошлое – последние месяцы Великой Отечественной войны, трудные послевоенные годы. Но, видимо, не так уж ошибаются те, кто считает, будто время летит по кольцу, словно история развивается по спирали.
Вот и современный читатель может с удивлением обнаружить, что ему приходится решать те же самые социальные проблемы, с которыми некогда столкнулся герой романа – контуженый сержант. Только называются они по-иному.
ISBN 5-7358-0208-9
© Т. М. Соболева, 1999 г.
© Составление, оформление. Издательский дом ПИК, 1999 г.
У поэта Александра Соболева – автора знаменитого «Бухенвалъдского набата» – при жизни не вышло ни единой поэтической книги. Не числился он и среди членов Со-юза писателей СССР. Его словно и не было. Для официальной литературы. Есть песня, которая покорила души соотечественников и улетела далеко за пределы нашей страны. У песни есть композитор Вано Мурадели. А вот автора слов как бы и не было отродясь. Чем же он, А. Соболев, не угодил тогдашним властям? Вроде бы А. Соболев не был замечен в подписных кампаниях протеста и в других акциях подобного рода. Не сотрудничал с «вражескими голосами». Его стихи не подвергались разносу со стороны партийных идеологов. И все-таки для них он был чужим. А коль чужой– значит враг. Помните? «Тот, кто не с нами, тот против нас». А поэт точно был не с ними. Более того, он был против них. Только они этого, к счастью, не знали. Не знали и того, что А. Соболев в это время пишет роман о Ефиме Сегале...
Роман «Ефим Сегал, контуженый сержант», – его единственное прозаическое произведение. Обращение поэта к жанру прозы – случай в русской литературе нередкий и вполне объяснимый. Порой то, что хочется сказать читателю, не выразить средствами поэзии.
А поэту А. Соболеву хотелось в годы «развитого социализма» поведать о многом. Точнее это была необходимость рассказать о том, что он для себя открыл, когда с глаз упали шоры. Это был его долг. Его боль.
Роман А. Соболева, в какой-то мере, автобиографичен. Его герой, молодой журналист и поэт Ефим Сегал, повторяет тернистый путь автора. Как и автор, он воевал в годы Великой Отечественной войны на самом, что ни на есть, переднем крае, пулеметчиком в пехоте. Получил тот же немалый набор ранений и контузий. И так же был комиссован из действующей армии и отправлен на один из московских оборонных заводов, дабы ковать Победу теперь уже в тылу. И далее следуют те же житейские этапы: заводской цех, заводская многотиражка... А здесь, в маленькой газетке он, Ефим, нежданно-негаданно снова оказался в бою. Теперь врагами бывшего пулеметчика были те, кто, освободившись от «священного долга» по защите Отечества с помощью брони, в безопасном тылу обворовывали полуголодных рабочих, а ради показухи, именуемой социалистическим соревнованием, гнали в действующую армию не совсем качественную продукцию. И эти преступники, в сущности, были неуязвимы. Их покрывали партийные функционеры из заводского парткома, райкома и даже из ЦК. После долгой неравной борьбы отчаявшийся журналист-романтик пришел к горькому выводу: зло не в отдельных нечистоплотных руководителях, зло – сама опутавшая страну Система.
Вот какую книгу писал А. Соболев в 1974 – 1978 гг. Именно эти даты обозначены на последней странице рукописи. Писал, как говорили в ту пору, «в стол». Он явно не верил в то, что его роман будет когда-либо опубликован. И даже не подверг его окончательной художественной шлифовке. Ограничился тем, что написал, выполнив долг перед своей совестью К тому же вскоре он заболел. Болел долго и мучительно. В 1986 году его не стало. А роман все-таки вырвался из темных недр письменного стола на свет, к читателю.
Он издан! И, тем более, в трудное для книгоиздания время. Свершилось это благодаря прямо-таки жертвенным усилиям Татьяны Михайловны Соболевой, вдовы поэта, его верному другу и терпеливой спутнице.
Эпоха, о которой написан роман, будто канула в прошлое. Общество обрело иные моральные ценности. И все же роман А. Соболева и сейчас воспринимается весьма актуально. Те, кому отчаянно противостоял контуженый бывший сержант Ефим Сегал, ныне снова рвутся к власти и, пользуясь бедственным положением миллионов россиян, делают это далеко небезуспешно. Роман напомнит тем, кто забыл о прошлом, какое оно было на самом деле. С бедным бытом на грани нищеты, с карточками (позднее талонами) на продукты, с длинными очередями и пустыми прилавками магазинов. С репрессиями против каждого слова, не укладывающегося в жестокие рамки господствующей идеологии. И в то же время с привилегиями, спец-распределителями, закрытыми санаториями, дачами и правом на беззаконие для партийно-советской номенклатуры. Ну, а молодой читатель, дай Бог, наконец поймет: те мерзости, что сейчас вызывают у него гневный протест, в сущности не новы. Они произрастали буйным цветом и в том нашем недавнем прошлом, куда его опять зазывают коммунистические пропагандисты. И может быть он поищет иной путь? Свой путь?..
Георгий САДОВНИКОВ, главный редактор художественной литературы
Кто живет без печали и гнева, Тот не любит отчизны своей.
Н. Некрасов
Мы будем жить при коммунизме.
Из советской песни
Часть I ПРОЗРЕНИЕ
Глава первая
Тридцать первое мая 1944 года выдалось в Москве по-настоящему погожим. Это был последний день весны и последний день службы сержанта Ефима Сегала в Советской Армии. Вчера медицинская комиссия госпиталя, где он находился на лечении, признала его непригодным для фронта и постановила: направить на работу в военную промышленность.
«Ну, что ж, неплохо», – думал Ефим, ступая неспешным шагом к трамвайной остановке. В заплечном солдатском вещмешке лежало у него две пары старого нательного белья, вафельное полотенце, буханка хлеба, еще кое-что из съестного да неизменная спутница в боях и походах – голубая эмалированная кружка, простреленная в двух местах – реликвия войны.
Выпроводили его из госпиталя далеко не в парадной форме: выдали ношеную-переношеную выцветшую гимнастерку, такие же армейские штаны, старые кирзовые сапоги, мятую, с чужой головы, белесую пилотку. Накануне, когда ему принесли в ванную этот «гардероб», он удивился, решил, что произошла ошибка.
– Не моя это одежда, не мои сапоги, – сказал медсестре, с неприязнью оглядывая ворох хлама.
– Верно, – согласилась та, – не ваша обмундировочка... Ваша, которая получше, пойдет тому, кто вернется на фронт.
А вы идете домой, скоро переоденетесь в свое, штатское.
Ефим грустно усмехнулся: «Свое, штатское...» Хорошо бы оно у него имелось. Но откуда было знать госпитальной сестре, что пока он воевал, его престарелые отец и мачеха в эвакуации, спасаясь от голода, выменяли Ефимову одежду и обувь на хлеб да на картошку.
Все состояние сержанта Сегала, все богатство – на нем и при нем. Но чувствовал он себя самым счастливым, самым богатым человеком на земле. Позади – ад фронта, сотни дней и ночей сумасшедшей игры в кошки-мышки со смертью... Неправдоподобная явь, бредовый сон... А впереди? Что впереди? Он еще молод, до старости ой как далеко! В эти минуты, жадно вдыхая весенний воздух, как бы купаясь в майском тепле, во всей полноте ощущал Ефим непередаваемую радость жизни, жизни, заново дарованной ему самим Господом Богом, а потому особенно чудесной.
К чему лукавить? Когда врачебная комиссия решала его судьбу, у него учащенно билось сердце: неужели снова туда? Неужели тяжелые ранения и две контузии – все еще недостаточный взнос в утробу войны? Воинский долг? Он его с лихвой выполнил: пулеметный расчет сержанта Сегала действовал безотказно. Совесть его куда как чиста. Показной патриотизм он ненавидел, а потому не просился опять на передовую. Он достаточно повоевал. Искалечен, в неполные двадцать восемь – инвалид! С него хватит. Он заслужил жизнь.
«Неплохо, все обернулось неплохо», – повторял он мысленно, неспешно шагая по тротуару. Что ж, можно поработать и в военной промышленности. Государству польза будет. А на его долю в грядущей жизни может быть и радость выпадет. Ну, прежде всего, радость творчества. Он веровал: ждет его удел избранных. Ведь он – поэт. Стихи пишет давно, некоторые из них напечатал в разных изданиях еще до войны, появлялись они и на страницах фронтовых газет. И теперь, конечно, самое время развить дарование, выйти на свою поэтическую тропу.
А радость любви?.. От этой мысли теплело на душе.
С жадным интересом разглядывал Ефим встречных: оказывается, есть мужчины в гражданской одежде, женщины без белых халатов. За фронтовые годы, неоднократные пребывания в госпиталях он почти отвык от людей в самой обычной, невоенной экипировке. А на детей и вовсе смотрел, как на чудо. По натуре мягкий и даже несколько сентиментальный, он питал к ним всегда особую нежность. И вот они перед его взором – такие милые, славные, каждого взял бы на руки, с каждым поиграл бы!
«Как знать, – сладостно размышлял Ефим, – может быть, через несколько лет будут у него и свои малыши...» Он так жаждал стать отцом! Но до войны как-то не довелось ему повстречать ту единственную, которую назвал бы своей женой. В сорок втором, во время трехмесячного отпуска после ранения ног он познакомился во Владимире с вдовой-солдаткой, инженером Клавой Серегиной, женщиной красивой, белокурой, с умными лучистыми глазами; подружился с ее трехлетней дочуркой Катюшей. Короткой, но жаркой была любовь Ефима и Клавы, расстались «до свидания» после войны. Она писала ему на фронт, потом весточки от нее стали реже, наконец, несколько писем Ефима и вовсе остались без ответа. И вот теперь, шагая к трамвайной остановке, он почти в каждой встречной женщине с девочкой видел, хотел видеть, Клаву с Катюшей.
Неширокая окраинная улица Москвы. По ней со звоном и грохотом бежали красные с белым трамваи. Трамваи!.. Три года Ефим не видел их. К остановке подошел показавшийся ему праздничным трамвай «В». «Верочка», – прошептал про себя Ефим (московское прозвище трамвая маршрута «В») и с удовольствием втиснулся в переполненный вагон.
Демобилизованный сержант Советской Армии Ефим Моисеевич Сегал следовал на пересыльный пункт Мосгор-военкомата, на «гражданку».
Глава вторая
На пересыльный пункт Сегал явился после полудня. Дежурный лейтенант, которому он вручил направление из госпиталя, записал данные о бывшем сержанте в толстую тетрадь.
– Через пару-тройку дней, – сказал он, – за вами явится представитель военного предприятия. А пока можете отдыхать.
Лейтенант проводил Ефима по длинному коридору, пропитанному специфическим казарменным запахом, открыл одну из дверей в большую продолговатую комнату. Вдоль грязно-бежевых стен – два ряда железных коек, накрытых серыми одеялами. Тумбочки. На двух сдвинутых койках играли в карты солдаты.
Огромный детина с погонами старшины скомандовал:
– Встать! – Человек тридцать торопливо вскочили с мест. – Смирно! Товарищ лейтенант!..
– Вольно! Вольно! – прервал лейтенант. – К вам пополнение. Свободные койки есть?
– Найдется, товарищ лейтенант!
– Устройте сержанта! – приказал лейтенант и вышел.
Сегал положил вещмешок в указанную тумбочку, шинельку – на кровать, осмотрелся.
– Здорово, орлы! – сказал нарочито важно.
– Здорово, сокол, коль не шутишь, – в тон отозвался рыжеусый солдат. – Отвоевался?.. Мы тоже... В подкидного играешь? – И не ожидая ответа, весело подмигнул: – Присаживайся, дополнительные погоны подвесим.
Все засмеялись. Сегал подсел к играющим.
– Кем воевал?
– Пулеметчиком.
– Работенка стоящая... А с чем в госпитале валялся?
– Контузило малость.
– С малостью из армии не отпускают... Зачем короля дамой кроешь? Она не козырная.
В безделии и нехитрых развлечениях двое суток на пересылке прошли незаметно. На третьи, вскоре после завтрака, явился лейтенант.
– Всем выйти во двор, построиться!
– Видать, покупатель за нами прибыл, – сказал старшина.
И действительно, по двору в сопровождении лейтенанта браво прохаживался высокий упитанный мужчина лет под сорок в новенькой, ладно сшитой форме цвета хаки, в блестящих, облегающих толстые икры хромовых сапожках. Розовость шеи подчеркивал белый подворотничок «сталинки».
– Фартовый! – вполголоса заметил старшина.
– Здравствуйте, товарищи бойцы! – отчеканил по-военному «фартовый».
– Здравия желаем, товарищ командир! – дружно ответил строй, вызвав у того довольную улыбку.
На «покупателе» не было погон, форменная с голубым ободком фуражка – без звездочки. Но одет чисто, стало быть, не простой – начальство. Встретили по одежке, не сговариваясь, назвали командиром.
– Так вот, дорогие товарищи бывшие фронтовики, – громко сказал он, – я – представитель отдела кадров Н-ского моторостроительного завода. Рабсила, каковой вы сейчас являетесь, требуется нам, как говорится, позарез! – «Фартовый» картинно провел рукой по едва заметному кадыку. – Поэтому беру вас, как говорится, чохом. Документы на вас у меня тут. – Он потряс «министерским» портфелем. – Словом, айда за мной, на завод!
Колонна вышла из широких ворот казарменного двора и с «министерским» портфелем во главе отправилась на трудовой фронт.
Новобранцы трудового фронта были одеты и обуты под стать сержанту Сегалу – кое-как, кое в чем, привязанные к вещмешкам котелки постукивали в такт шагам. Некоторые солдаты прихрамывали. Невысокого роста Сегал шел среди замыкающих. Ему хорошо была видна вся колонна, в своем убогом, потрепанном одеянии резко контрастирующая с вышагивающим впереди «фартовым».
«Что за тип? – неприязненно думал Ефим о «покупателе». – Война, голод, разруха, страдание. А этот будто бы только-только с курорта вернулся. Ишь как разъелся... Почему он не на войне?»
Шедший в первой шеренге старшина вдруг зычным голосом запел популярную строевую:
Красноармеец был герой На разведке боевой!..
– Э-эх, был герой! – подхватила нестройно колонна.
«Фартовый», как бы подхлестнутый песней, выпрямился, выпятил грудь, поднял голову, повернулся вполоборота и начал дирижировать, не убавляя шаг.
Прохожие, особенно женщины, с жалостью и состраданием глядели на странное шествие далеко не героического вида солдат, распевающих боевую песню. Худой старик снял выцветший картуз, скорбно покачал головой, перекрестился...
А солнце светило и грело вовсю. Начало июня. Восход лета.
Глава третья
Бывших фронтовиков по одному вызывали из приемной к начальнику отдела кадров завода.
– Сегал, входите, – пригласила секретарша.
За письменным столом, обитым зеленым сукном, сидел бледный мужчина с реденькими с проседью волосами, расчесанными на пробор. Он отложил в сторону папку, посмотрел на Ефима усталыми глазами и неожиданно мягким, звучным голосом спросил:
– Сегал Ефим Моисеевич?
– Так точно, – по привычке вытянулся Ефим, внимательно вглядываясь в начальника отдела кадров. Этот человек вызывал у него двойственное чувство: военная форма при сугубо гражданской должности и суховатость как-то настораживали, а мягкий грудной голос, в котором прослушивались приветливые нотки, подсознательно располагал.
– Я ознакомился с вашими документами. До войны вы работали в печати?
– Да, литературным сотрудником в московских газетах.
– Журналисты заводу пока, к сожалению, не требуются, – проговорил начальник отдела кадров не то шутя, не то серьезно. – Куда же мне вас определить? Производственной специальности,—рассуждал он вслух,—у вас, конечно, нет. Разнорабочим такого богатыря, как вы, не поставишь. Что же с вами делать?.. Кстати, вам известно, что на заводе придется работать по двенадцать часов ежедневно, в ночную и дневную смены? Война!.. А силенок у вас, видать, в обрез... Справитесь?
– Постараюсь.
Начальник отдела кадров достал из стола стопку бумаг.
– Давайте-ка еще раз посмотрим заявки из цехов. Та-ак... не то... гм... Вот! Это, пожалуй, вам подойдет: в инструментальный цех техническим контролером. Товарищ вы грамотный, освоите... И работа не физическая. Ну, как?
Ефим имел весьма смутное представление о будущей своей деятельности, но, не задумываясь, согласился.
– Вот и ладно! Оформляйтесь, получите продовольственные карточки и, как говорится, ни пуха, ни пера!
Ефим хотел было по традиции послать его к черту, но вместо этого сказал:
– Большое спасибо! – И вышел из кабинета.
На заполнение анкеты и прочие формальности, связанные с поступлением на военный завод, ушло около трех часов. Здесь же, в отделе кадров, Сегалу дали две записки: одну – в карточное бюро, другую – коменданту общежития.
... Молодой мужчина, очень румяный, с маленькими неспокойными черными глазками – заведующий карточным бюро – снисходительно, как личный подарок, вручил Сегалу продовольственные карточки и стопочку розовых талончиков, поперек которых были отштампованы три крупные буквы – «УДП».
– А что это? – спросил Ефим румяного.
Тот осклабился:
– «УДП» означает: «Умрешь днем позже»... Ха-ха-ха!.. Понял, солдат?
– Нет, не понял, – нахмурился Ефим.
– Это я, известно, пошутил. «УДП» – усиленное дополнительное питание. Ешь, поправляйся. Тебе это как раз надо. Вон ты тощой какой!
– Благодарю, – сдержанно сказал Ефим. А про себя подумал: «Интересно, сколько этих самых «УДП» поглощает развеселый толстяк? И почему такой здоровенный малый отсиживается в глубочайшем тылу на откорме? Выдавать продкарточки и разные там талончики могла бы любая грамотная девушка или, к примеру, раненый демобилизованный воин».
– Вы были на фронте? – он пытливо посмотрел на румяного.
– Нет, – ответил тот не сразу, глядя мимо Ефима бегающими глазками, – у меня бронь, я забронированный, понимаешь?.. Ну, ступай в столовую, – добавил он, будто выталкивая Ефима из кабинета, – небось проголодался... Там,– он указал на дверь, – ко мне очередь.
– «Бронь, забронированный», – озадаченно повторял про себя Ефим по пути в столовую. И припомнил, как в 42-м году, еще изрядно припадая на раненую ногу, он, после отпуска, явился на медкомиссию для освидетельствования. Врач повертел его так и сяк, велел пройтись по комнате и заключил:
– Что ж, порядок! Можно в строй!
– В строй так в строй, – согласился тогда Ефим, – хотя сами видите, нога...
– Никаких ног! – раздраженно прервал врач. – Разве вам неизвестно, как сейчас тяжело на фронте? Где их взять, здоровых-то?..
Сегал промолчал, быстро оделся и отправился в военкомат. Действительно, где их взять, здоровых? А в это самое время, оказывается, толстомордые молодые здоровяки отсиживались в тылу...
«Впрочем, не тороплюсь ли я с выводами? – притормозил он себя. – Всего-то пока встретил двух таким «защитников Родины» – «фартового» да румяного. Да, двух, но за каких-нибудь несколько часов – разве мало? А вообще, ну их к черту!.. Есть хочется».
Он подошел к добротному трехэтажному зданию довоенной постройки, на фронтоне прочел: «Фабрика-кухня». Шагнул в широко распахнутые двери и остановился ошеломленный: просторное. С высоким потолком помещение гудело как улей. Худые люди – мужчины и женщины -в замасленных спецовках и стеганках, сновали туда-сюда, что-то передавали друг другу, менялись какими-то талончиками, совали деньги, переругивались, Для непосвященного человека – нечто непонятное. Сутолока, галдеж сразу напомнили Ефиму известный Сухаревский рынок, где ему не раз довелось бывать.
К трем кассам протянулись длинные очереди. В одной из них Сегал приметил рыжеусого солдата, старого знакомого, и очень обрадовался: в серо-черной гудящей толпе рыжеусый в выгоревшей солдатской форме показался ему своим, родным. Он с трудом протиснулся к нему.
– Здорово, дружище!
– А, сержант, привет! – тоже обрадовался рыжеусый. – Оформился?
– Да.
– И я оформился. Вот пришел отведать гражданский харч. И ты тоже?.. Пристраивайся, вместе чеки выбьем, вместе и отобедаем.
Обед был явно жидковатым: супчик – крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, на второе – не разберешь: не то мясная котлета, не то комок пропущенного, через мясорубку с мясным духом хлеба... На талончик «УДП» – ложка консервированной фасоли.
– Да, – сказал рыжеусый, выходя из столовой, – плоховато, не то что на передовой, тем паче в госпитале. При твоей худобе, сержант, – он похлопал рукой по острым лопаткам Ефима, – это форменная беда. Да и мне придется вскорости новые дырки в ремешке прокалывать. Кстати, как тебя величать-то?
– Ефим Сегал. А тебя?
– Жилин, Степан Петрович Жилин... Ты, Ефим, видать, не русский. Грузин, что ли?
– Нет, еврей.
– Еврей?! – удивленно переспросил Жилин. – И пулеметчик!.. А немец все кидал листовки, что жиды, то есть евреи, дескать, только комиссары... Чудно!..
– А ты и поверил фашистским гадам.
– Поверил – не поверил, а все как-то... – уклончиво проговорил Жилин. – Сам ты откуда будешь?
– Я – москвич.
– Стало быть, домой вернулся? Счастливый.
– Нет у меня здесь дома, – с горечью сказал Ефим. – Родители мои в октябре сорок первого эвакуировались на Урал да там и умерли. Комнату давно заняли, так что я хоть и в родном городе – да без родных и без угла... Ничего, поживу пока в общежитии... А ты, Степан Петрович, из каких краев?
– Я из Сибири, – оживился Жилин, – из-под Бийска, слыхал? И жена у меня там, и дети, и дом-пятистенка, рубленый, красавец, сам ставил, перед самой войной новоселье справили. А кругом – тайга, тайга... Река Бия недалеко... Красотища!.. Домой бы теперь! Соскучился я по своим, по дому, по местам нашим... Да... Ничего не поделаешь, придется на оборону поработать. Поработаем... Хорошо жив остался, руки-ноги целы, и то счастье. – Жилин достал из кармана небольшую бумажку. – Вот, гляди, записка коменданту общежития, чтобы место мне определили.
– И у меня такая же, – сказал Ефим, – пошли вместе.
В бывшем производственном помещении – то ли мастерской, то ли цехе, приспособленном под общежитие, стояло попарно с полсотни железных коек: две койки – тумбочка, две койки – тумбочка. На жиденьких соломенных матрасиках – легкие, подбитые ветром, суконные одеяльца, пара ватных подушечек. Посреди огромного помещения стояли досчатый стол, табуретки – вот и весть комфорт.
Когда Ефим и Жилин вошли в общежитие, они застали там почти всех новобранцев трудового фронта, которых привел на завод фартовый кадровик.
– И вы сюда, браточки? – встретил их старшина. – Пожалуйте в нашу роту, в общий дом.
– Благодарствуем, – ответил Жилин. – А чем не дом? Солдату везде дом, тем более под крышей. Все лучше, чем в траншеях. Жить можно.
Рассовав свои тощие пожитки, Ефим глянул на старенькие ходики, тикавшие на стене. Стрелки доказывали без малого шесть.
«Спать рано, болтать неохота. Куда-нибудь податься? – Он стал перебирать в памяти довоенных знакомых и приятелей. – Где они теперь, кто знает?.. Да и появляться в таком виде!.. Нет, придется отложить до другого раза. А пока, пожалуй, пойду поброжу просто так. – Три года не был в Москве – даже трудно поверить».