Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Морщинками усталость Легла у глаз твоих.

Хотя бы ветер малость Унялся и утих.

А он, неугомонный,

Бушует и ревет.

–    Быть может, повернем мы?

–    Нет, – говоришь, – вперед!

Горькие стихи, но не беспросветные. Заключительные строки вырываются из минора в мажор, из мрака к свету.

Глава шестая

Егор Рызгалов – начальник отдела рабочего снабжения ОРСа – слыл работником высочайшего класса, поильцем, кормильцем многотысячного коллектива. Высокий, худощавый, в безукоризненно сидящей на нем военной форме, он и впрямь производил впечатление человека энергичного и знающего свое дело. За два с лишним года работы в редакции Ефиму не приходилось с ним сталкиваться: ни одной жалобы непосредственно на Рызгалова за это время не поступало.

... Как-то в редакцию пришел немолодой мужчина.

–    Здорово, товарищ Сегал, вы меня не узнаете? – спросил он, подходя к Ефиму. – А я с вами знаком еще по пересылке, вместе пришли на завод. Фамилия моя Забелин, зовут – Корней Лазаревич. Дело у меня к вам есть... важное, – добавил значительно, – желательно побеседовать с глазу на глаз. – Он поглядел на машинистку, Алевтину и Надю. – Я – общественный контролер. Дело срочное.

Они уединились в пустующем, по обыкновению, читальном зале парткабинета.

–    Как тебя величать, редактор?.. Оба мы солдаты, стало быть, «выкаться» нам ни к чему. Верно?

–    Не редактор, корреспондент, – поправил Ефим, – зовут Ефим Моисеевич.

–    Добро! Слыхал я о тебе на заводе много хорошего, парень боевой, смелый. Мне теперь такой и нужен. – Забелин пятерней пригладил свои буйные полуседые кудри, оправил пояс, стягивающий гимнастерку. – Я работаю слесарем по ремонту оборудования. После Победы остался здесь: семью мою немецкая бомба в воронке похоронила. Куда мне ехать? Работаю и работаю. С год назад меня, как бывшего фронтовика, ввели в рабочий контроль. С той поры я после смены частенько бываю в заводских продмагах, слежу, чтоб продавцы не очень баловали, не обманывали, не обвешивали покупателя, само собой, пересортицей не занимались...

Ефиму стало не по себе: конечно же, явился к нему этот обстоятельный посетитель с банальным магазинным происшествием, кого-то обвесили граммов на сто. Эка невидаль! Поэтому он поторопил Забелина:

–    Ну, а дальше?

–    Не погоняй, Ефим, не «нукай», всему свой черед. Думаешь, пришел к тебе старый солдат по давней памяти язык почесать? Н-нет, дорогуша! Обвес, обмер и прочая пакость – тоже не пустяк! И кабы всем миром бороться с ворьем, жульем да прочей нечистью, толк вышел бы, точно!

Ефим изумился. Забелин как будто подслушал его мысли и вывод сделал точь-в-точь такой же: «Кабы всем миром!»

Забелин смотрел на него пытливо, проницательно.

–    То-то и оно, – сказал он, будто продолжая мысли Ефима, и вдруг спросил: – Какого ты мнения насчет нашего начальника ОРСа Рызгалова?

–    Если судить по его непосредственным подчиненным – завмагам, завстоловыми, то каков поп – таков и приход. Несомненно, мужик хитрющий, верткий, на руку, наверняка, не чист, но за руку не пойман. А, как известно, не пойман – не вор.

–    А ежели пойман? – Забелин хитро подмигнул.

–    Пойман?! Кем? Когда?

–    На всякую старуху, Ефим, есть своя проруха. С тем-то я к тебе и заявился... А теперь слушай внимательно. Ты часом не заметил, что в наших магазинах в текущем месяце ни грамма мяса по карточкам не выдавали? Отоваривают мясные талоны яичным порошком, ржавой селедкой и еще черт-те чем. Непорядок? Факт, непорядок. Так вот, я и еще два общественных контролера поинтересовались у заместителя Рызгалова: куда девалось мясо? Тот и глазом не моргнул, отвечает: с мясом в этом месяце дело труба... фонды выбрали, велели нам выкручиваться как знаем, вот и выкручиваемся... Не верите? Справьтесь у товарища Рызгалова.

–    Справились? – заинтересованно спросил Ефим.

–    Как бы не так. Попробуй застань его в кабинете, угря скользкого! Пошли на хитрость. Узнали телефон продснаба министерства, позвонили туда, невинно так спросили: мол, не будет ли, случайно, дополнительно отпущено мясо ОРСу энского завода? Чувствуем, тот, кто там у трубки, взлетел: «До-пол-ни-тель-но? – кричит. – Вы в своем уме?! На этот месяц вам мясо по фонду отпущено сполна!» Мы, веришь, оторопели! Где же оно, мясо наше? Ведь получает его ОРС по пятнадцать тонн ежемесячно, шутка ли? А на прилавках его нет – испарилось! Или ему кто-то приделал ноги и оно ушло налево. Пятнадцать тыщ килограммов! При теперешней-то голодухе, ежели ушло налево – сумма! Капитал! А?.. Это тебе, Ефим, не какая-нибудь прилавочная афера, а ежели покумекаешь, то и, как ее, фу ты, дьявол, есть подходящее слово, вспомнить не могу.

–    Диверсия, – подсказал Ефим.

–    Во-во! Политическая диверсия! У тысяч и тысяч рабочих похерить месячную норму мяса – точно, политическая диверсия!.. Что ты на это скажешь?

Ефим молчал. Он и до прихода Забелина мало верил в святость Рызгалова. Состояние дел в продмагах и столовых уже позволяло предъявить Рызгалову солидный счет. Глядишь, и ореол его выдающихся заслуг несколько померк бы, не исключено, что энергичному деятелю рабочего снабжения и с прокурором пришлось бы пообъясняться. Еще в прошлом году намеревался Ефим хорошенько осветить один из темных уголков рызгаловского царства – карточное бюро ОРСа. Но водоворот событий завертел, закрутил его, не хватило тогда сил и времени. А позже, после многих безрадостных перипетий, трудного прозрения, он осознал всю тщету единоборства с Рызгаловым, щедро снабжавшим всем, кроме разве птичьего молока, заводское начальство: и снедь, и одежда, и обувь – все лучшее, чем снабжалось военное предприятие высшей категории, текло немелеющей рекой в руководящие утробы и гардеробы.

Ефим понимал: Забелин обратился к нему, чтобы раскрутить уголовную историю до истока, разоблачить Рызгалова, его сообщников, довести дело до суда. Схема ясна. Налицо сумма неопровержимых фактов. Однако по опыту предыдущих схваток с рызгаловыми куда меньшего калибра, Ефим предвидел, чего это будет ему стоить: почуяв реальную опасность, Рызгалов сразу же возведет впереди себя мощную стену заступников с чинами да именами, за ними и спрячется. Заступники замнут дело, обелят уголовника, и вконец измотанный неравной борьбой Сегал окажется при пиковом интересе, вдобавок наживет новых власть имущих недругов. Связанный по рукам-ногам райкомовской Великановой, парткомовской Дубовой, загнанный в угол безденежьем, скверным здоровьем, он, скрепя сердце, молчал. Судить его за это было бы грешно даже самому

Господу Богу... Года два назад, когда не было с ним рядом Нади, когда не набил еще себе столько шишек, он не задумываясь, с открытым забралом бросился бы в бой. Но теперь?

–    Что же ты молчишь, Ефим? Али сдрейфил, солдат? – Забелин смотрел с упреком.

Ефим грустно улыбнулся, покачал головой:

–    Нет, Забелин, солдат не сдрейфил. Причина другая... В неподходящее время пришел ты ко мне. Ты, наверно, планировал так: засучит Сегал рукава, мы ему поможем, и прощайся, жулик Рызгалов, с вольной волюшкой. Верно?

–    Примерно, – замялся Забелин, – почти что угадал.

–    Эх, Корней Лазаревич, Корней Лазаревич! Чудак ты, извини меня! Ну, подумай сам: мелкую сошку, магазинных воришек перевести, говоришь, нельзя, «кабы всем миром, тогда – да!». А с акулой Рызгаловым надеешься при моей помощи расправиться словно повар с картошкой? Нет, Забелин, солдат не сдрейфил, просто лучше тебя знаю, что к чему. Силы и нервов придется потратить уймищу, а у меня сейчас на то и другое – большой дефицит... Не буду вдаваться в подробности, поверь мне, брат, на слово.

Забелин опустил тяжелую голову, подумал, спросил в упор:

–    Выходит, нам теперича в кусты?

–    Не пори горячку. Дай поразмыслить. По многим причинам здесь с бухты-барахты действовать противопоказано. Кроме того, самодеятельностью заниматься я не вправе. Редактора у нас пока нет. Как только назначат, немедля займемся «мясной операцией».

–    Что ж, – не скрывая разочарования сказал Забелин, – будь по-твоему, обождем маленько... Слышь-ка, может мне к самому парторгу ЦК товарищу Смирновскому адреснуться? Ведь я, как-никак, член компартии.

Ефим хотел крикнуть: «Упаси тебя Бог обращаться к этому Иуде!» Но сдержался:

–    Не стоит, не надо. Преждевременно. Я же сказал: явится новый редактор, посоветуюсь с ним, приду к тебе в цех. И товарищам своим, контролерам, накажи то же самое, пожалуйста.

–    Будет исполнено, товарищ Сегал, не маленький, понимаю. Но учти, просто так я от тебя не отстану... Э-эх! – вздохнул, внимательно вглядываясь в Ефима. – Вид у тебя, того, неважный: худющий, бледный. Поправляться надо, Ефим, война давно кончилась.

–    Для кого кончилась, для кого продолжается, – невесело заметил Ефим. – Ты, на всякий случай, оставь мне коротенькое письмо об отсутствии мяса в магазинах.

После ухода Забелина он еще некоторое время оставался в читальне. Листая журнал, забытый кем-то на столе, думал о Забелине, о Рызгалове, об операции «мясо». И почему, черт возьми, Забелину вдруг понадобилось явиться с таким скользким делом именно к нему, Ефиму, уже решившему было хоть на время не лезть в изнуряющие, опасные и неблагодарные предприятия? И вот на тебе! Рызгаловская афера! Уж лучше бы он ничего о ней не знал! Но теперь... Во весь голос заговорила в нем совесть, одержимость взяла верх над благоразумием.

Через два дня в редакцию явилась заведующая парткабинетом Мария Георгиевна Щукина. Молча прошла мимо сотрудников в редакторский кабинет, по-хозяйски уселась за широкий стол, нажала на кнопку сигнального звонка.

Секретарь-машинистка, придя на зов, посмотрела на нее удивленно.

–    Что вы так меня рассматриваете, Анфиса Павловна? Может, не узнали?

–    Вы, Магия Геоггиевна, – чуть не поперхнулась Пышкина, – вы ведь пагткабинетом заведуете?

–    Заведовала, – с нажимом уточнила Щукина. – Отныне я, товарищ Пышкина, решением парткома, утвержденным горкомом ВКП(б), ответственный редактор нашей газеты. Попрошу вас сейчас же пригласить ко мне весь штатный состав редакции.

Увидев Щукину, восседавшую на редакторском месте, Ефим нервно вздрогнул: он давно знал и недолюбливал самоуверенную, нагловатую, мужеподобную даму. И вот -Боже ты мой! – она его прямой начальник! Наваждение, не иначе... Какое отношение она имеет к журналистике?

–    Так вот, дорогие товарищи, – забасила Щукина, тяжеловесно и грозно поднявшись над столом, – ставлю вас в известность о моем назначении на пост ответственного редактора. Прошу любить и жаловать, – Щукина обдала присутствующих холодом свинцовых, навыкате, глаз. – Вы меня знали в качестве руководителя кабинета партийного просвещения. С редакторской работой я, может быть, не очень хорошо знакома, но я – коммунист! – Щукина стукнула увесистым кулаком о стол. – И, стало быть, любое партийное поручение обязана выполнять.

«Ну да, – иронически подумал Ефим, – к примеру сочинить симфонию по заданию партии или высечь из мраморной глыбы второго царя Давида».

Щукина налила из графина в тонкостенный стакан воды, выпила его залпом, вытерла рукой влажные губы.

–    Как тут да что было у вас при товарище Гапченко, – продолжала она, – не знаю и знать не хочу. Я враг мелкобуржуазного либерализма. На работе – прежде всего, единоначалие. Так нас учил товарищ Ленин, так учит товарищ Сталин, политбюро ЦК ВКП(б). Возражений по этому поводу не будет?

Многообещающий монолог Щукиной возмутил не только Ефима и Надю. И на лице Алевтины Крошкиной выразились недоумение и досада. Лишь новенький сотрудник, Жора Белоголовкин, смотрел на новое начальство с подобострастным почтением.

–    Какие могут быть возражения? – залепетал он срывающимся на фальцет тенорком.

–    Правильно, товарищ... – Щукина запнулась, забыла фамилию, – товарищ Жора. Не зря ты коммунист, не зря так часто брал у меня политлитературу. Молодец! Все бы так... Далее, – Щукина опустила свою тушу в кресло, – о самом главном. По мнению товарища Дубовой, к которому я целиком и полностью присоединяюсь, наша многотиражка за последние месяцы стала менее кляузной и более партийной. Это, безусловно, заслуга нашего парткома, лично товарища Дубовой. Так держать, товарищи! Так и глубже, по-ленински, по-сталински, только так! – она опять крепко стукнула по столу. – А то некоторые сотрудники редакции, – она выразительно глянула на Ефима, – многократно пытались превратить газету в вестник кляуз и средство шельмования руководящих кадров... К сожалению, товарищ Гапченко потворствовал таким левацко-оппортунистическим наскокам... Баста! Больше такого не будет!

«Вывод ясен, – подумал Ефим, – на пост главы газеты подобран не редактор, а тюремный надзиратель; дуэт Щукина-Дубова, при поддержке бездарной подпевалы Адамович, в самое короткое время окончательно угробит многотиражку». О том, чтобы ему столковаться со Щукиной, и речи быть не может. «Просто так, мадам жандарм, я вам все-таки не сдамся», – решил он.

–    Может быть, у кого-нибудь есть ко мне вопросы, или имеются какие-нибудь пожелания или соображения, – прошу, пожалуйста, я демократка, – Щукина обнажила в улыбке крупные желтые неровные зубы.

«При всех ваших мощных опекунах, – подумал Ефим, – вы, мадам, уязвимы... Ну-ка, на первый случай, получите щелчок!» Он незаметно подмигнул Наде.

–    У меня к вам вопрос, если разрешите...

Редакторша царственно кивнула.

–    Я к тому, чтобы работать по-ленински... Вы, наверно, помните пожелание Владимира Ильича всей советской печати?

–    Какое пожелание? – насторожилась Щукина.

–    «Поменьше политической трескотни, побольше деловитости».

Щукина вроде бы замерла, вперила в Ефима неподвижный тяжелый взгляд.

–    Не понимаю твоего вопроса, Сегал, к чему он?

–    К тому, что завет Ленина касается всех нас, – пальнул Ефим, – всех без исключения, и вас, и товарища Дубовой. Выпускать в свет нашу газету такой, как сейчас, беззубой и мелкотемной – значит начисто игнорировать ленинский наказ, то есть работать не по-ленински.

Надя незаметно, но энергично дернула Ефима за рукав. Поздно: глядя на покрасневшее вдруг рыхлое лицо Щукиной, он испытывал радость охотника, подстрелившего бешеную волчицу.

–    Тэк-тэк, – процедила сквозь зубы Щукина, – тэк-тэк, любопытно. Давай, мели дальше, Сегал, ты это умеешь. Не зря о тебе такого мнения в парткоме и райкоме.

–    Сейчас не обо мне разговор, о дальнейшей судьбе газеты... Так вот, будем мы придерживаться ленинского завета в повседневной работе или не будем? – он с торжеством наблюдал, как самоуверенная партглыбина смешалась... Правда, ненадолго.

Она поднялась за столом, метнула на Ефима ненавидящий взгляд, крикнула:

–    Хватит, Сегал, хватит вредной демагогией заниматься! Не тебе, беспартийному, учить нас, коммунистов, уму-разуму... Все, товарищи, совещание окончено, вы свободны, прошу по рабочим местам. А с тобой, Сегал, поговорим отдельно, – пообещала с угрозой.

Не слышал Ефим дальнейших слов Щукиной, летевших ему вдогонку. Вместе с Надей поспешно спускался по лестничным маршам Дома общественных организаций, вон из редакции. На улице – ветрено, морозно.

–    «Карету мне, карету», – продекламировал он, нервно посмеиваясь. – Знаешь, пойдем на завод, поговорим.

Они зашли в пустой Красный уголок сборочного цеха. Сели. Невесело помолчали.

–    Нам, Надюша, надо упредить действия Щукиной, нечего ждать, как тот мужичок, когда гром грянет. Благоразумнее поберечься от щучьей пасти. Придется подыскивать работу в другом месте. Обоим.

–    Где? Каким образом? – возразила Надя. – Тебе, наверно, легко будет устроиться в другой газете, ты – профессионал со стажем. А я? Репортер без года неделю, да еще студентка-заочница... И, по-моему, не стоит паниковать: Щукина не будет спешить с нашим увольнением, особенно с твоим. Ни ей, ни Дубовой, не выгодно расстаться с единственным квалифицированным журналистом. К тому же и осложнения могут возникнуть, я имею в виду юридические: ты – инвалид войны. Они постараются отделаться от тебя не сразу, спустят на тормозах. Посмотришь, примерно через полгодика подыщут подходящую замену, а за это время все обставят так, что ты сам рад будешь сбежать из редакции. Затем возьмутся за меня.

«Умница», – подумал Ефим, любуясь милым детским обликом жены, в который раз восхищаясь ее отнюдь не детским разумом.

–    Так что выше голову, Фима! Ничего, пережили не одну напасть, и эту, Бог даст, сдюжим.

Надя словно в воду глядела. На следующий день Щукина позвала ее в свой кабинет и в течение получаса доверительно беседовала... Она просила ни в коем случае не передавать Ефиму содержание их разговора. Неуклюжая хитрость! Щукина именно на то и рассчитывала, что Надя тотчас же, слово в слово, передаст Ефиму «секретные» речеизлияния в его адрес. Сводились они вот к чему: Щукина, редактор газеты, предупреждена инструктором райкома Великановой и секретарем парткома Дубовой о болезненной склонности журналиста Сегала к показу, причем в преувеличенном, а то и в извращенном виде, отдельных случайных проступков некоторых руководящих работников завода.

–    Понимаешь, Надежда, – Щукина вперила тяжелый взгляд в глаза собеседницы, – это же злобное критиканство, очернение солидных уважаемых специалистов, золотого фонда кадров. Сегал подрывает их авторитет в народе, конечно, делает это не умышленно, но наносит тяжкий вред... тяжкий вред нашему великому делу. Представляешь, чем это пахнет? – Щукина ожидала увидеть по меньшей мере испуг, смятение на Надином лице, а оно было спокойно, сосредоточенно, вежливо-внимательно. – Ты осознаешь рискованность стиля работы твоего мужа? Как ты думаешь, откуда такое у него?

Надя молчала.

–    Не знаешь? Отвечу за тебя. Товарищ Дубова, как тебе известно, умнейший человек, кристально чистый большевик, предупредила меня: «Мария, смотри за Сегалом! Смотри в оба! Он был тяжело контужен на фронте, и как следствие – порочный максимализм. Кроме того, он почему-то беспартийный, стало быть, политически близорук. Но, с другой стороны, Сегал – толковый, квалифицированный газетчик. Этим он нам несомненно ценен». Такую же характеристику твоему мужу дала от имени райкома инструктор товарищ Великанова... Надеюсь, ты догадалась, зачем я тебе этот говорю?

–    Не совсем, – призналась Надя. Она действительно не вполне понимала, чего добивается от нее Щукина и хотела заставить ее высказаться определеннее.

–    Не совсем, говоришь? Хорошо, растолкую подробнее. – Щукина подвинула к себе поллитровую банку с кусками сахара (средство, по ее словам, стимулирующее работу сердца), вынула толстыми пальцами кусок, сунула в рот, громко хрустнула им и продолжала вкрадчиво: – Я бы очень не хотела начинать свою работу в редакции с репрессий. Ты – жена, ты – друг и товарищ Ефима. Потолкуй с ним ради вас же самих. Пусть он утихомирится, пусть добросовестно выполняет мои поручения, пусть не прется на рожон, побережет свое здоровье. Ничего другого от него не требуется... Слыхала? «Ласковый теленок двух маток сосет».

– «Ласковый теленочек», – от души смеялась Надя, пересказывая Ефиму беседу со Щукиной,– ну что тебе стоит, стань смирненьким, овальненьким, слепеньким.

–    Смех смехом, а работу мне придется подыскивать, нечего ждать, пока с треском выгонят. Жаль, этим пока заняться не могу: еще одного руководящего предстоит ошельмовать. А ради такого дела мне необходимо месяца два-три значится сотрудником нашей газеты и даже прикинуться паинькой. – И Ефим рассказал Наде об операции «Мясо». Ее лицо стало очень серьезным и озабоченным.

–    Неужели ты считаешь возможным при наших теперешних обстоятельствах... Хоть бы со мной посоветовался. Или сам все уже решил?

–    Наденька, друг мой единственный, мы только что смеялись над задумкой Щукиной превратить меня в теленочка... В одном лишь случае я согласился бы идти против совести: если бы на карту была поставлена твоя жизнь. Постарайся понять меня, прошу... Не могу я, даже при нашей во всем неустроенной жизни, быть другим, не могу.

–    Ладно , – произнесла Надя едва слышно, – значит, так надо.

Щукина решила с утра поговорить с Ефимом.

–    Садись, Фима, – сказала с напускной теплотой. Пристально вглядываясь в Ефима, старалась угадать: урезонила его Надя или нет.

А Ефим задумал сыграть – изобразил смиренное лицо, тянул на редакторшу и тут же, как виноватый, опустил глаза.

«Урезонила! Молодец, Надежда», – обрадовалась Щукина, притворно-ласково промолвила:

– Я не злопамятна, Ефим Моисеевич, давай вместе трудиться на благо нашей любимой Родины. Энергии у тебя хоть отбавляй, опыта тоже. В моем лице ты всегда встретишь чуткого начальника. Давай же общими усилиями поднимать уровень нашей газеты.

«Чуткий начальник, – улыбнулся про себя Ефим, – притворяйся, притворяйся, рядись, щука, под золотую рыбку! Черта с два ты меня объегоришь!»

–    Да, Ефим, хотела попросить тебя, – продолжала тем же фальшиво-приветливым голосом Щукина, – в порядке взаимопомощи, подучи, пожалуйста, Жору всяким газетным премудростям: верстке, правке материала, оформлению полос, ну и всякому прочему. Ему надо скорее постигать ремесло, к тому же он сможет заменить тебя во время отпуска или если, не дай Бог, заболеешь.

«Ах, ты, рыба-щучка! Ишь что придумала! – насмешливо подумал Ефим. – Грубо, топорно... Уж не считаешь ли ты меня идиотом: дай мне, Сегал, дубинку в руки, и я тебя ею – по башке! Вот бестия!»

–    Я, конечно, могу его кое-чему подучить, – по возможности бесстрастно сказал он, – только журналиста из него не получится. Бог не дал.

Щукина недовольно поморщилась

–    Выйдет, не выйдет – там видно будет. Белоголовкин – коммунист! А это что-нибудь да значит! Кстати, – она сощурила желтенькие с реденькими ресничками веки, – ты не собираешься вступать в партию? Марфа Степановна, кажется, сделала тебе такое предложение?

–    Я не подготовлен еще к такому шагу. Потом, может быть....

–    Тебе виднее. – Она осталась довольна: беспартийного легче выдворить из редакции – не потребуется согласований, не надо ни у кого испрашивать разрешения.

В вопросе партийности Сегала мнения Щукиной и Дубовой расходились. Дубова, наоборот, тащила Сегала в партию с дальним прицелом: скрутить его партийной дисциплиной, обеззубить, превратить в аллилуйщика.

Среди текущих дел и забот Ефим как-то подзабыл о рызгаловском деле, не посетил, как обещал, Забелина. В один из дней, просматривая свежую редакционную почту, он обнаружил небольшое письмо. «Товарищ редактор! – писал рабкор. – В заводских магазинах в этом месяце не выдают мяса. Заменяют яичным порошком и кое-чем прочим. Непонятно. Жена работает на шарикоподшипнике, так у них мясо полностью отоварили. А у нас почему?»

«Балда! – ругнул себя Ефим, прочитав письмо. – Как я посмел забыть? Забелин тоже хорош! Пришел, наговорил и в кусты, что ли? Сегодня же схожу к нему в цех. Непременно».

Перебирая письма дальше, он увидел одно адресованное ему лично, вскрыл конверт, развернул вчетверо сложенный лист бумаги, начал читать.

«Здорово, солдат! Пишет известный тебе Корней Забелин. После того разговора с тобой, дня через два, вызвал меня начальник цеха. Поедешь, Забелин, на родственный завод, в энск, в длительную командировку. Ты понимаешь в станках наших и не наших, а там с этим зашились. Будет тебе зарплата, командировочные, еще кое-что вдобавок. Прикинул я в уме: выгода! И поехал, дурья голова. Только в энске хватился, какое дело оставил в Москве. И к тебе второпях не зашел. Как же теперь буцет с той проделкой, о которой мы говорили? Одна надежда на тебя. Свяжись-ка ты, друг, с моими корешами, общественными контролерами Зерновым и Копытиным. Оба работают в инструментальном. Прошу тебя, Ефим, как солдат солдата, не оставляй этого дела, нельзя! А работы у меня здесь маловато. Здешние слесаря-ремонтники сами ребята с головой. И зачем меня сюда послали? Ходил к механику проситься обратно в Москву. А он мне: сиди, не рыпайся. Когда надо будет – отправим обратно. Вот какие ватрушки, Ефим. Крепко жму руку».

Ефим задумался. «Что за дьявольщина? Командировка это или ссылка подальше от Москвы? Если ссылка, то кто «стукнул» Рызгалову о посещении Забелиным редакции? Он представился общественным контролером при всех... Надя исключается. Крошкина и Пышкина... Ба! Как он забыл?! Муж Пышкиной работает кем-то в рызгаловском аппарате. Значит, Пышкина?»

Вечером Ефим поделился с Надей последними новостями об операции «Мясо».

–    Если твое предположение верно, жди подкоп и под себя, и под тех рабочих-контролеров, – сказала Надя.

На следующий день Ефим был в инструментальном, разыскал Зернова и Копытина.

–    Мы, в общем, ничего такого не знаем, – ответили оба как сговорившись, – наше дело сторона, мы люди махонькие.

Ефим попытался их пристыдить.

–    Ты, редактор, – услышал в ответ, – разыщи Забелина и валяйте с ним, гоняйтесь за правдой на пару. А у нас норма, работать надо, понимаешь?

«Та-ак, – насторожился Ефим. – Срочно сослали Забелина, двум другим – кляп в рот. Остаюсь я – главный потенциальный разоблачитель. Меня обезвредить Рызгалов постарается, разумеется, с помощью Щукиной: лучшего союзника ему здесь не найти... Может быть, он уже с ней связался? Весьма вероятно...» И он представил себе разговор Рызгалов-Щукина.

Рызгалов:

«Доброго здоровьица, Мария Георгиевна! Как живете-можете? А я к вам, можно сказать, за помощью, кое о чем посоветоваться надо. Зашел бы лично, да времени в обрез. Так уж не взыщите за телефонное беспокойство. Тут такое дельце: наш ОРС на текущий месяц получил неполную норму мяса, превысил лимит предыдущего квартала. Поэтому недостача мяса в магазинах. Дело поправится в начале будущего месяца. Но знаете, есть такие люди, им дай только повод, распускают вредные слухи, мутят народ... Глядишь, и в газету вашу может лишнее проникнуть. Сотрудник ваш Сегал постарается или кто другой найдется. Мало ли несознательных? Понимаете, что это означает?»

Таким мог быть предполагаемый монолог Рызгалов в тексте. Толковать его надлежало иначе:

«Здорово, Маша, мил-дружок! Есть у меня к тебе преважный разговор. Я сплавил налево пятнадцать тонн мяса, ОРСовского – месячную норму для рабочих и служащих. Ты этого, понятно, не заметила: в комсоставской столовой, где ты ешь-пьешь, мяса всегда в достатке, и жареного и пареного. Может, хочешь пообедать с рабочими, этажом ниже? Знаю, не захочешь. И мясцо на свою продкарточку отовариваешь у «Наполеона». У него для таких, как ты, беспереводно... Ты, конечно, знаешь: я – вор, подонок, но и ты не лучше: твоя утроба избалована сладким куском, и тебе отлично известно, что откуда берется. А звоню я тебе, Маша-редакторша, чтобы ты свое место знала и кому следует на язык наступила, особенно Сегалу».

Предполагаемый ответ Щукиной Рызгалову в тексте должен звучать примерно так:

«Вы абсолютно правы: народ не следует будоражить. Время трудное, требуется максимальная отдача от каждого. Мы все обязаны... Будьте спокойны... Спасибо за своевременный сигнал. Дело газеты мобилизовывать массы, а не вносить смуту в их ряды. За Сегалом я, понятно, посмотрю».

А вот что должно подразумеваться в возможном ответе:

«О чем речь, Егор Иванович? Все поняла. Мы с тобой одной веревочкой повязаны по рукам-ногам, тебе будет худо – мне того хуже... Ты преступник? Не волнуйся, я покрывать тебя обязана: ты – партноменклатура, порочить тебя – все равно, что порочить партию. Мыслимо ли?! И меня, и тебя партбилет кормит, поит, одевает, обувает и власть дает. Пропади они пропадом, пятнадцать тонн мяса!

А насчет Сегала – не тревожься: хозяйка в газете – я!»

Этакая деловая, обоюдозаинтересованная беседа могла уже состояться... Состоялась ли? Как проверить? И Ефим решил действовать напрямик. Прихватив письмо рабкора, направился к Щукиной.

–    Что хорошего скажешь, Ефим? Только короче. Я очень занята.

–    Понимаю. Короче короткого. Прочитайте, пожалуйста, письмо.

Не больше минуты требовалось, чтобы пробежать глазами несколько строк. А Щукина держала письмо перед собой минут пять. Молчала, шевелила губами, морщила нос, поднимала и опускала реденькие брови. Ужимки выдавали некую работу непривычных к тому мозгов Марии Георгиевны. «Черт возьми, – думала она, – узнал-таки о мясе. Наверняка будет совать нос в эту историю. Вчера в парткоме была строго конфиденциальная беседа на сей счет.

Товарищ Дубова предупредила: ни-ни об этом... Как быть? Прежде всего необходимо вывести из игры Сегала».

–    Присядь, Сегал, – сказала она, не отрывая глаз от письма, – присядь...

–    Мария Георгиевна, – спросил он вроде без всякой заинтересованности, – вы, возможно, знаете что-нибудь о причинах отсутствия мяса?

–    Я?.. А что? О каком мясе? Ах, да, об этом! Понятия не имею. А ты проверял, рабкор не врет?

–    Конечно, проверял. Был в двух наших продмагах, звонил в два других. Ответ один: мяса по карточкам в этом месяце не было и до следующего не будет.

Редакторша подняла на Ефима свинцовые глаза.

–    Кроме тебя в редакции письмо кто-нибудь читал?

–    Вряд ли. Анфиса Павловна его зарегистрировала, но читать, вероятно, как обычно, не стала.

Щукина помолчала, потом, будто опасаясь подслушивания, понизив голос, сказала:

–    Пусть пока все будет между нами. Сам понимаешь – вопрос щекотливый, скорее всего, какое-то недоразумение.

«Преступление, и масштабное, – мысленно поправил Ефим, – и вы сие, мадам, прекрасно знаете».

–    Факт, недоразумение, – с деланной уверенностью повторила Щукина, сегодня же, в крайнем случае, в ближайшие дни, досконально все выясню. И тогда можно будет обоснованно ответить рабкору. Пока на этом остановимся. Можешь идти.

Ефим направился к выходу.

–    Одну минутку! – окликнула Щукина. – Как там Жора? Набирается газетного опыта? Ты натаскиваешь его?

–    С таким же успехом можно натаскивать овцу на дичь.

–    Ты так думаешь? – криво усмехнулась Щукина. – Посмотрим. Да, не забудь: никаких мер без моего ведома по письму рабкора не принимай, никакой самодеятельности.

То, что случилось спустя два дня после этого разговора, внесло путаницу в рызгаловское дело.

Утром Щукина вызвала к себе Ефима.

–    Ну-с, – басила она злорадно, – с сегодняшнего дня мясо в наших магазинах есть, талоны отовариваются, ото-ва-ри-ва-ют-ся, – отчеканила она победоносно и добавила скороговоркой, – хоть и не по полной норме... Можешь ответить рабкору.

От неожиданности Ефим не сразу нашелся, что сказать.

–    Да, но ведь около месяца мяса не было. Факт!

–    «Факт», «факт», – передразнила Щукина, – заталдычил... Товарищ Рызгалов мне объяснил: задержка произошла по независящей от ОРСа причине. Теперь все в порядке.