Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Глава двадцать вторая

Директор заводской школы рабочей молодежи пригласила Ефима на выпускные экзамены.

–    Приходите, не пожалеете. Уверена, почерпнете немало интересного и для себя и для газеты.

... Устный экзамен по русскому языку и литературе принимала пожилой педагог Рива Исааковна Шмурак. Она казалась довольной своими питомцами, удовлетворенно покачивала аккуратно причесанной седой головой и с гордостью посматривала на членов комиссии.

Слушая экзаменующихся школьников-подростков, Ефим отдавал должное их целеустремленности и упорству. Шутка ли, в войну со всеми ее тяготами, после полусуточной рабочей смены выкраивать время на учебу! Это ли не геройство!..

–    Какое впечатление произвели на вас мои воспитанники? – с этим вопросом Рива Исааковна подошла к Ефиму по окончании экзаменов.

–    Оно, вероятно, не совсем совпадает с вашим.

Ефим конспективно изложил свои мысли о преподавании литературы в советских школах. Рива Исааковна слушала его очень внимательно. Взгляд ее больших карих, совсем не постаревших глаз был устремлен на Ефима с настороженным любопытством и затаенным страхом. Она поминутно тревожно оглядывалась, прикладывала указательный палец к губам.

–    Знаете, Ефим Моисеевич, – почти прошептала она, -вы говорите мне такое, чего я ни разу ни от кого не слышала. У нас в одесской гимназии, когда я там училась, русскую литературу преподавали совсем, ну совсем по-другому. Но знаете, как говорится—«новые времена—новые песни»... – Рива Исааковна сделала паузу, затем продолжила: – Слушать вас, скажу вам без всякого комплимента, одно удовольствие. Но здесь, в этих стенах, не совсем удобно. Поэтому я набираюсь смелости и приглашаю вас к себе домой.

Не дожидаясь согласия Ефима, она назвала адрес.

–    Приходите, я надеюсь, вам у нас понравится. Муж мой – старый бухгалтер. Моя дочь... да, я еще не сказала вам, что у меня есть взрослая дочь – инженер-путеец. Ей тоже будет интересно с вами познакомиться. Мой муж, кстати, играет на скрипке. Бухгалтер – и скрипка! Правда, необычное сочетание? Но у него получается неплохо. Сами услышите.

Ефим не отказался от приглашения Ривы Исааковны, он пришел к Шмуракам, как и обещал, в ближайшую субботу, под вечер.

Семья была в сборе. Глава ее, пожилой, но еще очень бодрый человек, дружески протянул Ефиму руку, пухлые губы его растянулись в приветливейшую улыбку.

–    Наум Израилевич, – отрекомендовался он.

–    Здравствуйте, здравствуйте, Ефим Моисеевич, хорошо, что пришли... Познакомьтесь, пожалуйста, с нашей доченькой, – сказала Рива Исааковна.

Со стула поднялась невысокая крепенькая женщина лет тридцати двух – тридцати четырех, лицом очень схожая с матерью: несколько крупные черты лица, карие, с типично иудейским разрезом глаза, лицо свежее, с румянцем, яркие ненакрашенные губы, прямые, черные, очень густые волосы.

–    Рита, – сказала она просто, с улыбкой.

Ефим охотно пожал ее руку. После нескольких общих фраз, почти одинаковых при первой встрече малознакомых людей, Рива Исааковна обратилась к Ефиму:

–    Не взыщите, Ефим Моисеевич, я не выдержала, поделилась с доченькой вашими необычными высказываниями...

–    В пересказе мамы, – заметила Рита, – ваши суждения наводят на размышления. Но интересно это услышать от вас, из первых уст. Вы не против?

Ефим не заставил себя упрашивать: люди благожелательные, не праздно любопытные слушатели, а, как он надеялся, приятные собеседники.

–    У нас с вашей мамой, – начал он, – шел разговор о самом волнующем ее вопросе – о преподавании литературы в наших школах. Согласитесь, литература, если судить о ней по сумме самых различных сведений, которые она содержит, должна считаться одной из главных учебных дисциплин, формирующих личность. А теперь представьте себе, что именно эту дисциплину учащимся преподносят заведомо тенденциозно, под угодным кому-то или чему-то углом зрения. То есть, в заданном ракурсе рассматривается и творчество, и сама личность любого писателя. А посему Достоевский – реакционер и мракобес, Есенин – кулацкий поэт и вообще под запретом. А кто такой Пушкин в школьной программе? На первом плане – борец против самодержавия и без пяти минут декабрист... Вы ведь помните?

Рита кивнула.

–    О Бунине, уверен, многие школьники просто не слыхали. Зато Демьяна Бедного заставляют заучивать наизусть. Как Пушкина! Это не смешно, это страшно. Примеров того, как будущий гражданин впитывает и усваивает запрограммированную ложь – множество. А ведь это – на всю жизнь! Может ли надеяться учитель, в частности, ваша мама, что ее ученики научатся отличать черное от белого, искажение правды от самой правды? Я хочу сказать – научатся ли они самостоятельно анализировать, критически мыслить?.. Вас не утомила моя тирада?

–    Нет-нет мне интересно.

–    А что знают школьники, да только ли школьники, а и мы, взрослые, например, о современной зарубежной литературе? Боюсь, что постыдно мало. Многих писателей по идейным соображениям не переводят. Фильтруют: что можно, что – не можно, – Ефим махнул рукой, – мы духовно обделены, обобраны. Беден внутренний мир юношей и девушек, вступающих в жизнь... Так было в тридцатые годы, продолжается это и теперь, в сороковых... Так, видать, и пребудет до скончания «новой эры», – горячо и невесело закончил Ефим.

–    Ну, что я вам говорила? – Рива Исааковна обратилась к своим домочадцам, как бы призывая их в свидетели чего-то диковинного. – От кого вы в наше время услышите такие крамольные речи? Ой! – Она вскочила с дивана. -Самовар там наверно убежал!

За чашкой чая беседа текла тепло, непринужденно.

–    Ешьте, пожалуйста, коржики, – угощала хозяйка Ефима, – еврейские коржики с маком. Вы, наверно, давно не пробовали таких... Знаете, мне повезло: на днях получила по талону килограмм пшеничной муки. А мак у меня еще Бог ведает с какого времени. Вот я и испекла коржики специально для гостя, как-никак – еврей, вспомнит маму, детство.

Коржики Ривы Исааковны оказались точь-в-точь такими же, как те, что много-много лет назад, каждую пятницу выпекала мать Ефима: они рассыпались и таяли во рту, вызывая у него одновременно с чувством удовольствия воспоминание о потерянном родном доме, далеком детстве, давно умершей матери.

–    Вот что, дорогой наш гость, – сказал Наум Израилевич, – мы вас сейчас немножко развеселим, займем музыкой.

Он вышел в другую комнату и вскоре появился оттуда с черным матовым футляром, извлек из него старую скрипку с выцветшей декой.

–    Это, как вы догадываетесь, не «Страдивариус». А для меня – нет ей цены! Фамильная вещь, – подчеркнул с гордостью Наум Израилевич, – из поколения в поколение переходит. Мой дед был клэзмер... Знаете, Ефим Моисеевич, что такое клэзмер? Наверное не знаете – вы молодой!..

–    Представьте себе, Наум Израилевич, знаю. Клэзмер – по-еврейски музыкант, в народном понятии – местечковый музыкант, самоучка.

–    Смотрите, а? Какой молодец! Он и это знает!.. – восхитился хозяин. – Так вот слушайте, молодой человек, что я вам скажу. От деда скрипка перешла моему отцу Израилю бен Иосифу. Он по четырнадцать часов в сутки сидел в своей крамнице – так украинцы называют лавку, торговал тем и сем, надо же было прокормить жену, трех девочек, двух сыновей... Ну, скажите, до скрипки ли тут?.. Когда мне исполнилось тринадцать, то есть я имею в виду в день моего совершеннолетия, отец достал из шкафа вот этот футляр с вот этой скрипкой и сказал: "Нухэм, зинун" – что означает по-русски: Нухэм, сыночек мой... – Твой дед Иосиф бен Шолом всю жизнь играл на этой скрипке в еврейских домах в канун праздников и на свадьбах, зарабатывал себе кусок хлеба. Возьми эту скрипку, выучись на ней играть для своего удовольствия, но не дай Бог, для пропитания». И, слава Адонаю, местечковым клэзмером я не стал, окончил в Бердичеве гимназию, выучился на бухгалтера... И представьте себе, к игре на скрипке тоже оказался способным. Сперва пиликал самоучкой, потом брал уроки, можно сказать, у первой скрипки Бердичева... Словом... хватит однако воспоминаний, – оборвал свой рассказ Наум Израилевич. – Риточка, садись за пианино, покажем нашему дорогому гостю наше умение. Начнем, пожалуй, с вальса «На сопках Манчжурии»... Прекрасный вальс, скажу я вам, Ефим Моисеевич, прямо-таки волшебный!.. И наш любимый.

Ефим ждал начала исполнения с невольной настороженностью: в его памяти еще была свежа игра ученицы знаменитого Брюшкова. Кто знает, чем обернется это домашнее музицирование.

Скрипач-любитель играл не очень профессионально, но зато увлеченно, с душой и тактом. Рита аккомпанировала легко и умело, чувствовалось, что отец и дочь отдают немало времени совместной игре, и оба испытывают от этого истинное удовольствие. Их настроение конечно сразу же передавалось слушателям. После вальса прозвучала незнакомая Ефиму пьеса для скрипки.

–    Ну, как, Ефим Моисеевич, годимся мы на что-нибудь? – спросил старый Шмурак, предвидя похвалу.

Ефиму и притворяться не пришлось.

–    Замечательно, – сказал он взволнованно.

Рита благодарно улыбнулась. Рива Исааковна одними глазами сказала: «Ну, что я говорила?». Наум Израилевич ободренно изрек:

–    Спасибо вам, юноша, за комплимент... Слышишь, Риточка, если такой человек нас похвалил, значит, и вправду мы кое-что умеем. А раз так, давай покажем дорогому гостю наш коронный номер. – Скрипач загадочно посмотрел на Ефима. – Знаете что?.. Э! Не будем, Риточка, объявлять, начнем. Еврей не может не знать этой мелодии. Если он еврей.

И верно, с первых же звуков Ефим узнал грустную, протяжную, хватающую за душу мелодию. Он слышал ее много раз в детстве в исполнении талантливого местечкового скрипача-самоучки, бедняка из бедняков, нищего из нищих, одинокого Хаим-Лейбо. Его избушка стояла неподалеку от дома Сегалов. Частенько, весной и летом, из раскрытых окошек хаим-лейбовой хатки лились звуки этой душераздирающей музыки, неизменно исторгавшей слезы из глаз матери маленького Фимки. Да и сам он в те минуты безотчетно волновался...

Вот и сейчас, опустив голову, с закрытыми глазами, слушал он песню без слов, вопль отчаянной жалобы Всевышнему, мольбы о ниспослании несчастному роду Израилеву, волею злого рока рассеянному по всей Земле, гонимому и нещадно истребляемому – спасения и исхода на землю обетованную.

«Плач Израиля». Наверно, ни один народ на Земле не сложил такой бездонно печальной песни. И немудрено: какой еще народ, некогда изгнанный со своей родины, веками блуждает по белу свету, преследуемый, избиваемый, униженный.

До самой глубины души ранили Ефима надрывные звуки «Плача Израиля». Он достал из кармана платок, стараясь незаметным движением осушить увлажнившиеся глаза.

«Плач Израиля». Ефим живо припомнил свое детство, которое пришлось на время кровавого разгула на Украине петлюровцев, махновцев, гайдамаков, прочих крупных и мелких банд. И все резали, резали, резали евреев. В этом нескончаемом разбое Сегалы уцелели не иначе как величайшим чудом. Видно, Господь Бог внял жарким мольбам матери Ефима и его фанатично верующего деда, раба Иосифа.

Потом на Украину пришла Советская власть. Ефимка подрастал в «стране национального и расового равноправия» – это было провозглашено партией большевиков. Позорная черта оседлости была стерта. В пионерском отряде вместе с еврейскими были украинские, польские, русские мальчики и девочки. Ефимка Сегал не чувствовал себя ни обделенным, ни преследуемым. Правда, нет-нет, то тут, то там окружали его украинские пацаны, совали кукиш под нос и противными скрипучими голосами дразнили:

Жид пархатый, дерьмом напхатый, к стенке прижатый и т.д.

Приходилось изо всех сил вырываться от маленьких мучителей и пускаться наутек. Старший пионервожатый, комсомолец Опанас, успокаивал плачущего Ефимку: «Тут сразу ничего не поделаешь, нелюбовь к евреям осталась от проклятой царской поры. Царь натравливал темную бедноту на евреев, а почему? Чтоб свалить на них всю вину за тяжелую жизнь простого народа... Мол, жиды всему причина... все плохое от них. А народ – что? Темнота! Где уж ему разобраться? Погоди, пройдет, перемелется...»

И в самом деле: в те годы антисемитизм в Советском Союзе начал перемалываться, казалось, исчезать. По крайней мере, за одиннадцать лет жизни в столице, вплоть до Отечественной войны, Ефима никто ни разу не упрекнул, что он де человек второго сорта... Сам он дружил преимущественно с русскими парнями, влюблялся в русских девчат, впитал в себя великий русский язык, ставший для него вроде бы ближе материнского. Однако и свою национальную культуру он глубоко чтил, гордился классиками еврейской литературы, такими, как Нахман, Бялик, Шолом Алейхем, Мендель Мойхер-Сфорим. Ему нравились и современные еврейские поэты – Перец Маркиш и Ицхак Фефер. Он гордился еврейским театром на Малой Бронной, его великолепной труппой во главе с Михоэлсом и Зускиным... В общем, он вроде выполнял мудрое завещание Тараса Шевченко: «И чужому учитесь, и своего не забывайте...» Да и можно ли забыть свое, если оно вошло в тебя с молоком матери?

Итак, до войны, еврей Ефим Сегал чувствовал себя в Советской России равным среди равных. Он поверил, что сбылось пророчество комсомольца Опанаса, его пионервожатого – «антисемитизм перемелется на муку», – и что этот помол подхватила очистительная буря, унесла в безграничное пространство, рассеяла и уничтожила навсегда, безвозвратно,..

Навсегда?.. Безвозвратно?., Началась Вторая мировая война. И возродился антисемитизм на советской Руси – под черным гитлеровским знаменем, вооруженный, беспощадный, поклявшийся огнем и мечом истребить иудеев до последнего, от дряхлых стариков до грудных младенцев. И снова пошел на евреев мор: днями и ночами на захваченных землях их резали, пытали, тысячами сжигали в адских печах концлагерей. Вандалью работу с упоением вершили цивилизованные арийцы из фашистских группировок СС, СД, СА, Гестапо – оккупанты, чужеземцы, националисты. А в роли их подручных выступали... советские люди, воспитанные в интернациональном духе, как считалось, насквозь им пропитанные. Среди пособников убийц были и русские, и украинцы, и белорусы. Правда, большей частью подонки да выродки, но смущало число их...

Еще хуже было другое: поход немецких фашистов на евреев не ограничивался их физическим истреблением на оккупированных территориях. Задача виделась масштабнее: посеять антисемитизм на территории СССР повсеместно. Миллионы листовок, разбрасываемых над страной с вражеских самолетов, призывали: «Уничтожайте жидов и комиссаров! Жиды виновники всех ваших бед, они вас обманывают»... Сильные, зловещие всходы дали фашистские посевы... Знать, упали они не на мертвую почву... «Интернационального духа» – как не бывало! Ефим не забыл: солдаты, его товарищи по взводу, узнав, что он еврей, недоверчиво восклицали: «Быть того не может, Сегал, какой же ты еврей? Ты парень смелый, пулеметчик, в разведку ходил. Не-ет! Евреи не такие. Они сейчас все по тылам попрятались. И фамилия у тебя не какой-нибудь там Хаймович, Рабинович, Абрамович! Волосы кудрявые? Ну, и что – у нас, у русских, тоже кудряшей полно. Брось клепать на себя, ты не еврей!»

Ефима настораживал их тон, с каким они произносили «Хаймович, Рабинович, Абрамович» – насмешливый, пренебрежительный, брезгливый... Стало быть, бактерия антисемитизма попала в цель, И ежели она прочно укоренится в людских душах, рассуждал он, что будет после нашей победы?! (Ефим ни на секунду, в самую тяжелую пору отступлений и поражений, не сомневался в нашей победе). Неужто – антисемитизм в социалистическом государстве?

Он пошел со своей тревогой к замполиту дивизии. Тот дружески похлопал его по плечу, уверенно заявил: «Не беспокойся! Не будет такого! Партия не допустит!»

Мысли эти пронеслись в голове Ефима после того, как замолкли последние звуки «Плача Израиля».

– Вы что-нибудь слышали о Бабьем Яре? – нарушил молчание Наум Израилевич, обращаясь к Ефиму. – И знаете об Освенциме, Майданеке, Бухенвальде?.. Сколько же Гитлер за войну уничтожил наших братьев и сестер!.. Когда я беру в руки скрипку и начинаю играть «Плач Израиля», я оплакиваю безвинные жертвы, их предсмертные страдания, мученическую смерть... Не надо прятать слезы, молодой человек! Они текут из сердца, схваченного болью сердца. Не стыдитесь этих слез... И хватит печалиться, -совсем другим, бодрым голосом воскликнул он, – давай, Риточка, в честь нашей победы сыграем «Фрейлэхс»!.. Нет, сначала, пожалуй, выпьем по рюмочке вишневки! Ривочка, ставь бутылочку на стол... Беда – бедой, а праздник – праздником! Лэ-хаим, идн! Лэ-хаим!

Глава двадцать третья

После ухода Гориной с завода Сегала, к его удивлению, из редакции выдворить не спешили. Дубова о себе знать не давала. Гапченко своего отношения к Сегалу не изменил, только однажды сказал многозначительно:

–    Трудно нам будет без Зои Александровны... – Ефим понял: говоря «нам», редактор имел в виду только его. – Держись, брат!

Итак, не очень-то уверенный в завтрашнем дне, Сегал продолжал работать в редакции. Критических материалов он не писал, пока... Последний его очерк – «Солдаты тыла» – пришелся по душе всем. Гапченко по этому поводу не без гордости заметил:

–    Знаешь, и Марфа Степановна тебя похвалила.

–    Да ну-у?.. – насмешливо удивился Ефим. – Скажите,

Веселая плясовая За жизнь пожалуйста!.. А как же насчет партийного долга солдат тыла? – съехидничал он.

Редактор поджал тонкие губы, сощурил за стеклами очков глаза, хмыкнул, промолчал.

Ефим притворялся. Он сразу обнаружил «ход конем», сделанный Гапченко. В передовой статье, написанной для номера, посвященного Победе, говоря о лучших рабочих, инженерах, техниках, редактор подчеркнул, что передовики производства, партийные и беспартийные, на протяжении всех военных лет самоотверженно выполняли свой патриотический, а стало быть, и партийный долг. «Ловко, – подумал Ефим. – Надо полагать, руководящее партсамолюбие Дубовой удовлетворено».

В августе сорок пятого года Ефиму предоставили отпуск, первый после войны. Как и чем заполнить выдавшиеся вдруг свободные дни, он сразу и сообразить не мог. И когда завком предложил ему путевку в дом отдыха, в тот самый цех здоровья, где несколько месяцев назад праздновали юбилей стенгазеты, он не отказался. «Место отличное – кругом леса, наконец-то нагуляюсь вдоволь».

Где и кем работает отдыхающий, в путевке не проставлено. По приезде Ефим отрекомендовался сменным мастером – так спокойнее: ни администрация, ни отдыхающие не проявят к нему особого интереса. Поселили его в комнате вместе с пожилыми рабочими – кузнецом и токарем. В первый же вечер, перед ужином, каждый из них достал из чемодана по бутылке разливной водки, пригласили выпить и Ефима: давай, сосед, с приездом и для знакомства. Ты из какого цеха?.. Из литейки? Сменный мастер?.. Стало быть, начальство, учтем... В следующий раз нас угостите, не откажемся...

Вечер выдался пасмурный, не переставая лил дождь. В такую погоду, как говорится, ни в лес, ни в поле. Уже знакомый Ефиму веселый массовик пригласил всех желающих в зал на танцы. Соседи Ефима после водочного знакомства отправились спать. Ефим со скуки пошел было в зал. Он сначала осмотрелся, нет ли знакомых: инкогнито -так инкогнито. Прошелся мимо танцующих, постоял – скука! И... ушел на боковую.

В последующие дни погода наладилась: в меру тепло, сухо, воздух – фимиам, наслаждайся, отдыхай, отрешись от всего... Но, Бог мой, какое же скверное здесь питание! Значительно хуже, чем он предполагал. Со стола не сходила квашеная капуста – обстоятельство, озадачившее Ефима: теперь август, обилие свежей зелени и овощей. Откуда взялась квашеная капуста?! Не иначе как прошлогодняя, догадался он. Видать, пищеблок здесь руководствовался пословицей: «Человек не скотина, все съест...» Капустноквашеное нашествие донимало отдыхающих: за завтраком капуста сдабривалась прозрачным ломтиком чайной колбасы, в обед – ложкой мясных волоконец. Если прибавить компот из сухофруктов и винегрет на ужин, то сим и исчерпывалось дневное меню.

Ни умником особым, ни прозорливцем быть не требовалось, чтобы увидеть и оценить размах здешних воров. Ефим это сразу понял, но бучу поднимать не захотел. «Ну их к лешему, – подумал он, – весь отдых пойдет прахом».

Но однажды соседи по комнате спросили его, какого он мнения о здешних харчах.

–    А вы как считаете? – уклонился он от прямого ответа.

–    Ни к черту не годится, – ругнулся кузнец, – к концу срока, глядишь, штаны с зада сваляться...

–    Что поделаешь? – притворно посетовал Ефим. – Война только кончилась, продуктов мало, где их взять?

Кузнец посмотрел на него с возмущением:

–    Чудак вы, право слово, чудак! Или прикидываетесь? Продуктов мало!.. Заметили отдельный вход сбоку нашей столовой?

–    Не обратил внимания, – схитрил Ефим. Он и дверь видел, и кто входил и выходил, приметил.

–    Слепой вы, что ли?.. Я тут кой что разведал, – продолжал кузнец, – питают в той боковушке, отдельно от нас, отдыхающих-начальников. И такой вкусный дух оттуда прет, аж стенку прошибает, за полверсты дразнит... Персонал тоже, глянь какой раскормленный. А для нас остается прошлогодняя капуста, бурда на постном масле, тьфу! Прости, Господи!.. Не запомнил я фамилию корреспондента из нашей газеты, он на фабрике-кухне жуликов малость распугал... Его бы сюда! И здесь такую продувку не мешало бы сделать!

«Да, – с досадой подумал Ефим, – видать, конец моему спокойному отдыху, хочешь, не хочешь, – придется разматывать очередной грязный клубок».

–    Вы твердо уверены, – спросил он кузнеца не без определенного умысла, что дело обстоит именно так, как вы только что рассказали?

–    Вот те крест, правда, отсохни у меня язык, коли вру!

–    А вы тоже так думаете?

–    Точно так, безобразие, другого слова не скажешь, – согласился токарь.

–    Другого и говорить не к чему, – с деланным простодушием сказал Ефим, – люди вы грамотные, изложите свои наблюдения на бумаге, пошлите жалобу куда следует.

Токарь и кузнец переглянулись, оба выразительно посмотрели на Ефима: мол, соображаешь, что советуешь, парень?!

–    Как же это так, Ефим, взять да и написать жалобу, – возразил без прежней запальчивости кузнец, – не простая штука!

–    Куда как не простая, – подтвердил токарь, – надо хорошенько покумекать.

–    Чего кумекать? – наседал Ефим. – Ведь вы только что возмущались, клялись и крестились, что говорите чистую правду.

–    Точно, – в один голос подтвердили оба.

–    Так напишите, отправьте эту правду по назначению, приедет комиссия, наведут порядок... Понятно?

–    Оно понятно, – замялся кузнец, – а жалобу писать не буду. На словах – другой коленкор. А ты, – обратился он к токарю, – как хочешь, дело хозяйское.

–    Какой из меня писака! Ну их! – махнул рукой токарь. – Хлопот не оберешься! Пошли в сельмаг, сказывают, там водку или наливку дают. Выпьем, закусим, чем Бог послал. Этак-то лучше будет. Тут все равно без поллитры не разберешься.

Ефима взорвало.

–    Нет уж, погодите, не уходите, – решительно остановил он их, – коль сказали «а», скажите и «б». Объясните, почему вы отказываетесь разоблачать жуликов? Вы – старые, уважаемые рабочие, обнаружили в доме отдыха безобразие, как вы только что сказали, правильно? Правильно я вас понял?

–    Ну, правильно, – не сразу, нехотя ответил токарь, – а что из того?.. Почто ты, скажи на милость, привязался к нам, смола? – заворчал он. – Ну, поговорили, пошумели – и шабаш! Пошли, а то все разберут.

Ефим оторопел. «Поговорили, пошумели – и шабаш!» – повторил он про себя.

–    Стало быть, вы боитесь? – настаивал он. – И признайтесь: боитесь?

–    Не боимся, опасаемся.

–    Кого? Чего?

–    Сам знаешь, Ефим, «кого, чего», не маленький.

–    Ладно, – примирительно сказал Ефим, – не хотите писать жалобу – не надо, тогда потолкуйте с отдыхающими, пусть все разом оставят завтрак или обед на столе нетронутым. Возможно, это возымеет действие, станут кормить лучше.

Кузнец и токарь, как по команде, отрицательно покачали головами.

–    Гляди-ка, какой умник нашелся, – начал злиться кузнец, – хочешь нас в тюрьму закатать? Присобачат политическую статью, как пить дать, дескать, не подбивайте народ на забастовку, возьмут как миленьких за шкирку и глядеть нам небо через решетку. А то еще угонят на каторжную работу под Архангельск лес валить, замучают, заморят голодухой. Нет уж, милок, лучше баланду хлебать будем на вольной волюшке!.. Пошли, па-ашли! – потянул он товарища за рукав.

–    Где ваша смелость, самолюбие? – бросил им вслед Ефим.

Они не откликнулись.

–    «Поговорили, пошумели – и шабаш!», – вслух повторил Ефим, – и все?! А где последующий шаг – действие? Где внутренняя потребность противостоять несправедливости из чувства собственного достоинства? Где активное сопротивление, хотя бы в конкретном случае, сейчас?.. Рыхлые, бесформенные характеры, тут уж никак не скажешь: человек-кремень, напротив, человек-глина, знай, лепи... «Лучше хлебать баланду на вольной волюшке». «Хозяева страны»! Что в их представлении «вольная волюшка», если они боятся слово пикнуть в защиту своего «я»?.. Свобода раба?..

Вспомнился опять майор Спиркин с армейского пересыльного пункта – паразит, самодур, пьяница и развратник. Вся часть видела и терпела его художества. И никто – ни рядовые, ни офицеры – не отважились даже «пошуметь»... Здесь, в тылу, жулики из комбината питания разворовывали и без того скудный рацион военного времени. И тут без осечки срабатывал страх. «Хозяева страны» не смели нарушить паразитический покой комбинатовских вампиров.

А сам он, «герой-одиночка», так ли уж безоглядно отважен в любой ситуации?.. Нет. И он пасует перед всемогущим произволом, порой перед крошечной частичкой всесильной Системы. Вот, к примеру, сейчас, чем он лучше тех рабочих, которые откровенно признают, что способны только «поговорить и пошуметь»? Он сразу понял, каковы порядки в доме отдыха. Разве не обязан был не просто, как человек, чего требует от кузнеца и токаря, а по долгу журналиста, не откладывая дела в долгий ящик, заняться жульнической лавочкой? Выходит, и его удержала от благородных действий подспудная перестраховочка: заступницы Зои Александровны Гориной больше нет, а Дубовой вкупе с Великановой – дай лишь повод, и останутся от Сегала рожки да ножки... Гапченко? Вряд ли захочет загородить его своей тщедушной спинкой.

Как же ты смеешь, корил себя Ефим, упрекать других в беспринципности да трусости?

«Будь благоразумен, – заговорил второй голос, – момент, сам знаешь, для тебя неподходящий. Ты теперь и есть тот воин, который один в поле... Отступи!»

«Отступить?! Перед кем?! Перед отребьем человеческим – перед ворами?»

«Но они, ты сам только что сказал, частичка могучей Системы, тебе их не одолеть!»

И тут же явственно, с насмешкой прозвучал первый голос: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж!..»

Ефима охватил мучительный стыд. Прочь малодушие!

Дальше молчать он не имеет права, а там – будь что будет! Отдых насмарку пойдет? Бог с ним. Выгонят из редакции? Вернется в цех или найдет другую работу. Зато совесть будет чиста.

Приняв такое решение, он почувствовал себя приподнято, легко, будто от пут освободился.

...В комнату вернулись кузнец и токарь. Поставили на стол две бутылки, довольно улыбнулись.

–    Ступай, Ефим, в сельмаг. Там по одной бутылке в руки дают. А ежели не хочешь идти – ладно, поделимся, парень ты хороший.

–    Спасибо, что-то на выпивку не тянет, – Ефим говорил правду. – Вы насчет давешнего разговора не забыли?

–    Какого такого разговора? – притворился кузнец.

–    Ну, о здешней кормежке...

–    Настырный ты малый, Ефим, – беззлобно упрекнул токарь, – ляд с ней, с кормежкой. Полсрока путевки почти прошло, а остальное как-нибудь скоротаем. Плюнь на все, Ефим, береги свое здоровье!

Дальнейшая игра в прятки была бессмысленна.

–    Нет, друзья, потакать жулью не имею права. Я действительно работал в литейном, а потом перевелся в редакцию. Разрешите представиться, я – Сегал!

Кузнец и токарь во все глаза смотрели на Ефима. Их лица выражали одновременно недоверие, удивление, испуг. Токарь, на всякий случай, убрал со стола бутылки.

–    А вы часом, не того, не разыгрываете нас? – спросил он вежливо, переходя на «вы». – Зачем же скрывали, кто вы есть на самом деле?

Ефим объяснил истинную причину своего инкогнито.

–    Тогда, что же? Вам и карты в руки... Высеките здешних воров, хорошее дело сделаете. А то стыдите нас, дескать, почему мы жалобы не пишем. Какие мы писаки? Два класса прошли да три коридора. Валяйте, товарищ Сегал, пишите статейку в нашу газету. Пишите, как есть! Люди вам большое спасибо скажут.

–    А вы меня поддержите? – слабо надеясь на положительный ответ, спросил Ефим.

–    В каком смысле? – осторожно осведомился токарь.

–    В прямом. Я напишу статью, проверю, разумеется, все как следует, чтобы обвинение было не голословным. А вы эту статью вместе со мной подпишете. Тогда мы поместим ее в заводской газете.

Кузнец и токарь испуганно переглянулись.

–    Ну, как, Федя, подпишем?

–    Как ты, Гордей, так и я.

–    Нет, я тебя спрашиваю.

–    Я же сказал.

–    Что ты сказал?

–    Глухой ты, что ли?

–    Пока уши на месте.

Оба замолчали, переглядывались, изучающе задерживали взгляд на Ефиме, словно видели его впервые.

Кузнец медленно провел рукой по лицу.

–    Вот на чем мы порешим, товарищ редактор. Думаю, и Федя со мной согласится. Вы тут пообстоятельней все разузнайте, что, да как, да почему? Напишите статейку. Ваше дело такое: проверять да писать. Мы почитаем. Ежели все верно – подпишем... после вас, понятно. Так, Федор?

–    Посмотрим... подумаем... – не сразу согласился токарь, – оно, конечно, можно подписать, ежели польза.

Утром следующего дня Ефим отправился в Москву посоветоваться с редактором. Он застал Гапченко в отличном расположении духа.

–    Привет, Сегал, – сказал он необычно весело, – что ты так скоро вернулся? Срок ведь еще не кончился? Вроде не загорел, не поправился. А меня можешь поздравить: приезжает моя жена с дочурками.

В редакции знали: семья Гапченко оставалась на оккупированной территории, что с ней, все ли живы – он долгое время понятия не имел.

–    О! Это великая радость! – искренно воскликнул Ефим. – Наконец-то! Я от души вас поздравляю.

–    Спасибо... Почему ты так рано сбежал из дома отдыха?

–    Серьезное дело, Федор Владимирович, обсуцить надо кое-что.

–    Вот чудище гороховое!.. И в отпуске нашлись ему дела! Ну, говори, что там стряслось.

Свой недолгий рассказ Ефим закончил словами: