Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Глава пятая

Как и следовало ожидать, Савва Козырь слова своего не сдержал. Едва Ефим появился на пороге его кабинета, он с фальшивой досадой запричитал:

–    Дорогой товарищ Сегал! Хотите браните, хотите казните – комнаты вам пока не подобрали. Потерпите еще месячишко-другой, тогда уж наверняка...

–    Наверняка снова обманете, – бесцеремонно вставил Ефим, – что ж, попробую поверить вам в последний раз. – Он резко повернулся и вышел.

Беседа с Козырем состоялась в первый день возвращения молодоженов из отпуска. На второй день их постигла новая неприятность: соседка Нади по барачной комнате привела какого-то малого, объявила мужем и оставила на постоянное проживание.

–    Как мне быть, Фима? – спросила Надя удрученно.

–    Ни тебе, а нам, – поправил Ефим, – выход теперь один: переберемся пока ко мне в общежитие.

– Да, но...

–    Понимаю, я уже говорил тебе: в нашей большой комнате сейчас живет один пожилой мужчина, и он раза два в неделю работает в ночную смену, по графику. Остальные ребята не успели вернуться из отпуска, куда-то «повыходили замуж», – пошутил невесело.

Вечером Надя собрала свои скромненькие пожитки и отправилась с Ефимом в новое прибежище.

А в редакции царило безвластие. Гапченко отбыл в МВД, Адамович пребывала, по обыкновению, на больничном листе. К возвращению Ефима и Нади из отпуска личный состав редакции представляли Крошкина, Пышкина и новенький сотрудник – Жора Белоголовкин, демобилизованный молоденький лейтенант, на гимнастерке которого сиял орден Красной звезды. Воевал Жора, очевидно, неплохо, но в журналистике, как вскоре выяснилось, взять хотя бы один «редут» не умел...

На плечи Ефима сразу же навалился непомерный груз. Доставалось и Наде, его единственной толковой помощнице.

–    А кто теперь подписывает газеты в свет? Кто читает полосы? – спросил он Анфису Павловну.

–    Твоя пгиятельница Дубова, – ответила та не без ехидства.

–    Мда-с! – кисло улыбнулся Ефим.

–    Вот тебе и «мда-с!», – передразнила Пышкина, – съел?.. Да, не забыть бы, она наказала: как только пгидешь из отпуска, явись к ней.

Дубова вскользь осведомилась, в добром ли он здравии. Не дожидаясь ответа, вперив в него пронзительный взгляд светло-зеленых глаз, спросила: – Позвольте поинтересоваться, почему вы не вступаете в партию?

–    В партию? – переспросил Ефим, не ожидавший такого вопроса.

–    Именно, в нашу партию большевиков, – отчеканила Дубова.

Ефим припомнил: такой же вопрос задавала ему и Горина. Ответить прямо, как тогда, он теперь не мог – собеседница не та. Лгать не хотел, ответил дипломатично:

–    Я полагал, Марфа Степановна, что вы пригласили меня поговорить о делах редакционных. А членство в партии, наверно, мое личное дело, по крайней мере к моей работе в редакции отношения не имеет.

–    Не-ет, ошибаетесь, Ефим Моисеевич, – Дубова по-рысьи сверкнула глазами, – ваша беспартийность прямо касается занимаемой вами должности ответственного секретаря, особенно в настоящее время: редактор – коммунист Гапченко уволился, заместитель – коммунист Адамович подолгу болеет. Нового редактора мы пока не подобрали. Ситуация в редакции сложилась чрезвычайная: беспартийный товарищ Сегал фактически руководит партийной газетой! Допустимо ли это?

Ефим пожал плечами.

–    Недопустимо! – Дубова хлопнула ладонью о стол. – Поэтому предлагаю вам быстренько заручиться рекомендациями и подать заявление о приеме вас кандидатом в члены ВКП(б). Просьбу вашу удовлетворим. Не мешкайте, оформляйте документы. Договорились? – Рысьи глазки сузились, колко поглядели на Ефима.

–    Я подумаю, – ответил он

– Что ж, подумайте, подумайте, да не мешкайте... Так-с, с этим вопросом покончено. Поговорим о планах ближайших номеров газеты.

С тоской и досадой слушал Ефим некомпетентные, но самоуверенные наставления заместителя секретаря парткома. Чуть ли не через каждое слово она подчеркивала железным голосом:

–    Помните, все материалы, предназначаемые для печати, должны отличаться высокой большевистской принципиальностью. Последовательно, день за днем, месяц за месяцем, надо показывать авангардную роль коммунистов на производстве, всегда и везде. Вам ясно?

–    Вполне.

–    Что же касается беспартийных стахановцев, – продолжала поучения Дубова, – то их надо освещать в печати как идущих вслед за коммунистами.

–    И, – вставил Ефим в тоне партийных наставлений, – выполняющих свой патриотический, стало быть, тоже партийный, долг.

Дубова замолчала, с удивлением уставилась на Ефима.

–    Именно это я и хотела сказать. Как вы догадались, Сегал?

–    По логике вещей, Марфа Степановна.

А логика его была очень проста: он вспомнил сравнительно недавний инцидент в этом кабинете, когда партсекретарша распекала его и Гапченко за отсутствие в очерке Сегала слов о партийном долге. По-видимому, Дубова об этом успела забыть. «А что если высокоидейную даму спешить с объезженного конька – хоть на раз лишить привычки проповедовать партийные догмы, хоть на минуточку заставить думать? – озорно прикинул Ефим. – Попробовать, что ли?»

–    Разрешите, Марфа Степановна, кое о чем вас спросить.

Дубова согласно кивнула.

–    Как секретарь парткома по идеологическим вопросам вы требуете систематически показывать в нашей многотиражке авангардную роль партийцев на всех участках производства.

–    Верно, – подтвердила Дубова.

–    Но я могу привести десятки примеров, когда беспартийные рабочие трудятся лучше своих партийных товарищей. Кому в таком случае принадлежит авангардная роль? – Ефим замолчал в ожидании ответа.

Учуяв подвох, Дубова начала сосредоточенно барабанить рыжими пальцами по столу, потом подняла рысьи глаза на Ефима, покачала головой:

–    Не понимаю вас, Сегал, поясните свою мысль.

–    По-моему, я выразился доходчиво, но если вы настаиваете, пожалуйста... Вот, к примеру, во втором механическом есть передовая бригада слесарей, вы, наверно, знаете Юрия Иванова. Он беспартийный, восемнадцать членов его бригады – тоже. Получается: полностью беспартийная бригада – лучшая не только в цехе, но и на заводе. В том же цехе бригада во главе с коммунистом Тереховым постоянно отстает от бригады Иванова. У кого в данном случае авангардная роль? Если я как журналист припишу ее Терехову, то вместе с нашей газетой окажусь лжецом и фальсификатором. Как быть в этом случае?

Дубова густо покраснела. Надежно объезженный партийный конек неожиданно взбрыкнул, сбросил всадницу... Ой, как нехорошо, непривычно, неуютно...

–    Наша точка зрения ясна, – сказала она, пытаясь прикрыть растерянность уверенным голосом, – партия – организующая, направляющая сила. Это не подлежит ревизии, -добавила с нажимом, отчеканивая каждое слово.

–    Насчет направляющей и организующей роли партии не спорю – аксиома, – Дубова не расслышала иронии в голосе Ефима. – Но в данном конкретном случае как писать о беспартийной бригаде Юрия Иванова?

Дубова напряглась, выпрямилась во весь свой высоченный рост, уперлась сжатыми кулаками в стол, грозно забасила:

–    Делайте, как вам велят, слышите, товарищ Сегал? Я выполняю роль представителя ленинско-сталинской партии на заводе и будьте любезны подчиняться! Иначе... – она явно собралась припугнуть Ефима, но вдруг спросила: – Разрешите полюбопытствовать, каково ваше социальное происхождение?

– Я сын фабриканта, внук купца, правнук помещика, – ответил он без улыбки.

–    А если серьезно?

–    Можно и серьезно. Мой отец до и после революции был служащим средней руки, мать – домохозяйка.

–    Вот в том-то и дело! – торжествующе воскликнула Дубова. – Сразу видно ваше непролетарское происхождение. Вот почему вы, в общем-то умный человек, не нашей великой ленинско-сталинской пролетарской общности.

Ефим хотел возразить ей, но Дубова, властно махнув рукой, продолжала:

–    А я – дочь политкаторжанина. В девятнадцатом вступила в комсомол, в двадцатом – в партию. Я – икапистка, я – коммунистка, я, – она ханжески преданно посмотрела на портрет Сталина, – дочь партии, дочь народа!

–    Да, но... – начал было Ефим.

–    Обойдемся без прений, товарищ Сегал! – оборвала Дубова. – Выполняйте партийные указания без рассуждений. Вы фронтовик, знаете силу приказа.

Ефим вскочил с места.

–    Есть выполнять ваши приказания, товарищ секретарь парткома! – гаркнул он, приложив руку к непокрытой голове. – Разрешите быть свободным?

–    Идите, – несколько понизив тон, буркнула себе под нос Дубова

«Потомок политкаторжанина, дочь партии», – передразнил Ефим, выйдя от Дубовой. – Перевертыш вы, мадам, перевертыш и демагог. Оружие ваше – насилие и очковтирательство... А с любимого конька я вас все-таки ссадил!»

Из репродуктора по Дому общественных организаций неслись слова известной политической песни:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь,

Наша сила, наша воля, наша власть.

В бой последний, коммунары, собирайтесь,

Кто не с нами, тот – наш враг, тот должен пасть!

«Вот именно, – подумал Ефим, – кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть... Одно в этой песне не совсем точно: слово «пролетарии» следует заменить словами «члены партии»... Тогда все будет на месте: где уж там что-нибудь делать, вы и думать не по-вашему не позволите».

Во второй половине октября, после теплых дней затянувшегося бабьего лета, внезапно резко похолодало. К вечеру двадцатого обильно выпал первый снег, ночью ударил мороз. Снег не растаял ни завтра, ни послезавтра, ни через десять дней. Похоже было, что зима, одним махом победив осень, прочно установила свою власть. А молодожены на птичьих правах продолжали ютиться в мужском общежитие. Благо еще, что в просторной комнате, как правило, пустовало две, три кровати. Соседи Ефима чаще всего ночевали у своих будущих жен или временных подруг. Но когда они, пусть очень редко, все оставались на ночь дома, Надя и Ефим ложились на Ефимову кровать позже всех и, опасаясь пошевельнуться, подремав, с рассветом тихо и поспешно уходили в редакцию.

Савва Козырь, «Боже упаси», не отказывал семье Сегалов. «Вот на той недельке обязательно предоставим вам комнату, честное слово», – уверял он и каждый раз врал.

Однажды Надя, отчаявшись, ничего не сказав о своем намерении Ефиму, направилась за помощью к парторгу ЦК на заводе.

Иван Сергеевич Смирновский встретил ее на полпути от своего широкого полированного стола до входной двери в кабинет. Сверкнув черно-угольными глазами и белым волчьим оскалом, протянул ей навстречу обе загребущие руки, обнял за худенькие плечи, усадил подле себя на кожаный диван.

От этакого радушного приема Надя всерьез уверовала в успех предпринятого похода. Правда, от нее не ускользнул плотоядный взгляд Ивана Сергеевича, его антрацитные глаза оценивающе ощупывали ее, цеплялись и задерживались на слегка выпирающей из-под кофточки округлой груди.

–    Ну-с, милая девушка, то есть, извиняюсь, милая дамочка, с чем ко мне пожаловала? – начал он вкрадчиво, снова касаясь Надиных плеч.

Жесткие прикосновения неприятно настораживали Надю. Но до ее сознания еще не доходил истинный смысл отталкивающего, вроде бы липкого, прикосновения рук, ощупывания похотливым взглядом. Для этого она была слишком чиста. И, чего греха таить, не по годам наивна. Если бы Ефим рассказал ей о том, чему был свидетелем в этом кабинете, если бы!.. А он предпочел умолчать о пакостном происшествии, щадя свою маленькую «курочку без мамы». Поэтому в представлении Нади Смирновский был только всесильным парторгом ЦК, которому стоит лишь захотеть – и, словно по мановению волшебной палочки, у них с Ефимом появится свое жилье. Она приступила к изложению просьбы без обиняков.

– Ясно, ясно, можешь не продолжать, – перебил Смирновский, – что ж... – он встал с дивана, прошел к столу, уселся, откинувшись на кресло, не спуская цепкого взгляда с нетерпеливо ожидающей Нади, – вот что я скажу тебе, милая, вот что тебе скажу... – медля, будто испытывая ее терпение, тянул парторг, – мужа тваво, Сегала, действительно, хорошо знаю... Скажу напрямик: хлопотать за него не стал бы.

–    Почему? – удивилась Надя.

–    Почему, говоришь? Хе-хе-хе! Да муженек твой разлюбезный, ой-ой-ой! Гордец! В общем, хванаберия! Другое дело ты! – Смирновский снова, еще более бесстыже, ощупал Надю глазами. – Женщина ты молодая, привлекательная, валяться тебе в общежитии, можно сказать, не подходяще. И лично для тебя, лично для тебя, – Смирновский понизил голос до масляного шепота, – могу устроить комнатенку.

Слушая и глядя на Смирновского, Надя наконец стала догадываться, куда клонит парторг, но не хотела, не смела верить ни ушам своим, ни глазам. «Не может быть, – думала она в смятении, – да, но тогда что означают слова «лично для тебя»? А когда он, как бы между прочим, бросил:

–    Может, в благодарность когда пригласишь меня на чашечку чая, понят-но, без присутствия тваво хванаберно-го, – она, не помня себя от обиды и унижения, бросилась вон из кабинета. Ефиму ничего не рассказала.

Появление Ефима в кабинете Козыря не было для последнего неожиданностью. Но вид Ефима, сверкнувшего на номенклатуру ненавидящими глазами, насторожил его. Он внутренне затревожился, очевидно, припомнив историю с Яшкой, но внешне учтиво, как бы обрадованно сказал:

–    Пришли, товарищ Сегал? Очень хорошо, как раз вовремя. У меня для вас приятная новость, садитесь, пожалуйста... По моему распоряжению начальник жилотдела подобрал вам комнату. Вот так, – Козырь пухленько ухмыльнулся.

От неожиданного, в самом деле приятного известия у Ефима сразу злость растаяла.

–    Правда? Не обманываете? – волнуясь, спросил он.

–    Козырь слов на ветер на бросает... Однако...

–    Что за «однако»? – вспыхнул Ефим.

–    Не кипятитесь, Ефим Моисеевич, я хотел сказать... имеется маленькая закавыка. А именно: комната, которую мы вам хотим предложить, находится на втором этаже двухэтажного засыпного щиткового дома, то ись барака. Площадь комнаты – четырнадцать метров. По коридору будет у вас трое соседей и... – Козырь замолчал, белесыми глазками глядя на Ефима, – к сожалению, вместе с вами в комнате будет жить девчонка, временно... Мы ее потом отселим.

Злоба и отчаяние с новой силой надавили на сердце Ефима, горячий уголек уже подбирался к горлу... Еще минута, и он разрисует мясистую рожу Козыря почище, чем когда-то Яшке-кровопийце... Но сквозь шум в ушах и гулкие удары сердца ему послышался вдруг, словно откуда-то рядом, голос Нади: «Опомнись, Фима! Не надо скандала, не надо! Не связывайся с проходимцем, не делай глупости!» Повинуясь призыву самого дорогого на свете голоса, он усилием воли осадил себя. С приглушенным гневом спросил:

–    Что за фокусы? Какая еще девчонка объявилась?

–    Никакого фокуса, обыкновенная девчонка, – сладко издевался Савва, произошла трагедия с драмой, то ись, с дочкой и мамой, – вдохновенно повествовал он. – Занималась мама подпольной абортарией, за что угодила на полную катушку. А дочка ее, то ись, вышеуказанная девчонка, осталась проживать на предложенной вам жилплощади.

–    Негодяй! Уголовник! – сквозь зубы бросил Ефим, встал, направился к двери.

Савва не мог не слышать брани, но сделал вид, что пропустил ее мимо ушей. Савва ликовал, настал его час! Здорово он съездил черномазому умнику: знай, с кем дело имеешь, впредь не зарывайся! Он даже крикнул вдогонку:

– Хоть бы спасибо сказали, а еще журналист! Советую не кочевряжиться! Дают – бери...

Вернувшись в редакцию, Ефим устало опустился на стул возле письменного стола. На столе увидел записку: «Фима! Я поехала в институт. Приеду поздно. Не забудь пообедать. Зайди, пожалуйста, в продмаг, отоварь талончики на хлеб и еще на что там полагается. У тебя, кажется, нет денег? У меня тоже. Попроси аванс у иудушки-бухгалтера. Целую Надя».

Дважды он прочел записку. Тепло и больно на душе. Наденька, за что Бог послал тебе такие испытания, любимая моя!

Исполняя наказ жены, он зашел после работы в магазин. Деньги на покупки еле выклянчил у бухгалтера. После бесцеремонной нотации, тот, в виде величайшего благодеяния, протянул Ефиму несколько рублей, приговаривая:

–    Надо, молодой человек, жить по средствам, «по одежке протягивать ножки», да-с!

Глуша в себе жуткую обиду, Ефим сунул деньги в карман, молча ушел. Зато вечером Надю ждало целое пиршество: жареная колбаса, запеченная в яичном порошке, сладкий чай вприкуску с белым хлебом, покрытым тонким слоем сливочного масла.

После роскошного ужина можно было отдохнуть, потолковать о делах житейских.

–    Что новенького, Фима, ты сегодня утром, кажется, собирался к Козырю? – Она с досадой выслушала отчет Ефима. – Что же мы будем делать? К Мошкарову снова обратиться, как ты думаешь?

–    А почему не к Смирновскому? – с горькой иронией спросил Ефим.

При одном упоминании имени парторга Надя похолодела.

–    Обходи его, – предупредил Ефим, – за сто километров, как заразу. Когда-нибудь расскажу почему.

–    Тогда и я тебе кое-что расскажу. Только в другой раз... Какого ты мнения о главном инженере?

–    Говорят, специалист толковый. Больше ничего не скажу.

–    А человек?

Ефим пожал плечами.

–    Понятия не имею, не сталкивался с ним. Что это ты о нем заговорила?

–    Так, к слову пришлось... Я думаю, предложение Козыря подождем принимать? Хуже не будет. Потерпим. Как ты считаешь?

–    На что может рассчитывать пассажир тонущего корабля? Боюсь, ничего лучшего не добьемся.

–    А вдруг?

–    Что вдруг? – невесело улыбнулся Ефим.

Надя не стала спешить с объяснениями. Она пока скрывала от Ефима свой маленький план. Заключался он в следующем: недавно одна ее знакомая, технолог сборочного цеха, при содействии главного инженера заимела большую комнату в заводском капитальном доме. Ее прежняя, десятиметровка, оставалась еще незанятой. И Надя решила тоже обратиться к главному инженеру, попросить его помочь молодоженам получить освободившуюся комнатенку.

Немедленно попасть на прием к Главному было делом нелегким. Оставалось уповать на случайную встречу с ним где-то на заводе. Ей повезло. Она увидела его в сборочном цехе, высокого, «породистого»; крупная голова Главного с копной седых волнистых волос возвышалась над окружающей его свитой. Когда он показался у выхода из цеха, Надя остановила его.

–    Извините, Семен Давыдович, я – сотрудница заводской многотиражки, Надежда Воронцова.

–    Чем могу служить? – вежливо осведомился Гаинджи. Такова была фамилия у Главного.

По дороге от цеха к заводоуправлению, где находился кабинет главного инженера, Надя изложила свою просьбу.

–    Всего-то? Какая мелочь! – Гаинджи снисходительно глянул на Надю сверху вниз красивыми серыми глазами в пушистых ресницах. – Зайдите ко мне послезавтра, часиков в восемь вечера... В это время я, как правило, свободен. Вы знаете, где мой кабинет?

–    О, да! – не помня себя от радости воскликнула Надя. – Большое спасибо вам, Семен Давыдович.

–    Я сказал: такая мелочь не стоит благодарности. Всегда готов помочь, чем могу. – Он нагнулся слегка, взял Надины руки в свои, чувствительно пожал их. – Так приходите же, жду вас.

Она рассталась с ним окрыленная и одновременно несколько озадаченная его, как ей показалось, вроде неподходящим для такого случая рукопожатием.

Было это вчера. Встреча с Гаинджи состоится завтра. Ни на минуту не сомневаясь в успехе своей затеи, желая сделать сюрприз Ефиму, Надя решила заранее не говорить ему о цели предстоящего визита к Главному.

–    Фу ты! – притворно спохватилась она. – Совсем забыла тебя предупредить: Гаинджи назначил мне свидание на завтра, в восемь вечера.

–    Вот так новость! – удивился Ефим. – На предмет чего же?

–    На предмет... – она чуть помедлила, – консультации по вопросу дефектов на сборке главного узла новой машины. Ты сам просил меня написать об этом статью. Я в сложной технике разобраться никак не могу. Гаинджи любезно согласился мне помочь.

Тут что-то не так, интуитивно почувствовал Ефим. Что именно «не так» не знал, поэтому сказал неопределенно:

–    Свидание так свидание. Добро!

–    Проводишь меня? Подождешь у проходной?

–    Ну конечно, обязательно.

Прохаживаясь вдоль заводской проходной, Ефим запоздало обдумывал: почему это Главный пригласил к себе Надю на консультацию в столь поздний час? Вообще-то ничего сверхъестественного вроде бы и нет: вечер у перегруженного работой одного из руководителей завода – наиболее подходящее время для встречи с корреспондентом. Но с другой стороны.... С каждой минутой необъяснимая тревога все больше и больше овладевала Ефимом. С нарастающим нетерпением ждал он возвращения жены.

...Главный инженер встретил вошедшую в его огромный, комфортабельный, залитый голубоватым светом дневных электроламп кабинет так, как ей не могло присниться даже в самом невероятном кошмарном сне. Из глубины кабинета он пошел ей навстречу ладный, красивый, в белой шелковой рубахе с расстегнутым воротом, без пиджака, в плотно облегающих живот и толстые ляжки светлых шерстяных брюках. Рядом с гульфиком четко вырисовывались контуры торчащего как палка, напряженного пениса. Гаинджи надвигался на нее медленно, гипнотизируя ее, как удав, взглядом алчущих глаз, жадно улыбаясь, широко расставив руки.

Не веря своим глазам, она в страхе застыла на месте.

– Добрый вечер! Вы пунктуальны, похвально, – растягивая слова, приговаривал он, приближаясь. – Очень похвально.

–    Здрасьте, Семен Давыдович, – испуганно пробормотала Надя, пятясь к двери. Она не видела ничего кроме оттопыривающего штаны пениса-палки, и мгновенно поняла все. Протянув руку за спину, дрожащими пальцами нащупала ручку двери, повернула ее, выскочила из кабинета, бросилась бегом по длинному коридору заводоуправления.

«Боже, какая же я идиотка! Какая идиотка! Неужели сразу не могла сообразить?!» – бормотала она сквозь слезы. За несколько шагов до проходной остановилась. Надо отдышаться, успокоиться. Ефим ничего не должен заметить. Она с трудом подавила рыдания, достала из сумочки носовой платок, тщательно вытерла слезы на щеках, губах, подбородке, осушила глаза. И лишь после этого, неторопливо, словно ничего не произошло, приблизилась к Ефиму.

–    Наденька! – вскрикнул он, увидев жену, почуяв что-то недоброе. – Почему так скоро? Что, Гаинджи не было на месте?

Надя молчала, боясь, что слезы снова хлынут рекой.

–    Что ты молчишь? Что с тобой?

Она собрала все силы.

–    Ничего особенного. Гаинджи меня ждал, правда... Но его вызвал к себе директор, – свято лгала она.

Он не поверил ни одному ее слову. Пытать дальше не посмел.

Когда они пришли в общежитие, Надя быстро, не глядя на Ефима, сняла берет, пальто и туфли, не раздеваясь, легла в постель, лицом к стене. Теряясь в догадках, он сел рядышком, безмолвствовал. Так прошел час, может быть, больше. Вдруг она поразила его вопросом:

–    Сколько лет, по-твоему, Гаинджи?

–    Примерно... пятьдесят. А что?

–    Так, ничего, – вздохнула она. – А Смирновскому?

–    Смирновскому? – еще больше удивился Ефим. – Да лет сорок пять – сорок восемь... Почему это тебя интересует?

–    Не спрашивай... Когда-нибудь, потом... В общем, – сказала очень решительно, – согласись с предложением Козыря. Девчонку, будем надеяться, скоро от нас отселят. Завтра же бери ордер. Лучше ничего не будет.

На следующий день Ефим был у Козыря.

–    Чем обязан вашему раннему посещению? – лицемерно поинтересовался Козырь. Услышав о цели прихода Ефима, не смог спрятать торжества. – Давно бы так, товарищ дорогой! Может, желаете сперва осмотреть помещение? Милости просим. Сейчас прикажу начальнику жилотдела, он вас проводит.

–    Перестаньте паясничать, – прервал Ефим, – где эта комната?

–    Зачем нервничать, товарищ Сегал? – Савва упивался победой. – Не хотите осматривать – не надо! Сей минут распорядимся.

Козырь снял телефонную трубку.

–    Двадцать третий... Это ты, Тимкин? Слушай меня! Сейчас к тебе придет корреспондент нашей газеты Сегал с женой. Подсели их в тридцать четвертый к девчонке, ну, к той самой, у которой мать за аборты села. Понял?... Письменное распоряжение подошлю, действуй, у меня все...

Слыхали? – обратился к Ефиму. – Можете переселяться хоть сразу, вот теперь. Счастливого новоселья!

С обжигающей сердце ненавистью метнул Ефим взгляд на подлую рожу Саввы. С каким наслаждением он измолотил бы ее немедля в котлету! Но на гнусный лик Саввы наплыла вдруг жирная физиономия Мошкарова, которая, в свою очередь, внезапно преобразилась в усатое обличье Сталина. «Не трожь! – грозно предупредило оно. – А то!»

«Счастливое новоселье» состоялось незамедлительно. В тот же день молодожены с полупустым чемоданом на двоих в течение десяти минут езды на трамвае преодолели еще один отрезок своего свадебного путешествия.

В сопровождении косолапого управдома Тимкина они очутились на пороге своей новой обители. По крутой деревянной лестнице поднялись на второй этаж, пройдя по тесному полутемному коридору с чадом горящих на табуретках керосинок, вошли в небольшую, с одним окошком комнату.

Давно немытые стекла плохо пропускали свет. Справа от входа старый платяной шкаф, слева – полуторная кровать, металлическая, с шишками на уголках спинок, диван с ветхой загрязненной обивкой, два стула, в центре – обеденный стол под клеенкой, протертой на углах... Интерьер!

На диване сидела с книжкой в руках дородная девица лет пятнадцати-шестнадцати.

–    Здравствуй, Маруся, – обратился к ней управдом, -вот твои соседи. Придется тебе потесниться. Благодари за это свою уголовную маманю.

Маруся на мгновение исподлобья бросила злой взгляд на Ефима и Надю, снова уткнулась в книжку, как будто происходящее ее нимало не касалось.

–    У вас, как я вижу, никакого имущества в наличии не имеется? – обратился деловито Тимкин к молодоженам. -Так... Значит, сейчас распорядимся, доставим вам на время казенную коечку, матрасик, постельные принадлежности, тумбочку. Другого, извиняюсь, у нас нету... С удовольствием... Нету!

–    А почему керосинка в коридоре? – спросила Надя. -Где кухня?

–    Извините, гражданочка, ни кухни, ни туалета, ни водопровода, ни парового отопления здесь нет. Будет, планируется. Начальству виднее, – констатировал домоуправ равнодушно, – ну как, остаетесь? Тогда велю сейчас доставить вам, что обещал... Коечку поставите в угол, он пустой. А вот эта печка, – Тимкин указал на выпирающую из стены закопченную «шведку», – известно, отапливается дровами... Маруся! У тебя дрова есть?

Маруся отрицательно покачала головой.

–    Ладно, нет дров – выпишу. Сложите их в Марусин сарай. Согласна, Маруся?

Та и ухом не повела.

–    Значит, согласна, – мудро заключил управдом. – Облегчение тебе, Маша, будет. Эти жильцы заодно и тебя обогреют... Располагайтесь, товарищи. Имущество вам комендант минут через тридцать-сорок подбросит. – Управдом удалился.

Располагаться, при всем желании, Сегалы не могли, им даже сесть не на что: весь скарб в этой комнате чужой. Оставили чемодан, спустились на улицу. Погода сырая, промозглая – не то зима, не то глубокая осень. Ефим виновато, как побитый пес, смотрел на Надю. Подавив волнение, она ласково улыбнулась мужу:

–    Не вешай нос, перетерпим! Мы еще так молоды!

Ефим не обманывался насчет теперешнего состояния своей храброй подружки, поэтому еще больше был благодарен ей за мужество, которого ему в этот час – увы! – недоставало. Он взял ее за руку.

–    Спасибо, родная! Наверно, так сперва небо кажется с овчинку... Какой же все-таки мерзавец Козырь! Как тебе нравится девочка Маруся? И характерец у нее, судя по встрече... «Дитя»!

–    Честно говоря, ее можно понять, пожалуй, и извинить. Она нам помеха, но и мы для нее – кость в горле... Ничего, как-нибудь поладим.

–    Тпру-у! – перед Ефимом и Надей остановилась лошадь с повозкой, нагруженной железной койкой, матрацем, тумбочкой и табуреткой. В роли возницы – молодая румяная женщина. – Не вы новенькие жильцы? – весело обратилась она к Сегалам. – Точно, вы! А я комендантша домоуправления, имущество вам привезла... Ну, давайте выгружаться!

...В одиннадцать часов вечера бывший фронтовик, искалеченный войной солдат, журналист Ефим Сегал со своей супругой укладывался спать в новом обиталище на узенькой односпальной кроватке с жестким матрасиком, под легким казенным байковым одеяльцем. В двух шагах от них посапывала «девочка» Маруся.

Тем же часом номенклатурный Савва Козырь, разжиревший за войну от безделья и обжорства, бесценную жизнь которого охраняла бронь, а также Степаны жилины, ефимы сегалы и их товарищи, видел первые сны в просторной спальне «заслуженно» захваченной благоустроенной квартиры, на кровати из красного дерева.

Великий принцип социализма «каждому по труду» действовал наглядно и убедительно.

В редакции все еще царило «безвластие». Вернее, главная власть в ней вот уже несколько месяцев принадлежала ответственному секретарю Сегалу. Нового редактора пока не подобрали, Адамович, прервав всего на две недели больничный лист, снова отправилась к Богатиковой – заполнять очередной...

Стараниями Ефима и Нади, трудами новенького сотрудника Жоры Белоголовкина и показными хлопотами Крошкиной газета выходила регулярно. Помогала и Дубова. По-своему, со всей зоркостью рысьих глаз следила она, чтобы на страницах многотиражки не появилось бы ничего «такого». Как и полагается партидеологу, методично, в каждом номере, выступала с длиннющими статьями, определяющими, как она считала, лицо газеты и направляющими мысли читателей в нужное политическое русло.

С несвойственным ему равнодушием смотрел Ефим на свою во всех отношениях бледную, беззубую, как глубокий старец, многотиражку. Не до нее теперь было: заедала нищета. Денег на жизнь не хватало, не вылезал он из долга у прижимистого бухгалтера, не упускавшего случая унизить его нотациями и поучениями. Выматывала и бытовая неустроенность. Козырь не торопился отселить девочку Марусю...

В коридоре квартиры вечно чадили керосинки, отвратительная смесь запахов копоти и еды проникала в комнату. В комнате холодно, промозгло, дрова сырые, печка неисправна...

Тяжкий крест нес Ефим. И казался еще тяжелее он, этот крест, оттого, что давил непосильным грузом на Наденьку. Не сетуя, не упрекая друг друга, несли они трудную житейскую ношу. В череде серых будней, словно солнышко, светила им, согревала и прибавляла силы немеркнущая, нетускнеющая любовь. Только молча, втайне, Ефим казнил себя за непомерные страдания, омрачавшие жизнь Наденьки. Однажды, в горькую минуту, родились у него строки, обращенные к многострадальной, неизменно ласковой жене.

Я мучаюсь украдкой,

Не раз себя кляня,

Что жить тебе не сладко,

Хорошая моя.

Что с первых километров Далекого пути На лобовые ветры Приходится идти.