Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

Еще с улицы Ефим увидел свет в окне кабинета Гапченко. Напрасно обрадовался: редакция была заперта.

–    Редактор давно ушел, – доложил ему вахтер, – свет горит? Наверно забыл погасить.

–    А председатель завкома?

–    Ушел... Вот партейный секретарь здесь. Велел никого к себе не пущать Важное дело с посетительницей решать будет. – Ефим не услышал скрытой иронии в словах вахтера. «Черт возьми, – ругнул он себя – почему я сразу не пошел в партком, проторчал зря три драгоценных часа под прокурорскими дверьми?! Конечно, Гориной нет, но факт настолько очевиден и безобразен».

Пробежав коридор, Ефим дернул ручку двери с красной табличкой «Парторг ЦК ВКП(б)». Дверь не поддалась. Что за ерунда? Не мог же Смирновский, да еще с женщиной, незаметно пройти мимо вахтера?.. Ефим снова повернул ручку, потянул на себя. Безуспешно. Вспомнил: в кабинет парторга можно пройти через комнату его заместителя. Подошел к двери, открыл ее и ... замер: парторг ЦК ВПК(б) Иван Сергеевич Смирновский, без пиджака, стоя к нему спиной, поспешно натягивал брюки. На кожаном диване, уткнув лицо в угол, поджав под себя до бедер голые ноги, лежала молодая особа. Трико и юбка валялись на полу Поддерживая обеими руками сползавшие штаны, не повернув головы к вошедшему, Смирновский истерично зашипел:

–    Эй, вы! Убирайтесь вон отсюда и не вздумайте трепаться! Слышите?! Вы здесь не были, ничего не видели! Панят-на?! Вам все равно не поверят! А за клевету на парторга ЦК знаете, что бывает?! Вон! Во-он! – завопил он.

Последние слова Смирновского догнали Ефима далеко за дверьми кабинета. «Эх, Зоя Александровна! – восклицал он беззвучно, бредя по мокрому скользкому тротуару. – Поглядели бы вы, во что превратил ваш кабинет новый парторг! На кого променяли Горину!.. Да, а как у нее дела?» Из ближайшего автомата позвонил ей на квартиру. Скорбный девичий голос сквозь слезы прерывисто выговорил: «Зоя Александровна... мама... умерла».

На какое-то мгновение Ефим, вероятно, лишился сознания. И словно издалека выплыло неясное видение: покачивается больничная койка сквозь марево на стене, на ней – мертвая Горина со скрещенными на груди красивыми восковыми руками.

Глава двадцать девятая

Выйдя из телефонной будки, Ефим остановился в нерешительности: падал мелкий дождь, изморозь. Мостовые и тротуары сплошь покрылись ледяной коркой и даже при слабом уличном освещении блестели, как полированные. Редкие прохожие, нелепо размахивая руками, старались удержать равновесие, некоторые шлепались на лед, проклиная мерзкую погоду. О том, чтобы побродить по улице, и речи быть не могло. Возвращаться в общежитие тошно. «Куда теперь?... Что делать?» – вопрошал себя, как в бреду, Ефим. Невыразимая тяжесть давила на душу, до боли сжимала голову. «Нет друга, ушел друг...» Пойти к Наде? Если бы знать, что в эти часы она одна... Опять общежитие. К Розе? Ну, нет, там ему больше делать нечего. И вдруг вспомнил семью Шмурак, Риту, спокойную, уравновешенную. Как мог он забыть о ней?! Уж она-то сочувственно выслушает, посоветует, утешит. Немедленно к Рите! Он побежал к остановившемуся трамваю, не добежав, поскользнулся и грохнулся на мостовую... Не слышал Ефим, как «скорая» умчала его в больницу...

На перелом ноги наложили гипс, пострадавшего уложили с подвешенной ногой на койку.

Первый день он от отчаяния чуть не плакал. Надо же случиться такому! Недаром говорится: пришла беда – отворяй ворота. Умерла Зоя Александровна – его единственный, дорогой друг, а он не сможет с ней проститься, проводить в последний путь. Шлюха Масленкина вселится, если уже не вселилась, в прекрасную комнату, и он лишен возможности помешать вопиющему беззаконию. Неотложных дел – непочатый край! А он – больничный невольник. Насмешка судьбы, да и только.

В палате, кроме Ефима, еще пять человек, тоже с тяжелыми увечьями. Они расспросили его о случившемся несчастье, охотно рассказали о своих недугах. Вскоре темы для бесед исчерпались. Кто уснул, кто взялся за чтение. В палате тишина. Времени для размышлений – хоть отбавляй.

Прежде всего вспомнилось Ефиму вчерашнее в парткоме... Сползающие штаны, наглая угроза: «Не смейте трепаться! Вам никто не поверит!.. За клевету на парторга знаете, что бывает?» Убежденность в личной неуязвимости! Смирновский отлично понимает: в придачу к руководящему партийному креслу получил от некритикуемой партии привилегию неприкосновенности, которой она сама себя наделила и возвела хотя и в неписанный, но закон. В соответствии с этим негласным «уложением» руководящий партиец наделен как бы нимбом непогрешимости, как святой. Ну, а святых, известно, и не разоблачают, и не наказывают – на них молятся.

Какой же ты младенец, Сегал, смеялся он над собой, нашел кому жаловаться на распутного Савву Козыря! Когда же ты перестанешь путаться да ошибаться, когда, наконец, полностью прозреешь? Или так и останешься до гроба «блаженным», как назвал тебя начштаба пересылки?

Но должна же все-таки у нас где-то существовать справедливость, хоть где-то «наверху» – настоящие коммунисты? – цеплялся за призрачную соломинку Сегал. Ни личный житейский и журналистский опыт, ни исповеди Андреича, Нагорнова, Зарудного, ни смирновская пакость не смогли окончательно вышибить из его души веру в высокие коммунистические идеалы. Они есть, пусть загнанные, попранные, но есть. Надо верить в это. Без веры он жить не может.

Вот уже, без малого, два года работает он на огромном заводе, где партийная организация состоит из более полутора тысяч человек. Ефим встречался со многими из них. И всякий раз пытался в каждом новом знакомом члене ВКП(б) найти черты идеального, в его понимании, образа коммуниста. Тщетно!.. Рядовые партийцы, как успел убедиться, – формальные исполнители ее устава, инертны, безлики. Посещают партсобрания, единодушно голосуют.... Выступают не по своей воле, не говорят что думают, а читают по бумажке, заранее заготовленное кем-то из окружения партсекретаря... Актеры и роли...

Руководящие партийцы – очень активны, да только в определенном направлении – своекорыстном. По взаимному молчаливому согласию признают двойную мораль: лицемерят с трибун о равенстве и братстве и тихо, без всяких лозунгов, паразитируют за счет народа, того самого, с которым партия едина.

Горины и родионовы в партии – белые слоны. Большой карьеры они, как правило, не делают.

Но при такой расстановке сил внутри партии кому же, как принято говорить, воплощать в жизнь коммунистические идеалы?.. Вопрос.

Ефим подумал и о том, что не мешает, пожалуй, подвести кое-какие итоги его борьбы за справедливость в масштабах солидного предприятия. Много ли здесь у него побед? Увы! КПД его ничтожен.

И вновь засверлил мозг давний неотвязный вопрос: почему все обобранные и обманутые молчат? Редко кто подает голос протеста. И то анонимно. Подписи «знающий», «наблюдатель» и прочие в таком роде не редкость в рабкоровских письмах. Парадокс: прячут в страхе имя не преступники, а честные люди, которые пытаются указать на них пальцем. Кто же из них уверен в поддержке власти?

Вот какая произошла в обществе непостижимая метаморфоза! Об этом новом явлении не говорят вслух... Умалчивают. Страшно признать как явь – беспринципность, почти поголовную трусость населения страны победившего социализма.

Испокон веку, продолжал размышлять Ефим, в деревнях тушат пожары всем миром. Колоссальный пожар – вторую Отечественную войну – гасили усилиями всего многомиллионного народа, то есть опять всем миром. Почему же зловещие язвы на теле всея Руси, не менее опасные для существования страны, чем минувшая война, и не думают лечить сообща?.. Не видят, не понимают, куда она устремляется, матушка-Русь?..

–    Здравствуйте, товарищ Сегал! – раздался над Ефимом чей-то голос. У кровати стоял пожилой усатый человек в больничном халате. – Забыли меня, небось?

–    Гаврила Зотыч! – обрадовался Ефим, сразу признав мастера из литейки, своего сменщика Дубкова. – Здравствуйте, присаживайтесь, да вот сюда, на табуретку. Вы здесь какими судьбами?

–    A-а! Заурядное дело, производственная травма, поломало ключицу, «скорая» доставила сюда. Вчера услыхал от одного больного: парня привезли из заводской редакции с переломом ноги. Дай, думаю, погляжу, уж не наш ли, не дай Бог, Сегал? И оно так и есть. Как это вас угораздило?

–    Поскользнулся, упал.

–    Ладно еще так. – Дубков помолчал немного. – О цехе не скучаете?

–    Не приходится. Некогда. А как поживают наши, как Иван Иванович Мальков? А Батюшков?

–    Вся ваша смена хорошо работает, вас добром вспоминают. Мальков рассчитался, уехал к себе в Ленинград... Батюшков?.. Индюком ходит. Что ему делается? Живет не тужит, что в войну, что теперь. На то и Наполеон из полуподвала, чтобы у начальства полная чаша была, да еще с верхом!

–    Наполеон из полуподвала? Это кто?

–    Неужто не знаете? – удивился Дубков. – Ну и ну! А еще в редакции работаете... Наполеон – личность известная, завпродбазой отдела рабочего снабжения, а база – в полуподвале дома напротив завода. Большие начальники получают у Наполеона все, что душеньке угодно: тут тебе и мясцо, и масло, и рыба не простая, а осетрина, и сыры – всякое... И по дешевой цене. Вы бы посмотрели на батюшковского пса – весь блестит с жиру! Любой из нас, простых смертных, позавидует его, псовой, жратве. А дай ему чем нас угощают в столовой – морду отворотит... Вот так у работяг брюхо к спине и прирастает.

Ефим слушал Дубкова, молчал. Припомнилось посещение богатой квартиры Батюшкова, лоснящийся зверюга, обильный до пресыщения обед. Откуда оно, такое, в военное лихолетье, не смог догадаться тогда Ефим. И вот нежданно-негаданно ответ на давний вопрос.

–    Наполеон из подвала, – вслух повторил он, – метко!

–    Еще бы! Народ не в бровь, а в глаз метит... А как этот жулик красуется, важничает, нос дерет, сложит руки на груди и стоит, будто на самом деле Наполеон, а не подвальная крыса.

–    Что ж вы его за шиворот не возьмете? – Ефим посмотрел на Дубкова.

Дубков искоса, из-под седых бровей бросил на Ефима укоризненный взгляд, покачал большой головой.

–    Ишь ты, подишь ты! Какой вы прыткий! Знаете какая за ним рать? Тронь – руки-ноги обрубят!

–    За настоящим Наполеоном не такая рать стояла, – возразил Ефим, – и то его – французы с трона спихнули.

Дубков призадумался. Потом как-то неопределенно, словно виновато, вполголоса сказал:

–    Так то ж французы! – Тут же оглядел опасливо Ефимовых соседей по палате, слышавших разговор, грузно поднялся с табуретки, нарочито громко произнес:

–    Ну, браток, поправляйся! Не буду тебя больше утомлять. Ежели не против – наведаюсь еще.

–    Приходите, буду рад.

Ефим смотрел вслед Дубкову. Вот и этот честный русский человек все видит, все осознает, возмущается, но тоже предпочитает молчать и терпеть. «Так то ж французы» -звучала в ушах Ефима фраза, сказанная им с такой горькой приниженностью!

«Наполеон из полуподвала...» Выйду из больницы, займусь им, подумал Ефим, и не только им... И тут же остудил себя: опять стычка с Великановой? Без Гориной? Впредь ты – один на один с подопечными инструкторами райкома. С самой Великановой в придачу... Смирновский? Будет рад-радехонек дать увесистого пинка «спецу по подножкам и уколам». Итак, выбор у тебя, Сегал, невелик: либо капитулировать, перестать быть самим собой, либо, несмотря ни на что, продолжать действовать в свойственном тебе духе, а там – чему быть, того не миновать...

А что готовит ему день грядущий в личной жизни? Тут мрак неизвестности еще беспросветнее. Клава Серегина потеряна для него безвозвратно. Он смирился с этим еще весной 1944-го. Замелькала на его сердечном горизонте Тиночка Крошкина – мещаночка до мозга костей. Не любил он ее, а почему-то волочился. Изъяви она согласие, стали бы мужем и женой на его беду да на ее горе. Как хорошо, что их пути так и не сошлись! Ефим с облегчением вздохнул.

Потом судьба послала ему новое любовное испытание – Розу Гофман. Здесь уж, кажется, ничто не могло помешать счастливому бракосочетанию раба Божия Ефима Сегала с хорошей дочерью его родного еврейского народа Розалией Гофман. Он понравился ей, она понравилась ему. Казалось, дух покойной матери Ефима сжалился над великомучеником сыном, открыл ему врата в земной рай, казалось, ничто и никто не может тому встать на дороге... Но Ефимова дорога, предуказанная заранее и свыше, видно, не вела в уютный дом на тихой улочке, к богатой, благополучной семейной жизни с супругой-еврейкой, с будущими их детьми, которые продолжили бы род Израилев...

Откуда, в самом деле, взялась на его голову в тот памятный день красивая молодая женщина Лида, отпустившая ему полной мерой любовь земную, заставившая его усомниться в возвышенной, неземной любви к Розе? И он, уже готовый протянуть руку Розе, задержал ее на полпути. Но не окончательно...

Вдруг заболевает Надя Воронцова. Он идет проведать сотрудницу. Что тут такого? Но по какой-то неведомой ассоциации в его памяти всплывает увиденный в далекие годы детства крохотный цыпленок, беспомощный, одинокий, голодный. Заболевшая Надя чем-то необъяснимо похожа на того несчастного птенца. Что-то дрогнуло тогда в сердце Ефима, что-то зародилось. «Надя, Надя, – шептал неслышно Ефим, – кто ты, что ты для меня? Надя – чужая, офицерова невеста?»

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Часть II
СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Глава первая

Выписался Ефим из больницы в разгар весны. Прихрамывая, опираясь на палочку, явился на работу за несколько дней до закрытия больничного листа. Надоело безделье, и, к его удивлению, соскучился по сотрудникам. Так, по крайней мере, он думал. И сам себя обманывал: его влекло к Наде Воронцовой, и только ее он спешил увидеть. Раза два она, вместе с Алевтиной и Анфисой Павловной, навестила его в больнице, была общая беседа о том, о сем, а по сути – ни о чем. Во время второго посещения она весело сообщила: «Теперь совсем скоро я уеду, возможно, мы с вами больше не увидимся. Желаю вам хорошего здоровья, многих удач, вы этого стоите... Пожелайте и вы мне счастья в замужестве».

Вполне обычные в подобной ситуации слова почему-то больно ударили Ефима в самое сердце. Как? Надя и впрямь выйдет замуж за того фронтового офицера? Исчезнет навсегда? Он не хотел с этим смириться... не мог...

Еще не дойдя до редакционной двери, Ефим напряг слух, надеясь услышать звонкий Надин голос. Но из редакции доносился лишь приглушенный дробный стук пишущей машинки. С тревогой и надеждой открыл дверь и – о, радость: увидел ее, Надю, за рабочим столом. Она обратила к нему спокойный безразличный взгляд, но тотчас глаза ее потеплели:

– А! Фима, здравствуйте! – обрадованно заулыбалась она. – Выздоровели? Поздравляю, мы о вас уже соскучились...

–    А вы еще не уехали? – задал он глупый вопрос.

–    Как видите, – рассмеялась она.

В комнате находились Анфиса Павловна и Алевтина.

Сегал, здгаствуйте! Явился, как с неба свалился, – на свой лад приветствовала его Пышкина.

–    Привет, Фимуля! – заблестела васильковыми глазами Крошкина, а блеск был холодным, голос неискренним.

Вышел из кабинета Гапченко – серый, тощий, невеселый, сверкнул стеклами очков, чуть улыбнулся:

–    А, Сегал! Прибыл? Ну, здорово! Рад тебя видеть... На работу вышел или так, проведать?

–    На работу. Больничный у меня еще открыт. Но, честно говоря, осточертело баклуши бить.

–    Тогда идем ко мне, потолкуем.

Гапченко сел за свой большой редакторский стол, кивком указал на стул Ефиму.

–    Садись, рассказывай.

–    Да мне вроде бы и нечего... Это у вас, наверно, целый ворох новостей накопился... А что-то Софьи Самойловны не видно?

–    Опять хворает... Прямо беда с ней – больше дома сидит, чем на работе... Ты что – соскучился по ней? – на щеке Гапченко мелькнула змейка.

–    Ага! Даже спать перестал, – в тон ему ответил Ефим.

Гапченко усмехнулся, закурил, дым обволок его лицо, отчего оно показалось еще более худым и серым.

–    Что тебе сообщить? Дел много, жить трудно. Жена еще не работает. Еле-еле концы с концами свожу. Да и комната тесна, черт бы ее побрал!

Ефим смотрел на осунувшееся лицо редактора. Если уж этот человек жалуется на свое житье-бытье, значит ему действительно приходится плохо. А ведь он руководящий работник завода. И ему положен достаточный кусок «пирога» от «Наполеона из полуподвала», да и жилье соответственное. Но Гапченко-редактор держится иной раз независимо, нет-нет да и позволяет себе покритиковать начальство, больно ущипнуть кое-кого из заводских боссов. Такое не прощается.

–    Надоела житуха с пустым брюхом, – уныло продолжал Гапченко. – Знаешь, может об этом еще рано говорить, – он немного замялся, – райком дал мне рекомендацию на работу в МВД. Утвердят – я на коне! Прощай, нужда!.. Что ты на меня уставился? Нет у меня другого выхода, понимаешь? Нет, ты не понимаешь, ты не отец... Ребятишек жаль. Ладно, хватит об этом. Тем более, пройду я туда, нет ли – вилами по воде писано. Там строго.

–    Вы слышали о кончине Гориной? – Ефим умышленно переменил тему разговора.

–    Как не слышать. Славная женщина, еще совсем не старая, жаль, редким человеком была. А тебе, наверно, жаль вдвойне?

–    Она была моим другом.

Помолчали.

–    А знаешь, недавно похоронили еще одного хорошего человека и тоже твоего друга.

У Ефима сердце упало.

–    Кого?

–    Родионова Андрея Николаевича.

Ефим покачнулся, едва удержался на стуле. Гапченко подал ему стакан воды:

–    Ну и нервишки у тебя.

Небольшими глотками Ефим выпил воду, вытер испарину со лба.

–    Вот что, Федор Владимирович, – произнес после долгой паузы, – скажу банальную, но увы, правильную фразу: люди уходят, жизнь продолжается... так вот, прежде чем вы дадите мне задание на ближайшие дни, я хочу, чтобы вы выслушали одну гнусную историю.

–    Как?! Неужто ты и в больнице?..

–    Зря смеетесь, – перебил Ефим. – Я не успел тогда ее вам рассказать, было поздно, потом упал, очутился на больничной койке.

–    Ну, выкладывай, я весь внимание, – посерьезнел Гапченко.

Услышав, как Савва Козырь премировал свою любовницу отличной комнатой в лучшем доме заводского поселка, Гапченко еще больше побледнел, насупился, поджал губы.

–    Какая же сволочь, – процедил сквозь зубы, – каждый метр жилья на вес золота. А он... Ты уверен, что все обстоит именно так?

–    Совершенно уверен. Я держал ордер в руках. Она похвалилась.

–    Тогда готовь фельетон, да похлеще. Надо его проучить наконец. Обнаглел негодяй.

Зная ситуацию, сложившуюся после ухода из парткома Гориной, Ефим ушам своим не поверил.

–    Завтра фельетон будет у вас на столе, – сказал он, собираясь уходить.

–    Подожди минутку, – остановил его Гапченко, – чуть не забыл! Любопытная штука, понимаешь. Примерно месяц назад меня вызвал к себе Смирновский, дотошно интересовался твоей особой, почему-то допытывался: был ты на работе в тот день, когда сломал ногу и во сколько ушел из редакции. На кой дьявол ему это надо, не можешь объяснить?.. Ребус какой-то, ей-богу!.. Я ему сказал, что ты в редакции не появлялся. Он почему-то обрадовался... Не догадываешься, в чем дело?

«Рассказать или не рассказать редактору о той случке кобеля да сучки?» – прикинул Ефим. Если рассудить здраво, чем он может доказать, что все виденное им тогда -правда?.. Ничем. Глупый риск. Хватит того, что он знает: это было, точно было, и еще шире раскрыло ему глаза.

–    Не знаешь, в чем дело? – еще раз спросил Гапченко.

–    Понятия не имею, – пожал плечами Ефим, – между нами говоря, с души воротит при виде этого типа.

–    Смирновского?

–    Кого же еще?

–    Он не тип, а партийный вожак.

–    Одно другому не помеха... Отвратный субъект. Одна улыбочка чего стоит – волчий оскал!

–    Это, Ефим, эмоции! – веско возразил Гапченко. – Тут наши мнения врозь. Раз партия Смирновскому высокий пост доверила – значит, он того стоит.

Ефим с укором глянул на редактора.

–    А если с такой меркой подойти к Савве Козырю, Корнею Грызо, генералу Мошкарову?

У Гапченко вздулись желваки на скулах, глаза нехорошо сверкнули, по щеке пробежала змейка.

–    Я тебя, Сегал, что-то не всегда понимаю.

–    Когда-нибудь поймете. Время не пришло. А не поймете – для вас же и хуже.

На следующий день Ефим сдал редактору обещанный фельетон. Гапченко прочел его, положил в ящик письменного стола, без особого энтузиазма сказал:

–    Написано зло, метко. Однако, понимаешь... скажу откровенно: в набор не сдам... без санкции парткома. Савва Козырь – подлец и негодяй, история с проституткой Масленкиной – возмутительна. В то же время, – редактор повел плечами, – Козырь – номенклатурная единица, утвержденная райкомом. Как бы мне не нагорело! Я не зря опасаюсь: могу сам себе закрыть дорогу в органы. Ты представляешь, что это будет для меня означать?! Катастрофу!.. Ну, пусть даже не Смирновский, пусть Дубова разрешит – ни секунды не задержу.

–    В таком случае, – сказал упавшим голосом Ефим, – дело труба. Бросьте фельетон в мусорную корзинку.

–    Нет, все-таки партком я с этим ознакомить обязан. Не разрешат печатать – ладно. Но хоть какие-то меры примут?

–    «Какие-то», – иронически повторил Ефим – вот именно, «какие-то»... А, поступайте, как хотите! – с досадой махнул рукой и покинул кабинет редактора. – Стена, – прошептал устало.

Событие следующего для стало поворотным в жизни Ефима. Надя Воронцова явилась на работу, казалось, ни жива, ни мертва. Обычно веселая, словоохотливая, она молча села за свой письменный столик. Не поднимая глаз, достала из ящика чистую бумагу, раскрыла журналистский блокнот, но за дело так и не принялась. Ефим внимательно и тревожно вглядывался в ее лицо. Ни кровинки. От него не ускользнуло, как дрожит перо в ее матовой с синими прожилками руке. В комнате кроме них – никого, можно спросить Надю, что случилось. А он почему-то не решался. Наконец не выдержал, подошел к ней, осторожно коснулся плеча, спросил тихо:

–    Что с вами? Снова заболели?

Надя не отвечала. Плечо под рукой Ефима дрогнуло, она резко вдруг поднялась со стула, схватила блокнот, выбежала из редакции. Ефим бросился было за ней, но, сделав несколько шагов к двери, остановился: не надо, захочет – сама расскажет. Он принялся править многословную стряпню Алевтины – ничего не вышло, не мог добраться до смысла: перед ним неотвязно маячил образ Нади, чем-то глубоко потрясенной. До чего же она в критические минуты своей жизни становится похожей на беспомощное маленькое существо, которому не просто добрый – любой человек обязательно бросится на помощь!

Вскоре на его столе зазвонил телефон.

–    Ефим...

–    Да-да, Надя, где вы?

–    У меня просьба к вам: если можете, подойдите к проходной. Прямо сейчас. И... найдите какой-нибудь предлог, чтобы сегодня не возвращаться в редакцию.

Надя шла ему навстречу, опустив голову.

–    Извините, – сказала смущенно, когда они встретились, – мне так плохо... простите.

Всем существом бросился Ефим ей на помощь.

–    За что вас прощать? Я... я... – он протянул ей обе руки, все, что мог сделать в этот момент.

Надя застенчиво улыбнулась.

–    Где бы нам поговорить?.. Это для меня так важно. – Она на минутку задумалась. – В Измайловском парке?

По случайному совпадению они сели на ту же скамью в одной из аллей, на которой Ефим два года назад коротал первый вечер после оформления на завод. Их окружала такая же густая зелень начала лета, в небе – такое же высокое солнце. Только сегодня оно освещало по-детски беспомощное Надино лицо.

Она открыла дамскую сумочку, вынула оттуда письмо-треугольник.

–    Прочтите...

Он быстро пробежал глазами пять строчек, написанных круглым крупным почерком: «Надя! Видно, не судьба нам с вами встретиться. Вот уже две недели, как я женат. Ваши письма и фотографию разрешите оставить на память. Не судите меня, не обижайтесь. Андрей».

Он не сразу понял, что произошло.

–    Это тот самый офицер?

Надя кивнула, по щекам ее потекли слезы.

–    Я верила ему, ждала. Если бы не знала его почерка, подумала, чей-то злой розыгрыш... Вы что-нибудь понимаете?

Ефим задумался. Откуда ему знать, что приключилось с Надиным офицером. Одно ясно: нежданно-негаданно Надя получила предательский удар и теперь ищет она у него не столько ответа на вопросы задачки, поставленной самой жизнью, сколько утешения, соучастия, опоры. Он искоса посмотрел на нее. «Говорите же, отвечайте», – молили, требовали, ее глаза. Но Ефим молчал: говорить что ни попало – не хотел, не имел права. Он прислушался к самому себе и вдруг обнаружил не то радостные, не то веселые всплески под самым сердцем. В первый момент он не посмел этому поверить, устыдился возникшего ощущения. Но оно нарастало, ощущение счастливого предчувствия наполняло грудь. Он знал, почему оно народилось, но ему неловко было даже самому себе в этом признаться – кощунственно! Ну и пусть кощунственно! Надино горе оборачивается для него светлой надеждой. «Слава тебе, Господи, – шептал он беззвучно, – значит теперь она никуда не уедет!»

–    Не отчаивайтесь, Надюша, не переживайте, – сказал он почти весело. – Не так страшен черт, как его малюют. – Он взял ее за руку, ласково, прямо посмотрел в глаза.

Она резко поднялась со скамейки.

–    Вы что, шутите? – спросила обиженно.

Ефим не отпустил ее руки.

–    Не ершитесь, сядьте... Разве в подобных случаях уместно шутить?

Надя недоверчиво глядела на него.

–    Вы верите в судьбу? – спросил вдруг Ефим.

–    Положим, верю, – ответила она чуть подумав. – При чем тут судьба?

–    Посмотрите, что пишет ваш офицер: «Не судьба нам встретиться». Что же печалиться да горевать? Вдумайтесь: надо ли терзаться из-за человека, которого вы и в глаза не видели? Случайно завязавшаяся переписка. Придавать этому серьезное значение, право, не стоит.

Надя задумалась.

–    Возможно... Только для меня это много сложное... Понимаете, человек в течение трех лет будто незримо присутствовал рядом, был моей совестью. По нем я соизмеряла свои поступки... И разом – всё?! – она смотрела с сомнением.

–    Помните, Надя, вы рассказали мне о вашем странном романе, когда болели, помните? Вы еще тогда боялись разочароваться в вашем заочном женихе при встрече, верно? Согласитесь, ведь это хорошо, что он так показал себя раньше, чем вы стали близкими. Тогда могло быть куда больнее. Я прав?

Она задумчиво молчала. Но Ефиму показалось, что душа ее постепенно оттаивает, с радостью заметил это по слегка порозовевшим щекам, по побледневшим веснушкам, которые, на его взгляд, нисколько не портили, наоборот, украшали ее.

–    Выше голову, Надя! – воскликнул он воодушевленно. – Устремите-ка свой взор ввысь, посмотрите, какое без-донно-голубое, сияющее весеннее небо над нами, а вы его будто и не замечаете, и кажется оно вам с овчинку. Не так ли?

–    Так, – виновато улыбаясь, призналась Надя.

–    Вглядитесь в нежную зелень, вдохните ее пьянящий аромат, вслушайтесь в стоголосое птичье пение, – приподнятым тоном продолжал Ефим, – воскликните: «Да здравствует весна!», и все невзгоды покинут вашу душу, ваша сердечная рана быстро начнет заживать... Хотите, я вам прочту свои стихи о весне?

Она посмотрела удивленно:

–    Вы пишете стихи?

–    Грешен, пишу, – отшутился он и начал декламировать:

Весна рисует красками Прозрачными и легкими,

Доносит ветер ласковый Мелодии далекие Страны раздолья птичьего,

Цветов благоухания...

У сердца у девичьего Весенние страдания.

В просторы светло-синие Швыряет солнце золото,

Годами обессиленный Глядит сегодня молодо.

И голубь над подругою Воркует, машет крыльями...

Весна бушует вьюгою В пьянящем изобилии... —

возвышенно закончил Ефим и выжидательно посмотрел на Надю.

–    Вы и в самом деле поэт, – искренне похвалила Надя и вдруг замолчала. Слово «поэт» вызвало у нее далекое воспоминание: она, ученица девятого класса, из книг, на уроках литературы, узнает о тяжкой доле русских поэтов, о трагических судьбах Пушкина, Лермонтова, Кольцова... Вместе с ними разделяли их страдания родные, близкие им люди. И тогда, девчонкой, дала себе зарок: она никогда не будет женой поэта, дабы не знать, не видать его душевные муки. Странные это были раздумья для провинциальной школьницы: где, когда могла она встретиться с живым поэтом, да еще стать его спутницей? Нелепая мысль юности, не более. Но сейчас, сидя рядом с настоящим поэтом, молодым да холостым, она вся сжалась внутри от страха, замерла. А если?.. Украдкой, но другими глазами, посмотрела на Ефима: «Нет, этого быть не может».

–    Да, вы, оказывается, поэт, – повторила она, – как это мило сказано: «У сердца у девичьего весенние страдания...» Как вы это угадали? – спросила наивно.

Ефим рассмеялся.

–    Ах, Надя, все девушки весной страдают, и парни тоже.

...До вечера прогуливались они по аллеям лесопарка, оживленно болтали. Большей частью говорил Ефим, увлеченно, вдохновенно. А Надя слушала. Многие его суждения и взгляды совпадали с ее собственными, лишь по-иному высказанными вслух другим человеком. И это было удивительным открытием.

И Ефим сделал для себя приятное открытие: Надя не просто маленькое существо, «курочка без мамы», которую хочется жалеть и выручать, а девушка умная, восприимчивая, пытливая. Он почувствовал в ней отнюдь не вежливого слушателя, но сопереживателя, почти единомышленника. И это была великая находка – находка родственной души.

С ней так легко и приятно, и с каждым часом, с каждой минутой виделась она Ефиму все милей, даже красивей, а в лучах предзакатного солнца и вовсе показалась сказочным лесным видением – неуловимым, но зовущим...

Всего несколько часов назад вошли они в парк чужими людьми. Она – спрятаться под крыло утешителя, он – на зов о помощи... Вечером покинули парк друзьями, даже чуточку больше, так, во всяком случае, думалось Ефиму. А Наде? Горе, которое утром затмило ей свет божий, грозило раздавить, заметно поубавилось. Образ Андрея несколько отдалился, поблек... Ефим, как волшебник, разогнал тучи над ее головой.

Распрощались они в тусклом коридоре барака.

–    До завтра, Наденька, – сказал он, не выпуская из рук ее прохладные пальцы.

–    До свидания, – она осторожно высвободила свои пальцы из крепкого рукопожатия.

Не спалось в эту ночь Ефиму. Он будто и не расставался с Надей, слышал рядом ее дыхание, как наяву видел ее стройную, застенчивую, милую и... желанную. Обнимал ее, осыпал страстными поцелуями, не чувствуя, что целует грубую ткань казенной наволочки. Он уже ни на секунду не сомневался в своем окончательном выборе: Надя станет его женой, очень скоро, может, завтра, послезавтра, ну через неделю, максимум, через две. Хорошо это или плохо? Такого вопроса сейчас нет, не должно быть:– это веление судьбы!..