Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Откуда взялось такое предчувствие? Вероятно, из трижды загадочных глубин или высот, не доступных ни самому зоркому глазу, ни самому чуткому уху – ощутил шестым чувством. Что за шестое чувство? Где находится? – одному Богу известно.

Если рассуждать здраво, у Ефима были основания считать предстоящую встречу с Надей неким поворотным моментом в их отношениях. Да, он не сможет в должной лирико-драматической форме, коленопреклоненным, со слезами на глазах, сделать ей предложение. Но стать его женой он ее непременно попросит. Ответит ли она согласием? Не уверен. Ведь их немедленный брак – сумасшествие со всех сторон. В том Ефим отдавал себе полный отчет, а противиться овладевшему им чувству не мог.

А Надя? Не слепо влюбленная, слава Богу, не контуженая, не потерявшая способность трезво мыслить, она мгновенно осознает всю нелепость затеваемого им брака.

И все же он надеялся. Иначе не мог.

...Наконец-то наступил немыслимо далекий для Ефима день свидания. Был этот день таким же теплым, безветренным, голубым и солнцеобильным, как и тот, позавчерашний. Еле дождавшись шести часов, Ефим торопливо направился к месту встречи. Часы над главным входом в парк показывали половину седьмого. «Фу, дьявол, как еще долго ждать», – сетовал он, прохаживаясь взад, вперед, следя, как медленно, неохотно прыгает минутная стрелка с деления на деление. Поглядывал то в ту, то в другую сторону: не появится ли Надя. И – о, радость! Еще минут за пятнадцать до назначенного времени заметил вдали идущую по липовой аллее стройную девушку с портфельчиком в руке. Она! Она! Он отличил бы ее от тысячи других, похожих на нее, по только ей присущей горделивой походке, грациозной – от Бога: ее никогда никто этому не обучал, конечно...

Через минуту-другую он был рядом с ней.

–    О, вы уже здесь, – не удивилась она. – Поздравьте меня: еще один экзамен с плеч долой.

–    Вы, Наденька, представить себе не можете, как я соскучился по вас! – Его дрожащий голос, возбужденное лицо, блестящие глаза выдавали сильное волнение.

Она и сама, вроде бы без всякого повода, заволновалась. Усилием воли овладела собой, открыла портфельчик, достала зачетку, протянула Ефиму:

–    Глядите, – сказал с гордостью, – одни пятерки!

–    Молодцом, – похвалил Ефим, невидяще затянув в зачетку. – Действительно, одни пятерки. Как вам это удается?

–    А я и в школе была отличницей, можно сказать, вундеркиндом озерковского масштаба, – заметила Надя без всякого хвастовства, как говорят о самом обыденном.

Ефим забрал у нее портфель и, взявшись за руки, они вошли в парк.

–    Мои учителя, – рассказывала Надя, – пророчили мне необыкновенное будущее, мечтали видеть меня известным ученым, при чем каждый в своей области знаний. Математик был уверен, что мой путь – в точные науки, физик усмотрел во мне задатки исследователя... Ну и прочие в том же духе. А жизнь, – вздохнула она, – жизнь распорядилась по-своему. Не успела я и года проучиться в МГУ – война. Затем мобилизация на оборонный завод. Три года назад я поступила на заочное отделение пединститута. Готовлюсь к тому, о чем никогда в своей гордыне не помышляла: стать учителем русского языка и литературы. Возможно, продолжу работу в печати. Как говорится, неисповедимы пути Господни, – усмехнулась грустно.

«Вот именно, неисповедимы пути Господни», – подумал Ефим, не без тревоги слушая Надю. Не окажется ли он причиной крушения ее последней надежды? «Опять ты сам себя грызешь, – разозлился он. – А ну вас ко всем чертям, сомнения-колебания, так и с ума сойти недолго!» Нет у него больше сил рваться на части. Рядом Надя, которую он любит без памяти. Небо над ним – без единого облачка, есть молодость, полная дерзких стремлений, жаждущая любви. Сию минуту он скажет ей неизбежное, решающее.

–    Надя, Наденька! – крикнул он громко, взволнованно.

Она посмотрела удивленно, вопросительно.

«Я люблю вас, Надя, будьте моей женой», – рвались наружу заветные слова... А он, хоть убей, не мог их произнести. Глотнув, словно задыхаясь, воздух, снова крикнул:

–    Надя! – И тише: – Какой сегодня прекрасный день. Посмотрите вон на ту березку, легкую, красивую, целомудренную... «Как вы Надя», – хотел сказать и запнулся.

–    Березка? – переспросила она, глядя на молодое деревцо. – Чудесная березка! Если бы я умела писать стихи, обязательно сочинила бы что-то о березах. Недавно попалось мне на глаза стихотворение о березке. – Она назвала известного поэта. – Ничего... но мне показалось слишком рассудительно... Вы читали? Права я, как думаете?

–    Безусловно. По-моему, поэзия – язык сердца, язык души. Рассудительность – яд для поэзии, так я думаю... Хотите, я вам прочту стихотворение о березке?

–    Ваше?

Ефим не ответил и начал читать:

Веселый ветер струнами Играет над тобой.

О чем, березка юная,

В ответ шумишь листвой?

Он вроде бы ровесник твой,

Как раз тебе под стать,

И завлекает песнями За облака слетать.

Но ветру верить можно ли?

Он парень озорной,

Гарцует меж березами,

То к этой, то к другой.

И ты, зеленокудрая,

Упрямо смотришь ввысь.

Такое целомудрие,

Хоть в пояс поклонись.

–    Светлое стихотворение, – сказала, немного подумав, Надя, – как будто оно не о деревце, а об очень чистенькой девушке.

–    О вас... Оно ваше... Разрешите подарить его вам...

вместе с моим сердцем, – сорвалось с его языка.

Надя испуганно, пристально посмотрела на него. Глаза ее спросили: «Что означает – вместе с моим сердцем?»

Ефим понял ее немой вопрос, но ничего не ответил, хотя момент для признания в любви был более чем походящий. Зеленая тишина парка, тускло освещенная лучами заходящего солнца, ароматный, чуть движимый ветерком воздух, – это и еще что-то всесильное, необъяснимое должно было заставить его говорить, говорить, а ее, затаив дыхание, – слушать. Но он молчал.

...Они вышли из парка, когда уже сгустились поздние майские сумерки. Уродливым видением возник перед ними силуэт барака – Надиного общежития.

–    Вот мы и дома, – сказала Надя и поправилась: – То есть, я дома. До свидания, Ефим. Не забудьте принести обещанную «Березку».

О, как не хотелось ему расставаться с Надей! Но он и не смел, и не думал набиваться к ней в гости.

–    До свидания, – вымолвил устало, с досадой: снова не сказал ей самого главного, вот мучение! Когда же, он осмелится наконец? В следующий раз? А когда он будет?

–    Знаете что, – словно что-то вспомнив, – сказала вдруг Надя, – если хотите, зайдите ко мне. Девушки на работе, поболтаем, перекусим. Я очень проголодалась. А вы?

–    Как волк зимой, – возликовал Ефим, и куда девались его усталость, досада! Он схватил Надю за руку. – Просто, замечательно! Спасибо!

Она удивилась.

–    За что?

–    Не спрашивайте. Мне так не хотелось уходить от вас... Я проголодался, как волк зимой, – повторил Ефим не очень оригинальное сравнение, пытаясь скрыть овладевшую им радость – побыть с ней еще часок-другой.

Надя отперла замок, открыла дверь, включила свет. Ефим замешкался на пороге. Снова поразила его скудность, неприглядность этого жилища. Среди отталкивающего убожества Надя выглядела цветком, невесть как очутившимся здесь, неярким, но прелестным своей нежностью. Не спрашивая, хочет она слушать или не хочет, едва переступив порог комнаты, он начал декламировать. Надя слушала с улыбкой, внезапно покраснев, опустив глаза.

...В саду, у прогнившей ограды,

Вырос чудесный цветок,

И дышит легкой прохладой Каждый его лепесток.

Ни ливни, ни выстрелы града Его истребить не смогли.

Цветок распустился как радость,

Как символ бессмертья земли.

–    Вы сегодня поэтично настроены, – с напускной игривостью сказала она, – трогательная миниатюра... Это тоже ваша?

–    Давно написал, а вспомнил сейчас.

Ефим волновался. Как бывает часто, волнение одного человека мгновенно передается другому. Но если Ефим знал причину своего состояния, то Надя, испытывая необъяснимое беспокойство, спрашивала себя: «Что со мной? В чем дело?» Она пригласила его сесть, сунула какую-то книжечку в мягкой обложке. «А. И. Куприн. Гранатовый браслет», – прочел он.

–    Вы, конечно, читали?.. Почитайте еще разочек. Стоит... А я приготовлю поесть. – Она достала из тумбочки несколько свертков и отправилась на кухню.

Лет восемь назад Ефим читал «Гранатовый браслет». Тогда повесть не произвела на него сильного впечатления. Для молодого человека, выросшего в новом послереволюционном обществе, моральные устои которого порой были не безупречны, отношения между мужчиной и женщиной – опрощены, повесть была не совсем понятна, казалась старомодной, пожалуй, надуманной, но теперь... Глаза быстро побежали по строчкам. Драматическая и поэтическая история беззаветной, безответной любви скромного чиновника к блистательной княгине захватила его так, что он не заметил прихода Нади со сковородкой, издававшей дразнящий запах, в одной руке, с большим чайником – в другой.

–    Ну, как? – спросила она, ставя ужин на стол. – Впрочем, обсудим после. Сначала давайте поедим.

Незатейливые яства были уничтожены молниеносно, чаепитие тоже не затянулось. Надя убрала посуду со стола, протерла клеенку, сбросила с ног свои громоздкие тупоносые туфли, забралась на постель, поджала под себя ноги, облокотилась на подушку... Бфим залюбовался ее непринужденной грациозной позой.

–    Так успели вы дочитать «Гранатовый браслет»? – спросила она, перехватив выразительный взгляд Ефима.

–    Немного не дочитал, – ответил он, отводя глаза в сторону, – но дело не в этом. Я прекрасно помню окончание. История – уникальная, любовь – высочайшая, жертвенная... – Ефим замолчал. Он спросил себя, смог ли бы вот так безнадежно любить Надю, находясь от нее по другую сторону пропасти. – Видите ли, Надюша, – задумчиво проговорил он, – разумом я понимаю Желткова, завидую ему. Но должен признаться – на такое, увы, не способен. Готов на любые жертвы ради любимой женщины, только моя возлюбленная должна быть рядом со мной, отвечать на мою любовь посильной для нее взаимностью, как минимум... – Он снова замолчал, ожидая, что она скажет. – А вы смогли бы полюбить так? – спросил неожиданно.

–    Я?.. При чем тут я? – Надя смешалась, лицо ее вспыхнуло. – Не знаю, что вам сказать. Может быть, я не способна на высокую любовь. Любить, наверно, тоже дар Божий?.. В одном уверена: с избранником пойду, как говорили в старину, и по самой тернистой дороге. На это, думаю, меня хватит. Поверьте, я не хвастаюсь... Преданность и мужу, и его делу в нас, русских женщинах, заложена Богом... от Бога, – закончила она, смутившись вовсе не присущей ей риторичности.

–    Верю, – сказал Ефим, влюблено глядя ей в глаза, – не сомневаюсь в вашей искренности.

Порыв ветра вдруг с силой захлопнул открытое настежь окно. Сверкнула молния, загрохотал раскатисто гром. Надя вздрогнула:

–    Заприте, Фима, поскорее окно, стекла могут разбиться. И откуда налетела гроза? Небо только что было совсем чистым.

–    В мае часто так случается, грозы налетают внезапно. – Ефим запер рамы, вернулся, сел, но не на табуретку, а на кровать, рядом с Надей. Она чуть съежилась.

–    Извините, Надя, я...

–    Ничего, ничего, сидите здесь.

Неодолимая сила потянула его к Наде. Не мог он, да и не хотел бороться с этой лишь Богу подвластной силой. Он привлек к себе Надю, начал страстно целовать ее. Она не противилась. Ефим почувствовал, как разомкнулись теплые губы, ответив робким, но долгим поцелуем. Надя прижалась к нему упругой девичьей грудью и совсем свела его с ума.

Неотвратимая судьба толкнула их на последний шаг.

...Потом, наполненный до краев счастьем, он ласково прижал к себе молчащую Надю, так неожиданно отдавшую ему себя. Ефим был на седьмом небе, теперь он любил Надю еще больше! Если первое обладание Лидой опустошило его, то сейчас, к его радости, он был охвачен безмерным блаженством, нежностью, восторгом. Происшедшее крепче привязало его к любимой, навсегда, безвозвратно – не о том ли мечтал он последнее время? Это – естественное завершение первой главы большого захватывающего романа длиною в жизнь... Надя, наверно, ждет от него каких-то особенных слов, быть может, она, опомнившись, затаив дыхание, думает: «Что я, глупая, натворила? Почему так бездумно уступила ему? За кого он меня теперь принимает?..»

–    Радость моя, моя единственная, – жарко шептал Ефим, не допуская и тени обидных мыслей в родной головке, – да святится имя твое, Наденька, жена моя.

...Проснулся он, когда утренний свет заполнил комнату. Глянул на ходики – пять часов. Осторожно поднялся с постели, заторопился покинуть общежитие до прихода Надиных соседок. Неслышно коснулся губами щеки глубоко спящей Наденьки. На цыпочках вышел из комнаты.

К себе в общежитие Ефим не шел – летел! Сильный, влюбленный! Грудь распирал утренний весенний воздух, «Надя, родная Надя!» – пела душа. Громкое чириканье воробьев, встречающих солнце, слышалось ему соловьиными трелями, молодая листва придорожных тополей, тронутая золотом лучей утреннего светила, виделась райскими кущами.

«Твой милый облик, детски строгий,

Любви румянец озарил...

И этой нежности, о Боги! -Я жаждал, но не заслужил...» -

пело в нем, вне его, вокруг.

Скорее всего, он так и не заснул. Сквозь полузабытье, неведомо откуда слышались ему патетические строки, столь созвучные его теперешнему состоянию. Строки складывались в четверостишья, немного старомодные, сочиненные, наверно, давным-давно безвестным влюбленным бардом...

...В редакции все уже были на своих местах. Машинистка аритмичной дробью что-то выстукивала на стареньком «Ундервуде». Крошкина глубокомысленно вперила васильковый взор в чистый лист бумаги. Надя просматривала записи в блокноте.

–    Здравствуйте, товарищи! – приветствовал Ефим громко и торжественно.

Надя подняла на него чуть усталые, ласковые серо-голубые глаза, улыбнулась с еле заметным смущением. Не отрывая от нее глаз, он сел за свой стол, достал из ящика несколько листов бумаги. Что писать – толком не знал.

Надя то и дело на него посматривала, ему казалось – звала, манила. Он хотел сорваться с места, подойти к ней, взять за руку, объяснить: «Поздравьте нас! Мы – муж и жена». Уже приподнялся со стула, восторженный монолог готов был вырваться наружу, но сдержался: успеется... Бог знает как, а Анфиса Павловна стала о чем-то догадываться. Она подозрительно уставилась рачьими глазами на Ефима, перекатила подозрительный взгляд на Надю, повела глазами туда-сюда, ехидно осклабилась, хихикнула:

–    Тина, а Тина, посмотри на эту парочку, барана да ярочку... С чего это вы так переглядываетесь? А ну-ка, выкладывайте начистоту!

Крошкина поправила на носу позолоченные окуляри-ки, внимательно вгляделась в Ефима и Надю, нехорошо скривила ярко накрашенные губы:

–    Действительно тут что-то не того... Да, Фимуля?

–    Факт, – подтвердила Пышкина, – не того!

Обжигающий жар внезапно бросился Ефиму в лицо.

Он видел, как густо покраснела Надя, заерзала на стуле. Необходимо было срочно заткнуть глотки редакционным кумушкам или отвлечь их внимание.

–    Гапченко еще не приходил? – спросил он.

–    Не пгиходил, – ответила Пышкина, криво усмехаясь, морща мясистый носик, – ты нам зубы не заговагивай, скажи лучше...

–    А Гапченко вряд ли вообще сюда придет, – загадочно проговорил он.

–    Как не пгидет? Чего ты гогодишь? – Пышкина перестала печатать, уставилась на него.

Алевтина высоко подняла реденькие брови.

Ефим торжествовал: теперь заинтригованные дамы оставят в покое и его, и Надю.

–    Разве вы не знаете, что Федор Владимирович... – он сделал выжидательную паузу.

–    Что – Федор Владимирович? – в один голос спросили любопытные дамы.

–    Скоро узнаете... – Ефим нарочно сделан важный вид, – потом... Надя, ты не собираешься на завод?

–    Мне действительно нужно в инструментальный... – она быстро положила в сумочку блокнот и карандаш.

Через несколько минут, взявшись за руки, они шагали в сторону, противоположную заводу.

–    Ну, скажи, что я не молодец! Придумал-таки повод смотаться из редакции. А то они...

Алая краска залила лицо, даже шею Нади.

Она посмотрела на него, и в ее глазах он прочел и радость, и робость, и стыдливость, и любовь.

–    Надя, – ласково и чуть торжественно сказал Ефим, – ты, наверно, не осознаешь высочайшего значения этого вот теперешнего момента. Запомни: именно сейчас мы делаем с тобой первые совместные шаги по длинной-длинной, далекой дороге. А сколь она велика во времени и в пространстве – одному Богу известно. Только наверняка сегодня началось наше с тобой свадебное путешествие на много лет, до старости, до конца...

Задумчивая улыбка осветила лицо Нади.

–    Свадебное путешествие?.. На долгие годы?.. Очень поэтично сказано. Символическое путешествие, надо полагать? – потом, с еле заметной тревогой, спросила: – А каким будет, по-твоему, наше не символическое, а реальное, земное цутешествие?

Ефим уже собрался сказать, что будет оно трудным, чертовски трудным, но если они, рука в руке, дружно, словно слившись воедино, будут идти отныне и всегда, никакие невзгоды, никакие беды не смогут сломить их, поставить на колени. Но он не произнес неуместный монолог: зачем омрачать ей и себе такой большой праздник в их жизни – первый супружеский день. Пусть он запомнится ярким, как высокое майское солнце над их головами. А там... Он напряг все силы, обманывая самого себя, бодро провозгласил:

–    Наше свадебное путешествие, реальное, непременно будет хорошим, благословенным. Я верую: ведь мы вместе, вместе!

Они свернули в небольшой скверик.

–    Присядем, Надюша, – Ефим опустился на скамейку.

–    Ой, подожди! – воскликнула Надя. – Видишь, бумажка: «Осторожно, окрашено!»

Но было поздно. Ефим вскочил со скамейки, Надя повернула его к себе спиной и ахнула: на брюках четко отпечатались четыре зеленые полоски.

–    Что же делать? – сокрушалась она. – Придется пойти к тебе в общежитие, переоденешься. Благо оно рядом.

Вахтер дал Ефиму ключ от комнаты.

–    О, – воскликнула Надя, входя, – прекрасная комната! Не то что моя барачная берлога.

Между тем Ефим медленно, будто раздумывая, вытащил из-под кровати чемодан. Не спешил его открывать.

–    Что ж ты не переодеваешься? Я отвернусь, – пошутила Надя.

–    Во что переодеваться? – с трудом выдавил он из себя. – Других брюк у меня нет.

Надя изменилась в лице, с материнской жалостью посмотрела на Ефима.

–    Не горюй, – сказала с деланным спокойствием, – и мой гардероб – не то, что у Тины Крошкиной, раз в десять меньше. Не волнуйся, что-нибудь придумаем.

–    Что можно придумать? И краска, как на грех, масляная. Пристала, хоть топором вырубай!

–    Вот что, – сказала Надя, – выход есть. Я серьезно. – Ефим глянул на нее с мольбой и недоверием. – Снимай брюки. Я пойду к себе, постараюсь их спасти. Снимай!

Ефим разоблачился, завернул брюки в газету, не поднимая глаз, протянул сверток Наде.

–    Не стоит по пустякам расстраиваться. Ну! – она взяла сверток. – Я мигом!

Восседая в трусах на кровати, он мысленно подтрунивал на собой: «Журналист-голодранец, бесштанный молодожен»!

А Надя – молодчина, не растерялась, виду не показала... «Не страшно», – сказала она, а ему жутковато: с угнетающей ясностью расшифровал он ее признание – с одежонкой у нее не лучше, чем у него. Да-с!.. Коллизия!

Ефим поднял крышку чемодана и, не глянув в него – он наперечет знал свое богатство – с силой захлопнул крышку, пнул чемодан под кровать, будто пустая фанерная коробка была виновата в его нищете. Ладно, авось обойдется, авось мы с Надюшей что-нибудь придумаем. Спрятавшись за эту всегдашнюю «палочку-выручалочку», он малость успокоился.

Пришла Надя, бодрая, сияющая. Глянув на нее, Ефим сразу забыл о горьких горестях.

–    Сидишь, шлышок? Рыдаешь? Вот они, твои брюки! Как новенькие! – Надя обеими руками держала на весу отутюженные, отливающие синевой, абсолютно чистые штаны.

Ефим ахнул: вот это да! Куда девались его еще три часа назад затасканные, в зеленых масляных полосках брюки?

–    Надя, ты волшебница, моя спасительница, – произнес он растроганно.

–    Оставь похвалы на потом. Одевайся, идем в столовую. Ужасно есть хочется. Да и на завод надо. Или мы сегодня не работаем?

Вечером после работы Ефим решил осторожно поговорить с Надей о делах насущных. Главное – где они будут жить? Это проблема вот-вот встанет перед ними неотвратимо, как чередование времен года, и непреодолимо, как высокая отвесная стена. Девушки-соседки перейдут в дневную смену, и тогда...

Трудно было Ефиму приступить к неприятному разговору, не хотелось портить настроение Наде. А она собирала на стол ужин, нарезала ломтики белого и черного хлеба, ставила посуду – обычное домашнее женское занятие. Ефим любовался движением ее рук, наклоном русой головки, новым выражением лица, которого еще вчера не было... Он не отрывал от нее восхищенных глаз, она, чувствуя на себе его взгляд, радовалась, смущалась.

И трудный разговор не состоялся, Ефим отложил его на «потом»...

...Он проснулся еще до раннего майского рассвета. Осторожно, чтобы не разбудить Надю, подошел к окну. Будто разбавленная темнота, легкий туман... На небе скорее угадывались, чем виделись, очертания облаков. Он глубоко вдохнул свежий воздух, отошел от окна, сел на табуретку у стола, залюбовался спящей Надей, русо-пепельной волной волос, раскинувшихся на подушке... И как всегда внезапно в его мозгу, в сердце зазвучали поэтические слова.

Туман в окне, а может, темень?

Наверно, ночь: вокруг покой...

Крадутся в небе тучки-тени,

Мы на земле одни с тобой...

Волос волнующие пряди Струят едва заметный свет,

И теплое дыханье рядом...

А может быть, тебя здесь нет?

И я один, бреду по лугу,

И слышу тихий всплеск реки...

Березку, юную подругу,

Причесывают ветерки...

–    Фима, а Фима, – окликнула его проснувшаяся Надя. Он не сразу понял, кто его завет, но увидел протянутые к нему Надины родные руки, поспешил им навстречу.

–    Который час? – спросила она полусонно.

Ефим глянул на ходики.

–    Около трех.

–    Всего-то? Почему ты не спишь?

Медовый месяц молодоженов, как и следовало ожидать, не мало-помалу, а сразу же превратился в бедовый.

Первый гром грянул, когда Надины соседки по комнате перешли в дневную смену. Две недели молодые ночевали порознь. Затем настала очередь работать девушкам в ночную... Затем... Этакая «карусель» стала невмочь.

«Где найти пристанище? Откуда ждать помощи?» Эти вопросы неотступно преследовали Ефима. Выход виделся один: обратиться к директору завода, хотя от одной этой мысли Ефиму становилось тошно. Он живо представлял себе, как пренебрежительно, высокомерно выслушает его просьбу не по годам огрузший Мошкаров, как скривит бесформенные дряблые губы, разведет пухлые руки и, не глядя на просителя, промямлит: «Ничем помочь не могу. Нет у нас свободных комнат. Погоди, потерпи...» Нажмет пальцем на сигнальный звонок: «Следующий!..» А Ефиму, с упавшим сердцем, с опущенной головой, оплеванному, плестись по длинной ковровой дорожке вон из директорского кабинета... Нет, такое унижение непереносимо! Надо придумать что-нибудь другое.

В один из дней, после работы, поужинав в заводской столовой, Ефим и Надя отправились в парк. Шагали неторопливо: спешить некуда и незачем. На душе – муторно, впереди – очередная ночь разлуки. Уселись подальше от взоров людских на свою любимую скамеечку. Погода после полудня изменилась, похолодало. На предвечернее небо надвигалась тяжелая туча. Ефим и Надя потеснее прижались друг к другу – так теплее... Сейчас сидеть бы им у себя дома, отдыхать, читать, пригласить знакомых, развлечься – мало ли что делают люди по окончании трудов праведных под своей крышей. А они – как это ни страшно – бездомные!..

–    Надюша, – начал он неуверенно, – а может быть, нам пока поселиться у меня, в моем общежитии?

–    Одно и то же, – уныло ответила Надя. – Давай поживем порознь. Вместе – по графику работы моих соседок... Обретем же мы, в конце концов, свой собственный угол?

–    Ладно, будь по-твоему. А на прием к Мошкарову, хоть это для меня нож острый, сходить придется. Вряд ли он простит мне фельетон о Крутове. А потом еще непочтительный разговор по телефону. Напрасный будет поход. Но выбора нет, схожу.

–    Ты – бывший фронтовик, инвалид войны, – подсказала Надя, – и я попала сюда по мобилизации, с первых дней восстановления этого завода вместо эвакуированного. Веские доводы. Отказать тебе ему будет нелегко.

И Ефим решился. Предварительно написал короткое заявление на имя генерал-директора, точнее, не заявление, а «рапорт». В том заключались маленькие хитрость и расчет: невоенному, генералу по должности, Мошкарову слово «рапорт» должно приятно пощекотать самолюбие, дать почувствовать себя и впрямь генералом, военным.

...Он восседал за массивным столом в огромном, вычурно и безвкусно обставленном кабинете. Ефим, как им было задумано, чеканя строевой шаг, приближался к стоящему в глубине кабинета столу. Не дойдя метра два он остановился, вытянул руки по швам, четко произнес:

–    Товарищ генерал-майор! Бывший сержант советской армии Сегал прибыл к вам на прием. Разрешите обратиться!

Это не укладывалось в привычный, издавна отработанный ритуал приема. Мошкаров несколько растерялся, выкатил на Ефима мутноватые, почти бесцветные глаза, наморщил низкий лоб, с трудом оторвал увесистый зад от кресла, буркнул:

–    Вольно, вольно... можно, обращайтесь, садитесь.

Ефим развеселился. Еле сдерживая смех, он, не садясь, протянул генералу «рапорт». Мошкаров грузно вернул свое седалище в кресло, вооружился большими роговыми очками, приступил к чтению. С напряженным вниманием следил Ефим за выражением его лица. Он сразу заметил перемену: сквозь жирную желтизну мясистых щек проступил румянец, губы искривились, брови сомкнулись. Мошкаров отложил в сторону «рапорт», глянул в окно, бросил недобрый взгляд на Сегала, молчал. Ефим продолжал стоять и, как полагал, читать мысли Мошкарова. В генерале, догадывался он, борются сейчас по крайней мере два противоположных желания. Узнав из «рапорта», кто есть на самом деле сей сержант, генералу захотелось с маху отрезать: «Нет у нас свободных комнат!», ляпнуть резолюцию: «Отказать». Но с другой стороны, как и рассчитывал Ефим, его строевой шаг, форма обращения, наконец, надетая на нем видавшая виды старая военная гимнастерка, на которой поблескивали боевые награды, не позволяли генералу по-мошкаровски грубо, напрямик, огреть Сегала всевластным кнутом.

–    Так вы и есть тот самый Сегал, работник нашей многотиражки? – спросил он ледяным тоном. Придирчиво, изучающе ощупывал глазами стоящего перед ним. – Любопытно... Да вы присядьте...

Ефим сел на ближайший стул.

–    Пишешь ты, Сегал, хлестко, – перешел на «ты» Мошкаров, – даже чересчур хлестко, я бы сказал. Но не в том дело. Просьба твоя, сам понимаешь, не простая. Жилья свободного у нас нет. – Мошкаров помолчал, достал из кармана платок, сплюнул в него, убрал платок. – Но, принимая во внимание твои фронтовые заслуги перед нашей великой советской Родиной, попытаюсь кое-что для тебя сделать. – Он размашисто красным карандашом написал на «рапорте» резолюцию: «Тов. Козырю. Подыщите молодой семье Сегалов жилье. Генерал-директор С. Мошкаров». Протянул «рапорт» Ефиму. – Запомни, советский генерал заботится о своих подчиненных. Ступай.

Пока Ефим был на приеме, Надя, прогуливаясь по тротуару возле заводоуправления, нетерпеливо поглядывала на двери, из которых должен был появиться Ефим. Он вышел смеющийся, с виду веселый, а в глазах – затаенное неудовольствие, которое не хотел скрыть.

–    Ну, как? – спросила она взволнованно.

–    Отлично! – он протянул ей «рапорт». Она быстро прочла резолюцию. – Что же ты, Надюша, не пляшешь? Победа!

Она посмотрела с сомнением.

–    Ой ли? Ты уверен?

–    Не уверен. До полной победы далеко. «Их превосходительство» отфутболили меня к Савве Козырю, а тот, мой «мил-дружок», переправит меня к Пенькову.

Надя грустно улыбнулась.

–    Не горюй, Наденька, зацепка все же есть. Считай, что фарс с переодеванием удался.

–    А дальше?

–    Дальше? Переоденусь и сейчас же к Козырю. Надежды мало, но и времени терять нельзя.

Козырь встретил Ефима, как друга старого.

–    Товарищ Сегал, садитесь, пожалуйста, что хорошего скажете? – слова Козырь говорил ласковые, приятные, а в тоне его хрипловатого баска Ефим уловил скрытую враждебность и настороженность. Белесые глазки обдавали холодком. – Садитесь же, слушаю вас.

Ефим положил перед Козырем «рапорт» с резолюцией Мошкарова. Козырь, не торопясь, основательно ознакомился с его содержанием, повернул листок наискось, прочел резолюцию. Привстал, торжественно «поздравил с вступлением в брак»:

–    Желаю счастья!

–    Благодарю, – сдержанно ответил Ефим. Чего желает ему Савва на самом деле, он знал.

Наступила пауза. Поджав толстые сластолюбивые губы, Козырь, видимо, что-то примерял в уме.

–    Стало быть, – он сощурился, – вы, Ефим Моисеевич, как молодожен, нуждаетесь в жилье, нуждаетесь... – На его лице промелькнуло злорадство: добыча сама лезла в рот. – Находитесь с вашей юной супругой, так сказать, между небом и землей.

Ефим молчал.

– Ах, Семен Михайлович, Семен Михайлович! – страдальчески покачал круглой головой Савва. – Легко ему резолюции писать. Будто не знает сколько... Тыща! Вот сколько у меня стоит на очереди народу. Где же мне подыскать вам комнату, товарищ Сегал? Где?.. Нету! Нетути! – он картинно развел бостоновые рукава пиджака, из которых торчали розовые кисти его рук. – Нетути, хоть зарежьте!

Иного Ефим и не ожидал, потому сердце его не упало.

–    «Нетути», – передразнил он Козыря, – «хоть зарежьте, нетути...»

У Козыря округлились глаза.

–    Нетути, – повторил Ефим, – для работника редакции, инвалида Отечественной войны и для его мобилизованной на завод жены. А для вашей девицы Вали Маслен-киной «есть тути»?

Козырь оцепенел от неожиданности, быстро заморгал глазками, лицо его стало пунцовым, губы задрожали, он вобрал круглую головку в покатые плечи, съежился,

–    Как вы смеете так разговаривать с ответработником?! -выкрикнул фальцетом, неуверенно, буцто взвешивая: отступить или наступать? И вдруг истерично взвизгнул: – Вон из моего кабинета, нахал!

–    Что-о?.. Что? – тихо, но грозно зарычал Ефим, приподнимаясь со стула, чувствуя, как коварный раскаленный уголек подступает к самому горлу. – Вы кого гоните из кабинета?! Кого! Кого, я спрашиваю?! – в бешенстве заорал он на Савву.

Козырь разом струсил, обмяк, поспешно откинулся на высокую спинку кресла, забегал глазками, забормотал:

–    Успокойтесь, товарищ Сегал, поговорили, погорячились... Хватит. Давайте не будем друг дружке нервы трепать, – сказал заискивающе, фальшиво. – Понимаю вас, сочувствую... Не верите? Зря!.. В общем, решим так: я распоряжусь, поставим вас на очередь, на учет. При первой возможности устроим комнату. Даю вам слово!