Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

Хозяйка дома и гость обменялись поклонами, улыбками.

–    Скоро придут и остальные члены нашей семьи – Леночка и Боб, – сказал Олег Николаевич.

«Наверное, дочь и сын», – подумал Ефим, и в это время из прихожей донесся звонок.

–    А вот и они! – Батюшков поспешил открывать дверь.

Через минуту в дверях вырос огромный лоснящийся дог. Натягивая поводок, он тащил за собой девушку лет шестнадцати, очень похожую лицом на Олега Николаевича. Пес уперся в Ефима желтыми с сумасшедшинкой глазами и глухо, как из бочки, залаял.

–    Боба, Бобинька, свои, нельзя, – увещевал пса Батюшков. – Леночка, отведи Бобиньку в его комнату и запри. Он умница у нас, – похвалил собаку хозяин.

–    Олег Николаевич, у меня все готово, можно обедать, – возвестила Лариса Дмитриевна.

Леночка помогла сервировать стол, Олег Николаевич достал из буфета пол-литра настоящей «Московской» и бутылку портвейна. Обед был обильный и вкусный. Ефим и не помнил, когда лакомился подобным. «Вот так чашка чая!» – усмехнулся он про себя.

После обеда хозяин и гость перешли из столовой в соседнюю просторную комнату.

–    Здесь – главное мое богатство, моя библиотека, – Батюшков указал на два широченных шкафа красного дерева с полками, сплошь заставленными книгами.

–    Признаюсь вам, инженерство – не мое призвание, так уж получилось. В душе я – литератор, неистребима моя любовь к словесности, особенно к поэзии, стихи – моя стихия, – улыбнулся он своему неожиданному каламбуру. – Особенно Пушкин. Ах, Пушкин! Волшебник! «Гусей крикливых караван тянулся к югу...» Одна строка, а какая картина, какое содержание, сколько грусти... Вы любите поэзию, Ефим Моисеевич?

Спокойно и безмятежно текла непринужденная беседа о поэзии, о красоте... В уютном, со вкусом и комфортом убранном жилище сама мысль о какой бы то ни было неустроенности, несчастье, а тем паче о войне – казалась бесконечно далекой.

...Улица встретила Ефима теменью, густо моросящим холодным дождем. Светомаскировка в Москве строго уже не соблюдалась, но, видно по привычке, окна плотно зашторены – кажется, глубокая ночь и город спит. Лишь в одном окне дома напротив, в полуподвале – комнате Андреича – яркая пробоина света.

Мгновенно и остро полоснула она по сознанию Ефима: «Андреич и Батюшков. Нищета и барство. Полуголод и пресыщение...»

Резкий порыв ветра заставил его ускорить шаг, он не стал дожидаться трамвая, шлепая по лужам, добежал до общежития.

Непривычно переполненный желудок настойчиво подталкивал его на отдых, а неспокойное, возбужденное сердце отгоняло сон. Ефим окинул взглядом три десятка кроватей, на которых спали вчерашние бойцы, его товарищи, «солдаты тыла»... Некудышне живут, прозябают, кое-как сводят концы с концами. Ефим вспомнил рабочую столовую, скудные массовые обедишки, жалкие добавки на талончики «УДП»; шныряющие по столовой полутрупы с голодной тоской в глазах, сливающие из чужих тарелок супоподобные остатки и ошметки перловой каши, собирающие на столах крошки хлеба, тщетно пытаясь хоть чем-то заполнить безнадежно пустой желудок.

А сам он, молодость и здоровье положивший на алтарь многострадальной Родины, из последних сил работающий теперь на военном заводе для фронта, для победы, сам-то он как живет-поживает?..

Надо терпеть, надо переждать, страна переживает чрезвычайно тяжелое время. Но почему, каким образом общие трудности этого периода не коснулись Батюшкова? Какая пропасть, тем паче в условиях войны, между пресыщенностью, пусть единиц, и прозябанием на грани смерти того большинства, что кровью и потом добывает победу в окопах и у станков? Кто учредил несправедливое разделение? Что за «пир во время чумы»?.. Заварилась каша в голове у Ефима... Неужели и правду: кому война, а кому мать родна?

Но, может быть, Батюшков исключение?..

... Во сне Ефим увидел батюшковского Боба: пес вырывает из рук Андреича кусок колбасы – месячную норму по карточке. Андреич ударяет пса деревянной культей, Боб свирепеет, бросается на Андреича, пытается добраться железными челюстями до его жилистого горла. Ефим спешит на помощь. Взбешенный зверюга толстыми лапищами сбивает его с ног, впивается острыми клыками в плечо... «А-а-а-о-о-оо! Пошел вон!» – орет Ефим.

Соседи по общежитию в который раз вскакивают с кроватей: опять сержант воюет, просто наказание с ним!.. Ефима будят: «Хватит чертей скликать! Просыпайся!»

–    Что? Где? – ошалело бормочет он, с силой отшвыривая от себя будившего. – Проклятый пес!

–    Сам ты пес, – обижается тот, – очнись, вредно тебе по гостям шляться!..

Глава десятая

К рабочей смене следующего дня Ефим приступил с острой головной болью. После недолгого пребывания в цехе ушел в свою конторку, сел за столик, сжал ноющую голову руками – вроде бы полегчало. Он, кажется, даже вздремнул.

–    Ефим Моисеевич! – услышал словно издалека девичий голос, – Вас просит Олег Николаевич, сейчас же.

Ефим очнулся. Перед ним Люба – секретарь начальника цеха.

–    А вы не знаете – зачем?

–    К вам корреспондент из редакции, пожалуйста, не задерживайтесь,

«Корреспондент? Из редакции? Из *сакой? По какому поводу?» – гадал Ефим, направляясь к Батюшкову. В кабинете начальника цеха, кроме его хозяина, сидела женщина лет тридцати в голубом демисезонном пальто, отделанном беличьим мехом. Из-под шапочки-капора на воротник пальто спадали матово-русые локоны. Сквозь утолщенные стекла очков в золотой оправе немного близоруко, как-то размыто, глядели васильковые глаза. Слегка увядшие щечки пылали неестественным румянцем. На коленях женщины лежал блокнот, в наманиюоренных пальцах – зажат карандашик.

–    Ефим Моисеевич, – прервал Батюшков приятнейшую, как заметил Ефим, беседу, – к вам корреспондент нашей уважаемой многотиражной газеты, Алевтина Михайловна Крошкина.

Та заулыбалась подкрашенным ртом, обнажив белые, вперемешку с золотыми, небольшие ровные зубы, быстро положила на стол блокнот и карандаш, легко вскочила со стула и протянула Ефиму небольшую суховатую руку. Ослепительно сверкнул бриллиант в золотом колечке на ее пальчике.

–    Садитесь, друзья мои, беседуйте, не стану вам мешать, – Батюшков вышел из кабинета.

Несколько секунд Сегал и Крошкина внимательно смотрели друг на друга. Встряхнув кудрями, Алевтина Михайловна почему-то отвела глаза.

–    Ну, что ж, Ефим Моисеевич, начнем, пожалуй, как сказал Ленский?

–    Дуэль? – подхватил шутку Ефим. – Разве есть уже повод?..

Она сострила забавную гримаску.

–Я кое-что о вас записала со слов Олега Николаевича, но этого недостаточно... Так я слушаю вас.

Только теперь догадался наконец Ефим, что ему надлежит дать интервью. Он чуть не рассмеялся вслух. Сколько раз приходилось брать интервью! А вот давать самому -впервые.

–    Можно узнать, зачем это? – спросил он.

–    Зачем? – искренне удивилась Крошкина, – пожалуйста, могу объяснить. Праздничный номер нашей газеты должна украсить полоса о вас, лучшем мастере, и о вашей ударной смене. Вы читаете нашу многотиражку «Все для победы»?!

–    Читаю... иногда. А стоит ли, Алевтина Михайловна, поднимать шум вокруг только-только окрепшей смены? Тем более вокруг меня? – серьезно спросил Ефим. «Похоже она не знает, какой я на самом деле «литейщик», – подумал он. -Неужели Батюшков не сказал ей, что я журналист?»

–    Стоит, стоит, давайте, выкладывайте, – поторапливала корреспондентка.

Беседа продолжалась около часа. Крошкина исписала страниц пятнадцать в своем блокноте.

–    Спасибо за беседу, Ефим Моисеевич. В обеденный перерыв к вам придет редакционный фотограф. До свидания, – она поправила шляпку и пританцовывающей, неестественной для ее возраста походкой вышла из кабинета.

Ефим облегченно вздохнул. «А беседу она, – отметил он про себя, – вести не умеет, непрофессионально!.. «Выкладывайте...» А что выложить? Правду? Как меня третировали на первых порах бывшие уголовники? Как случай помог вывести на чистую воду блатнягу и саботажника бригадира Лапшина? Как уголовную «честь» Левки-Соловья задело превосходство мастера-еврея? – Журналист Сегал давно усвоил: такую правду не напечатать. – Странная женщина, – подумал он о Крошкиной. – Что-то в ней есть привлекательное, даже притягательное, а что-то просто отталкивающее. Непонятная особа. Да Бог с ней! Пришла, ушла...»

* * *

Вторая полоса праздничного номера многотиражки «Все для победы» от 6-го ноября 1944 года была полностью посвящена мастеру Сегалу и его смене. Чуть выше середины полосы – групповой снимок смены, в центре его – Ефим. Над полосой шапка, набранная крупным шрифтом: «Ефим Сегал – герой фронта, герой тыла». Под этой громовой шапкой чего только не нагородила Алевтина Крошкина: и «беззаветный воин с оружием в руках», и «бесстрашный сын матери-родины», и «не жалея сил и времени», и «не покладая натруженных рук», и т.д. и т.п. Казалось, корреспондентка употребила весь арсенал затертых и заезженных штампов для создания «героического образа современника». Смену, правда, Алевтина Михайловна тоже расписала. Но тут палитра была куда беднее: видно, весь запас красок потратила она на главного героя, на прочих осталась полуводичка – не гуашь, не акварель. Ефим читал примитивно состряпанную оду, стыд и гнев переполняли его. «Разделаюсь я с этой Алевтиной после праздника! У, холодная сапожница! – выругался он. – Только разлад внесет в смену своей писаниной.

А после праздника его неожиданно пригласили в партком завода, к парторгу ЦК ВКП(б) Зое Александровне Гориной. «Час от часу не легче, – ворчал он, направляясь в дом общественных организаций, где находился партком. – Зачем он, беспартийный человек, потребовался самому парторгу? Поздравить, что ли, его решили после рекламного газетного материала?»

В большом, строго обставленном кабинете парткома Ефима встретила высокая, очень миловидная, средних лет женщина с открытым русским лицом. Темно-синий английского покроя костюм как нельзя лучше оттенял ее пышные волосы цвета спелой пшеницы. Серые умные глаза глядели мягко, приветливо.

–    Здравствуйте, товарищ Сегал, – сказала она высоким меццо-сопрано, – извините, что оторвала вас от работы. Это для дела. Очень нужно... Вы на заводе всего пять месяцев, а уже успели сделать много полезного, подобное не каждому дано.

«Так я и предполагал: благодарность», – подумал Ефим.

–    Газета непомерно преувеличила мои заслуги, – возразил он, – гипербола невероятная.

Горина мило улыбнулась.

–    Не надо принижать своих достоинств. Цех выведен из прорыва и выведен прочно. Разве это мало, особенно в условиях войны?

– Я не умаляю своих заслуг, Зоя Александровна, но так писать просто нельзя, просто вредно... Это я говорю вам не как литейщик, а как ...

–    Как журналист, – договорила Горина. – Не удивляйтесь, мне известна ваша истинная профессия. Товарищ Родионов рассказал мне, что вы квалифицированный журналист. И это, знаете, очень кстати. Недавно самого опытного работника нашей газеты мобилизовали в армию. И товарищ Родионов рекомендовал вас на его место.

Что скажете?

Ефим ответил не вдруг. Конечно, он согласен. Пусть многотиражка, но все же газета. В меньшем масштабе, чем он привык, но стихия-то родная. Однако и к цеху он успел привязаться, там он не просто руководит двумя десятками рабочих, а делает нечто гораздо более полезное – помогает бывшим рецидивистам навсегда покончить с их преступным прошлым. Успел ли он сделать процесс их нравственного очищения необратимым?

–    Это хорошо, что вы не сразу соглашаетесь, – проговорила Горина, – но перейти в редакцию вам придется. Сейчас там ни одного журналиста: редактор – инженер-конструктор, заместитель, женщина, – бывший агроном или садовод. Профессиональный уровень литработника Крошкиной вам уже известен. Ответственного секретаря, я уже сказала, взяли в армию. Его-то мы и просим вас заменить.

–    А вам известно, что я беспартийный? Очевидно, ответственным секретарем желательно иметь члена партии?

–    Совсем не обязательно, – возразила Горина, – партийных товарищей в редакции вполне достаточно... А почему, разрешите вас спросить, такой передовой человек, как вы – не коммунист?

Ефим усмехнулся:

–    Позвольте ответить вам вопросом на вопрос: вы, вероятно, хотели спросить меня, почему я не член ВКП(б), а спросили – почему не коммунист?

Горина выпрямилась в кресле, слегка сдвинула брови:

–    Вы считаете, что между коммунистом и членом ВКП(б) есть различие? – в ее голосе невольно прозвучала ирония.

–    Принципиальное и по существу! – горячо воскликнул Ефим. – По-моему, коммунист в подлинном высоком смысле этого слова – человек, который превыше всего ставит общественные интересы, готовый на любые личные жертвы во имя прогресса и счастья всех. Бескорыстное служение высоким идеалам, ни благ особых, ни привилегий особых, короче, коммунист – это убеждение, а член партии – принадлежность... не более.

По мере того, как Горина слушала Сегала, ее лицо становилось все напряженнее.

–    Еще до войны, – уверенно, как нечто не раз подтвержденное жизнью, выкладывал Ефим, – когда я работал в печати, мне довелось встретить десятки членов партии – и бюрократов, и народных захребетников... Да и на фронте попадались, не найду для них более подходящего определения, извините, мерзавцы, принадлежащие ВКП(б).

Горина рисовала на листе бумаги цветным карандашом какие-то фигурки, головки, перечеркивала их, молчала. А Ефим запальчиво продолжал:

–    Разве в парторганизации завода мало членов ВКП(б), но не коммунистов?

Зоя Александровна изорвала в мелкие клочки исчерченный лист бумаги, скомкала обрывки, бросила в мусорную корзинку, долго с загадочной полуулыбкой рассматривала Ефима, задумчиво изрекла:

– Вы оригинал, оригинал... Журналист, в моем представлении, таким, как вы, и должен быть. Я недавно на заводе, всего полгода, не во всем успела разобраться, надеюсь на вашу беспартийную помощь, – добавила шутливо. – А в партию вы, полагаю, вступите.

–    Вряд ли, – без обиняков ответил Ефим, – не вижу прямой зависимости между полезностью человека и его партийной принадлежностью.

–    Вы опять за свое – укоризненно остановила Горина. – Ответьте же, вы согласны перейти в редакцию? Да или нет?

–    Да, – решительно ответил Ефим.

–    Вот и прекрасно... – Горина сняла телефонную трубку. – Начальника отдела кадров... Здравствуйте, Андрей Николаевич. Ваш протеже Ефим Моисеевич Сегал у меня. Он согласился. С Батюшковым?,. Да, я с ним договорилась заранее... Оформите, пожалуйста, перевод. И вот еще что. Сегал живет в очень неподходящих условиях... Уже уладили? В общежитие инженерно-технических работников? К коменданту... скажу... До свидания, спасибо. Слышали, Ефим Моисеевич?

–    Да, я все понял и очень вам благодарен. И товарищу Родионову. Извините, у меня к вам еще один вопрос: сколько я буду получать в редакции? В моем теперешнем положении это немаловажно. В литейном я имел больше двух тысяч с премиальными...

Горина немножко замялась.

–    Понимаете, мы вчера говорили об этом с товарищем Гапченко, это редактор нашей газеты. Таких ставок в редакции, к сожалению, нет. Тысячу четыреста рублей в месяц платить вам сможем. Остальное чем-нибудь компенсируем... Немного пострадать материально вам все же придется...

–    Ладно, – сказал Ефим, – где наша не пропадала!

–    Я так и думала: торговаться не станете, – она протянула ему свою несколько крупную, но изящную руку. – До свидания, надеюсь поработать с вами крепко, по-коммунистически.

Глава одиннадцатая

Итак, Ефим Сегал после многолетнего перерыва возвращался в журналистику, на газетную работу, где он неизменно чувствовал себя как рыба в воде. Вдобавок ему предоставляется благоустроенное жилье! Ликуй, Сегал, фортуна жалует тебя! А у него на душе – словно кошки скребут, и с этим отвратным ощущением ничего не поделаешь. Было бы оно просто чем-то непонятным, нешаблонным, от шестого чувства идущим, – нет, Ефим точно знал, чем именно вызвана эта неудовлетворенность, отравляющая, казалось, естественную приподнятость от приятных перемен. Во-первых, спрашивал он себя, почему ты с такой легкостью принял предложение Гориной? Разве тебе не нравилась работа в цехе, где ты одержал, быть может, самую большую победу в жизни – почти потерянных для общества людей, закоренелых рецидивистов, считай, наставил на путь истинный. Это не пустяк! Однако, возражал он себе, ты – журналист, твое место в редакции, а не в литейном цехе, где ты, по сути, случайный человек... И это тоже правда, и с этим невозможно спорить.

Да, но тогда почему он будто ищет себе оправдание? И не найдет его, потому что знает о себе то, в чем не хочется признаваться!

Брось вертеться и кокетничать перед самим собой, брал он сам себя за шиворот, ты оставляешь цех и переходишь в редакцию потому, что здесь и чище, и значительно легче, легче для тебя. Ты ненавидишь мещанскую мудрость «рыбка ищет где поглубже, человек – где получше», а сам?!.. «Где наша не пропадала», – сказал ты Гориной, когда она предупредила тебя о немалой потере в заработке. И покривил душой. Ты даже без всяких возражений проглотил ее недвусмысленный намек: «остальное как-нибудь компенсируем...» А как, чем? Лишним ордерочком на барахло? Лишним талончиком на кусок, вырванный изо рта рабочего или рядового служащего?.. Почему же ты, принципиальная личность, смолчал? Почему, наконец, согласился перейти в многотиражку, если уже несколько лет до войны работал в центральной прессе?

На все эти вопросы приходилось дать самому себе единственный ответ, от которого никуда не деться: не такой уж ты, Сегал, агнец Божий, каким тебе хотелось бы себя видеть.

Причины тому отчасти в нем, главное – вне его. Да, от природы он твердый орешек, но... не без червоточины! Беспорочным на Земле был всего-то один человек – Иисус Христос, и то люди не потерпели такого среди себе подобных, вознесли на небеси подальше от грешных... А он, Ефим, – дитя человеческое, плод общества, в котором произрастал и формировался. И первые уроки лжи и лицемерия получил еще в школе, в пионерском отряде. Молодость, юность его пришлись на то время, когда ложь в новом обществе утверждалась как норма жизни, люди врали из чувства глубоко запрятанного страха за личную безопасность. И теряли себя, и вершилось незримо всеобщее разложение.

И если в окружающей тлетворной среде не оформился Ефим в лицемера и приспособленца, то этим, по всей вероятности, был обязан своим неукротимым генам. Вне Ефима все было против этих злосчастных ген. Мудрено ли, коль в червоточинку проникло гнильцо? Поражало другое: как в столь благоприятных условиях не превратилась червоточинка в сплошную язву, не покрылась ржой душа Ефима, не струхлявила, не погибла?

Навсегда запомнил Ефим, с какой гордостью увидел подпись «Е. Сегал» под небольшой заметкой в пионерской стенгазете. С той далекой поры он уже не расставался с журналистикой: был активным юнкором, много позже – рабочим корреспондентом московской городской газеты. Наблюдения его отличались точностью, излагал он их на бумаге живо, сжато, чем и обратил на себя внимание опытного журналиста, заведующего отделом городской газеты. «А ты, Сегал, прирожденный газетчик, – сказал тот ему однажды. – Не знаю, какой ты слесарь, но журналист, по-моему, из тебя выйдет толковый. Главное – жилка, искорка! У тебя она есть. Могу рекомендовать тебя в многотиражку».

Маленькая двухполосная газета «Резец», выходившая два раза в неделю на механическом заводе, стала первой ступенью на крутом подъеме Ефима в храм журналистики.

Редактор газеты, седеющий подслеповатый человек лет пятидесяти, показался восемнадцатилетнему Ефиму старцем. «Должен вас предупредить, юноша, – сказал он строго и назидательно, – пишете вы бойко, но чрезмерно, чрезмерно бойко. Надо умерять пыл и не тащить на бумагу все подряд».

Вскоре Ефим получил серьезное задание: разобраться в причинах отставания сборочного участка. Ему хотелось написать предельно правдивую, а значит, и полезную статью. Восемь страниц машинописного текста, рожденные в трудах и муках начинающего журналиста, были отданы на суд редактора Исая Борисовича Розенбаума. Он прочел материал и недовольно заметил: «Не там акценты расставляете, Сегал, явно не там. Ну, зачем вы наводите тень на секретаря партийной организации, на главного инженера... И директора задели, зачем?.. Экий, право!.. Партия учит нас: нельзя подрывать авторитет руководителей. Поняли? Перед вами наш «Резец». Прочтите, пожалуйста, чей это орган?»

«Орган парткома, завкома и дирекции завода» – прочел Ефим вслух, его понемногу начала забавлять дидактика редактора.

«Вот именно! Следовательно, имеем ли мы право критиковать лиц, их возглавляющих?»

«Выходит, – подхватил Ефим, сразу понявший, в чем дело, – городская газета не может критиковать городских руководителей разных рангов, республиканская – республиканских, а союзная...»

«Не будем уточнять, – перебил редактор, – вы все поняли, вы же умный парень! Задача нашей прессы – помогать руководящим товарищам, лучшим, доверенным представителям партии, помогать им изживать отдельные недостатки еще имеющиеся в нашей действительности; критиковать тех, кто им мешает не уклоняться от генеральной линии партии. Такова наша, советских журналистов, первая заповедь. Остальное постигнете впоследствии, жизнь обкатает... А уж если нет, то в орнитологи...»

Таков был первый урок начинающему журналисту Сегалу.

Примерно через год после прихода Сегала в редакцию «Резца» началось могучее всесоюзное движение, получившее название своего зачинателя – «стахановское». Великий Сталин усмотрел в этом почине исток нового трудового подъема среди рабочего класса и крестьянства. То тут, то там появлялись последователи Алексея Стаханова.

– А где наши герои-стахановцы? – спросил секретарь парткома на расширенном производственном совещании коллектива механического завода. – Где?!

Таковых не оказалось. И... вот что дальше произошло.

Во втором механическом цехе работал фрезеровщик Кирилл Мефодиевич Лопатин. Человек трезвый, не болтливый, скромный, он всю смену не отрывался от станка. Но и при таком бережном расходовании времени больше полутора норм дать не мог. Вот на него-то и пал выбор. Он должен был стать своим заводским Стахановым.

К рекорду готовились, как к генеральному сражению. Станок Лопатина разобрали по винтикам, ремонтная бригада сутки не выходила из цеха, пока не привела станок в идеальное состояние. В срочном порядке были изготовлены в единственном экземпляре вспомогательные приспособления, как выяснилось позже, крайне недолговечные. Рабочее место Лопатина выглядело как на картинке: под руками у фрезеровщика находилось все, что придумали, произвели и установили десятки людей. Будущему герою оставалось включить идеально отлаженный станок, внимательно следить за его работой. Так он и сделал.

...Смена окончена. Кирилл Мефодиевич Лопатин дал почти пять норм. Ура! Общезаводской митинг. Речи. Цветы. Духовой оркестр. Туш. Весь руководящий состав завода выглядел коллективным именинником. В газетах, на киноэкранах страны замелькали портреты Лопатина, из репродукторов то и дело вырывались гремящие слова о новом герое труда.

«Что же это такое? – задумался тогда Ефим, живой свидетель рождения нового героя-стахановца. – В чем, собственно, состоял подвиг Лопатина? И был ли это подвиг вообще?.. Состоялся коллективно организованный разовый рекорд, инсценировка – ни больше, ни меньше. Сам сочиненный герой не смог бы повторить небывалый «рекорд» ни завтра, ни послезавтра. А сверхотдача в массовом порядке при общем низком техническом уровне производства и вовсе нереальна».

Ефим обратился со своими сомнениями к пожилому партийному товарищу, сотруднику редакции Ованесову: «Вы автор репортажа о подвиге фрезеровщика Лопатина, как вы расцениваете этот подвиг?»

«Как? – подняв брови, переспросил бывалый газетчик. -Что значит «как»?.. Подвиг Лопатина – есть подвиг Лопатина. Он герой дня».

«Это не совсем так, по моему, конечно, – поправился Ефим, – это организованный...»

«Можете не продолжать, – оборвал его Ованесов, – я вас понял. Если даже, допустим, все это организовано нашей партией, то это мудро. Да-да! Мудро! Пример передовика заставит подтянуться десятки, может быть, сотни, тысячи еще отстающих. А в результате?.. Каково, молодой человек?! – Ованесов победно устремил на Ефима черные маслянистые глаза. – Каково?!»

«А в результате, Сурен Арутюнович, например, у нас на заводе вышло наоборот: Лопатин с помощью десятков людей показал высочайшую производительность труда. Его последователи несколько увеличили выработку, но в ущерб качеству – техника подводит, как старая кляча, которую скакать быстрее не заставишь.. Так что же в результате – выигрыш или проигрыш?»

«Можете не продолжать! – снова перебил Ованесов не то строго, не то угрожающе. – Я – солдат партии и знаю, что она всегда права. Печать наша партийная, и коль вы пришли в наш большевистский журналистский стан – Стам нибудьте любезны!.. А иначе... По-дружески, как отец, говорю: с такой установкой в нашей печати не удержаться...»

Таков был второй урок, преподанный молодому журналисту. Однако согласиться с Розенбаумом и Ованесовым, бросить газетную работу Сегал считал своего рода бегством с поля боя.

Позже, когда стал штатным корреспондентом городской, потом и центральной газеты, он встретился и познакомился лично с подлинными газетчиками-бойцами, бессребрениками, бесстрашно атаковавшими пером своим всякую нечисть в новом обществе. Однако журналистский ренессанс в стране продолжался недолго. Незабываемый тридцать седьмой год сильно проредил ряды подлинных журналистов: были сотни – уцелели единицы... И среди них, верно, судьбой и Всевышним хранимый, Ефим Сегал, хоть и не именитый...