Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

Глава семнадцатая

Гапченко оказался прав: письму Анны Кондаковой в «Известиях» дали ход. Редакция направила жалобу в райздравотдел с просьбой разобраться по существу, о результатах информировать заявительницу и «Известия». Последующий контроль центральной газеты вселял надежду на тщательное расследование жалобы.

–    Отольются Богатиковой вдовьи и сиротские слезы, – вознадеялась Анна Кондакова.

Ефим не очень-то разделял оптимизм вдовы. Однако был доволен вмешательством такой газеты, как «Известия». По крайней мере, в работе медсанчасти разберутся. И то хлеб!

Комиссия, состоящая из представителей райздравотдела, райкома и парткома завода, приступила к работе немедленно. Сегалу разрешили присутствовать на всех этапах разбирательства в качестве наблюдателя. Прежде всего было установлено главное: смерть Кондакова наступила от сердечной недостаточности – осложнения после гриппа в тяжелой форме. Комиссия, собравшаяся в кабинете Гордиенко, предъявила ему свое заключение. Он читал его, перечитывал, вертел в руках, снимал и надевал очки, смотрел куда-то в сторону.

–    Видите ли, я остаюсь при своем первоначальном мнении, – изрек он наконец. – Врач Богатикова непосредственно в смерти Кондакова не виновата. Противного доказать не удастся никому, никогда, да-да, как старый специалист утверждаю!» – последние слова он выкрикнул с вызовом, но против его воли в них прозвучала неуверенность.

–    Я, Вениамин Ефимович, тоже не новичок в медицине, далеко не новичок, – подчеркнул председатель комиссии Иван Тимофеевич. – И мне трудно согласиться с вами. Конечно, Кондаков мог скончаться и при добросовестном лечении, всякое случается.

–    Вот-вот, именно, – обрадовался Гордиенко, – никакая медицина не в силах порой оградить человека от смерти, вот-вот.

–    Не спешите, я не закончил свою мысль. При правильном, добросовестном амбулаторном лечении и смертельный исход болезни был бы менее вероятен, гораздо менее... Упущение лечащего врача в данном случае не вызывает сомнения... Ведь так, товарищи? – обратился он к членам комиссии.

–    Да, безусловно, – подтвердили несколько голосов.

–    Неубедительно, голословно, требует доказательств, – настаивал Гордиенко.

–    Постараемся доказать. А где врач Богатикова?

–    Она давно в приемной, ждет нашего вызова.

Лариса Александровна предстала перед комиссией в черном, строгого покроя костюме, в белой шелковой, наглухо застегнутой блузе, в скромных туфельках – «лодочках» на высоких каблуках, красиво причесанная, эффектная, привлекательная. Присев на стул, она опустила голову, смиренно сложила на колени руки с ярким маникюром.

–    Так что вы нам скажете, коллега, по поводу прискорбного случая с вашим больным? – мягко обратился к ней председатель комиссии.

Богатикова достала из маленькой лакированной сумочки шелковый кремовый платочек, дрогнувшим голосом произнесла:

–    Смерть рабочего Кондакова – болезненный удар не только для его семьи, но и для меня, лечащего врача... – В этом месте она всхлипнула и, как заметил Ефим, приложила платочек к сухим глазам. Гордиенко сорвался с места, схватил волосатой лапищей стакан, налил в него воду, поднес Богатиковой:

–    Лариса Александровна! Нельзя так волноваться! Возьмите себя в руки!.. Она так переживает эту историю!

«Талант! Артистка! Кающаяся Магдалина»! – улыбался про себя Ефим. Вспомнилась недавняя встреча в этом же кабинете с совсем другой Богатиковой – с наглой, холодной, заносчивой. И нате! Он заметил, что и председатель комиссии исподлобья, с усмешкой посматривает на нее.

–    И все же, Лариса Александровна. Как случилось, что вы выписали Кондакова на работу, по сути проигнорировав жалобы со стороны больного? – сдерживая раздражение, спросил Иван Тимофеевич. – Ведь именно вы, а не кто иной, сделал в его карточке запись о жалобах на режущую боль в области сердца. Как же вы, достаточно опытный врач, не провели детального обследования?

Мгновенно оценив обстановку, убедившись, что женские чары ее не подействовали на мужскую – преобладающую – часть комиссии, Богатикова от мнимой обороны перешла к атаке. Лицо ее преобразилось, подлинная суть проступила на нем, как на переводной бумаге: из скорбного стало злым, надменным. «Вот это настоящая Богатикова. Узнаю Ларису Александровну, наконец-то перестала притворяться», – мысленно отметил Ефим.

–    Не надо на меня наседать, Иван Тимофеевич, – с металлом в голосе кинула она председателю, – в данном случае я никакой вины за собой не чувствую, да-да, не чувствую! Поясню: по существующей инструкции, которая для нас, врачей, закон, я не имела права продлевать больничный лист Кондакову. Температура у него была нормальная, сердце работало ритмично, шумы не прослушивались... Какие у меня были основания держать высококвалифицированного рабочего дома? Я и так нарушила инструкцию,.. Инструкцию! – подчеркнула она. – Документ, который составлен и утвержден не врачом Богатиковой, отнюдь! – Она победоносно оглядела членов комиссии и села на свое место.

Ефим с напряжением ждал реакцию присутствующих на дерзкий выпад Богатиковой и не сомневался: и председатель комиссии, старый доктор Иван Тимофеевич, и другие члены комиссии найдут подобающие слова для отповеди Богатиковой. Но в кабинете воцарилась тишина. Гордиенко с еле заметной улыбкой поглядывал на красотку Богатикову. «Молодчина, – говорили его глаза, – здорово ты ввернула им инструкцию! Нокаут, да и только!»

Наконец Иван Тимофеевич заговорил. Нет, он не одернул Богатикову, как ожидал Ефим и как полагалось бы в этом случае, не упрекнул ее: «Как вам, коллега, не совестно прятаться за инструкцию? Вы – врач! Коль жизнь человеческая в опасности – плевать на все инструкции, на любой формализм! Нет, ничего подобного Иван Тимофеевич не сказал. С трудом подняв опущенную седую голову, негромко, безвольно промямлил:

–    Инструкция, она, конечно, есть... Но в случае с Кондаковым, я считаю, другое дело. Больно жаловался на сердце... Вы этого не отрицаете?

Богатикова взмыла с места, выпятила и без того высокую грудь.

–    Не отрицаю, жаловался. Но кроме личных жалоб пациента я ничем не располагала, повторяю, ничем. Погиб человек? Жаль! А сколько людей ежечасно гибнет на фронте? Что поделаешь – война!

Неожиданный аргумент Богатиковой показался членам комиссии вроде бы убедительным. Действительно, подумал каждый из них, гибнут люди, война есть война.

–    Еще будут ко мне вопросы? – вызывающе посмотрела на всех Богатикова. – Нет? Тогда разрешите мне удалиться. – Она протянула наманиюоренные пальцы к дверной ручке.

–    Одну минуточку, товарищ Богатикова, – окликнул Ефим. – Как, по-вашему, гибель бойцов на фронте от рук фашистов выдерживает сравнение с безвременной кончиной рабочего Кондакова в условиях тыловой медсанчасти?

Богатикова вспыхнула как порох. Глаза ее налились яростью.

–    Ах, вот вы куда метите! – взвизгнула она. – Не выйдет, не выйдет! Я буду жаловаться на вас! – И пулей вылетела из кабинета, грохнув дверью.

Ошарашенные члены комиссии сидели с открытыми ртами. Похоже, один только главный врач медсанчасти догадался, о чем спрашивал Богатикову корреспондент. Побагровев, тыча в Ефима толстым указательным пальцем, Гордиенко зарычал перекошенным от злобы ртом:

–    Говорите, да не заговаривайтесь! Вы не частное лицо! Не имеете права оскорблять врача-женщину, женщину-врача!

Поднялся невообразимый шум. Кто-то кому-то что-то доказывал, никто никого не слушал. Наконец председатель комиссии крикнул:

–    Хватит, товарищи, хватит!

И в наступившей тишине Гордиенко швырнул в Ефима каменную фразу:

–    Этот товарищ – безответственный человек, очерняющий советскую медицину!

Знакомый уголек обжег грудь Ефима, жар подкатывался к самому горлу...

Выручил Иван Тимофеевич:

– Успокойтесь, Вениамин Ефимович, вы, очевидно, неверно поняли замечание товарища корреспондента в адрес Богатиковой. Он прав: нельзя сравнивать смерть солдата в бою с гибелью человека в условиях тыла, возможно, по халатности или недосмотру нас, врачей... Вы это хотели сказать, товарищ Сегал?

–    Именно это, – подтвердил Ефим.

–    В такой нервозной обстановке, товарищи, далее продолжать работу комиссии бессмысленно, – продолжил Иван Тимофеевич. – На сегодня поставим точку. Соберемся у меня в райздравотделе послезавтра, в десять утра. Возражений нет?

Ефим не знал, что еще собирается выяснить председатель комиссии по делу Богатиковой. Иван Тимофеевич показался ему человеком честным и очень порядочным. С таким хорошо бы поговорить по душам. Их встреча состоялась накануне «судного дня» – заключительного заседания комиссии. Ефиму и в голову не приходило, что эта встреча останется в его памяти на всю жизнь.

–    Как представитель печати вы, вероятно, интересуетесь, что нового мне удалось установить? – встретил Иван Тимофеевич Сегала. – Считайте, что ничего существенного. Мы еще не приняли никакого решения.

–    Кто «мы» – комиссия или райком партии? – съязвил Ефим.

–    Ну, зачем вы так? – неуверенно возразил старый доктор.

–    Скажите честно, Иван Тимофеевич, будь на то ваша воля, что стало бы с Богатиковой?

–    Прежде всего, я запретил бы ей заниматься медицинской практикой. А то и под суд отдал бы, – он рубанул ладонью воздух.

–    Что же вам мешает... или кто... поступить в согласии с совестью?

Иван Тимофеевич с невеселой усмешкой, чуть вскинув густые брови, глянул на Ефима.

–    Извините, но вы или наивный человек, или меня, старика, дурачите! Да ни один член комиссии не подпишет такого решения, ни один! Богатикова – вам, наверно, это известно – парторг медсанчасти, Гордиенко – старый коммунист, состав комиссии – люди партийные. Не подпишут, даже и думать нечего. Что, мне, старику, прикажете на стену карабкаться?! Слаб! И один в поле не воин. Да, вынужден подчиняться большинству. Богатикову мы, конечно, накажем... как-нибудь, укажем строго Гордиенко.

–    Правильно: «как-нибудь накажем», «строго укажем», – уныло повторил Ефим.

–    Боюсь, большего не удастся... Я понимаю вас: молодость, горячность.

Ефим собрался было возразить: при чем здесь молодость, горячность – разве потребность справедливости присуща лишь молодым? – но промолчал. Знал: не волен старый доктор поступать, как требует долг медика, совесть гражданина. Он уже собрался попрощаться с Иваном Тимофеевичем, но вспомнил, что хотел прояснить для себя странное положение с предельными сроками больничных листов. Богатикова ухватилась за какую-то инструкцию не как за соломинку, а как за непотопляемое бревно!

–    Скверная, я бы сказал аморальная установка, вот мое мнение, – ответил Иван Тимофеевич, – но врачи вынуждены ею руководствоваться, понимаете, вынуждены! Хотя она подавляет самостоятельность врача, мешает, если хотите лечить больного. В соответствии с этой инструкцией судить о работе конкретного врача, поликлиники, райздравотдела в целом, предлагается по экономии на больничных листах! Вопиющая нелепость! Чудовищная формула: мало больничных листов – высок эффект лечения! Вы понимаете? Вот откуда случай с Кондаковым. Да и с ним ли одним? Счастье наше, что гордиенок да богатиковых, из личного опыта знаю, у нас не большинство. Но есть... И всегда могут за инструкцию спрятаться. Оспаривать инструкцию? Протестовать? Вы ведь так думаете, а?.. Смею вас заверить: пустое дело! – Иван Тимофеевич помял в руке лежавший перед ним исписанный мелким почерком лист бумаги, тут же разгладил его на столе и неожиданно, в сердцах, как бы мысленно досадуя, – «Экий вы, Сегал, умница, а не догадываетесь!» – сказал: – Это же, батенька мой, система, сис-те-ма! – повторил по слогам, но вдруг, будто испугавшись чего-то, скороговоркой произнес: – Я, кажется, не так выразился. Поймите меня правильно. Упомянув систему, я имел в виду, что разные инструкции, положения и прочее утверждаются наверху, а мы, врачи, люди маленькие, приказано – исполняй! Конечно, богатиковы в служебном рвении перегибают палку. Факт! Вот я набросал проект решения – сухой Богатикова из воды не выйдет. – Он указал на смятый и расправленный лист бумаги. – Завтра последнее заседание. Придете?

–    Нет, теперь незачем. Я все понял, спасибо, разрешите откланяться.

Не одного лишь приличия ради благодарил Ефим старого доктора. Фраза, сказанная им, наверно, сгоряча: «Да это, батенька мой, система!», прозвучала для Ефима открытием истины. В этот момент он еще не вполне представлял себе, что означает, что вмещает в себя понятие «система» во всем своем огромном, всеохватном значении применительно к общественному и государственному устройству страны. Но больше чем интуитивно почувствовал силу и точность короткого термина. Высказанный Иваном Тимофеевичем, он зазвучал, как ключ, упавший к ногам, ключ, которого ему так недоставало!.. Волшебный ключ, ликовал он, ко многим замкам! «Система», – повторил он обретенное слово, -«система»!

* * *

Редакционная машинистка встретила Ефима восклицанием:

–    Где это вы, запгопастились, молодой человек? Мы уж подумали, что захвогали, не дай бог! – Анфиса Павловна тянула на часы. – Вон сколько вгемени, а вас все нет и нет.

Ефим удивился: он и раньше, бывало, по целым дням в редакции не появлялся, его никто за это не упрекал – знали: работает где-то на задании.

–    Вас там ждут, – машинистка со значением кивнула на кабинет редактора, – инстгуктог гайкома пагтии Великанова.

Ефим раза два виделся с Великановой в редакции, но ни разу не разговаривал. Она курировала завод, была, так сказать, недреманным партийным оком. Что ж, око как око, ничего особенного. Однако низкорослая, почти без талии, фигурка инструктора райкома, шагающая на высоченных каблуках, увенчанная завитой болоночной головкой да носящая по иронии судьбы фамилию Великанова была комична.

В кабинете, кроме Федора Владимировича, Ефим увидел Софью Самойловну, сидящую в деловой позе на диване, и Великанову – на стуле, не достающую ножками до пола.

–    Наконец-то явился, – сверкнул очками Гапченко. – Где ты пропадал? Дело в том... Садись, Ефим. – Гапченко указал на свободный стул. – Дело в том, что Искра Николаевна хочет с тобой потолковать.

Великанова вперила в него прощупывающий взгляд. Ее старообразное личико, сморщенное, с черными сверлящими глазками, выражало спесь, важность и угрозу одновременно. Как бы нехотя разжав синеватые губы, растягивая слова, она неожиданным тенорком изрекла:

–    Жалуются на вас, товарищ Сегал, очень жалуются... Так никуда не годится: работаете в редакции без году неделю, а сколько наколбасили? И тот вам не хорош, и этот жулик, и тот проходимец... Этак вы ошельмуете все наши руководящие кадры. Догадываетесь, о чем я говорю? – Великанова сжала пальчики правой ручки в костлявый кулачок. – Догадываетесь?

Ефим, разумеется, догадался, кто плакался инструктору райкома и по какому поводу, но не торопился подтвердить это вслух – пусть Великанова яснее и прямее выкладывает свои претензии.

Гапченко смотрел на Ефима выжидающе, с любопытством. Софья Самойловна одергивала пуховый платочек на плечах, бросала злорадные взгляды.

–    Ну так как же, товарищ Сегал, – квакающим голосом переспросила Великанова. – Догадываетесь?

–    Нет, – притворился Ефим, – изложите, пожалуйста, точнее, в чем суть жалоб на меня, кто именно жалуется.

Великанова быстро глянула на него, достала из дамской сумочки длинную папиросу, закурила. Клубы сизого дыма окутали ее смугловатое личико. Помахав ручкой, она разогнала дым.

–    Ладно, – процедила сквозь сжатые зубки, – уточним. Жалоб нам на вас поступило в райком много, в частности, от товарищей Цидилкина, Гордиенко, Богатиковой и некоторых других, – последние слова Великанова добавила для веса. – Вас обвиняют в компрометации коммунистов, достойно выполняющих свой профессиональный, производственный и партийный долг... Теперь поняли?

–    Понятно... Теперь понятно, – ответил Ефим, чувствуя, как сердце начало учащенно биться и обжигающий жар подступает к горлу. – А воровка Жмотина не прислала случайно на меня жалобу из мест заключения? А жулик Грызо?!

Великанова покраснела, воткнула недокуренную папиросу в пепельницу, угрожающе бросила:

–    Не забывайте, с кем разговариваете, товарищ Сегал, я работник райкома партии. Вы обязаны исчерпывающе отвечать на мои вопросы. Это поручение секретаря райкома, учтите.

– Успокойся, Ефим, не кипятись, – вроде примирительно посоветовал Гапченко.

Софья Самойловна то снимая, то снова накидывая пуховой платок на плечи, раскрасневшаяся, возбужденная отрывисто выпалила:

–    Безобразие! Я предупреждала Сегала, предупреждала, мы – редакция, не милиция, не прокуратура!

–    Прекрати, пожалуйста, Софья Самойловна, – попросил Гапченко, – надо же разобраться, кто прав, кто...

–    А вы, товарищ редактор, еще сомневаетесь, кто виноват? – раздраженно перебила Великанова.

–    Я, Искра Николаевна, свою точку зрения райкому высказал. Давайте послушаем Ефима Моисеевича.

С невероятным трудом подавил в себе Ефим порыв уйти, уйти немедленно от гнусного допроса.

–    Вот что, товарищ Великанова, – сдерживая волнение, начал он, – коль скоро вы именем райкома решили учинить мне допрос, а затем, полагаю, и разнос, разрешите сказать: попытка эта несостоятельна, ибо позиция ваша, мягко говоря, политически неправомочна.

–    Безобразие! – крикнула Софья Самойловна.

–    Соня! Соня! Успокойся! – урезонивал Гапченко.

Великанова уничтожающе глядела на Сегала. А он, будто и не замечая огненных стрел из ее пылающих глазок-пуговок, внешне невозмутимо продолжал:

–Я понял, товарищ инструктор райкома, что вы, вместо всемерной поддержки редакции, в частности меня в очень нелегком поединке с нечистью всех мастей на заводе и в окрестностях, взяли на себя неблаговидную роль ее адвоката. Я удивлен, что не получаю поддержки райкома в полезнейшей работе, уверен, что это – недоразумение. Разрешите напомнить: партия, в которой вы состоите, а я не состою, призывает всеми доступными средствами разоблачать и строго наказывать субъектов вроде ваших подзащитных. Выходит, что я, беспартийный журналист... прошу не перебивать меня!... выступаю точно в соответствии с партийными установками. Какие же претензии может иметь ко мне в таком случае партийный орган – райком, в частности, вы?.. Уж не хотите ли вы сказать, что партия говорит одно, а делает другое?

Великанова мертвенно побледнела. Тонкие синеватые губы ее задрожали. По лицу Гапченко мелькнула змейка, но, как показалось Ефиму, его холодные глаза чуть улыбались. Софья Самойловна сорвавшимся голосом крикнула:

–    Безобразие! – и выбежала из кабинета.

–    Вы все сказали? – глухо спросила Великанова.

–    Покамест все, – довольно улыбаясь, ответил Ефим.

–    Тогда не о чем больше толковать, точка, – зловеще подытожила Великанова, бочком сползая со стула.

Встал и Гапченко. Даже на высоченных каблуках она перманентной головкой едва доставала до плеча невысокого Гапченко, который снял с вешалки пальтишко-маломерок инструкторши, пригнувшись слегка, помог ей одеться, взял Искру Николаевну под локоток, проводил ее.

Глядя на эту картину, Ефим едва не прыснул вслух.

Гапченко вскоре возвратился в кабинет, прошел мимо Ефима, не взглянув на него, сел за свой стол, развернул свежий номер «Правды» и начал его внимательно просматривать... Ефима это озадачило: он ожидал, что редактор, выпроводив Великанову, сразу же будет обсуждать необычайное происшествие. А Гапченко остановил внимание на большой подвальной статье, похоже углубился в чтение, будто и не собираясь говорить с Сегалом по поводу атаки Великановой. Но и Ефим молчал, кажется, догадался: выжидает редактор, не хочет первым начинать опасный разговор, зная горячность своего сотрудника... Взрыва не последовало. Убедившись в тактической ошибке, Гапченко отложил в сторону газету, закурил и, скосив глаза в сторону Ефима, двусмысленно проговорил былинным речитативом:

–    Чего ж молчишь ты, Ефим? Аль сказать тебе нечего?

Ефим удовлетворенно хмыкнул: он по-мальчишески ликовал, что перехитрил редактора.

–    Хмыкаешь? Тебе весело?.. А мне, признаться, не очень. Скверная история получилась. Это не тебе, вернее, не только тебе райком под нос кулак тычет, но и мне. И ты, хорош гусь, нечего сказать! Нахамил Великановой, разозлил ее. Теперь она громы и молнии мечет в наш адрес. Знаешь, что она мне на прощание сказала? – Гапченко стряхнул пепел на пол, что при его аккуратности было случаем из ряда вон выходящим, пальцы его слегка дрожали. – Она сказала: «В райкоме складывается мнение, что Сегал кляузник, драчун, а не журналист. Рекомендуем сделать из этого соответствующий вывод».

–    Чего же проще? – усмехнулся Ефим. – Сейчас напишу вам заявление с просьбой отчислить меня из редакции в цех, и делу конец! Зачем вам, в самом деле, терпеть из-за меня неприятности? – Он привстал, чтобы взять чистый лист бумаги со стола редактора.

–    Погоди, – Гапченко остановил его руку, – успеется! Я, может, и отпустил бы тебя, но Горина ни за что не согласится. А самому тебе какой интерес возвращаться в цех? Ты – журналист до мозга костей. Погоди, давай-ка лучше обсудим.

–    Чего обсуждать? Райком назвал меня чуть ли не хулиганом – так ведь выразилась каракатица Великанова?

Гапченко скривил губы.

–    Каракатица?.. Метко, но не почтительно.

–    Пока не уяснил, за что почитать.

–    Как за что? – Гапченко задумался. – Ну хотя бы и за то, что она инструктор райкома, – солидно добавил он.

–    Не в чинах суть. Это вам не хуже меня известно.

–    Может быть, ты и прав, – серьезно ответил Гапченко, – но я приучен к другим меркам. Однако суть не в этом, психология потом. А сейчас давай придем к какому-то общему знаменателю, для работы, для дела. – Он снял очки, протер их, посмотрел стекла на свет, повертел очки так, этак, водворил на нос. – Великанова еще не райком. Сделала она выпад против тебя по собственной инициативе: нажаловались ей на тебя субчики, мол, житья от тебя нет, вот она и решила попугать тебя, а заодно и меня. Я ей сказал на прощанье прямо: «Без согласия Гориной уволить Сегала не могу. Пусть райком прикажет ей, она мне, вот тогда...» В общем, предлагаю отложить решение вопроса о тебе до встречи с Гориной. А сейчас поезжай в типографию, последи за выпуском газеты. Позже и я подъеду подписать полосы... Давай.

По дороге в типографию Ефим думал о стычке с Великановой. Зачем она сует нос не в свое дело? Почему через голову парторга ЦК Гориной лезет в дела редакции, устраивает разнос ее сотрудникам? К чему вообще они, многочисленные инструкторы райкома? Какой от них реальный толк?

Действительно, какую цель преследовала Великанова, решив скомпрометировать Сегала, авторитетом райкома партии изгнать его из редакции? И замысел ее мог стать реальностью, будь редактором газеты, к примеру, Адамович, и не будь, конечно, парторгом ЦК на заводе Зоя Александровна Горина... Итак, Сегал, единственный по-настоящему квалифицированный журналист в многотиражке, оказался бы по сумасбродной прихоти инструктора райкома уволенным, редакция – ослаблена к величайшей радости разоблаченных Сегалом проходимцев и их побратимов, еще не попавших в поле его зрения. Вот, оказывается, для кого старается Великанова!.. Понимает ли она, чьим пособником становится партия с ее невежественной, вредоносной «помощью»?!..

А что если в один прекрасный день всю эту высокооплачиваемую, привилегированную, неприкасаемую армию партийных инструкторов заставить заниматься обществен-но-полезным трудом? Причем обязать трудиться побольше и получше, чем беспартийные, ибо они «авангард, передовой отряд рабочего класса». Что касается политиковоспитательной работы среди населения – могут заниматься этим благородным делом в свободное время, как и полагается настоящим коммунистам-бессребреникам, людям высокоидейным...

Ефим рассмеялся собственной сверх фантазии: «Ишь, куда хватил! Ишь, чего захотел! Скорее солнце вспять покатится, чем партаппаратчики откажутся от бесконтрольной власти и в пять слоев пирога!»