Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

На одной из коек под ватным одеялом лежала бледная, с закутанным горлом, повязанная косынкой Надя Воронцова.

–    Ты что это, Надюха, развалилась, негодница? Как дела? – защебетала Крошкина фальшиво-весело.

Надя силилась изобразить на осунувшемся лице улыбку.

–    Ничего, – сказала она простуженным голосом, – проходите, садитесь.

Женщины, не снимая пальто, сели на табуретки и начали наперебой выбалтывать «последние известья из редакционного предместья». Ефим тоже присел на табурет. Он не принимал участия в болтовне, искоса поглядывая на Надю, которая виделась ему сейчас маленькой несчастной девочкой, Бог весть за какие провинности попавшей в этот каземат, голодной и всеми покинутой. Ефиму до боли стало жаль несчастную, да-да, несчастную, в этом он ни капли не сомневался. Ему хотелось крикнуть: «Хватит вам трепаться, хватит нести чепуху, давайте спасать это существо! Разве вы ослепли, глядите, ведь оно погибает!». Но крик комом застрял у него в горле, и он, как ему показалось, с дрожью в голосе, спросил:

–    Чувствуете-то вы себя как, Надюша? Наверно, не очень?

Редакционные тараторки приумолкли, во все глаза глядя на Ефима, мол, что за телячьи нежности?

Надя тихо проговорила:

–    Спасибо, сегодня мне получше. Ангина замучила.

Посидев еще немного у постели больной, поговорив о том, о сем, женщины стали прощаться.

Ефим не тронулся с места.

–    А ты что же? – лукаво спросила его Тина. – Пошли, – она потянула его за рукав, – Наде нужен покой.

А он шестым чувством понимал: не казенный визит сослуживцев сейчас целебен для Нади, а доброе человеческое слово, участие. И помощь, да помощь.

–    Нет, – сказал он решительно, – если Надя позволит, я немного задержусь. Спешить мне некуда. – И сказал неправду, его ждала Роза.

Редакционные дамы смотрели на него с удивлением, а Надя, как ему показалось, повеселев, сказала:

–    Пожалуйста, побудьте сколько можете, соседки мои не скоро со смены придут, одной валяться скучно.

Адамович, Пышкина и Крошкина, переглянувшись, ушли.

–    Когда у вас был врач? – спросил Ефим.

–    Часа два назад.

–    А температура?

–    Тридцать девять и два.

–    Много! А жаропонижающее вы принимаете?

–    Нет пока. Врач оставил рецепт, завтра девочки принесут.

–    Завтра?! Хорошенькое дело! – он коснулся горячего лба Нади. – Где рецепт?

–    Кажется, в тумбочке... или на тумбочке.

Ефим поспешил в аптеку. К счастью, сильное жаропонижающее средство оказалось в готовом виде. Он заставил Надю принять лекарство.

–    Если не секрет, чем вы питаетесь?

–    Так, кое-чем, – уклончиво сказала она. – Да мне и есть ничего не хочется, глотать больно.

–    А сладкий чай с булкой пойдет?

Надя замялась.

–    Где у вас кухня?

–    В соседнем бараке, налево.

Через несколько минут Ефим принес горячий чайник.

–    Заварка, сахар, хлеб есть у вас? Где чашка или стакан? Ложечка?

–    Ну, что вы так беспокоитесь, Ефим? Не умру же я без чашки сладкого чая? Заварки у меня нет, остальное в тумбочке.

Ну и съестные запасы оказались у Нади! В пакетике граммов сто пятьдесят колотого сахара. Половина французской булки, ломоть черного хлеба, кусочек чего-то колбасоподобного. «М-да! Не густо!» – подумал Ефим, налил в фаянсовую кружку кипяток, растворил в нем сахар, отрезал два ломтика булки и водрузил угощение на тумбочку возле Надиной постели.

–    Ой, знаете, Ефим, мне совсем есть не хочется.

–    Так нельзя, поешьте. В общем, – пригрозил он, – я не уйду отсюда, пока вы все не уничтожите.

–    Ах, так? – Надя неожиданно шаловливо улыбнулась. – В таком случае я не притронусь к еде еще часа... два-три.

–    А это зачем? – Ефим показал на свой поясной ремень.

Она рассмеялась, держась за горло. Под строгим контролем Ефима поела.

–    Спасибо... Значит экзекуции я избежала? Если вы действительно не спешите, расскажите мне что-нибудь интересное.

Ефим немного подумал и начал рассказывать, как по выходе из госпиталя после ранения был назначен, временно, командиром взвода зенитчиков, который состоял из сорока четырех молодых, хорошеньких девушек. Все как на подбор озорные да бедовые, они нередко разыгрывали своего командира, почти их одногодка.

–    Вот однажды прихожу я вечером в девичью казарму, – вспоминал Ефим, – проверить, чем занимаются мои подчиненные в свободное от несения службы время. Открываю дверь. Что за чертовщина?! Девчата выстроились по росту, принаряженные, прифуфыренные, насколько, конечно, позволяла военная форма. Старшая по чину подходит ко мне строевым шагом и, приложив ручку к пилотке, отчеканивает:

–    Свободные от постов бойцы-зенитчицы выстроились для смотрин. Докладывает ефрейтор Екатерина Зотова.

Надя заулыбалась. Но Ефим заметил: слушает она его через силу, веки то и дело смыкаются, температура, видимо, спадала, ее клонило ко сну. Он понизил тон до полушепота. Надя еще раза два медленно, тяжело подняла, опустила веки и уснула. Ефим заботливо укутал ее одеялом, погасил в комнате свет, осторожно вышел.

На улице он глубоко вздохнул. Воздух был свеж, прохладен, небо очистилось от сплошных облаков, ярко сияла луна. Бараки, залитые голубым мерцающим светом, казались уродливыми нагромождениями.

Ефим поморщился, словно от тупой боли. «Как ее, бедную, скрутило! И всего-то за каких-нибудь пять дней, – думал он, неспешно шагая к заводу, осторожно обходя лужи и грязь барачного края. – Чем ей можно помочь?..»

Он подошел к проходной. Часы над входом показывали девять. «Вот так номер, – спохватился он, – чуть не забыл! Я же обещал Розе придти сегодня вечером. Теперь неудобно. Пока доберешься!». Из ближайшего автомата он позвонил ей.

–    Извините, не смог быть вовремя, а сейчас уже поздно... Вы считаете, не очень? С удовольствием! Еду!

Ефим соврал и себе, и Розе. Никакого удовольствия от предстоящей встречи он не предвкушал. Образ Нади, больной, по-детски беспомощной, цепко владел его подсознанием, будил в памяти что-то очень далекое, позабытое, давным-давно случившееся с ним. Что его беспокоило, что это было, когда было – вспомнить никак не мог. Но это «что-то» произошло с ним, оно было в его прошлом, тревожило, не давало успокоиться...

Старая чета Гофманов встретила Ефима любезно. Роза глянула на него и с беспокойством спросила:

–    У вас неприятности?

–    Так, мелочи, – сказал он, отводя глаза.

–    Мелочи? – переспросила она с недоверием.

«Ох, уж это женское чутье!» – подосадовал про себя Ефим.

Свет, тепло, уют гофмановского дома воспринимались им истинным раем после ада, который он недавно покинул.

–    Вы, может быть, голодны? – заботливо осведомилась старшая Гофман. – Мы уже поужинали, но вы, пожалуйста, не стесняйтесь, поешьте, а чай попьем попозже, все вместе.

Ефима наверняка угощали разными аппетитными яствами – он не ощущал их вкуса. Потом пили чай – общего разговора не получилось. Ефим был рассеян, отвечал, скорее всего, невпопад, к удивлению всей семьи Гофман. Настенные часы пробили одиннадцать.

–    Нам пора отдыхать, извините, мы вас покинем, – сказал Гофман.

–    Да-да, пора баиньки, – подтвердила его супруга.

Это была невинная хитрость: надо было оставить Розочку наедине с будущим женихом, чтобы мог, как предполагалось, сделать их дочке предложение.

Роза пригласила Ефима сесть рядом с ней на диван, была вся внимание, она ждала от него решения: «да» или «нет». А он смотрел куда-то вдаль и молчал.

–    Фима, что случилось? Вас будто подменили. Вы здоровы? – затревожилась она.

–    Кто? Я? – глупо переспросил он. – Я вполне здоров. Товарищ мой серьезно заболел. Я у него задержался и опоздал к вам.

–    А-а-а! – протянула Роза. – Что с вашим товарищем?

–    У него какая-то вреднющая ангина. При том, вы посмотрели бы, как он живет: убогий барак и все прочее. Не знаю, чем ему помочь.

С горькой досадой поняла Роза: не до свадебных разговоров сегодня Ефиму, не услыхать ей этим вечером желанного: «Будьте моей женой»!

Они обменивались незначительными фразами, Ефиму хотелось как можно скорее уйти, но он не знал, как это поделикатнее сделать. Выручила Роза.

–    Не лучше ли вам сейчас отправиться к себе? Хорошенько выспаться. Говорят, утро вечера мудренее.

–    Вы правы, – обрадовался он, – с вашего разрешения. -Торопливо, без всякого чувства, поцеловал ее в щеку, поспешил к выходу.

–    А завтра вы заглянете? – спросила вдогонку Роза.

–    Завтра? Не знаю. Я позвоню вам, до свидания!

Роза непонимающе, растерянно смотрела ему вслед.

Он чувствовал это спиной.

Какая несправедливость судьбы, размышлял Ефим, лежа без сна на постели после бегства от Розы. Вот две девушки – Роза и Надя, примерно одного возраста. Роза живет в собственном доме, в холе и богатстве, Надя горе мыкает в бараке-свинарнике, полуголодная, больная, зябнущая в эти минуты под стареньким ватным одеяльцем. Он будто наяву видел ее – осунувшуюся, в белой косыночке на голове, с укутанной чем-то шеей. И снова его охватило уже пережитое где-то в прошлом чувство щемящей безысходности... Так когда же, при каких обстоятельствах приключилось такое? Может быть, после смерти матери? Нет, тогда была боль от невосполнимой утраты, страх тринадцатилетнего подростка, ставшего вдруг сиротой, одиночество, пустота, – все что угодно, только не щемящая, гнетущая безысходность. Ефим настойчиво ворошил свою память, принуждал, требовал: «Ответь, ответь, ответь...»

И память сдалась.

...Было тогда Ефиму годика три. Жарким летним днем, в длинной ситцевой рубашонке он гонялся по двору за бабочками, которых в тот год было великое множество. И вдруг услышал писк, жалобный, настойчивый... Он замер, прислушался. Полный отчаяния звук доносился откуда-то совсем рядом, из высокой травы, попадал в самое сердечко мальчика. Он понял: кому-то очень плохо, кто-то зовет на помощь, растерянно озирался вокруг, а вопль то приближался, то отдалялся... Неожиданно, совсем рядом с ним, из травы вынырнул маленький, желто-белый, еще не вполне оперившийся цыпленок. Увидя мальчика, цыпленок на секунду умолк, уставился черным глазом на странное существо в белой рубашонке и опять жалобно запищал. Ефимка догадался: маленький цыпленок потерял маму! Кричит, просит: найдите маму, где моя мама? Ефимка бросился туда, сюда, ищет наседку-маму, а ее не видно нигде и нечем помочь несчастному цыпленку!.. И тогда-то маленький человечек, впервые за свою коротенькую жизнь, ощутил жуткую безысходность. С отчаянным плачем бросился в дом, нашел мать и сквозь слезы заблажил: «Где курочкина мама? Курочка потеряла маму! Найди курочкину маму!» Ефимкина мать тогда не на шутку всполошилась: в уме ли ее чадо. «Ты что, сыночек? Не плачь! Какая курочка?».

Он потянул мать за передник. С крыльца она увидела кричащего цыпленка. «Вот она, вот она курочка! А где курочкина мама?»

«Ах ты, дурачок мой! Глупенький! Успокойся!» – Ефимкина мать поймала цыпленка, и они вместе отнесли его к наседке. С тех пор, на многие годы, пристало к Ефимке прозвище «курочкина мама»...

Вспомнив во всех подробностях трогательную историю из далекого детства, Ефим уразумел, наконец, отчего возникло у него теперь то же ощущение тяжкой безысходности: больная Надя подняла его из глубин памяти, напомнила ему того злосчастного цыпленка, на которого чем-то была так похожа в своей беде, пробудила в Ефиме сострадание, острую потребность помочь.

Не спалось в эту ночь Ефиму Перед утомленным бессонницей взором то и дело всплывала нищая барачная комната, пять железных коек, на одной из них лежит Надя, поджав ноги калачиком, – так теплее – с режущей болью в горле, с пылающим от высокой температуры лицом...

Только под утро заснул Ефим, а проснулся в испуге: кто-то тормошил его, над самым ухом кричал:

– Вставай, гулена! Скоро полдень, а ты все дрыхнешь! Вставай, слышишь? – Не сразу узнал он Ванечку, соседа по комнате. Нехотя вылез из-под одеяла. Часы и впрямь показывали двенадцать. Чувствовал он себя усталым и, как показалось, простуженным. Но когда умылся, позавтракал, бодрости малость поприбавилось. Оставивший было его образ Нади вновь неотвязно замаячил перед ним. Она словно звала его, словно издали, тихо прозвучал ее голос: «Где же вы, что же не идете? Мне так плохо...» И он сразу помчался на этот зов. По дороге купил на свои продовольственные карточки немного масла, яичного порошка, кусочек колбасы, две булочки. С пакетиками в руках направился к Наде. «Жива ли она, – думал он тревожно, – у нее вчера был такой жар!»

Еще не дойдя до двери Надиной «обители», услышал нестройное пение:

Хазбулат удалой,

Бедна сакля твоя,

Золотою казной Я осыплю тебя...

Ефим остановился у порога, прислушался, робко приоткрыл дверь. В нос густо ударило сивухой и еще чем-то острым, кажется, селедкой, луком, капустой. За столом, загораживая Надину постель, сидело трое мужчин и три молодые особы. На столе две пустые бутылки из-под водки, в третьей – меньше половины.

Компания приумолкла. Ефим смотрел растерянно, вопросительно.

–    Тебе кого? – спросил черноволосый детина.

–    Извините, может быть, я не туда попал? Я к Наде Воронцовой.

Надя сразу узнала его голос, приподнялась на локте и, к величайшему удивлению Ефима, самым обычным, даже бодрым голосом позвала:

–    Заходите, Ефим... Моисеевич! Пожалуйста!.. Это, -пояснила она застольной компании, – мой сослуживец, сотрудник нашей газеты.

Все сразу отрезвели, застеснялись. Мужчины встали, пропуская Ефима к больной.

–    Милости просим! Может с нами бокальчик? Чем богаты, тем и рады.

Буркнув: «Спасибо, не пью», он приблизился к Наде.

От вчерашней жалкой, мертвеннобледной девочки вроде и следа не осталось, если не считать утомленных глаз и повязки на шее. В общем, настоящая Надя, даже румянец на щеках чуть играет.

–    А я, – улыбнулась она, – почти совсем здорова. Наверно, ваши порошки помогли. Спасибо! Ночью потела, как мышонок. Зато температура сейчас нормальная. – Она глянула на пакетики в его руках.

Ефим положил их на тумбочку:

–    Это вам кое-что... пригодится!..

–    Зачем вы? – смутилась Надя. – Мне ничего не надо. Девочки меня накормили.

Компания молча наблюдала за происходящим. Мужчины переглянулись, поднялись, вышли из комнаты. Девушки присоединились к ним:

–    Мы, Надька, пойдем к Верке, посмотрим макинтош. Она вчера по ордеру купила.

–    Неудобно получилось, – сказал Ефим. – Выходит, я помешал людям выходной скоротать.

–    Не взыщут, – успокоила Надя, – садитесь,.. Чтобы не забыть, будете уходить – возьмите свои продукты. Небось самому есть нечего.

Ефим ничего не ответил, только пристально всматривался в Надю. Он искал в ней сходство с тем цыпленком из своего детства. Полного сходства будто бы и не было. Но в похудевшем заостренном лице Нади, в складках небольшого рта, мягком подбородке не так уж сложно было отыскать подобие с несчастным цыпленком, потерявшим мать.

А Надя недоумевала: почему Ефим так настойчиво ее разглядывает? Еще раньше она удивилась его повторному визиту. Ей очень хотелось понять – что все это означает? Спросить прямо постеснялась. Молчание становилось неловким. Ефим спросил первое, что пришло на ум:

–    Должно быть, у вас хорошие соседки?

–    Как сказать?.. Разные. Четвертый год с ними живу, привыкла. Куда денешься?

Надя, как показалось Ефиму, произнесла эти слова без особой горечи, без протеста. Холодный барак? Ну, и что же? Серые, неотесанные соседки по комнате? Ладно! Обычное дело, истинно русское смирение. Думая так, Ефим ошибался.

–    Знаете, – продолжала Надя с затаенной обидой, – живу в этой берлоге, в чуждой среде, больше тысячи дней. И не было такого дня, чтобы меня не угнетала обстановка и окружение.

–    А как вы попали на завод, в это жилище?

Она сразу помрачнела, опустила голову. Ефим пожалел о заданном вопросе.

–    Отвечать необязательно. Я просто так спросил, к слову.

–    Отчего же, отвечу. Институт, в котором я училась, в самом начале войны эвакуировался. Я не поехала, побоялась навсегда расстаться с родителями: нас могла разделить линия фронта. Я – единственная дочь. Папа и мама живут в небольшом подмосковном городке, Озерках. Не слыхали?

Ефим отрицательно покачал головой.

–    Короче говоря, – продолжала Надя, – шестнадцатого октября сорок первого года, как раз во время страшной паники в Москве, я с узлами наперевес отправилась в путь, к себе на родину, пешком... почти. Почему почти? Часть пути ехала «зайцем» в кузове военного грузовика, ребята пожалели. В Озерках меня скоро мобилизовали на рубку леса для противотанковых завалов. Знаете, такие высокие пеньки остаются, больше метра высотой... Я, с моим богатырским сложением, на валке леса! Смешно, правда? Потом меня послали заготавливать дрова. Моей напарницей была девчонка лет шестнадцати, в полтора метра росту, клопеныш... До сих пор не понимаю, как мы с ней сваливали сосны – высоченные старые деревья, сантиметров шестьдесят-семьдесят в поперечнике... Ох, эти огромные чурбаки, кубометры, нормы... Как мы остались живы! Главным валыщиком-теоретиком в нашей мощной паре была я, верите?.. Бывало, как заправский специалист, подходила к дереву вплотную, смотрела вверх, определяла, куда наклонено, с какой стороны пилить его нашей двуручной пилой, чтобы ее не защемило в конце пилки, чтобы спиленное дерево не развернуло винтом вдогонку пильщикам... Господи, как мы бежали от него, когда начинало падать, во весь дух, скорее прятались за какое-нибудь толстенное дерево, – Надя помолчала. – Потом меня мобилизовали в Москву, на работу в военную промышленность, на этот завод.

–    А дальше?

–    Дальше? Я попала в цех, сюда в барак, здесь и прожила всю войну.

–    Вы меня не поняли. Я имею в виду, как вы дальше собираетесь жить?

–    Как собираюсь жить? Жду приезда жениха, – она оживилась. – Это странная история. Года три, чуть меньше, назад, я случайно, против желания – девчонки пристали – затеяла переписку с совершенно незнакомым мне офицером. Судя по письмам, их у меня больше сотни, человек он неглупый, созвучный мне по натуре, добрый. С виду – симпатичный, прислал фотографию. Мирная профессия – учитель. Пишет, что ждет нашей встречи, очень ждет... Невероятно покажется, но я к нему будто бы уже и привыкла, остается встретиться. Тоже жду. Только бы потом не разочароваться... Вот ответ на ваш вопрос: «что дальше?»

–    Понятно, – сказал Ефим, – па-ня-атно, – повторил он нараспев. Сообщение Нади ему почему-то не понравилось. Он собрался было сделать ей замечание, кажется, нравоучительного порядка, но распахнулась дверь, с шумом вошли Надины соседки.

–    Во, вы еще здесь? – бесцеремонно спросила одна из них, обращаясь к Ефиму. – А мы думали, вы давно ушли. Влюбились в нашу Надьку, что ли? – расхохоталась она.

Лицо Нади вспыхнуло:

–    Девочки, разве так можно?

–    А почему нельзя? – подхватила другая. – В тебя что – влюбиться запрещено?

Ефим заспешил.

–    Верно, я засиделся. – Он встал, пожал Надину худенькую нежную руку, кивнул девицам, торопливо вышел.

На улице было безветренно, в меру тепло. В такую погоду не хотелось забиваться в общежитие... Куда же теперь, прикинул он, в огонь или в воду? А если без шуток? Скажем, почему не отправиться к Розе, успокоить ее. Нетрудно себе представить, в каком состоянии осталась она после его ухода. Откладывать решающее свидание на когда-то, на потом – и нелепо, и трусливо, и жестоко. Ждет Роза, ждут ее родители: «да» или «нет», «нет» или «да»... А он опять не готов вымолвить ни то, ни другое. Не договорился сам с собой, не решил, нужно ли, имеет ли право стать ее мужем. Сомнения, сомнения... Он снова подумал о том, что, женившись на Розе, сразу позабудет, что такое неприкаянность, бездомность, станет обеспечен, у него, наконец, будет семья, тепло домашнего очага... К тому же – Роза, чем не жена? Молода, недурна собой, образованна, покладиста. Так какого же еще лешего надо тебе, полукалека, полунищий Ефим Сегал?! Молись Господу Богу, благодари за милость, ниспосланную тебе, беги скорее к Розе, к этому бесценному сокровищу! И жизнь твоя устроена отныне и во веки веков... Аминь! Его неудержимо потянуло на тихую улочку, к гофмановскому особнячку, он заторопился было навстречу необыкновенному счастью и... на полдороге остановился. Нет, сейчас он не пойдет к Розе, не сделает предложения. Кажется, он ее не любит, вернее, не уверен, любит ли. А если так с самого начала, что ж будет потом, через много лет?.. Значит, брак по расчету? Это он отвергает начисто! Годы и годы с нелюбимым человеком?! Пытка! – мороз пробежал у него по коже.

А жить постоянно под одной крышей с ее родителями, добрыми вроде, но уж обывателями точно, да еще на положении полунахлебника? Нет! Из ближайшего автомата он позвонил Розе, извинился, сослался на острую головную боль. Она не стала расспрашивать, уговаривать, не звала. Пожелала скорейшего выздоровления и... «До встречи!»

До чего же гадко было на душе у Ефима: оттого, что причинял боль и обиду славной девушке, от совсем несвойственного его натуре виляния и вранья. Тем более, виляй, не виляй – такую не проведешь. Она понимает: Ефим избегает объяснения, мучается, сам не свой. Это следствие. А какова тому причина – не знает. Да и сам он не может толком разобраться в своих сомнениях.

О, как в эти минуты нуждался он в умном друге, чтобы облегчить душу, услышать слова укора или сочувствия, получить мудрый совет. «Горина! Зоя Александровна! -мелькнуло в голове. – Кто же кроме?» Кстати, почему она давно не дает о себе знать? И он хорош гусь: ни разу за три недели не позвонил ей ни домой, ни на работу. Немедленно позвонить! Она, скорее всего, сегодня дома... Телефон долго не отвечал. Ефим уже собрался повесить трубку, но услышал незнакомый молодой женский голос:

– Я слушаю вас, слушаю...

–    Простите, я, вероятно, ошибся номером? Мне нужна Зоя Александровна.

–    Вы не ошиблись. Кто ее спрашивает?

Ефим назвал себя.

–    Зоя Александровна, – услышал он, – тяжело больна. Лежит в «кремлевке»... Извините, я тороплюсь к ней. Вчера была операция.

Будто обухом по темени стукнули Ефима, ноги отказались двигаться. Неизвестно, сколько времени простоял бы он в телефонной будке, если бы долговязый парень не окликнул:

–    Что же вы, сами не звоните и людям не даете. Уснули, что ли?

Нетвердым шагом побрел он куда глаза глядят. Болезненно сжималось сердце-вещун. Как в полузабытьи, приплелся в общежитие.

–    A-а! Ефим! Подоспел вовремя! – приветствовали его пирующие соседи по комнате. – Присаживайся! Что-то ты сегодня какой-то не такой? Петька! Налей Ефиму стаканчик!

Он смотрел на бражничающих, слышал обращенные к нему, а вроде бы и не к нему слова. Сообразив, наконец, в чем дело, не дал себя долго упрашивать, сел за стол, залпом выпил стакан водки.

–    Молодчина! – похвалил Ванечка. – Закусывай! Вот сало, вот колбаска.

Ефим не прикасался к еде, ждал: скорее бы сивуха ударила в голову, он опьянеет, может быть, забудется...

–    Теперь давайте все вместе тяпнем, – предложил Петя.

Закусывал ли после второго стакана Ефим, нет ли – не помнил...

Утром Ванечка растормошил его:

–    Поднимайся на работу, пора!..

Ефим не вставал. Голова, словно свинцом налитая, трещала, гудела. Еле шевеля губами, он спросил Ванечку: не остался ли глоток водки? Опохмелился и тут же уснул. Проснулся за полдень. Голова болеть перестала, но был он слаб, подташнивало. Через силу поднялся с постели, оделся и пошел звонить Гапченко. Тот с неохотой разрешил ему не приходить сегодня в редакцию.

Ефим снова улегся в постель. Спать не хотелось, думать – тоже. Он был один в комнате, слушал монотонное тиканье ходиков, бессмысленно водил глазами по стенам, по потолку. В поле его зрения случайно попал паук. Он неустанно двигался: вверх, вниз, вверх, вниз, быстрыми круговыми движениями плел едва различимую сеть. Работа паука и развлекала, и отвлекала от невеселых мыслей. По непонятной ассоциации Ефиму вспомнилась Горина, ее положение в плену тяжкого недуга. Разум отказывался считать ее обреченной, быть может, на безвременную смерть, или вдруг, не дай Бог, уже умершей?! Сердце Ефима сжалось, на лбу выступил пот. Ему вдруг померещилось: на стене, чуть пониже паутины, в неясном мареве покачивается белая больничная койка, скрестив руки на груди, лежит на ней успокоенная, но не живая, Зоя Александровна. Ужас охватил его, безумным взором впился он в видение, а оно тускнело, тускнело и исчезло...

Экая блажь лезет в голову, придя в себя подумал он, с ума я спятил, что ли? С чего это взял, что Горина умерла? Мало ли людей болеет тяжело? Болеют и благополучно поправляются. Горина осилит хворобу, выздоровеет, успокаивал он себя, и будем мы с ней дружить еще многие годы.

Самоуговор подействовал, волнение потихоньку улеглось, и он вспомнил вчерашний день, свой визит к Наде. Хорошо, что офицер вызволит ее из барачной неволи, из серой вульгарной среды. Ефиму остается порадоваться за нее, девушку, судя по всему, хорошую, достойную. И, как говорится, дай ей Бог счастья в лице будущего супруга. Но отчего же задели его слова Нади о предстоящем отъезде? Ему показалось даже, что в какой-то момент он ощутил неприязнь, что-то вроде враждебности к тому незнакомому офицеру. «Неприязнь, враждебность... – блажь, выдумка!» – рассмеялся он, натянул одеяло на голову, попытался уснуть. А сон не шел. Образ Нади снова промелькнул перед ним, неярко очерченный, чуть размытый. Она загадочно улыбнулась, кокетливо наклонила русую головку...

Вместо Нади поплыл и остановился подле образ Розы, обиженной, расстроенной, вопрошающей: «Что же вы отворачиваетесь от меня? Не хотите стать моим мужем – скажите прямо, ведь вы порядочный человек... Не понимаю, неужели вам не хочется войти в приличную еврейскую семью? Что с вами происходит? Не мучайте себя и меня, говорите: «да» или «нет»? «Да» или «нет»?.. Говорите!»

Он обязан ответить не ей – себе! Но что ответить? «Мелодрама, – шепчет он про себя, – мелодрама с таинственной подоплекой, вот именно, с таинственной, даже фатальной... Где уж тут до здравого смысла?»

Образ Розы затмевается образом Нади. Ее серо-голубые глаза излучают мягкий, зачаровывающий свет, Надя куда-то зовет, манит Ефима. Он повинуется ее зову, идет, идет за ней вслед... Куда?.. Зачем?.. Не знает. Так надо.

«Прощай, Роза, дочь народа, породившего меня, – шепчет набожно Ефим, – и, вместе с тобой, прощайте, открытые врата в богатое житье-бытье до самых седин, до самой омеги...»

Он вздрогнул, очнулся.

Дальше оставаться одному было невмочь. Быстро оделся, вышел в длинный коридор, прислушался: не доносится ли откуда-нибудь говор? Услышит голоса – пойдет туда, где люди, явится непрошеным гостем, потолкует о том, о сем, глядишь, и рассеется. Но в коридоре стояла глухая тишина: в этот час все на работе. «Поднимусь-ка на третий этаж, к девчатам, – мелькнула мысль, – авось, кто-то работает в вечернюю смену».

Он постучал в первую же дверь. Откликнулся молодой женский голос.

–    Да-а! Входи! А, Ефим! Привет! Ты почему не на работе? – спросила Валя Масленкина, а это была именно она. – Захворал?

–    Немножко... На денек отпросился у редактора. Хорошо, что я тебя здесь застал, – вырвалось у него обрадованно.

–    Почему? – удивилась Валя.

–    Так... Что это ты чемодан набиваешь? В отпуск собралась?

–    Не угадал. Уезжаю из общежития.

–    Замуж выходишь?

–    Замуж, не замуж – там видно будет. Получаю отдельную комнату, восемнадцать квадратных, как раз напротив завода.

–    Ого! – непритворно удивился Ефим. – Кто это тебя так облагодетельствовал? За какие заслуги?

Валя нагло глянула на него, смерила уничтожающим взглядом черных бесстыжих глаз, с вызовом выпалила:

–    За какие заслуги? Мой личный секрет. Много будешь знать – скоро состаришься... Приходи в субботу на новоселье, милости прошу. Дом знаешь, квартира двадцать. Не забудь хороший подарочек прихватить, иначе не приму!

Сообщение Масленкиной огорошило Ефима. Он не смог найти подходящих слов, чтобы скрыть растерянность, не мог сообразить: правду говорит озорная девка или врет -от нее всего ожидать можно.

Похоже, угадав его мысли, Масленкина достала из туалетной сумочки вдвое сложенную бумагу.

–    Не веришь? На, читай!

Ордер, выданный на имя Масленкиной и некой Тамары Зверевой, был подписан Саввой Козырем и Матвеем Пеньковым.

–    А кто такая Тамара Зверева?

–    Тамарка-то? – подмигнула Валя. – Тамарка – баба мировая, оторви да брось! Пока ее муженек воевал, не терялась... Но она со мной проживет недолго. Ее муж скоро демобилизуется, и она с ним – тю-тю! – укатит в Молдавию. Это так, для затмения глаз ее ко мне присоседили. Сам понимаешь, давать мне одной восемнадцатиметровку, да еще в доме первой категории, опасно. А вдвоем с Тамаркой – комар носа не подточит! Сообразил, голова?

Еще бы! Ефим сообразил куда больше, чем полагала глупая циничная Масленкина. Как же Козырь осмелился на такой шаг?!

–    Так-так, – произнес он вслух.

–    Так – не так, – весело передразнила Масленкина, – перетакивать не будем.

–    Ты о чем? – недоуменно спросил Ефим, углубленный в свои мысли.

–    Не о чем! Улетело! Давай сюда ордер! Ему цены нет. – Валя придавила толстым коленом крышку огромного чемодана, набитого барахлом, с трудом заперла, приподняла. – Тяжеленный какой! Как я его доволоку до места?

Никакого желания не было у Ефима выполнять роль носильщика у потаскушки.

–    Ничего, донесешь, – заверил он ее с насмешкой, – своя ноша не тянет! А мне пора.

Хитер же негодяй Козырь, думал Ефим, выйдя на улицу. Значит, Панфилову он переселил – вроде бы взятку дал мне, связал руки, дескать, я вас уважил, и вы, уж будьте любезны, мне, при случае, добром отплатите. Очень своеобразное истолкование моего предложения: «давайте помогать друг другу...» В переводе на язык жуликов: «ты – мне, я – тебе...» Что же делать, лихорадочно соображал он, как помешать распутной девке занять отличную комнату, которую с полным правом ждет семья остро нуждающегося очередника? Требуется срочное вмешательство власть имущего лица.

Неподалеку от общежития находилась районная прокуратура. Обратиться туда? Он заранее сомневался в успехе, но... чем черт не шутит?

В приемной прокурора длинная очередь – человек пятнадцать. Ефим рассчитал: пусть последний, но принят он будет. Через два с половиной часа, когда перед ним остался один человек, секретарь объявил:

–    Граждане, прием прекращается. Прокурора вызвали в горком партии. Приходите через два дня.

«Вот проклятье!» – в сердцах ругнулся Ефим. Настенные часы показывали без четверти восемь. Он вышел на почти неосвещенную улицу. Погода резко изменилась, в лицо хлестнул крупный мокрый снег, было сыро, неприветно. Разумнее всего вернуться в общежитие, напиться горячего крепкого чая, поболтать с соседями, поиграть в шахматы; часов в десять – одиннадцать залезть под одеяло, хорошенько выспаться, а завтра, на свежую голову, действовать. Наверно, такое решение и принял бы человек холодного рассудка, удобноразумный, взвешенномыслящий, наверно так и следовало бы поступить! Но в Ефиме все кипело, звало к безотлагательному действию. «Поесть?.. Успеется! Пойду в редакцию, может быть, застану Гапченко, он иногда задерживается».