Текст книги "Ефим Сегал, контуженый сержант (СИ)"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

–    А когда она будет, ваша «первая возможность»? Через год? Через два?

–    Ну, зачем «через год, через два»... Зайдите ко мне недельки через две, самое позднее через месяц. Потерпите с вашей молодой.

«Хитрит, сволочь, – решил Ефим, – хочет откупиться посул ой, лишь бы я поскорее убрался...» Он еще минуту недоверчиво глядел в бегающие Саввины глаза, потом вышел.

–    Что с тобой? – с тревогой спросила Надя, когда Ефим вернулся в редакцию. – Подрался ты, что ли, с Козырем?

–    Надо бы дать ему... Руки пачкать не хочется. Пообещал через месяц дать нам комнату. Врет, конечно, чтобы я отвязался.

Зазвонил телефон. Ефим снял трубку.

–    Сегал слушает... Хорошо, сейчас... – Он не сразу положил трубку на рычажок. – Не понимаю, зовет Козырь. Ты не догадываешься, зачем?

Надя пожала плечами.

–    Маленькая формальность, Ефим Моисеевич, – вкрадчиво-плутовато сказал Козырь. – Да садитесь, пожалуйста, садитесь!.. Маленькая формальность... У вас имеется свидетельство о браке с Надеждой Воронцовой? Или вы с ней?..

Кровь бросилась в лицо Ефиму.

–    Мы с Воронцовой – муж и жена. Разве этого недостаточно? – его голос против воли звучал вызывающе.

–    Никто не сомневается... Но, как я понимаю, – Козырь сальненько заулыбался, – де факт. Дело, конечно, ваше. Но нам нужен де юр, то ись, документик, то ись, обоснование. Ежели вы свой брак не зарегистрировали, распишитесь в ЗАГСе по закону, представьте нам соответствующий документик. И тогда, на полном основании, по закону...

–    Вы получите этот документик, – перебил его Ефим.

–    Что за радетель наш товарищ Козырь, – смеясь, говорила Надя, наглаживая тяжелым чугунным утюгом свое платье, готовясь к торжественному акту бракосочетания. – Погнал-таки нас в ЗАГС. А то, глядишь, так и остались бы мы вольноопределяющимися попутчиками до какого-нибудь нового «козыря». – Покончив с платьем, она с таким же старанием отутюжила Ефимов костюм.

Ефим тем временем начищал до блеска свои потрескавшиеся штиблеты и кувалдистые Надины туфли. Свадебный гардероб был приведен общими усилиями новобрачных в образцовое состояние.

Через час муж и жена, они же – жених и невеста, отправились в районный ЗАГС, чтобы штампами в паспортах и гербовой печатью на соответствующем свидетельстве с скрепить «де факт» – «де юр». За сей акт полагалось уплатить двадцать пять рублей, кои молодожены не без ощутимого ущерба урвали из семейного бюджета.

Они вошли в одноэтажное здание, в котором размещалось несколько районных учреждений. На одной из потрескавшихся, давно не крашенных дверей, возле грязного лестничного марша была прибита жестяная пластинка, на которой желтыми косыми литерами сообщалось: «Регистрация умерших с 10 до 11 часов. Регистрация новорожденных с 11 часов 30 минут до 12 часов 30 минут. Бракосочетания и разводы – с 14 до 18 часов».

Ефим и Надя переглянулись, тихо и грустно рассмеялись. До указанного для регистрации брака времени оставалось минут двадцать. Они хотели подождать на улице, но неожиданно полил дождь. Пришлось торчать около двери на крошечной площадке, усеянной окурками.

Наконец дверь отворилась. Немолодая худощавая женщина в поношенном костюме с казенной деликатностью, полагающейся в подобных учреждениях, обратилась к Наде и Ефиму:

–    Вы расписываться?.. Прошу, добро пожаловать.

Они подошли к столику, покрытому красной в чернильных пятнах материей. В щербатом коричневом кувшинчике увядал букет ромашек. Женщина быстро, привычно внесла полагающиеся записи в толстую книгу, с такой же проворностью заполнила свидетельство о браке, шлепнула, предварительно подышав на нее, гербовую печать. Получив двадцать пять рублей, пересчитала их, убрала в ящик стола. Затем встала, по очереди пожала руки Наде и Ефиму.

–    Ну-с, товарищи молодожены, желаю вам счастья, благополучия, сыночка, потом дочку! – выпалила, как попугай, заученную стандартную фразу. Проводила их до дверей, выкрикнула: «Следующий!»

Выйдя на улицу, новобрачные, теперь уже «де юр», как сказал бы Козырь, присели на влажную после дождя скамейку, прочли свидетельство о браке. Надя спрятала его в дамскую сумочку.

–    Что же, – с горькой иронией заметил Ефим, – по ритуалу полагается свадебный бал, так сказать, пир на весь мир.

–    Пир на весь мир? – с усмешкой повторила Надя. – А на обед у нас «шайбочки» остались?

Ефим старательно обшарил карманы.

–    Вот, – сказал с напускной бодростью, – четыре рубля ассигнациями, полтинник серебром, да еще три копейки медью.

–    Не густо... Но на обед по талонам, может быть, хватит. Ладно, завтра – получка, разбогатеем.

После свадебного обеда, состоявшего из щей, манной каши и так называемого суфле – коричневой бурды на сахарине, молодожены пошли в редакцию.

–    Ой, поглядите-ка на них! Что это вы так гасфуфыгились? – всплеснула руками Пышкина. – Ни дать, ни взять -жених и невеста!

Алевтина, недружелюбно скривив по обыкновению густо накрашенные губы, подковырнула:

–    А может, муж и жена?

–    Может, – спокойно ответил Ефим, – все может быть. Возьми-ка, женушка моя, блокнот, бумагу, пойдем поработаем в парткабинете. Там тихо.

За редакционной дверью оба весело рассмеялись.

–    Ну их к бесу, змеищ, – махнул рукой Ефим, – вот что, дай-ка мне свидетельство о браке. Пойду к Савве Козырю, обрадую его. Вышибу у Козыря из рук последний козырь. А ты подожди меня в читальне.

Секретарши Козыря на месте не оказалось, Ефим приоткрыл дверь кабинета и увидел забавную картинку: откинув голову на высокую спинку кожаного кресла, номенклатура сладко дремала, очевидно переваривая обильный номенклатурный обед.

Ефим вошел в кабинет, осторожно закрыл за собой дверь, бесшумно приблизился по ковровой дорожке к начальственному столу, опустился на стул напротив Козыря. А тот посапывал, выдувая из полуоткрытого рта пузыри с сивушной гарью. Ефим собрался каким-нибудь образом нарушить сладкую дремоту номенклатуры, но вдруг резко зазвонил телефон. Козырь вздрогнул, пробудился, увидел перед собой в непонятной близости Ефима, испуганно вытаращил глаза.

–    Вы? Вы? Это вы, Сегал? – лопотал он, заикаясь. – Как вы сюда попали? А телефон продолжал звонить. – Фу ты, мать твою! – Козырь сдернул с рычага трубку. – Алло, слушаю... нет, не Владимир Алексеевич... – швырнул трубку на место. – Как вы сюда попали, Сегал? Товарищ Сегал? – спросил раздраженно. – Чего еще вам от меня надо?

–    Залетел через форточку, – смеясь ответил Ефим, – чтобы сообщить приятнейшую для вас новость.

Козырь недоверчиво, все еще испуганно смотрел на Ефима. Потом что-то сообразил, заблажил:

–    Устал я, чертовски устал и вздремнул, устал, кроме шуток... Да... Так с чем же вы ко мне пожаловали, что собираетесь мне доложить?

Ефим протянул Козырю свидетельство о браке:

–    Разве это не есть приятное событие?

–    Тэ-эк-с! – почесал в затылке Козырь. – Ловко, ничего не скажешь! Оперативно! На полном законном, – он не скрывал досады. – Что ж, заходите ко мне через месячишко, может, и пораньше.

Ефим нашел Надю в парткабинете что-то сосредоточенно пишущей, не стал мешать, присел рядышком. Через минуту-другую она оторвала взгляд от исписанного листа бумаги.

–    Над чем ты так усердно трудилась?

–    Письмо писала маме и папе... Что хорошего сказал Козырь?

Ефим изобразил сладко дремавшего Козыря, его растерянность при пробуждении, Надя рассмеялась.

–    А потом? – спросила она.

–    Потом все то же: загляните через месяц. Врет, конечно. Посмотрим, ждать недолго. Почему у тебя усталый вид? Или мне показалось?

–    Ничего тебе не показалось. Трудно было писать. Наш с тобой брак для папы и мамы – гром среди ясного неба. Не знаю, как встретят эту новость, как перенесут. Ведь я им еще ничего не писала. И вдруг, на тебе: «Дорогие мои! Ваша доченька и т.д.... Поздравьте...» Хорош подарочек от единственной доченьки? Вот я и вымучила из себя. На, почитай.

Она внимательно следила за выражением его лица. Он кончил читать, не поднимая глаз, молчал, осыпая себя запоздалыми упреками. Как это он до сих пор не подумал о Надиных родителях?! Действительно, одобрят ли они скоропалительный и наверняка, по их мнению, необдуманный роковой шаг дочери?

–    Согласен? Все правильно?

–    Верно все! Но не ты, а я виноват перед твоими родителями. Свинство, да еще какое, с моей стороны.

–    Оба порядочные свиньи, – добавила Надя, – но больше все-таки я, я – дочь. Очень хочу чтобы вы породнились, чтобы понравились взаимно.

–    Надеюсь. И постараюсь понравиться. Ты их предупреждаешь, что скоро приедем в отпуск, вот там все и прояснится.

Очередной отпуск молодоженам предоставили через две недели. После расплаты с долгами, они отложили деньги на проезд в Озерки и обратно, отоварили продовольственные карточки на месяц вперед, кроме хлебных (на них взяли открепительные талоны), закупили на специальные талоны четыре пол-литры водки – для маленькой свадебки.

С набитыми вещмешками за спиной, с авоськами в руках Надя и Ефим отправились в следующую часть своего свадебного путешествия – в Озерки, к Надиным родителям. Из ее рассказов известно Ефиму было немного: чета Воронцовых бедна, предельно честна, родители очень любят дочь, она отвечает им тем же.

Дорога до Озерков, совсем не дальняя, крайне нудна и утомительна из-за двух пересадок с поезда на поезд. Первые сорок километров их мчала электричка. На этом удовольствие кончилось и начались мытарства. На станции «Раменское» предстояло пересесть на пригородный поезд – «рабочий»... Июльское солнце сияло в зените безоблачного неба. Жара. С опозданием минут на двадцать прибыл на посадку состав из небольших, видавших виды вагонов. Нечеловеческих усилий стоило Ефиму и Наде втиснуться в набитый битком тамбур, откуда, не раз перевернутые вправо и влево, они были втолкнуты в вагон, все места в котором были заняты, проход плотно забит людьми, мешками, корзинками, сумками, узлами... Духота, смрад. Стиснутые по рукам и ногам, около трех часов промучились до следующей узловой станции, где предстояла новая пересадка. На втором дыхании добежали они до поезда, что направлялся в Озерки. В вагоне Ефим увидел два свободных места. Тут было не до соблюдения приличий: по-солдатски, броском, занял их. Рассовали вещмешки, сумки; счастливые, уселись рядышком у окна. Отсюда до Озерков – тридцать километров. Дребезжащий тарахтящий состав из ветхих вагонов паровоз тащил по разболтанным рельсам почти два часа. Надина головка, устало покачиваясь, тяжело прижалась к жесткому плечу мужа. Его веки тоже свинцово смыкались. Но он, как некогда на фронте, в окопах, боролся с наседающей дремотой. Уснуть опасно: вдруг стащат их бесценный груз – продукты, месячную норму по карточкам!.. Тогда – катастрофа, хоть ложись да помирай с голоду...

Поглядывая в окно, Ефим любовался непрерывной лесной стеной, подступающей почти к рельсам. Свежий ветерок, наполненный ароматами трав и зелени, помогал одолевать дрему. Невеселые думы теснились в голове. Как-то встретят тесть и теща? Он не тешил себя иллюзиями – наверняка неприветливо, настороженно: откуда взялся, неважно, что расхваленный дочкой человек, на их бедную голову?.. Возможно, старые Воронцовы вдобавок недолюбливают евреев?.. «Дела...» – вздохнул Ефим. Скосив глаза, с болью смотрел на утомленное, бледное личико Надюши. Усыпанное веснушками, оно казалось ему прекрасным, бесконечно дорогим. Э-эх! До чего же тягостным с первых же шагов оказалось их свадебное путешествие... А что еще впереди? Лучше не думать...

Наконец-то состав подполз к станции Озерки.

–    Приехали, Наденька, проснись.

Пассажиры заторопились к выходу. Среди встречающих на перроне четы Воронцовых не было. Все еще яркие лучи склоняющегося к западу солнца освещали растерянное, раздосадованное лицо Нади. Напрасно она перебирала глазами толпу.

–    Нет их, нет, – сказала она не скрывая разочарования, – может быть, маме стало плохо от жары – у нее гипертония?

Не по себе было и Ефиму.

–    Не вешай нос, – сказал он бодро, – пошли. Далеко до дома?

–    Километра три. Транспорта никакого.

Оставалось навьючить на себя нелегкую поклажу и шагать... Через час с лишним они дошли до маленького домика. Надя с тревогой заглянула во дворик, сплошь покрытый картофельной ботвой – никого. У калитки стояла коза и аппетитно похрустывала ветками рябинника. Поднявшись на невысокое, в три ступеньки, крылечко, Надя потянула на себя дверь. Заперто. Постучала. Не сразу отозвался глуховатый мужской голос.

–    Кто?

–    Это мы, папа, открой.

Пожилой, худой мужчина с серо-голубыми, точь-в-точь как у Нади, глазами появился на пороге, простер навстречу Наде жилистые руки:

–    Приехала! – воскликнул радостно. – Приехала!

Надя расцеловала отца.

–    А где мама?

– Дома... там.

Отец вскользь, сбоку бросил взгляд на Ефима, на узлы, сумки, нагроможденные у двери, молча начал носить кладь в дом.

«Тэк-с! – подумал Ефим, – встретил меня новоявленный папа куда как радушно!» От него не ускользнуло восклицание тестя: «Приехала!» Будто его, Ефима, здесь и не было...

Вошли в переднюю. Собственно, тут, на каких-нибудь двенадцати метрах, совмещались передняя, столовая да крохотная кухонька за фанерной, не достающей до потолка, перегородкой. Слева от двери вешалка, платяной славянский шкаф кустарной работы. Справа – черная лакированная этажерка, тоже кустарной работы, доверху забитая книгами. Рядом – квадратный обеденный стол, несколько венских стульев, на стене – диск репродуктора «Рекорд», возле него на гвоздике семиструнная гитара.

Чистая, но изношенная рубаха с расстегнутым воротом, облезлые, дудочкой, штаны из хлопчатобумажной диагонали, тупоносые, на босу ногу, калоши – туалет тестя вполне соответствовал обстановке.

–    Надюша! Доченька! – раздался голос то ли радостный, то ли болезненный из смежной комнатенки. Ефим повернул голову в сторону бросившейся туда Нади.

–    Мама! Мамочка! Что с тобой? Ты больна?

–    Ничего страшного, немножко раскисла от жары, – отвечала с постели еще нестарая, с широконосым лицом женщина, опираясь на локоть.

Пока Надя целовалась с матерью, Ефим топтался среди узлов и авосек, не зная, что делать. Тесть, повернувшись к нему вполоборота, с умилением наблюдал трогательную сцену у кровати. Ефим, и без того подавленный красноречивой нищетой сей обители, чувствовал себя сейчас тем самым незваным гостем, который, как гласит старая русская пословица, хуже татарина.

А Надя почему-то не спешила представить мужа родителям. Положение Ефима становилось невыносимым. Он перешагнул узлы в направлении тестя, протянул руку, как мог приветливо, дружелюбно сказал:

–    Давайте знакомиться, меня, как вам уже известно, зовут Ефимом, Фимой.

Воронцов не сразу отреагировал на приветствие. Медленно повернул голову, посмотрел пристально, подал крупную руку с узловатыми пальцами, глуховато буркнул:

–    Да-да, давайте знакомиться... Павел Михайлович.

–    Фима, иди, я тебя представлю маме, – позвала Надя.

–    Извини, Ефим, неожиданно прихворнула, – мама с почти нескрываемым неудовольствием оглядывала невзрачную фигуру зятя. – Зовут меня Наталья Сергеевна. Ты называй, как хочешь.

–    У меня давно нет матери, если разрешите, буду звать вас мамой. Надина мама – моя мама.

Слова Ефима, видно, пришлись по душе Наталье Сергеевне.

–    Что ж, сынок, возьми стульчик, садись рядышком, небось намаялись дорогой.

...Ночевали молодожены на небольшой открытой террасе. Постелью служило пахучее сено, заготовленное для козы. Ночь тихая безлунная, безветренная. От переутомления и волнений ни Надя, ни Ефим не могли уснуть. Долго молчали: никому не хотелось заговорить первым. В густой сосновой роще напротив дома покрикивала ночная птица, изредка негромко побрехивала соседская собачонка, над самым их изголовьем звонко цвыркал сверчок.

Ефим вспоминал, как не клеился разговор за вечерним чаем. Тесть и зять выпили по рюмке-другой «Особой московской», закусили, потом курили, приглядываясь друг к другу. А Надя всеми силами старалась наладить по-родственному непринужденную беседу. Напрасно. Надины родители ясно дали понять: зять им, осторожно говоря, не понравился. Не помогла и предшествовавшая встрече Надина письменная рекомендация. Она видела, с какой обидой воспринял это Ефим.

И вот теперь оба лежат и помалкивают.

–    Я тебя предупреждала, что родители мои очень бедные, – нарушила молчание Надя.

–    О чем ты, Наденька? Разве в этом дело? Я воспринят твоими родителями как инородное тело... Понимаю, не о таком зяте мечтали... Но хоть бы скрыли это как-нибудь поделикатнее, что ли.

–    Возможно, ты прав. Не вполне, отчасти, – помедлив сказала Надя, – выслушай меня, может быть после этого ты будешь к ним не так строг. Жаль, что я тебе раньше не рассказала... Нищета в нашей семье много лет, она заела родителей окончательно. А у папы – золотые руки, он имел редкую профессию – раклист, знаешь, специалист по нанесению рисунка на ткани. Когда он был здоров, работал, мы ни в чем не нуждались. Но в начале тридцатых годов у него открылся давний туберкулез легких. В сорок пять лет стал инвалидом. Пенсия, тебе известно, гроши. Мама не устраивалась на работу из-за меня, чтобы я могла отлично учиться, чтобы ничто не мешало мне первенствовать. Если бы не коза да этот участок при доме, совсем пришлось бы худо. Когда меня мобилизовали на военный завод в Москву, мама устроилась швеей на фабрику. Три телогрейки в смену – три пятьдесят заработок. Каторга. Она и сейчас ее отбывает. Единственное сокровище, смысл жизни папы и мамы – я, ненаглядная доченька. В глубине души они взлелеяли надежду на мой выдающийся успех в жизни, даже на научную карьеру, на обеспеченного зятя.

–    И вдруг... – перебил Надю слушавший ее внимательно Ефим.

–    Ты понимаешь... Разве можно их строго судить? Ты разбил их мечту, отнял надежду. Так им кажется. Прости их, ты добрый, умный, – она прижалась щекой к щеке мужа.

Он поцеловал ее, ощутил солоноватый привкус на губах.

–    Хорошо, Наденька, – прошептал лаская, успокаивая жену.

Пробудились молодые поздно, около десяти. Над ними ярко светило солнце, из рощи доносился звонкий посвист зяблика, с крыши – воробьиное чириканье. Надышавшись за ночь соснового воздуха, чувствовали они себя отдохнувшими, бодрыми.

Родители, похоже, давно были на ногах. На квадратном столе, накрытом нарядной скатертью, весело пел свою песенку до блеска начищенный самовар, на тарелках – хлеб, колбаса, в комнате – приятный запах вареной картошки. Наталья Сергеевна выглядела много лучше вчерашнего, повязанная белой в крапинку косынкой, казалась моложе своих пятидесяти лет. Бодрее смотрел и Павел Михайлович. Видно, и они ночью о многом основательно поговорили.

–    Давайте, ребята, завтракать, – просто и радушно пригласила Наталья Сергеевна.

Надя и Ефим обменялись взглядами. У Ефима потеплело на душе, словно в нее проник солнечный лучик. За завтраком сам собой завязался общий разговор, к радости Нади, Ефим шутил смешил родителей.

–    Ставлю на обсуждение деловое предложение, – загадочно сказал он.

–    Если деловое – давай, – выжидательно ответил Павел Михайлович.

Ефим стукнул ложечкой о граненый стакан.

–    Внимание, – провозгласил шутливо, – вношу на рассмотрение почтенного собрания важный проект, – он поднял ложечку над головой, – весьма важный: предлагаю в честь законного бракосочетания Надежды Воронцовой и Ефима Сегала устроить в стенах сего уважаемого дома свадебное пиршество. Вином, яствами пиршество предусмотрительно обеспечено. За музыкой, – он указал на гитару, – и весельем, надеюсь, дело не станет... Итак, кто «за», прошу поднять руки... Принято единогласно.

На следующий день, после полудня, на свадебный пир дружно припожаловали званые гости. Было их шестеро – ближайшие родственники семьи Воронцовых. Больше не приглашали – угощения в обрез... Гостей сразу усадили за стол, небогатый, но привлекательный, аппетитный. Наталья Сергеевна постаралась: приготовила и украсила немногочисленные блюда так, что загляденье. Призывно сияли три бутылки «Особой московской». На тарелках, кроме кулинарных изделий Натальи Сергеевны, – сыр и колбаса «из Москвы».

Во главе стола восседали почему-то очень смущенные молодые. Слушали поздравления. Выпили все, как водится, по первой рюмке, по второй и по третьей – умеренно. Но из голодных желудков хмель быстро и беспрепятственно ударил в головы. Неузнаваемо вдруг помолодевший Павел Михайлович снял со стены гитару. Мастерски взяв несколько аккордов, чуть приглушенным баритоном запел: «Эх, полным-полна коробушка, есть в ней ситцы и парча...» Все дружно подхватили: «Пожалей, душа-зазнобушка молодецкого плеча...» К удивлению Ефима, тесть играл на своей краснощековской гитаре, как заправский профессионал. Но остальным гостям это, по-видимому, было не в диковинку. Под зазывную музыку, да еще после нескольких рюмок водки, ноги сами просятся в пляску. Отодвинули к стенке стол, стулья, и, кто как мог, стали весело перебирать ногами. И Ефим не выдержал: схватил свою подружку за руку, вытащил в круг и, к великому удивлению и удовольствию гостей, пошел ходить кочетом вокруг Нади, стучать дробью каблуками, выделывать штуку за штукой... Ефим Сегал лихо отплясывал русскую «барыню» под сводами русского дома. До него здесь еврейским духом и не пахло. Впрочем... не совсем так. Из позолоченной рамы иконы в углу смежной комнаты смотрела дева Мария с младенцем на руках, святая Мария и сын Божий – плоть от плоти племени Авраама. Браво отплясывая, Ефим бросил случайный взгляд на икону, приостановился, замер. На секунду ему показалось, будто его мать Рахиль Боруховна смотрит на него из окна родного дома, без порицания, без одобрения – бесплотно, как и полагается смотреть святой.

Отпускные дни в Озерках проходили быстро. Ни радостей особых, ни горестей. Районный городишко, по сути большое село, никакими достопримечательностями не блистал. Одна длиннющая улица, мощенная булыжником, носящая имя Ленина; чуть в стороне от мостовой – пески, бурьян да крапива по обочинам.

Зато природа вокруг Озерков, русская, подмосковная, скромной чарующей живописностью пленила Ефима. Часами, без устали, гуляли они с Надей то вдоль берега большого озера, то вдоль реки Оки, поднимались и спускались по крутым склонам прибрежных оврагов, купались, собирали грибы в сосновых и березовых рощах. Возвращались иногда поздним вечером, аппетитно уписывали неизменную картошку вприхлебку с козьим молоком или просто пили чай с черным хлебушком.

Надины родители внешне уважительнее и проще относились теперь к Ефиму, чем в день первого знакомства, хотя некоторая натянутость, особенно со стороны Павла Михайловича, все еще чувствовалась. Тесть ни разу не посмотрел на него прямо, не улыбнулся, чаще искоса, исподлобья облучал зятя серо-голубыми Надиными, но недобрыми глазами. Слушал он Ефима не перебивая, покачивая тяжелой головой на жилистой шее, дескать, пой, ласточка, пой, поешь ты красно, но напрасно... Куда отходчивее оказалась теща. Она вроде притерпелась к невзрачному, голоштанному зятю, всем видом своим говорила: «И откуда ты, бедолага, взялся на нашу голову разнесчастную? Да ладно уж... Судьба!»

Вот так однажды она и сказала Ефиму: «Получилось-то у вас с Надюшей куда как нескладно: хлебнуть вам беды по горло, и нам с Павлом Михайловичем, глядя на вас, горько... Что поделаешь? Видно, судьба».

И сами слова, и тон, какими были сказаны, оскорбили Ефима. Он понимал ход мыслей измотанной вечной нуждой уже немолодой женщины с больным мужем на буксире. Воспринять как благо ум зятя, его редкие душевные качества она, очевидно, не успела. К тому же, какой в них толк? Из добродетелей, и впрямь, шубу не сошьешь. И, верно, дурного помысла не имея, она ударила Ефима под самый дых. Он собрался сгоряча наговорить ей Бог знает что. Возможно, так и поступил бы, если бы теща к словам «Что поделаешь?» не добавила: «Видно, судьба». Не стоило искать особый подтекст или преднамеренную глубину в этом житейском заключении, тем более философский смысл. Тут было просто смирение пред всесильной судьбой, идти наперекор которой дело зряшное. Навалила она ей, пятидесятилетней женщине, еще одну поклажу на плечи... Ладно уж, кряхти, стони, а шагай!..

И Ефим все больше и больше веровал: на тернистом жизненном пути свел их с Надей всемогущий, ни одним гением не объясненный рок. Только, в отличие от тещи, он вкладывал в понятие «видно, судьба» не одну лишь ношу житейскую. Так в бессмертной «Аппассионате» Бетховена рок бросает человека в бурный водоворот бытия. Но человек борется из последних сил и побеждает: к сильным и упорным судьба милостива.