Текст книги "Особый отдел империи. История Заграничной агентуры российских спецслужб"

Автор книги: Александр Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Эйдельман отмечает, что, кроме того, в отчете упоминались «бумаги по поводу положения о майоратах царства польского: Долгоруков сильно восстает против дарования сих майоратов генералам: Милютину, Ушакову, Бельгарду и другим», – имелось в виду стремление самодержавия усилить русское влияние в Польше после восстания 1863–1864 годов путем насаждения там русского наследственного неделимого землевладения. Среди бумаг оказались также «нотаты для записок о декабристах суть собрания биографий и записок Бестужева, Рылеева, Муравьева и других, письмо Тьера, в котором он объясняет причины, заставившие его быть высокого мнения о Каткове; письмо императора Александра I к Кочубею о предпочтении им жизни частного человека». Романн тут же оправдывался, что «больше просмотреть не успел: было уже поздно, и то на просмотр я употребил около двух часов». Агент сообщал: «Касательно писем Герцена Тхоржевский сказал мне, что из Брюсселя Герцен проехал в Лондон для заключения, между прочим, условия с Трюбнером по поводу издания „Записок Долгорукова", но что он, Тхоржевский, завтра, т. е. сегодня, напишет Герцену, чтобы он условия пока не заключал ввиду моего намерения купить для издания бумаги, а чтобы Герцен сообщил ему, когда он будет в Париже, и тогда он сообщит ему, что я к нему явлюсь. Затем он вручил мне на конверте свой адрес».

Таким образом, высочайшее «добыть» реализовывалось агентурным «купить», поскольку Романн-Постников вознамерился выкупить архив Долгорукова за казенные деньги, и, надо полагать, немалые. Очевидно, в связи с наметившейся коммерческой сделкой купли-продажи, на полях этого агентурного отчета появилась пометка, судя по ее виду, самого шефа жандармов графа Шувалова: «Я прошу копию этого письма». Вполне возможно, доносом заинтересовались «на самом верху» и копия потребовалась Александру II.

Далее Романну предстояло самое трудное: Тхоржев-ский и Огарев были уже согласны на продажу архива, но требовалось «добро» на сделку от Герцена. Герцен же распознавал недругов много тоньше, чем его друзья. Однажды он написал Огареву, который пытался покровительствовать одному русскому эмигранту, что «таких господ» чувствует на расстоянии, и, хотя ни разу не видел этого господина, впоследствии оказался прав. Проницательность Герцена была известна руководству III Отделения и даже учтена в инструкции Романну. «Имея в виду Вашу инструкцию, – отчитывался агент Филиппеусу, – я воздерживался от свиданий с Герценом, пока не вынужден был к тому».

Необходимость встречи с Герценом усугублялась тем, что Романн боялся, как бы самые важные бумаги не ушли из архива Долгорукова в Вольную типографию и не были там опубликованы. Хотя «Колокол» в то время уже не выходил, Герценом выпускались французское и русское приложения к нему. Так, 15 февраля 1869 года вышло очередное Приложение к «Колоколу» на французском языке. III Отделение, как оказалось, не подозревало об этих изданиях-приложениях, и Романн-Постников осторожно намекнул на нерадивость своего ведомства в очередном донесении: «Вероятно, это не было известно по заграничному отделению, иначе оно было бы мне передано при отъезде». Из этого доноса следует отметить, что в структуре охранки уже существовало целое «заграничное отделение», на которое ссылается его агент. В указанном Романном «Приложении» были опубликованы некоторые исторические документы из «секретного архива» Долгорукова, в то время когда ни один из них еще не мог появиться в России. Среди публикаций в «Приложении» были: письмо Марии Федоровны Плещееву о гибели Павла I; свидетельство очевидца о страшных расправах над польскими бунтовщиками 1830–1831 годов; записки Карабанова о попытке Григория Орлова жениться на Екатерине II; несколько «сумасшедших» приказов Павла I; секретная переписка духовного ведомства; отказы декабристов Муравьева, Волконского и Трубецкого принять царскую «милость» – возвращение их детям прав при условии перемены ими декабристских фамилий. Эйдельман отмечает, что, готовясь к встрече с Герценом, Романн-Посгников «внутренне перестраивался» и, видимо, для вхождения в роль первые отчеты из Парижа писал более развязно, лем прежние, и даже осмелился рекомендовать начальству реформу российской гвардейской жандармерии на манер французской. Тут он зарвался, потому что на полях его отчета Филиппеус пометил: «Его не спросили!»

В начале октября 1869 года Герцен принял Постникова в Париже.

«Я ПОСТИГ ЭТИХ ГОСПОД…»

Первая встреча Романна-Постникова с Герценым. – Условия приобретения архива Долгорукова. – План Романна-Постникова опубликовать часть долгоруковского архива. – Доставка купленного архива в III Отделение. – Запоздалое предупреждение эмигранта М. Элпидина. – Непоколебимое доверие Герцена агенту охранки.

Донесение К. А. Романна К. Ф. Филиппеусу от 3 октября 1869 года:

«…Не оставалось другого выхода, как идти к Герцену, ибо затянуть к нему визит значило бы избегать с ним свидания, и в этом отношении я не ошибся, ибо Герцен меня уже поджидал. Я постиг этих господ: с ними надобно быть как можно более простым и натуральным.

Я не знаю, родился ли я под счастливой звездой в отношении эмиграции, но начинаю верить в особое мое счастие с этими господами. Признаюсь, я почти трусил за успех, но, очутившись лицом к лицу с Герценом, все мое колебание исчезло. Я послал гарсона сперва с моей карточкой спросить, может ли г. Герцен меня принять. Через минуту он сам отворил двери номера, очень вежливо обратился ко мне со словами „покорнейше прошу". Следовало взаимное рукопожатие и приветствия, после чего Герцен сказал мне: „Я еще предупрежден был в Лондоне о вас, но, приехав сюда, я начал терять надежду вас видеть". Я ответил на это, что виною тому был Тхоржевский, выразившийся весьма неопределенно относительно права моего говорить с ним, Герценом, относительно бумаг.

Я был принят Герценом чрезвычайно хорошо и вежливо, и этот старик оставил на меня гораздо лучшее впечатление, чем Огарев. Хотя он, когда вы говорите с ним, и морщит лоб, стараясь как будто просмотреть вас Насквозь, но этот взгляд не есть диктаторский, судейский, а, скорее, есть дело привычки и имеет в себе что-то примирительное, прямое. К тому же он часто улыбается, а еще чаще смеется. Он не предлагал мне много вопросов, а спросил только, где я воспитывался и намерен ли всегда оставаться за границей. На последний вопрос я отвечал осторожно, что надеюсь. Взамен скудости вопросов Герцен, видимо, старался узнать меня из беседы со мною. Он сам тотчас заговорил о деле. Я ему показал второе письмо Тхоржевского, на которое, улыбаясь, он сделал следующие замечания:

1) нельзя заключить, чтобы оно было писано бывшим студентом русского университета, 2) о других покупателях ему ничего не известно, и 3) относительно того, чтобы ближе познакомиться, Герцен полагает достаточным нравственное убеждение, а не годы изучения человека. Есть нравственное убеждение, как он говорил, ну и достаточно.

Мы беседовали более двух часов и вот что постановили: он, Герцен, на продажу мне бумаг совершенно согласен, о чем он Тхоржевскому и напишет и попросит у него решительного ответа в отношении условий, ибо он, Герцен, не хочет взять на себя быть судьей в цене. Он напишет Тхоржевскому на днях весьма обстоятельно и подробно, чтобы избежать всякого дальнейшего недоразумения и предоставить ему, если он желает, самому приехать сюда и втроем решить дело. Во всяком случае, Герцен хотел или лично, или по городской почте дать мне ответ через неделю. При этом, когда я захотел написать свой адрес, то он проболтался и сказал, что его знает, назвал гостиницу. Адрес ему сообщил, конечно, Тхоржевский, и он уже справлялся.

После часовой беседы, исключительно посвященной намерению моему купить бумаги для издания, Герцен пригласил меня завтракать с ним. Я отказался, но он настоял. К завтраку вышли из другой комнаты жена и дочь – 11 лет. Первая из них женщина уже в летах, носит волосы с проседью, коротко остриженными. Она более серьезна, чем муж, и расспрашивала меня о развитии женщины в России и не будет ли, наконец, основан женский университет. Дочь была одета очень опрятно и чисто, с гладко зачесанными и в косички заплетенными волосами, говорила с родителями по-французски. У Герцена лицо красноватое, губы черные, небольшая борода и назад зачесанные волосы, почти совершенно седые. Вообще я заметил, что как господин, так и госпожа Герцен в приемах своих люди обыкновенные смертные. За завтраком г-жа Герцен и дочь оставались недолго и ушли в свою комнату, причем дочь поцеловала отца…»

Судя по донесению, Романн-Постников чувствовал себя перед Герценом «как перед высшим начальством противной стороны», по выражению Эйдельмана, и даже в отчете III Отделению «по инерции» почтительно вежлив к самому Герцену, удивляясь совершенно «обыкновенному смертному». В этом доносе Герцен-личносгь становится для агента охранки куда более значительным, чем Герцен – объект провокации, что, впрочем, не мешает Романну выделять бюрократической нумерацией важнейшие пункты выполнения своего задания:

«Мы остались вдвоем и продолжали беседу, которую мне невозможно передать в мельчайших подробностях.

Но вот характерные ее черты:

1) Герцену очень понравилась выраженная мною ему мысль печатать бумаги отдельными брошюрами и выпусками, например, взяв какой-либо интересный исторический факт из жизни того или другого царствования. „Если вы так хорошо знакомы с делом издания, то бумаги не пропадут в ваших руках", – сказал он. В доказательство он привел изданную им недавно брошюру, название которой я не припомню.

2) Печатать если я захочу, то удобнее всего в Женеве, ибо тогда Чернецкий не имеет права требовать возмездия за нарушения заключенного с ним условия. В противном случае Герцен советовал бы мне печатать в Брюсселе, где печать обходится недорого.

3) Бумаги покойного князя, хотя и не все, Герцену положительно известны как документы высокого интереса в историческом или политическом отношении – за это он формально ручается.

4) Если бы я последовал его совету, то он указал бы мне на такие бумаги, которые можно бы по-русски напечатать здесь и при участии какого-либо влиятельного лица испросить разрешение на продажу такого издания в России, где оно имело бы громадный успех, а потому дало бы большую выгоду. Я поблагодарил его за совет, выразив все трудности исполнения такого плана.

5) Спросил меня, не желаю ли я избрать себе посредника в оценке бумаг. Я ответил, что позволю себе рассчитывать на его нравственный авторитет и собственную мою оценку. Герцен сожалел, что Касаткин умер, ибо он мог быть между нами отличным посредником.

6) Обещал мне составить черновой контракт. Для него, как он говорил, это не составит никакого труда, ибо у него теперь есть черновик контракта, который он теперь же заключает с книгопродавцем Франком на исправленное и дополненное им свое сочинение. Он показывал мне и книгу, и черновую контракта.

Не припомню всех остальных подробностей разговора моего с Герценом. Он рассказывал мне, смеясь, много анекдотов из собственной жизни покойного князя П.В. Долгорукова, с которым он, Герцен, в последнее время не был в хороших отношениях.

Вообще я крайне доволен первым свиданием с Терпеном. Дал бы Бог скорее покончить благополучно; надобно вооружиться крайним терпением.

P.S. Герцен заверял меня, что он снова намеревается издавать „Колокол"».

На следующий день Герцен и «Постников» снова встретились, о чем агент также не замедлил подробно отчитаться своему начальству:

«Ровно в 12 час. Александр Иванович зашел ко мне, якобы с визитом, – я был почти уверен в его деликатности, которую я, конечно, понимаю по-своему – очень хорошо, а потому его посещение меня нисколько не удивило.

В полтора часа он ушел. Видно по всему, что и Тхоржевский согласен не только в действиях, но и во взглядах на предмет. Так, например, записки Карабанова, подобно Тхоржевскому, Герцен считает весьма важными и находит, что полнее их нигде нет. Из них-то Герцен советовал мне извлечь, напечатать и стараться о пропуске в Россию. На это, смеясь, я ему заметил, что он говорит лак, как будто я уже купил бумаги. „Не беспокойтесь – уладимся"».

Романн-Постников продолжает сообщать о трудностях и успехах в окончательном отчете своему начальнику Филиппеусу:

«С этого визита начался снова род испытаний, веденных уже Герценом более искусно, чем Тхоржевским и Огаревым. Он старался, видимо, узнать меня по беседам со мною, продолжавшимся всегда долго. Я догадывался, что Тхоржевский, рекомендуя меня Герцену, хотел лишь знать его обо мне мнение. Результаты моих свиданий с Герценом были самые лучшие: внимание его ко мне, приемы, переписка – доказывали мне, что и тут роль моя шла хорошо. Наем квартиры, якобы на год, и некоторые к сему обстоятельства еще более закрепили доверие ко мне Герцена. Он стал между Тхоржевским и мною посредником, не принимая, однако ж, на себя оценку бумаг. Эта оценка наконец сделана была в Женеве каким-то археологом и выразилась цифрою 7000 руб., о чем Герцен мне сообщил, не будучи, однако ж, в состоянии сказать мне, по какому курсу Тхоржевский считает рубль. Вместе с тем Герцен составил черновую условия, для меня крайне странную. Я тотчас понял, что и это есть новый род испытания: я указал Герцену на пункты, которые при издании материально невозможны в своем исполнении, и на те, которые рушат всякое нравственное доверие и достоинство человека. Герцену это понравилось, и он поверил моей искренности.

На прощание Герцен не советовал мне целиком провозить бумаги во Францию, а по частям, ибо я рискую, что французская полиция отнимет. На то, чтобы бумаги печатать непременно в Женеве, он сильно настаивал.

Между прочим, Герцен сделал внезапно вопрос: где у меня деньги. Надобно было отвечать не задумываясь. Напомнить о каких-либо сношениях с Россией было опасно, а потому я смело ответил, что во Франции».

Подробно описывая процесс торговли, шедший между «Постниковым» и Герценом, Эйдельман отмечает, что агент охранки все же пытался сэкономить жандармские деньги. «На замечание мое, – жаловался Романн, – что цена чересчур высока, Герцен сказал, что по богатству материалов он ее не считает высокою, да об этом вообще я должен говорить с Тхоржевским. Конечно, я буду торговаться до последней возможности».

Торги проходили следующим образом: Тхоржевский назначал цену из Женевы; Герцен в Париже называл ее «покупателю»; Романн шифровкою запрашивал требуемую сумму в Петербург; оттуда запрос пересылался в Ливадию, где находились в то время царь и шеф жандармов. На запрос семи тысяч из Ливадии ответили: «Желательно не выше четырех, но можно и до пяти Тысяч».

Герцен тем временем еще раз письменно подтвердил Постникову основное условие продажи, также переправленное агентом в III Отделение:

«Я полагаю, что Тхоржевский продает не безусловно в нашу собственность бумаги, а с определенным условием все их издать, и в особенности издать все относящееся к двум последним царствованиям. Вы, вероятно, ему дадите удостоверение в том, что начнете печатать через два месяца после покупки, и в обеспечение положите условленную сумму в какой-нибудь банк без права ее брать до окончания печати. Если из бумаг, относящихся к прошлому столетию, что-нибудь окажется негодным для печати или малоинтересным, то вы можете не печатать их – по взаимному соглашению с Тхоржев-ским.

Все бумаги и письма, относящиеся к семейным делам Долгорукова, исключаются».

Эйдельман замечает, что проще всего Постникову было бы получить бумаги ценой любых обещаний и скрыться. «Но агент оказался толков и честолюбив. Он не желает неприятностей своему правительству в случае огласки, экономит его финансы и к тому же предлагает обернуть все дело в пользу своих. Он-то сам достаточно умен, чтобы понять: многие исторические материалы из долгоруковского собрания можно опубликовать, особенно если подача материалов и комментарии будут легки и безобидны. На пороге 1870-х годов российская цензура сделалась сравнительно мягче и многое, совершенно немыслимое к опубликованию за 15–20 лет до того, теперь можно позволить (кстати, ведь все равно за границей уже опубликовано немало). Правда, если агент будет настаивать на этой мысли, начальство Постникова еще подумает, будто последний не считает архив Долгорукова опасным, что противоречит прежнему указанию царя, или что шпион имеет какой-то особый личный интерес во всей истории». Поэтому Постников пишет начальству со всей возможной «деликатностью», предлагая издать лишь некоторую часть бумаг для сохранения сложившихся связей:

«Внутреннее содержание очень интересно, особенно то, что писал сам Долгоруков. В процессе Воронцова есть ненапечатанная часть, компрометирующая какого-то графа Петра Шувалова, письмо к государю заключает в себе объяснение Долгорукова по поводу конфискации имения и лишения его княжеского титула, наряду с этим идет резкое и дерзкое письмо Наполеону (оно у меня в списке не значится), указы Екатерины II и Павла I действительно подлинники. Письмо Кавура представляет Россию монгольским и варварским государством, Катков распинается похвалами Н. Ф. Краузе и либеральничает. Крайне интересны как придворные интриги и исторические документы – это бумаги Карабанова. Много исторических, политических и финансовых вопросов, касающихся России, находится в бумагах князя. Краткость письма не позволяет изложить подробно, ибо это вышло бы целое сочинение. Кроме того, Тхоржевский дает мне в придачу груду газет с заметками князя и обязывается не оставить у себя копий и не печатать их».

Тут Романн явно интригует, зная, чем и как заинтересовать начальство в важности своей персоны: «какой-то граф Петр Шувалов» – действующий шеф жандармов и высший начальник «Постникова» – разумеется, не остался равнодушным к судьбе долгоруковского архива, прочитав письмо своего провокатора. Чувствуя это, в следующем донесении Романн поднимает интригу на «самый верх»:

«По-моему, не столько важен для нас интерес самих бумаг, сколько лишение возможности их напечатания. Приведенные сколько-нибудь в порядок, бумаги составят, я думаю, предмет самого интересного чтения даже для государя. Например, времена Екатерины II, Петра I, Павла I и другие, как равно и документы новейшего времени, например Аракчеева».

Развивая тему, Романн предложил авантюрный план действительного опубликования хоть какой-то части архива, как того требует Герцен, с тем, чтобы сохранить к «Постникову» доверие эмигрантов, необходимое для возможных дальнейших провокаций. Этот план был поддержан на «самом верху», и Романн, не прекращая торговли с Тхоржевским, продолжал активно развивать тему предстоящих публикаций с Герценом, на что вольный издатель даже начал жаловаться своему другу Огарову: «Этот Постников меня мучил, как кошмар. Брал бы Тхоржевский деньги, благо дают, и – баста». В итоге Ромианну-Постникову удалось приобрести архив князя Долгорукова за 6500 рублей, что составляло, по тем временам, 26 000 франков. Общий же расход царской охранки на приобретение долгоруковских бумаг вылился почти в 10 000 рублей. 1 ноября 1869 года Постников егал обладателем крамольных рукописей, о чем не преминул донести по инстанциям:

«Три дня с утра и вечером я просматривал груду бумаг по каталогу Тхоржевского, и просмотр убедил меня, что бумаги, за небольшим исключением, совершенно согласны с моим списком. Когда я приступил к просмотру бумаг, то заметил, что все они находились нетронутыми в запыленных пачках на том же месте, где я их видел летом. Из сего я мог заключить, что бумаги оставались нетронутыми, тем более что Тхоржевский сям часто по каталогу не мог найти той или другой бумаги и часто ошибался. Если же оказывалось лишнее против каталога, то он отдавал мне для прочтения и суждения, годится ли для меня. Совершенно пустые вещи я, конечно, возвращал».

По этому поводу Н. Я. Эйдельман замечает, что «пустое» с точки зрения шпиона может быть совсем не пустым с иной точки зрения. Видимо, некоторая часть материалов так и осталась в Швейцарии и либо где-нибудь сохранилась, либо затерялась.

Заполучив тяжелый сундук с долгоруковскими рукописями, Романн-Постников сразу же исчез и за границей появился лишь несколько недель спустя. За это время, понятно, сундук был доставлен «по адресу» – в III Отделение, с приложением полной описи его содержимого. Так, по выражению Эйдельмана, «круговорот долгоруковских бумаг: Россия – эмиграция – Россия был завершен за десять лет».

«Постников» спешил не напрасно. Эйдельман отмечает, что уже через несколько месяцев русский эмигрант М.Элпидин писал другому известному изгнаннику – П. Л. Лаврову:

«Удалось мне напасть на одного Сахар Медыча и узнать, что III Отделение отрядило своих агентов купить во что бы то ни стало у Тхоржевского долгоруковские бумаги и что этот агент – некто подполковник Романн, живущий в Женеве под именем Постникова. И тут узнал, как гонялись последние четыре года за Герценом и как охотились за Нечаевым. Все эти вещи я вычитал в корреспонденциях III Отделения. До 1870 года письма из III Отделения писались к заграничным шпионам Фи-липпеусом. Вовсе мне не хотелось бы навязываться к Огареву со своим предупреждением, так как я не раз был вышучиваем за таковые».

Точность информации Элпидина поразительна.

Постников между тем старался загасить любые возможные слухи о своей принадлежности к III Отделению. В частности, узнав о болезни старшей дочери Герцена, он направил ему сочувственное письмо и получил благодарный ответ с надеждой на продолжение знакомства: «Как только устроюсь в Париже, поставлю за особое удовольствие Вас навестить. Усердно кланяюсь. А. Герцен». Проницательный издатель «Колокола» и добросовестный душеприказчик князя Долгорукова, Герцен до конца жизни наивно верил в честность «Постникова» и считал наветами поступавшие к нему сигналы о его неблагонадежности.