Текст книги "Останови моё безумие (СИ)"

Автор книги: Nargiz Han

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

Его губы, прошелестев в ухо слова, проскальзывают внутрь, вырывая стон из меня, и я делаю последний рывок, чтобы выпутаться.

− Тшш, − повторяет он, и я обмякаю, подаваясь вперёд и обхватывая Влада обеими руками, а он обнимает меня ещё крепче, хотя это и кажется уже невозможным, поднимает на руки, заглядывает в глаза со смешливой улыбкой, за которой прячет все свои невысказанные и никогда не грозящие быть поведанными мне страхи.

− Пойдём? − и я киваю, чувствуя, как горячая поверхность воды, словно разверзывается подо мной, принимая меня в свои материнские объятия, обещая желанный приют и тепло. Я улыбаюсь и прикрываю глаза, протягивая одну руку через бортик навстречу руке Влада.

Он выполнил мою просьбу и остался со мной, только не позволил себе спуститься в воду вместе, а на мольбу в глазах ответил своей, встречной безгласной мольбой.

После получаса купания меня старательно заворачивают в махровое полотенце, а затем относят на руках в кровать, на этот раз, не избежав участи лечь рядом со мной.

Я подозревала, что Влад чувствовал себя значительно увереннее, когда прижимал к своей груди мою спину, не испытывая искушения моих глаз, поэтому я примостилась в излюбленной для него позе, обняла себя его руками, уткнувшись макушкой в квадратный подбородок брата.

− Не спи, мы будем разговаривать, − предупредила я тихим мышиным голосом, отчего удостоилась лёгкого поцелуя в затылок.

− Хорошо, − прошептал голос в моих волосах.

− Ты никогда не спрашиваешь меня, когда именно я поняла, что люблю тебя, никогда не просишь, чтобы я произносила тебе слов любви, − начала я, тяжело сглатывая.

− Не надо, малышка, − просит он. − Я знаю, что любишь, и этого достаточно. К тому же ты говоришь, говоришь, что любишь не только тремя словами, избранными людьми для этого признания.

Я хихикаю его пространным речам и подвигаюсь ниже, чтобы у меня была возможность оборачиваться назад и заглядывать в его умные глаза время от времени.

− Хорошо. Тогда я расскажу тебе сказку?

− Да. Было бы здорово, − искренне реагирует он, отбрасывая волосы с моей шеи и впиваясь в неё ненадолго с чувственным поцелуем, отвлекающим и будоражащим.

− С условием, что ты не уснёшь на середине рассказа.

− Договорились, − на автомате соглашается Влад, не отрываясь губами от увлечённого занятия. Но когда я прочищаю горло, чтобы начать свою историю и чтобы влажные губы не сбивали меня с сосредоточия мыслей, он благоговейно возвращает мои волосы на прежнее их место и готовится к прослушиванию моей сказки.

− Жила-была на этом свете, на том же самом, где живёшь и ты, Влад, девочка-подросток с двумя смешными косичками. Неуклюжей, угловатой и некрасивой была та девочка. И не было у неё друзей или подруг. Все ровесники сторонились бедняжку, родители их не разрешали с ней играть. А девочка была совсем обычная, такая же обычная, как и все остальные дети. Только знала она уже тогда, почему играть другим детям с ней запрещено, почему нельзя им впутывать её в свои безобидные, но опасные для неё шалости. Знала, что сердце её − хрустальное.

Влад вздрогнул при последней фразе из моего рассказа, а пальцы его судорожно сжались на обхвате моей талии, но я продолжила без запинки.

− Она пыталась найти для себя новые игры, чтобы скука, часто селившаяся в её маленьком сердечке, не умещалась больше в её стеклянном сосуде. И подаренный папой альбом для рисования с простыми, с первыми акварельными красками полностью изменил мир растущей малышки. Сначала она рисовала окружающее: заливисто смеющихся на поляне детей или неумолкающего пса на заднем дворе, отца, вырубающего дрова на долгую зиму и мать за скворчащей сковородой, сестру в упоении очередным рассказом из старшей школы, размахивающую руками в необычных для девочки жестах.

А потом попросилась в рисовальный кружок при школе, которую она не посещала из-за драгоценного сердечка в своей груди, бесцельно мечущегося в оковах рёбер. Отец с матерью совещались три дня, склоняясь к отрицательному ответу, и девочка совсем сникла, вынужденная отказаться и от такой маленькой неожиданно вошедшей в её жизнь радости. Но, то ли печаль в глазах дочери, то ли сердце, в эти дни особенно загромыхавшее в её груди достучались до слуха её родителей: они согласились. И несмышленая деревенская жительница, в которую она прорастала из маленькой девочки, замкнутая и неразговорчивая завела себе лучших собеседников − собственные картины, которые кроме неё, таковыми никто не считал. Престарелая учительница по рисованию снисходительно улыбалась дикому цветку и поглаживала её по туго стянутым косам, но воздерживалась от ненужной похвалы, потому как у родителей девочки всё равно не нашлось бы денег, чтобы отправить малышку учиться в город. Тем более ни к чему обнадёживать больного ребёнка.

Так и проходили дни дикого цветка: на просторе полян, на берегу своевольной речки, или в стенах. Их было много: стены родного дома, опекающие её с младенчества, стены маленькой пристройки у младшей школы, которые она посещала на время занятий рисованием, и высокие холодные стены больницы, чаще других мелькавшие перед мысленным взором но, ни разу не запечатлённые на живых картинах юной художницы.

Между тем она взрослела, − вздохнула я, продолжая свой рассказ. Не замечая реакции брата, со стороны можно было подумать, что он уснул под тихий шёпот своей сестры. Но я знала, даже не заглядывая в его глаза, что они широко раскрыты и внимают моему голосу так же, как если бы и они умели слушать.

− Сестра девочки успешно окончила школу и уехала учиться в город, а тринадцатилетняя малышка осталась в родном селе на попечении родителей, смутно и недостижимо мечтая когда-нибудь последовать примеру старшей сестры. Но проходили дни, а ничего в жизни девочки не менялось, только картины стали прозаичнее лишаясь их первой возвышенности с изображением людей с лицами, теперь девочка рисовала исключительно природу и животных, изредка удостаивая привилегии быть воплощёнными на холсте нетленной кистью незнакомцев. В пятнадцать, девочка была худенькой и нестройной, носила всё те же косички и косилась на «подруг» по возрасту с распущенными по плечи волосами и коротенькими платьицами. Её ужасно досаждали подведённые их глаза, и накрашенные губы − такое издевательство над любимыми для неё красками она не могла вынести с открытыми глазами. Но добрая мама, единственная слушательница дикого цветка, привыкшего к молчанию окружающих, объяснила «ещё маленькой» дочери, что у «тех девочек» такой сложный возраст, в котором хочется быть красивыми для окружающих. Осеклась мама на последнем слове и неглупая дочь догадалась, что мать не хотела говорить своей малышке о мальчиках.

Дикий цветок больше не расспрашивал мать о таких пустяках и не ведал, что существует на этом свете, том, в котором живешь и ты, Влад, такое пронзительное и нежное чувство, как любовь. А в написанное в книгах девочка не верила. Она видела, как красива была её сестра, теперь редко навещавшая своих родителей и сестрёнку, видела, как много парней из деревни толпилось у их дверей в те вечера, когда всё село гремело новостью, что её сестра вернулась из города на каникулы. Но ни разу не рисовала ни свою красивую сестру, ни симпатичных мальчишек, слонявшихся без дела вокруг её сестры, и коих она считала неотёсанными и глупыми.

Именно в то время отец её уехал ненадолго в командировку в далёкую столицу, в которую девочка с хрустальным сердечком не мечтала повидать хоть однажды, даже в быстро рассеивающихся снах. И было ей так грустно от этого, что совсем она стала безрадостной, но хандрила, молча и безукоризненно, затаив в себе возрастающую тишину своей души, которой не с кем было поделиться.

Отец скоро вернулся, но застал маленькую дочь в больнице, жену безутешно плачущей, а старшую сестричку дикого цветка проездом проведывающей больную сестрёнку и запыхавшуюся в домашних делах мать. После нескольких ночей дежурства около растрёпанной дочки в городской клинике, все родные немного пришли в себя и поуспокоились, возвращаясь к прежнему размеренному образу жизни, доверяя больную попечению добросовестных врачей. Только отец девочки ходил сам не свой, то ли от возобновившейся болезни дочери, то ли печалила его неведомая пока дикому цветку встреча в заоблачной столице. − Всхлип, и рука нежно покоящаяся на моём животе, аккуратно стирает распущенные слёзы, размазывая влагу по моим щекам. Я не останавливаюсь, продолжаю, завороженная собственным голосом и вниманием безмолвного слушателя.

− Дни потеплели, солнце с милосердием вернуло в хилое тело девочки силы и тогда её отпустили домой. Щадя хрустальное сердце дочки, от неё утаили свои невзгоды смиренные родители, а загостившаяся сестра обхаживала бедняжку со всех сторон, отказываясь идти гулять серебряными деревенскими ночами. Теперь она часто рассказывала притихшей головке, покоящейся на перовой подушке среди своих двух косичек о красивом студенте с филологического факультета, делающего ей тонкие комплименты и задаривающего её дорогими безделушками, которые её родителям в жизнь не купить на годовую зарплату. И всегда безразличная к таким рассказам сестрёнка проникалась подлинным интересом к неизвестному поклоннику своей старшей сестры. Потому как та безоговорочно отказывалась показывать его фотографию: вначале из простой вредности, откладывая на потом заочное знакомство, а затем и вовсе заявив, что единственное фото осталось лежалой закладкой в какой-то книжке в её комнате институтского общежития.

Девочка смирилась и забыла, снова предаваясь любимой природе, которую так любовно переводила своими красками на холст. Забыла, пока сестра снова не уехала в город, а родители не окунулись в повседневность, позабыв о недавней напряжённости в доме. Забыла, пока не наткнулась на лежалую закладку одной из книг книжного шкафа в их гостиной − чёрно-белую фотографию красивого молодого человека в строгом костюме с галстуком.

Душевный порыв или так подсказало её предательское хрустальное сердечко, но она забрала фотографию из книги и спрятала её под своей верной детским слезам подушкой. Под покровом тёплой ночи, под тихое щебетание птиц и редкий лай пса на заднем дворе, она вновь достала чёрно-белый снимок и вспомнила все достоинства «мужчины», так серьёзно и так пронзительно глядящего на неё с фотографии. Он казался ей взрослым, ужасно взрослым, для пятнадцатилетней девочки, а глаза его такие грустные и такие правильные только убеждали её в этом мнении. Она любовалась правильными чертами его лица каждую следующую ночь, в груди её постепенно расцветала приятная теплота и влюблённость к призрачному герою, с которым была знакома её счастливая сестра. Но чувствам своим она не давала названия, не задумывалась и о том, что этот безымянный принц когда-нибудь переступит порог её дома под руку с её сестрой и тогда…

Ох, как же милая девочка была глупа! Но мысли-тюремщики стерегли её подростковые мечты, не давая ей ступить и шагу без преследовавшего по пятам образа молодого человека с чёрно-белой фотографии. Она даже не знала истинного цвета его чарующих глаз, не представляла, какие на ощупь мерещащиеся шёлковыми, его тёмные волосы. Ей было всего лишь пятнадцать лет, и она не мыслила о неземной любви, но обрела беззвучного собеседника, слушателя, союзника. И словно бы он мог её увидеть и осудить за неопрятность, она стала тщательней следить за своими поношенными платьицами и простенькими джинсами и хлопковыми кофточками. А днём возле речки, когда полуденное солнце обжигающими своими лучами отгоняло от не скрытой прохладной тенью воды любопытные глаза мальчишек-ровесников и девушек-завистниц, она расплетала свои длинные косы и долго-долго смотрела в тихую рябь своего отражения.

Много раз её руки просились нарисовать неосознанно полюбившееся лицо, но она пронизывалась страхом и недобрым предчувствием, прекращая рисунок, так и не начав его. Сколько белоснежных листов унесла с собою река − мозаику безупречного лица неизвестного героя взрослеющей девочки.

Может быть, её воды не выдержали силы такой тёмной тайны, и вышли из своих берегов только по этой причине?

Всё закончилось случайно. Случайно мать парящей во снах наяву девочки решила прибрать комнату дочери и сложить разбросанные книги в уголок стола.

Лежалая закладка…

Именно в таком положении находилась чёрно-белая фотография в любимой книге стихов дочери «Цветы зла». И тогда не стихи привлекли внимание доброй матери, а этот неприкаянный снимок.

Мать не стала расспрашивать дочь о фотографии, не придав этому должного значения, но вечером семья собралась вокруг большого праздничного стола, накрытого просто так без особой причины. Но так чётко врезавшимся в память девочки тем, что этот вкусный ужин украл у маленькой девочки ещё одну мечту, наряду с уже многочисленными грёзами, превратившимися в лежалые карточки на книжной полке, и теперь её чёрно-белый принц воплощался в красивую закладку из папиной книжки.

Но разве это было самое худшее?

Отец сказал, что у неё есть кровный брат. Брат, который живёт в столице − сын, к которому он ездил совсем недавно.

Брат, который смотрел на неё с чёрно-белой фотографии…

− Мира… − слышу шёпот над ухом, и мурашки сбегают вниз к кончикам пальцев. Но будто отгораживаюсь от его настойчивого голоса, продолжаю:

− Потом, потом девочка даже обрадовалась, что так случилось. Ведь иначе ей никак бы не избавиться от этого упрямого чувства, поселившегося в шатком сердечке, не избавиться от фантазий возможной встречи и долгих разговоров, преисполненных любви и обожания. Решила, что нет ничего плохого в том, что у неё появился далёкий брат, который развеет её мечтания по осеннему ветру. Она больше не расплетала косы у реки, не мучилась неудавшимися эскизами идеального лица, не любовалась отобранной чёрно-белой фотографией. Она не знала любви, не знала и запрета на эту любовь, просто чувствовала, что скажи она о том, что испытывала долгие летние месяцы, глядя лишь на фотографию брата, то её непременно осудят за непозволительное, предосудительное чувство. Название которого, так и останется непроизнесённым вслух.

И она медленно и неумолимо начала корить себя за пустые фантазии, срывая зло на невинных листках, день ото дня преображавшихся в картины колючего, нелюдимого дикого цветка.

− Дикий цветок… − шёпот или всего лишь шевеление моих волос на виске, но я вздрагиваю снова, тем не менее, не останавливая свой рассказ.

− Она взрослела, вытягиваясь ненамного, отчётливо доказывая, что будет лишь маленькой и незаметной крупинкой этого мира. Фантазии её оставили, она больше не предавалась мечтам, обозлённый дикий цветок распустил не благоухающие цветы, а острые шипы, отступая в тень глубже, чем рвясь к солнцу. Пять лет пролетели для неё как один день, или продлились нескончаемо долго. На каждый день рожденья она получала коробку шоколадных конфет, вкусно пахнущих, вкусных, но первичная радость, расшатывающая кирпичики с трудом выстроенной против детских мечтаний стены, быстро проходила, превращая её в неблагодарную, и нелюбимую сводную сестру.

Противная сама себе, она срывалась на внутреннем голосе, единственном своём слушателе, по жестокой иронии приходящим к ней в образе её прекрасного и недостижимого старшего брата. Она сопротивлялась, но это лицо так сильно проросло внутрь её существа, что изгнать его оттуда было невыполнимой задачей. Иногда ей казалось, что душа его перелетела в её душу через эти замечательные глаза неведомого ей цвета и слилась с её телом в единую сущность.

Она боялась и непрестанно металась. Но судьба оказалась ещё более жестокой, она… − я сглотнула три раза, замолкая на непозволительно долгое время, но Влад не спешил прерывать меня, задавая вопросы, он просто давал мне время на собрание сил.

− Судьба привела её к нему, и брат был во стократ прекрасней той блёклой чёрно-белой фотографии, и глаза его были карими. Казалось бы такой обычный цвет глаз, не мифический, колдовской − зелёный, не небесный − голубой, не туманный − серый, и даже не внушающий ужас − чёрный, а просто карий. Не так часто описанный в любовных повестях, не облюбованный руками художников, но именно этот цвет глаз взбудоражил ей хрустальное сердце, именно этот цвет глаз всколыхнул её бунтующую с самою собой душу. − Я затихла, не в силах продолжать говорить, как переполненная чаша слёз.

− Влад… − повернувшись в его объятиях, в не на секунду не расслабившемся кольце его рук, забормотала я, возвращаясь в явь настоящего, покидая тень пережитого. Мои пальцы блуждали по его лицу, касались удлинённых чрезмерно ресниц, по губам, алеющим в ночи, мимолётно расцеловывающим кончики моих пальцев. − Я люблю тебя. Мне нужно было так много времени, чтобы это понять. Тебе пришлось ждать меня слишком долго? Скажи.

− Всю жизнь… Мира. Всю жизнь. Я ждал тебя всю жизнь. − И он накрыл мои губы своими, целуя как в первый… последний раз.

− Влад, − прерывисто, едва дыша, отрываюсь от него и смыкаю веки, больно смотреть на него. − Я познала с тобой больше, чем просто любовь. И её слишком мало, чтобы сказать о моих чувствах к тебе. Слишком мало солнца, чтобы сравнить полыхающий костёр внутри меня, когда ты рядом, слишком мало вселенной, чтобы объять моё желание быть рядом. Всего, всего окружающего слишком мало. Но я знаю точно, что смогла бы прожить вдали от тебя, там, в той деревне, если бы у меня по-прежнему было твоё маленькое чёрно-белое фото и ворох собственных фантазий, если бы непременно знала, что ты где-то есть, что живёшь в том самом мире, что живу и я.

− Мира… − он тяжко вздыхает, безоговорочно угадывая мои мысли, невысказанные, необдуманные.

− Ты же знаешь о чём я? Знаешь? − я прячу лицо на его широкой груди, как нашкодившее малолетнее дитя и он ласково гладит мои волосы, молча и терпеливо. − Где бы я ни была, ты просто должен быть на этой земле. Я согласна на операцию и я обещаю, что очень постараюсь не покидать тебя, но… Но если вдруг со мной что-нибудь случится, ты будешь жить ради меня и вместо меня. − Я трясу головой, отгоняя от себя его голос, который оспаривает мои слова вновь, но у меня выходит очень и очень плохо.

− Мира, любимая моя, мой маленький дикий цветок, моя бесценная половина, − он сцеловывает мои слезинки по одной, а я отмахиваюсь от его ласкового шёпота, не желая услышать возражений. − Я не могу. Не могу это сделать и лгать тебе, что сдержу твоё обещание, тоже не могу. Прости меня, прости меня, если сможешь. Или не прощай никогда. − Он просто обнимает меня сильно и неумолимо, молчит и не слушает, только ласкает мои волосы, плечи и дрожащие руки. Безмолвно просит уснуть, и прекратить изнуряющее противостояние, и я сдаюсь, полностью разбитая его безграничной преданностью, его неоспоримой любовью.

− Мы будем вместе, малыш. Мы просто будем вместе… − Шёпот затихает на моей щеке и губы его замирают в сонном забытье, воссоединяющем нас как одно целое.

ВЛАД.

Я непрестанно повторял ей, что простил бы ей абсолютно всё, кроме ухода из моей жизни и только теперь я осознал, как много было правды в моих словах. После операции. Когда я набрал номер отца и был до крайности немногословным, не пытался успокоить, отвечая на встревоженный голос и невысказанную боль его и переживания, лишь односложно подтверждая ломаную речь, в конце со вздохом сказал, что люблю и скучаю. Звонить кому-то ещё? А кому? Тёте Нине, для которой с недавних пор я стал живым воплощением Иуды? Лизе, помещённой в специализированную клинику с угрозой преждевременных родов? По сути, чужому Анатолию? Или Олегу, занятому спасением жизни неродному человеку, но от этого не менее ценную?

Я старался предаться оцепенению, чтобы восьмичасовой ступор безболезненно освободил моё сознание от тяжкого выбора − выбирать. Я ждал в приёмном коридоре, когда ближайшие настенные часы наконец-то известят меня об окончании пересадки. Меня не смущало собственное бессердечие к окружающим людям, причастным к спасению единственно важного для меня человека. Я не задумывался о том, что меня не трогали слёзы родных восемнадцатилетней девушки, ставшей для моей сестры спасительным донором. Я искал спасение в омертвевшем теле, в конце концов, они видели во мне не больше человека, чем я. Для них я был всего лишь родственником реципиента, они для меня семьёй донора.

Безжалостным был не я, а окружающий меня мир. Так я успокаивал свои мысли, оправдывал себя. Мира презирала жалость в других, но она осудила бы мою бесчеловечность.

Я поспешно отвёл взгляд от сотрясающейся в рыданиях супружеской четы, убеждая себя отогнать мысли об отвлечённых фактах, не способствующих успокаиванию разжигающихся нервов.

Глубокой ночью, после многократного посещения мной кофе-автомата, полностью не внимающий словам молодой медсестры в розовой униформе и вещающей на иностранном и недоступном мне языке, я бродил между комфортабельной комнатой отдыха, не способной внушить мне чувство необходимого комфорта и ближайшим к операционному блоку коридором, хоть немного приближающим меня к Мире.

− Операция прошла успешно. Ваша сестра стабильна. Будем наблюдать. − Вот эти три коротких фразы, донесённые до меня на английском языке, я воспринял как манну небесную, чуть ли не валясь на колени и не завывая в голос от сделанного прочь от смерти одного маленького шажочка.

Меня уговаривали уйти сейчас же, чтобы позаботиться о себе, аппелируя тем, что даже завтра они не смогут пустить меня к ней, но я наотрез отказался, едва согласившись пройти в комнату отдыха. Вся ночь прошла в бесконечных метаниях из комнаты в коридор, из коридора в комнату. Я следил за лицами профессоров, наблюдающих сестру и их серьёзные, но не озабоченные ничем чистые взгляды дарили мне призрачное успокоение.

− Стабильна. Отторжение не наблюдается. − Следующие две фразы на следующее утро, выданные порционно, и ещё одно благословение небес. Моё слабое кивание и выслушивание запретов на визиты к сестре ещё целых два дня. Я смиренно отлучаюсь и привожу себя в порядок контрастным душем, срываюсь на истерический смех в полном одиночестве и боюсь радоваться по-настоящему.

Звоню отцу. Слабые гудки и прерывание соединения. Ещё одна попытка.

− Алло? − голос знакомый, встревоженный, женский.

− Операция прошла успешно. Она стабильна. Отторжения нет. − Мои ответы, хотя и произнесены на родном языке − такие же холодные, как и давешний отчёт профессора Грабовского. Но так же, как и я, тётя Нина реагирует на них бурно и счастливо. Я слышу её всхлипы и то, как она передаёт мои слова отцу, повисая на трубке, слышу отцовские тяжёлые шаги, и теперь его голос раздаётся на другом конце света.

− Влад?! − грохочет он. − Она, правда, в порядке? Как она?

− Всё хорошо, отец. К ней пока не пускают, она пробудет какое-то время в реанимации, я смогу навестить её только когда её переведут в палату.

− Когда? Когда её переведут в палату? − взволнованно спрашивает папа.

− Не знаю. Мне сказали, что прогноз хороший. Возможно через неделю. Пока ничего нельзя сказать точно. Я позвонил, только чтобы вы не волновались.

− Влад? Но ведь с Мирой всё будет в порядке? Да?

− Да, отец, по-другому быть просто не может. Я позвоню ещё.

Нас разъединяют, потому что палец непроизвольно жмет кнопку «Завершить» на загорающемся экране, и я с безразличием отбрасываю телефон на застеленную кровать. Спать в ней я буду ещё нескоро, до тех пор, пока в ней не будет спать Мира.

Когда я наконец-таки добиваюсь от профессора разрешения увидеть сестру, кажется что раздражительность, бурлящая внутри меня, достигла своего пика и единственным положительным исходом её служит свидание с сестрой.

Я не могу сказать «привет» и такое привычное и незначительное «эй» − она спит. Единственное, что мне достаётся это смотреть на неё. Но я согласен на эти маленькие крохи, согласен выслушивать каждый пип монитора, и просто сидеть поблизости, рядом с кроватью, чётко понимая, что это не конец. А завтра Мире станет лучше, а потом ещё лучше, и послезавтра она уже улыбнётся и заговорит, пошевелит пальцами и дотронется до моей руки, бессменно покоящейся рядом с её рукой поверх больничного одеяла.

− Во здравии и болезни … − отрывает меня от размышлений любимый, пусть и слабый голосок, я поднимаю глаза.

− В печали и в радости, − само собой продолжаю неведомую клятву, улыбаясь подрагивающими губами и сверкающими глазами.

− В счастье и в горе, − рука Миры тянется, ища опоры в моих дрожащих пальцах.

− Клянусь, − хрипло шепчу я.

− Клянусь… − вторит сестра, с усилием растягивая бледные губы в улыбке.

− Быть с тобой сейчас и вовеки веков, − заканчиваю молитву, с глубокой верой в эти священные слова, сдерживая эмоции под замком, смыкая губы в строгой линии, а глаза-изменники, зашторивая веками. Мы надолго замолкаем, переплетя холодные с горячими пальцы, погружаясь в тишину, в протекающие мимо минуты, во время, проигравшее нам.

− Последняя часть вышла немного пафосной, ты не находишь? − журчит её голос тихо, внося свою лепту в кружащее голову умиротворение.

Я хрипло смеюсь и трусь носом о холодные пальчики, не размыкая нашего прикосновения.

− В самый раз, − констатирую и открываю глаза. − Как ты себя чувствуешь? Мне сказали, что ты спишь.

−Умм, − сдвигает голову чуть вниз, ближе к краю подушки и понижает и так тихий шёпот, словно выдавая мне важный секрет. − Иногда я притворяюсь, что сплю, когда не очень хочется слушать ужасный акцент профессора и скрипучую речь его ассистента.

Я снова смеюсь, попутно вспоминаю, как это делается, восстанавливаю навыки.

− Ты всё-таки сделал это, − говорит Мира, едва тормоша меня за руку, слегка растягивая губы, но глаза её вдруг необычайно серьёзны и пронизывающи.

− Не я, − усмиряя смех, встречая её открытый и чистый взгляд, отвечаю.

− Мы ведь оба знаем, что врачи всего лишь… − она не успевает договорить, я её останавливаю.

− Я говорю о тебе. Это ты у меня очень сильная и целеустремлённая. А я совсем-совсем не при чём. − Мои губы вновь улыбаются, а Мира мотает головой, но потом её глаза ловят мой неотступный взгляд и она прекращает бесплотные попытки противостоять мне, выдыхая.

− Прямо уж не при чём? − подшучивает она.

− Нуу… − тяну, одаривая любимую весёлыми искрами глаз. − Разве что самую малость, − выгибаю бровь, одновременно показывая своим видом, что уступаю, но на своих условиях. − Ту, что подтверждает, что эта своевольная, капризная, но сильная, стойкая девушка в твоём лице всецело моя.

Глаза Миры заблестели, и она широко улыбнулась, сразу же сморщив лицо от непроизвольного спазма мышц.

− Ай, − тихонько выдохнула она, не желая огорчать меня понапрасну, но я уже нахмурил брови и поднёс её несопротивляющуюся, слабую ладошку к губам.

− Я тебя утомил, прости, − лёгкие поцелуи посыпались с моих испуганных губ на кончики её холодных пальцев. Мира послушно кивнула, прикрывая веки. − Тебе нужно отдохнуть. Поспи ещё, хорошо.

Снова кивок, и головка моей возлюбленной сестры опустилась к плечу. Я осторожно высвободил свою руку из её по-детски хрупких пальчиков и поднялся со стула, направляясь к двери. Тихое шуршание послышалось за спиной, и прежде чем я обернулся, лёгкий голос сестры прошептал:

− Когда ты придёшь снова? − Я мгновенно вернулся к кровати, приземляясь рядом на корточках, губы расползлись в улыбке и, не удержавшись долго, я вновь схватил руку Миры обеими ладонями.

− Малыш, я буду здесь, совсем рядышком. И буду подле тебя, как только твои суровые охранники позволят.

− Хорошо, − пробормотала она, опуская усталые веки. − Я засыпаю… − совсем тихо, но обязательно известила она меня.

− Знаю, малыш, отдыхай. Я ещё побуду с тобой немного. − Не потрудившись пересесть на стул и оставшись в таком неудобном, но максимально приближающем меня к любимой положении я пробыл ещё четверть часа, пока вездесущий асклепий не выдворил меня вон из реанимационной палаты.

− С Мирой всё в порядке. Она очнулась и чувствует себя хорошо. − Я не хотел этого, но мой голос не мог выразить ничего, кроме сыплющихся градинок с летнего неба, ничего, кроме сухой необходимости сообщить родителям о состоянии их дочери.

Отречение. Вот, что было написано на их лицах, когда я сообщил, что повезу их дочь в зарубежную клинику с попыткой уговорить тамошних специалистов сделать пересадку сестре с её отрицательными показателями и ничтожным шансом найти донора с такой редкой группой крови. Я не мог забыть этих лиц, таких родных, таких знакомых, но кажется принадлежащим совершенно чужим, чуждым мне людям.

Отречение было в моём сердце теперь. Я не хотел этого…

…Отречения...

− Владик, сынок, что с ней будут делать дальше?

− Мы останемся с Мирой в Швейцарии до декабря, отец. Это нужно для полной реабилитации сестры после операции.

− Так долго? − со вздохом, удручённо спрашивает постаревший, охрипший от груза прожитых лет мужской голос в трубке. Голос моего отца.

− Мира всю оставшуюся жизнь будет принимать подавляющие иммунную систему препараты, чтобы предотвратить отторжение донорского сердца. Поэтому для неё индивидуально должны подобрать перечень необходимых лекарств, без последствий на организм сестры в целом. Она будет учиться заново ходить, есть, дышать… Жить. И я вместе с ней, отец.

− Сынок?! − недоумённо, непонимающе, разделив свои эмоции и чувства пополам, замешав в них долю возмущения, воскликнул отец.

− Мне пора, папа. Я должен ехать в больницу.

«Разъединили», − солгал себе, прижимая палец к красной иконке на смартфоне.

− Я начинаю ревновать, − негромко прошептал я, наклоняясь к уху сестры и удостаиваясь ласкового касания коротких прядей по лицу и короткого поцелуя в щёку от сестры, медленно вышагивающей сотни метров на беговой дорожке.

− К нему? − скрываясь от своего тренера занавесями пышных каштановых волос, сморщивая симпатичный маленький носик бормочет сестра.

Я оглядываюсь на невысокого крепко сбитого мужчину средних лет в неподходящей его телосложению форме медицинского работника и делаю воистину недоумевающее лицо.

− Он тебе совсем не нравится, что ли?

− Совсем, − подтверждает сестра, кивая и опираясь руками в переднюю стойку делает следующие несколько шагов с короткой передышкой.

− Попросить, чтобы его уволили? − серьёзно спрашиваю.

− Влад, прекрати! − закатывает глаза эта маленькая интриганка. − Ты знаешь, что я не это имела в виду. − Она отворачивается и смотрит на своего «совсем» не нравящегося ей тренера, выдвигая мне ультиматум.

− Господин Калнышов, ваша сестра делать огромный успех, − вступает в разговор, обсуждаемый нами мужчина.

− Неужели? − саркастично улыбаюсь я и получаю в награду насупленные брови любимой, фыркающий звук, слетающий с её очаровательных губ. − Думаю, в этом не малая доля ваших усилий?