Текст книги "Останови моё безумие (СИ)"

Автор книги: Nargiz Han

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Я позвонил Олегу в три часа ночи, сразу после того, как проверил состояние спящей сестры, теперь не так безмятежно как в начале этой чёрной ночи, начавшейся с моих объятий.

− Она знает, Олег, − не задумываясь в котором часу беспокою друга, выпалил я, путая пальцы в мокрых прядях. Вздох на том конце смешался с моим собственным обречённым выдохом.

− Как? − единственное слово, которое донеслось до меня сквозь шум в голове.

− Она просто почувствовала пустоту внутри и проснулась.

− Да, − сказал он, очевидно вначале бесполезно кивая в трубку.

− Я поговорю с ней утром, − сказал я через паузу и через скатывающийся в глыбу ком в горле. − Ты можешь приехать в клинику пораньше?

− Понял. Буду. − Ответил Олег. Наш разговор закончился на этих коротких двух словах, в целом синтетический, лишённый правды, напичканный недоговорённостями и обоюдным желанием избежать приторного сочувствия, но мне стало чуть легче, чуть свободнее.

Немного воздуха в лёгкие и сил, чтобы досидеть неподвижно в кресле у окна, разглядывая метающееся по кошмарам сна лицо сестры и не закрывать собственных глаз, чтобы не опуститься в схожий кошмар − в окружающую действительность.

− Я не беременна больше. Я больше не беременна, − повторяла она как заговорённая, когда я вернулся из кабинета Олега, уладив все нюансы с визитом родителей, попросив друга отговорить их сегодня приезжать к Мире в больницу. Она спала, когда я покидал реанимационную палату. Сейчас уже нет.

Её тело свернулось в клубок, даже не пытаясь на этот раз избавиться от мешающих капельниц и датчиков. Тонкие провода тянулись к её рукам, теряясь в ворохе одеяла, которое было скомкано в области её живота. Мира не замечала меня, её не тревожили цифры на аппарате жизнеобеспечения, жидкость, поступающая в вену, ничего. Ничего.

Я старался приблизится к ней, снова, но шаги давались с трудом, а всхлипы становились всё громче и надрывнее. Преодоление последнего разделяющего нас расстояния, шага, оказалось самым сложным, но сделав его, я вдохнул полной грудью, она была моей любовью, всей моей жизнью, и пусть мне будет во стократ тяжелее, чем ей, я не позволю боли проникнуть в её душу ещё глубже.

Я приподнял спинку кровати, и положение сестры изменилось, никакой реакции на мои действия не последовало, она продолжала безупречные рыдания, продолжала сетовать на саму себя и зашёптывать своё собственное горе, которое было и моим горем тоже.

Мои руки сами собой обхватили её хрупкое тело, прижимая голову сестры к своему плечу, прямо как это было сегодняшней ночью, её ладошки вцепились в мою рубашку, сжимая ткань настолько сильно, что будь она моей кожей, неостриженные ноготки расцарапали бы её до кровяных полос, таких же, как и на моей душе.

− Влад. Влад. Влад, − жаловалась она едва ли в голос, − Почему так? Почему всё так? Я не заслужила, не заслужила, − бормотала она, пропитывая мою рубашку слезами и слюной, но я уже не имел права запачкать её больничную робу своими соляными каплями. − Кусочек счастья… Я же хотела всего лишь кусочек… Свой собственный комочек счастья…

Я крепче обнял её, поглаживая её по склонённой голове, два коротких слова «тише, тише» не могли прорваться через сгусток рыданий, не подходящих мужчине, но достойных отца, которым мне не суждено было стать.

− Теперь я такая же, как и раньше, снова пустая, снова бесполезная, − продолжила шептать Мира, заставив меня вздрогнуть от своих слов. Я отстранил её и посмотрел в заплаканное лицо, глаза, опухшие от непрерывно катящихся бессердечных капель, щёки впалые от утомительной болезни, в бледность, сурово покрывающую нежную кожу. Я погладил это лицо, самое прекрасное, и самое желанное на свете большими пальцами своих рук, сдерживая слёзы, чтобы дать силы словам:

− Это не так. Слышишь? Ты не виновата − ни в чём. Мне жаль. Очень сильно жаль. Мне больно − вот тут, − я убрал одну руку с её лица, чтобы сжать свою грудь, лицо моё перекосилось от боли, словно просочившейся сквозь пальцы из моего сердца наружу, горечь подступила к горлу, и я сделал глоток воздуха, совсем маленький. − И ты нужна мне, как никогда раньше. Чтобы боль была не такой сильной. Чтобы она отступала постепенно, хоть по шажочку, но уходила, понимаешь? − Мой палец всё ещё гладил её лицо, размазывая набегавшие с новой силой струйки слезинок. − Нужна мне.

Она разрыдалась ещё сильнее и сама попросила меня обнять себя, молчаливо приткнувшись к моей груди. И снова плакала только она, за нас обоих. А себе я не позволил отпустить эту боль.

Она изменилась − Мира стала другой. Ко дню выписки − первого марта, это был совершенно иной человек, которого никто не знал прежде, даже я. Она не смеялась, «не могу просто» говорила она, спокойно пожимая плечами, не спорила по пустякам и по поводу, безучастно и молчаливо соглашаясь с первым высказанным мнением. Казалось, апатия проникла и отравляла красную жидкость, так подло заменившую её кровь и теперь сжигающую её вены день ото дня всё больше.

Я рассказал ей всю правду, как только её состояние перестало вызывать у меня неприятный мандраж страха, как только она сама спросила меня об этом. Она лишь кивнула. Молча и безучастно. Родители списывали всё на возобновившуюся болезнь, изнурившую её тело настолько, что она просто «немного устала», Лиза ещё больше отдалившаяся от младшей сестры, всё больше погружалась в хлопоты беременной женщины и не выражала никаких опасений состоянием Миры.

Я переживал.

Я волновался.

Я сгорал вместе с ней, но в одиночку.

Единственный человек, добившийся от Миры хоть чего-то, пусть это и было лишь полное игнорирование − был Олег. Ей нужен был палач собственного ребенка, и она нашла его в Олеге. Пока нашла.

Я видел её глаза, когда она смотрела на моего друга: в них не было ненависти. Ненависть предназначалась мне. Только мне. Просто время ещё не пришло.

====== Глава 45 ======

Комментарий к Глава 45 Я знаю, что никогда не советовала вам никаких композиций. И сейчас этого делать не буду. Просто поделюсь своими к концу главы: Sanna Nielsen – Undo и Evanescence – My immortal.

ВЛАД

«… − Влад, если она решит рожать несмотря ни на что, это будет большой риск, но, ни один врач не решится сказать тебе со стопроцентной вероятностью, что она не вынесет ребёнка и не сможет родить. Маленький шанс на то, что всё пройдёт благополучно есть всегда…»

Эта фраза в последнее время преследовала меня, и последовавший за ней мой категоричный ответ не желал отпускать мою смятенную душу.

« − Никогда, Олег, … никогда. Риск? Не с её жизнью, не Мирой. Я выбрал её. Я всегда выбираю её. Пусть это будет против её воли, но я всегда выберу её».

Мира отказалась возвращаться домой, просила придумать что-нибудь для родителей, пересекаться с Лизой, у которой потихоньку начал округляться маленький животик, ей было особенно трудно. Я понимал её, надеялся, что всё ещё понимаю.

− Я устроил для Миры путёвку в санаторий. Ей нужно набраться сил в более щадящем климате, − соврал отцу, когда они с тётей Ниной приехали в больницу за сестрой, в первый день безрадостно вошедшей в двери весны.

− Одну? − разочаровался отец.

− Да. Она сама попросила. Ей хочется побыть вдали от нашей опеки. Постарайся понять её и скажи жене, чтобы не делала из этого большой трагедии, хотя бы в присутствии дочери. − Я не хотел, но тон моего голоса мимо воли приобретал жесткий оттенок, я разговаривал с отцом грубо, и это вернуло меня к нашим отношениям шестилетней давности − холодным, отстранённым, отношениям малознакомых людей.

− Хорошо, сынок, − только и сказал он, кивая своей полностью седой головой и пряча руки в карманах простых брюк.

Все моменты прощания с дочерью тётя Нина неверяще пучила глаза но, ни слова не вымолвила, беззвучно открывая и закрывая рот, отец смотрел на Миру с грустью и тоской такой натуральной, точно они были соучастниками нашей с ней общей муки, ещё больнее въедающейся под кожу от немой невысказанности. Они не ожидали, что она даже не заедет домой для сборов своих вещей, я их заранее уже привёз в больницу сегодняшним утром. Мира также отказалась, чтобы родители сопровождали её в машине по дороге на вокзал и печали на лицах отца и тёти Нины в разы прибавилось.

Я как мог постарался успокоить их тревогу, заверяя, что поеду в санаторий вместе с Мирой и только убедившись с приемлемостью тамошних условий и удобно разместив сестру на месте вернусь обратно. Они согласно кивали, не возражая моему предложению, но устроив сестру на переднем сиденье автомобиля и обходя его спереди, я коротко бросил взгляд на обнимающуюся, поддерживающую друг друга чету, и тётя Нина в беззвучных рыданиях закрыла рот рукой, склонив голову к плечу мужа. Они словно прощались с Мирой, глаза обоих были настолько смиренными, в этот момент так ужасающе отражая глаза моей милой девочки, что ярость внутри закипала во мне чёрной лавой.

Они отпускали её: я − не мог отпустить.

− Мы и правда едем в какой-то санаторий? − привалившись к стеклу, спустя некоторое время в машине спросила Мира, когда молчание в салоне приелось настолько, что стало почти осязаемым.

− Нет. Но если ты этого хочешь, то мы могли бы…? − с надеждой спросил я, несколько раз взглянув на сестру, остававшуюся всё это время неподвижной.

− Не надо. Просто отвези меня на квартиру, − пожав плечами, проговорила она с безразличием.

И мы замолчали на весь остаток пути до нашего дома, теперь превратившегося для Миры только в квартиру, и уже не нашу. Я понял это, когда она бесшумно переступила порог, оставшись позади меня на несколько мгновений, застыла на месте и глаза её неузнаваемо впитывали царящую тишину, больше не ассоциирующуюся у неё с покоем.

− Ты должен побыть здесь некоторое время, чтобы они поверили в ложь о санатории, − с упрёком и в неудовольствии сказала она, проходя мимо в ванную.

Я мог бы уйти, чтобы сделать ей приятное, если она не хотела меня видеть прямо сейчас и просто побродить по ещё холодным улицам, по ещё лежавшему на асфальте снегу. Но оставить её в таком состоянии было больно и неправильно, а слыша эхом отбивающиеся от стен её слова, полные восторга, веры и внутреннего убеждения − больно и неправильно было оставлять одну её здесь.

Как сейчас я видел сияющее безграничным счастьем лицо моей девочки гораздо отчётливее, чем омытые страданием черты её видел сейчас.

«... − представляешь, это будет наш с тобой малыш. Ты будешь замечательным папой, таким сердитым и недовольным. А я доброй мамочкой, которая наказывает грозного папочку за строгость к её любимому сынишке. Но пусть наш мальчик будет похож на тебя. Знаешь, ты у меня такой красивый… и высокий, а мальчики должны быть высокими … Мне даже не верится, что это правда. Ведь ты же не сердишься на меня, за то, что я не сказала тебе про свои недомогания сразу, и про беременность тоже. Не сердишься? Со мной всё в порядке. Даже больше, чем просто в порядке. Боже Влад, я люблю тебя!…»

Вода в ванной шумела, заглушая начавшиеся рыдания моей любимой, но дверь теперь постоянно оказывалась запертой для меня. Сейчас я даже желал, чтобы она плакала, потому что больше не слезинки не скатилось по её щеке с того утра. Я не верил, что она просто мылась, бесчувственно намыливая и ополаскивая голову, затем руки и тело, не верил, что сердце её очерствело, но отгородилось колючей проволокой, предпочтя такое знакомое одиночество нашему единению. Я так и стоял у этой запертой двери в ванную, не прислушиваясь к звукам стекающей в слив воды, но безуспешно пытаясь выключить звук теперь горьких воспоминаний.

«…Она изучила каждую чёрточку моего лица, знала меня лучше, чем я сам себя знал. И мой временами хмурящийся лоб немедленно получал порцию нежной ласки её пальчиков, чтобы упрямые складочки разглаживались, и вместо них на губах появлялась улыбка, а потом она дарила мне поцелуй − шаловливое чмоканье в губы. А брови вновь хмурились…

− Посмотри на меня, − говорит она, поворачивая моё лицо к себе обеими ладошками. Выражение на её лице лишено всякой улыбки, оно серьёзное и решительное. − Посмотри на меня и скажи, ты веришь мне? − я киваю, продолжая не вырываться из хватки её рук. Я верю ей, в неё.

− У нас будет здоровый малыш, − продолжает она, кивая с каждым произнесённым словом, вынуждая меня повиноваться и кивать вместе с ней. − Он будет абсолютно нормальным, и никогда не будет болеть. Ты веришь мне?

− Верю, − размыкаю я губы…»

− Верю, − шепчу я, приваливаясь лбом к закрытой двери, не замечая, как стихает вода за ней, как прекращаются шаги, и дыхание становится близким-близким, почти смешивающимся с моим собственным, только разделённым на бесконечность этой тонкой преградой запертой двери.

Я отступаю на шаг, преграда рушится − дверь открывается, и я оказываюсь прав, Мира стоит лицом к лицу со мной, и уже говорит, безмятежно и бесстрастно:

− Ты, наверное, голоден?

Комок в горле исчезает, дышать становится легче, но что-то светлое, неосязаемо-светлое вдруг покидает меня, забирая необходимость в следующем вдохе.

− Да, немного, − просто киваю.

«Мы не чужие, мы нечужие, мынечужие» − повторяю я всё время гнетущего молчания её неспешной готовки обычного омлета. Я сижу за столом в кухне, почти не использованной по назначению до этого дня, только её горизонтальных поверхностей, когда нам с Мирой оказывалось недостаточно кровати, пола в прихожей, ванной комнаты и гостиного дивана.

Всё это кажется таким невероятно далёким, и даже вспоминается смутно, как будто было только придумано мной, но пережито − никогда.

− Ты будешь кофе или чай? − спрашивает она, нарушая мертвенность звука, и я вздрагиваю от чужеродности её голоса.

− Кофе, − отвечаю, сглатывая пыль в горле.

− Хорошо, − снова говорит она и это похоже на чтение пьесы по ролям в школьном спектакле.

Она заливает кипятком быстрорастворимый пакетик с кофе и ставит чашку на стол передо мной, а затем и тарелку с омлетом, который оказывается совершенно мне без надобности.

Ловлю себя на мысли, что я вовсе не голоден.

Ловлю себя на мысли, что благодаря Мире мне легче справляться с потерей нашего ребёнка. И не потому, что её поддержка неоценима, но её состояние заторможенного существования целиком поглощает мой разум и сердце.

«… − Ты думаешь о том, что они могут узнать, кто отец ребёнка? − лёжа в кровати поперёк меня, накручивая два противоположных конца простыни себе на указательные пальцы, спрашивает она.

− Да, − лениво поглаживая её растрёпанные волосы, хрипло проговариваю я.

− Мне ведь необязательно врать им снова, я могу просто отказаться говорить кто он, ведь так? − Она сдвигает голову вверх по моему животу и смотрит на меня, смешно поднимая в воздух свои обмотанные пальцы. − Не хочу придумывать другого отца твоему ребёнку, − категорично заявляет, глядя прямо в глаза, взглядом прожигая моё сердце…»

− Не мог бы ты привезти сюда мой мольберт с красками? − я отрываю взгляд от своей тарелки и несколько секунд смотрю в лицо сестры, запивающей слова лимонным соком с мятой.

− Я хотела бы порисовать. Здесь тихо, а у меня есть несколько хороших идей.

− Хорошо. Я привезу завтра. − Я откладываю вилку в сторону и допиваю остывший кофе, плотоядно разглядывая упаковку любимого сока сестры.

− Вот и отлично, − почти весело реагирует она, а я хочу предложить остаться с ней на ночь. Я поднимаюсь со стула, удивляясь, почему мы не поменяли мебель в квартире после переезда, прячу собственные тяжёлые мысли от себя.

− Только старый мольберт и старые краски, − говорит в спину, ранит и разбавляет свою пытку лимонным соком с мятой.

− Хорошо, − снова повторяю. Не успеваю ни о чём попросить.

− Тебе уже пора, − добавляет, ножки её стула свистят по гладкому полу, ненамеренно, но этот звук приятней холодности её голоса.

− Да, наверное, − моргаю несколько раз во входную дверь, когда она спокойно доводит меня до неё.

Она провожает меня домой, выгоняет меня из своего… сердца.

«… Я боюсь потерять тебя. Я боюсь − потерять тебя… − это единственное, что повторяли мои губы за полчаса до операции Миры по прерыванию беременности, спустя десять минут после выведения подписи на клочке листа о согласии на эту операцию».

Я не забыл эту мантру и сейчас повторяю её снова, неосознанно, заводя мотор и одёргивая себя от взгляда в окно, чтобы оставить себе хотя бы надежду на то, что в него смотрит женщина, в глазах которой сосредоточена моя жизнь.

Не поехал домой, только позвонил, убеждая родителей, что всё устроил и условия несуществующего санатория более чем просто замечательные. А дверь в квартиру оказалась запертой на двойной поворот ключа, навевая смутные воспоминания, что мы всегда закрывались именно так, когда хотелось побыть только вдвоём. Я открыл её и вошёл, стараясь не издавать больше шума, чем порождал грохот удара ноги о неуклюжий шкаф, захлопывание входной двери и звон связки ключей о кухонный стол. В квартире стоял неприятный запах дезинфектора, однозначно поведавший мне, каким образом моя сестра провела этот день. Всё вокруг сияло чистотой и стерильностью, звучало удручающей тишиной.

Шерстяная обивка дивана в гостиной всё ещё была влажной и отдавала резким химическим запахом, я всё равно присел на него, откидывая голову назад, закрыл глаза, надеясь, что смогу просидеть так достаточно долго, чтобы собраться с мыслями и силами, чтобы покинуть это место до пробуждения Миры в нашей спальне за стенкой.

Ноги не послушались здравого смысла, они нашли её там, свёрнутую в клубочек (теперь эта была её излюбленная поза), наполовину скрытую одеялом, наполовину обнажённую (никаких пижам с безвинными поросятами за последний месяц). Не удержался, скользнул под одеяло, как есть в деловом костюме, эгоистично утоляя свою жажду к ощущению её рядом. Она заёрзала, почувствовав мои вероломные руки, дерзнувшие всего лишь обнять её, лицо, мужественно приткнувшееся к её плечику, вдыхая такой любимый, и так долго лишавший меня права дышать собой аромат её тела.

− Ты холодный, − прошептала она сквозь завесу сна, почти как прежде прошептала.

«Ты тоже», − срывалось с моих губ, но смысл схожего словосочетания был иным, поэтому так и остался непроизнесённым. Я оставил место молчанию между нами и только сильнее прижался к ней всем телом. Ночь разрешила мне притвориться, что всё по-прежнему, что ничто не сломалось в ней, не разбило меня, эта чёрная спутница дня благоволила ко мне, не напуская сон на мои веки, оставляя меня обездвиженным полуночником рядом со своей любимой.

− Я слышал, вашей сестре нездоровится, − подавая мне документы на подпись, запинаясь, проговорил Макс заранее заготовленную фразу, которую не смел произнести вот уже больше месяца.

− Сейчас ей значительно лучше, Максим. И спасибо, что беспокоишься. − Я не поднял взгляда на своего заместителя, хмурые брови не желали разглаживаться, но я хотя бы попытался смягчить тон.

− Можно мне навестить Миру… Мирославу Сергеевну, − совсем расхрабрился парень, требуя моего внимания с небывалой настойчивостью.

− Нет. Она восстанавливается в специализированном санатории и пробудет там ещё какое-то время. Так что нет. − Я всё-таки посмотрел на него, вернув бумаги уже с проставленными контрасигнациями. − Может быть когда она вернётся? − не знаю зачем выпалил вдруг я, растягивая губы в любезной ухмылке.

− Да-да, конечно, Владислав Сергеевич, − зачастил парень, пятясь от моего стола назад к выходу из кабинета. − С вашего разрешения, я пойду? − без надобности спрашивает, я указываю на дверь позади него в одобрительном жесте и снова погружаюсь в раскрытый ноутбук до момента появления в кабинете своей секретарши.

− Настя, принесите мне, пожалуйста, минеральной воды и холодные бутерброды, − приказываю я. Девушка не спешит удалиться исполнять моё поручение, застыв на месте в непривычном ожидании и смущении.

− Извините меня, Владислав Сергеевич, но может быть, я лучше закажу вам еды из ресторана. А то ведь, вы уже давно питаетесь одной сухомяткой и на обед не выходите. − Излюбленный вопрос благожелателей «Что-то случилось?» так и остаётся в глубине её глаз, тем не менее, легко читающийся мной, как флаер в подземном переходе.

− Нет, спасибо, Настенька. Я прекрасно обойдусь и простыми бутербродами с рыбой. − Я улыбнулся милой девушке, так легко нашедшей в себе сочувствие для меня.

− Ну, тогда ладно. Сейчас всё будет, − согласилась она, улыбнувшись в ответ и перекрещивая каблуки, вышла из кабинета.

Я пытался звонить Мире днём: во время работы, в перерыве совещаний, на деловой встрече, в центре внимания на благотворительном вечере, вынужденный посетить его из-за долевого участия; но такой способ общения по-прежнему представлял собой лишь пустую трату времени. Если раньше я хотя бы знал, что прослушиваю нескончаемые гудки по причине рассеянности сестры, то теперь я был почти уверен, что телефон в относительной досягаемости Миры и мне не отвечают, потому что время начало просачиваться сквозь пальцы и именно я тот, кто его упускает.

У меня по-прежнему были ночи, без страсти, без поцелуев, без объятий, без тепла, без сочувствия, без разговоров, без дыхания, без… Знаю, что «без» становится слишком много, но с течением времени они лишь прибавляются. И всё же ночи у меня были.

Я мог хотя бы быть рядом, это мне было ещё позволено. Позволено. Только если я приходил очень бесшумно, очень осторожно забирался в кровать, по счастливой случайности только одну в нашей пополам-квартире. И очень «слегка» вдыхал аромат волос, неповторимый запах тела, касаясь губами коротких завитков на шее, засыпая.

Гипербола слова «очень». Но псевдосанаторий Миры превратился для меня в сплошную полосу гиперболы.

− Спасибо, Настенька, можете быть свободны. В два я жду от вас факса наших новых партнёров. − Я попытался ещё раз выдавить из себя улыбку для исполнительной сотрудницы, но мысли всё время бродившие в моей голове не давали такой поблажки, поэтому я всего лишь откусил от принесённого бутерброда больший кусок, чтобы рассмешить девушку хотя бы собственной нелепостью, когда быть просто вежливым уже не получается.

И Настя действительно прыснула смехом, поспешно пряча белозубую улыбку за растопыренной ладонью, и с извиняющимся видом закрыла за собой дверь моего кабинета, оставляя меня обедать в одиночестве.

Возвращаться к мыслям о сестре было легко, потому что в последнее время они и так не могли выбраться из лабиринта под названием − Мира.

− Ты звонил Мире? − в который раз встревожено сталкивая нож с поверхностью тарелки спросила Нина Максимовна. Я только что отправил в рот ещё один кусочек безвкусного (на самом деле замечательно приготовленного) бекона.

− Почему бы вам самим не позвонить своей дочери? − огрызнулся я, протирая масленые губы бумажной салфеткой и сразу комкая её беспощадно полностью. − Простите, − выдохнул, встречаясь с глазами отца. − У меня был тяжёлый день, я просто забыл об этом позаботиться, − объяснялся кое-как, по ходу оправданий следя за замеревшим на мне взглядом Сергея Ивановича.

− Она не расположена к разговору с нами, поэтому мы с матерью подумали, что с тобой она будет более откровенна и расскажет немного, как проводит своё свободное время, − наконец заговорил он без малейшего упрёка моей грубости, но с чётким пояснением своего недовольства моим тоном.

− Я уверен, что у Миры всё замечательно, − губы дрогнули в улыбке, которую бесславно было причислять даже к её подобию. − Но я всё-таки позвоню ей с утра, для вашего с отцом успокоения, − глаза отца по-прежнему оставались в пределах моего лица, а тётя Нина наоборот уже долгие минуты не отрывала своего взгляда от тарелки, содержимое которой, бесполезно измельчённое в клочья грозило вывалиться за её края.

Я встал из-за стола и собрался пройти в кухню, чтобы попросить домработницу задержаться и сегодня тоже, хотя она проделывала это последние два месяца, я повторял эту просьбу почти каждый вечер престарелой и доброй женщине, чувствуя физическую необходимость обменяться с человеком, которому дорога моя сестра, хотя бы парой слов.

− Ты снова не будешь ночевать дома, сынок? − неожиданно спросил отец, когда я уже почти успел скрыться в коридоре.

− Да. Не ждите меня. Возможно, я буду поздно, − одинаковый всё тот же ответ, на вопрос, задаваемый не впервые со дня скоропостижного возвращения родителей из деревни.

Вспомнить, как долго я не ночевал в этом доме нетрудно, достаточно помнить о том, сколько ночей не провела здесь Мира и всё сойдётся как в сложной мозаике.

− Спасибо вам, Татьяна Львовна, побудьте ещё немного, а Вова вас потом отвезёт домой, хорошо? − надевая пальто, говорю вымывающей грязную посуду женщине с повязанным под самую грудь передником.

− Не беспокойтесь, Владислав Сергеевич. И передайте, пожалуйста, привет Мирославе Сергеевне, когда будете звонить ей в следующий раз. − Она подарила мне кроткую улыбку, неожиданно омолодившую её старческие морщины и поблекшие голубые глаза.

− Обязательно передам, − киваю я, пытаясь ответить тёте Тане такой же терпимостью, но снова улыбнуться получается едва ли, поэтому кивнув ещё раз, словно прокручивая в голове затерявшуюся на задворках мысль, я ухожу, не обернувшись и не попрощавшись.

Шины феррари ласкают асфальтовую дорожку, с которой счистили позавчерашний снег, не оставив привычной заледенелой корки и я уезжаю в свою собственную ночь. Припарковав машину во дворе, я становлюсь под окнами около подъезда и смотрю вверх, с детским предчувствием, что меня ждут дома: в окнах горит свет, шторы задёрнуты, но на неподвижных занавесках колышется женский силуэт. Уверен ли я, что это Мира?

Выхожу из лифта, привычным жестом извлекая из кармана пальто ключ, прижимаю к ладони холодный металл, только не успеваю вставить его в щель замка, дверь открывается. Уверен.

Я замираю на мгновение. Не смотря на вступившую в свои владения весну, погода остаётся по-приятельски зимней, и я бесконтрольно ежусь от вида сестры в не запахнутом атласном халатике, к тому же пытающуюся научиться улыбаться снова, но прорывающейся изнутри Гекатой отражающую сумрачность моего собственного лица.

− Привет, − говорю я и подталкиваю Миру внутрь, спеша закрыть за нами дверь, чтобы вероломный холод не успел коснуться своими щупальцами моей сестрёнки ещё раз.

− Ты сегодня рано? Поздно? − неоднозначно отвечает мне, всё ещё приучая губы склабиться.

Она едва ли притрагивается до моих плеч, предлагая помочь мне снять пальто, а я чувствую пробег её хрупких пальцев по предплечьям, кажется впервые, настолько долго не испытывал этих ощущений, что разучился адекватности при приятном покалывании точек мимолётного касания.

− Спасибо, − говорю я, позволяя Мире убрать мою верхнюю одежду в шкаф. Она становится на носочки, чтобы дотянуться до вешалки, и край лёгкого халатика приподнимается, ещё больше открывая верхнюю линию её идеальных бёдер.

− Ты голоден? − выдаёт дежурную фразу, казалось бы, единственно произносимую ею в последние десять дней добровольного заточения здесь, но мелодия её голоса так искушающе напоминает прежний колер, что я жалею − не могу ответить утвердительно.

− Нет, я поужинал с родителями. А ты? Ты ела?

− Я? Да, конечно. Чуть раньше.

Я осторожно пробегаю по ней взглядом, отмечая, что возобновлённые уроки забытой весёлости начинают почти удаваться моей любимой. И я уже почти надеюсь на её прощение.

− Может, посмотрим фильм? − я удивлён её предложением, но стараюсь не подавать вида, потому что всё происходящее сегодня, мягко говоря, ошеломляет. Мира десять дней держала оборону, не подпуская к себе ни на йоту ближе, чем только ночью, в полусне отодвигаясь от моего жаркого тела настолько, чтобы зазор между нами в ничтожный сантиметр ощущался не переступаемой пропастью.

− Выбери, что тебе больше нравится.

Мы проходим в гостиную, я сажусь на диван, сегодня меньше обычного щекочущий ноздри дезинфектором, шерстяная обивка мерещится мне сухой, а ковёр не пропылесосенным три раза подряд. Мира не включает проигрыватель и не подключает фильм к плазме, она присаживается рядом со мной на диван с раскрытым ноутбуком и открывает заготовленное окно с фильмом.

Я ощущаю себя мальчишкой на первом свидании в младшей школе, с неуёмными руками, которые нелепо занимают место на спинке дивана, так что когда Мира полностью устраивается, подобрав под себя голые ноги и откинув голову назад, я беспрепятственно могу запутать пальцы в её небрежной причёске. Но я этого не делаю, тренируясь с задержкой дыхания, её голова чуть склонена к моему плечу, но я не ощущаю её приятной тяжести, только размеренное дыхание через счастливую рубашку.

− Я надеялась, что ты предложишь мне самой выбрать фильм, − могу поспорить, что она улыбается, но вздрагиваю, соперничая с неожиданным чувством страха, что забыл как выглядят её губы в прекрасной улыбке.

Я должен перевести взгляд на экран. Ноутбук, словно разделённый надвое держится на одном моём колене и прикрытой полой халата её ноге и это отвлекает меня от просмотра фильма.

Мира выбрала молодёжную комедию и наконец, добравшись до экрана, я пытаюсь разобраться с сюжетом, смутно кажущимся мне знакомым.

− Мы ведь, так её и не досмотрели, − с теплотой, только коснувшейся некоторых нот в её голосе, тихо проговаривает она, не отрывая глаз от глупой блондинки пытающейся проявить находчивость с инструкцией по использованию фена для сушки волос.

Я хмурю брови, осмысливая, о чём говорит сестра, но блондинка с экрана навязчиво вмешивается в наш разговор со своим бездарным чтением.

− Когда мы в первый раз проводили родителей на самолёт, и вы с Лизкой многозначительно переглядывались друг с другом, чтобы поскорее отправить меня спать.

− Уже вспомнил, − киваю я и снова смотрю на сестру, по-прежнему занятую сюжетом глупой комедии.

− Я нашла её в интернете, − объясняет. − Но если ты хочешь, мы можем посмотреть что-нибудь другое? − и она, наконец, устраивает мне встречу со своими чудесными глазами.

Я не удержался и провел большим пальцем по скуле, с любовью наблюдая, как томно опустились её веки от моей несмелой ласки, наслаждаясь видом льнущей к моей руке щёчки.

− Ты уснула, и я отнёс тебя в кровать на руках, − прошептал я тише голосов, доносившихся из фильма, но столь маловажных, что они могли служить лишь фоном к нашим общим воспоминаниям, точно так же, как ветер скрипящий ветвями деревьев за окном, не мог отвлечь меня от любования сестрой ненастным своим предупреждением.

− Отнесёшь меня сегодня, если я снова усну? − положила голову на моё заждавшееся плечо, за секунду до этого сначала потёршись носом о ткань рубашки, глубоко вдохнув мой запах.

− Вы сделаете меня счастливым, мадам, − преуспевая в самостоятельных работах по науке «улыбаться» пробормотал в её такие близкие волосы, даря короткий поцелуй расплывающимися губами.