Текст книги "Страна, которой нет (СИ)"
Автор книги: Kriptilia
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
Едва ли надолго.
Следующий слайд, пожалуйста.
В один прекрасный день секции, имя которой останется неизвестным, да пребудут с нею наши молитвы, понадобилась подставная компания. Возможно вы не поверите, но действительно понадобилась, по работе и надолго настоящая небольшая экспортная компания. В таких случаях, нужное проще всего взять и купить. Потом еще пригодится. А не пригодится, так будет дальше честно торговать, деньги приносить, а потом все равно на что-нибудь понадобится. Назначили сотрудника опять-таки Усаму искать подходящие. Он нашел аккуратную такую, текстильную, по индийскому хлопку. И конечно же у дальней родни. Но все более или менее подходило, цена тоже, родня на благодарность не поскупилась... купили. И тут оказалось, что компания обременена долгом, вдвое большим примерно, чем она стоит. К сотруднику Усаме возникли вопросы – но препарат правды, когда о нем вспомнили, показал, что бедняга об обмане не знал, просто документы не проверил. И те, кто над ним, не проверили. А негодяй-продавец сбежал.
Платить, конечно, никто не хотел, тем более, что нужную сумму в отчетности было никак не спрятать. Не платить затруднительно: компания задолжала не кому-нибудь, а Стамбульскому Центральному, а вы знаете какой там совет директоров. Признаваться – стыдно и чревато последствиями. Решение нашли быстро. Оно застраховано? Да. От пожара тоже? Да. Ну и все. С нашими ресурсами устроить маленький пожар в нужном месте...
Однако со страховой компанией никто делиться не подумал. Поэтому расследование проводили всерьез. Да, а страховщиком была «Зеленая звезда», а у них уже не в совете директоров, у них прямо зам исполнительного директора, да, да, любимый племянник главы цензурного комитета. Взгляд его упал на это дело – как я понимаю, в составе выборки – дальше он переключил расследование на себя, привлек родню, быстро разобрался и очень обиделся. Он посчитал, что избрав его компанию козлом отпущения, безымянный отдел проявил неуважение к нему лично... видимо, перед тем, как устроить поджог, они должны были перезастраховать имущество у кого-то из его конкурентов. А неуважение – это серьезно. Немедленно обнаружилось, что буквально вся родня всех сотрудников отдела нарушает цензурные предписания, в том числе, в мере и степени, предполагающей уже государственную измену. На этой стадии, к счастью, дело дошло до Вождя и взорваться в своей машине по милости неустановленных террористов зам директора «Зеленой звезды» не успел.
Выдержки из выступления В. Штааля на закрытом межведомственном семинаре по вопросам внутренней безопасности. Надпись на уголке распечатки: «За его выбор выражений я не отвечаю, а с фактами все в порядке. К.А.» Надпись поперек, красными чернилами: «Если с фактами все в порядке, значит он слишком осторожен в выражениях. Эм.»
Очень хороший и очень старый инструмент доминировал в светлой и почти пустой комнате.
– Я не играю, жена играет, – сказал хозяин, и словно в опровержение опустил руки на клавиши.
Мелодия была знакома – детство, какой-то фильм, какой-то старый хит. Мужской голос. Слова вспомнились не сразу: «There`s no chance for us, it`s all decided for us…». Женский голос, оркестр... рефлекс отсек слишком сильное чувство, не дав пульсу разбежаться.
В исполнении хозяина резали слух отчетливые, но необычные погрешности. Не отсутствие навыка, не давно утраченный навык, нет... другое. Тщательно преодолеваемые – каждый раз не полностью – сложные места. Хуже, чем игра любителя, который просто пропустил бы треть нотного текста.
– Вот именно поэтому, – кивнул хозяин. – Я занимался музыкой лет пятнадцать, с перерывами, конечно. Потом сделал большую выразительную глупость, – он потер спинку носа. – Будьте осмотрительны в выборе компании. Родителей, которые говорят «не водись с соседскими мальчишками», надо почитать и, главное, слушаться. Один полет через руль мотоцикла об стену – и готово.
Руки-лицо – типовое сочетание при травме, в общем. Но что-то не сходилось. Вот эта игра и скорость работы с манипуляторами, и жесты.
– Но все же восстанавливается?
– На полноценную реабилитацию требовались средства и время. У нас была только минимальная страховка. Мне показалось совершенно невозможным вводить семью в дополнительные расходы. Тем более, что тут подвернулось место службы, которое не могло слишком долго ждать. Нельзя злоупотреблять милостью покровителей.
– Вы не жалеете? – вопрос, конечно, дурацкий... уже договорив, Амар понял, что невольно отреагировал на явную неполноту объяснения.
Та же мелодия, проигрыш. Спокойная улыбка, резкое пожатие плечами.
– О чем? О давней глупости? Нет, конечно. Она пошла мне на пользу. Я до такой степени испугался, что останусь беспомощным инвалидом… это помогло мне собраться и перестать жить в придуманном мире. Музыка прекрасная вещь, но она строит очень надежные барьеры – а это слишком дорогое удовольствие.
Объяснение звучало фальшиво. Не из-за легкой бравады в тоне и не из-за смысла произнесенных слов. Не из-за их назидательности в формате плохих проповедей и дешевых журналов для юношества, хотя, кажется, суть и смысл были почерпнуты из подобного источника. Оно просто было дисгармоничным, невзирая на совершенную искренность.
Если бы было верным, тоже было бы плохо. Тут все было плохо, неправильно и несправедливо. От горизонта до горизонта; а, впрочем, все, что происходило в последние два десятка лет, не подавляло своими масштабами одну конкретную жизнь, подбитую и не восстановленную по скверной и недолжной причине.
Знаки сложения и сравнения не выстраивались. У Амара никогда не выстраивались эти знаки, не получались арифметические операции с чужими несчастьями – сумма, деление, вычисление среднего и среднеквадратичного отклонения. Своего рода изъян мышления. Дискретные восприятие и сопереживание.
– А где учились музыке вы? Где вы слушали «Queen»? Это ведь давно было? – и знакомое ящеричье немигающее любопытство во взгляде.
Шайтан побери легенду. Хотя нет худа без добра.
– Проверяете? Я же Xc, так что многое – еще там. К тому же, я подрабатывал в гуманитарных госпиталях, а среди русских были любители старого рока. – Ни слова лжи, между прочим. – Кто, кроме русских врачей из гуманитарных миссий, мог позволить себе такую роскошь – слушать «предателя», поющего на английском, да еще и, трижды ужас, гея?
Из русского Амар знал больше ругательства, а еще надписи на лекарствах и перевязочных материалах, которые дублировались на английском. Выучить алфавит оказалось проще простого. Алфавиты: еще был греческий. Правила чтения запоминались легко и быстро. Общий смысл речи он улавливал, это никого не удивляло – любой мальчишка из Каира мог объясняться и торговаться с туристами на десятке языков.
Только на самом деле греческий был еще не в Каире; Каир – позже, и в госпиталях он уже дежурил в качестве патрульного антитеррористического отряда, и действительно болтал с медиками, тайком брал у них диски и флэшки, чтобы переписать новую и старую европейскую музыку. Больше ее достать было негде: «подражание кяфирам» в те времена в тех местах считалось преступлением, доступная сеть слишком легко отслеживалась и бралась на просвет, а покупать у «знающих людей» – есть много куда более приятных способов испортить себе рабочую биографию. А врачи охотно делились и говорили, что в России при их дедушках было так же.
Хозяин усмехнулся. Смущенно? Скорее, просто пытаясь загладить легкую неловкость.
– Вы просто так явственно узнали мелодию… и давней памятью. – Ну вранье чистой воды ведь. – Вы поете?
– Когда-то было дело.
– Рассказывайте, – потребовал Штааль.
Амар прошел к низкому столику с напитками, взял стакан побольше, глотнул розового шербета, разжевал лепесток гибискуса. Когда-то он действительно пел. В хоре. В католической церкви в Париже. Два года, до ломки голоса. Можно было об этом и рассказать. Чем меньше лжи, тем лучше. По легенде, его семья вернулась добровольно за год до войны, в 2017. Забавно. При подготовке всю его реальную биографию, кажется, очень успешно подогнали под легенду, перебрали все умения и склонности, случайные и систематические знания, опыт… а вот тут, оказывается, была дыра. Слон войдет. Караван верблюдов поместится.
– Я пел в церковном хоре, – честно признался Амар, и зачастил: – Отец некоторое время питал иллюзии на тему интеграции, а хор был скорее клубом для мальчиков...
Хозяин усмехнулся.
– Вы хотите сказать, что я ошибся?
Амар приподнял брови, на всякий случай, допил шербет – уж очень вкусно было, а мало ли, что следует за таким началом.
– Вы не проштудировали мою биографию от начала до… настоящего времени, чтобы узнать побольше о начальстве и суметь к нему подольститься? Это просто оскорбительно, я считаю.
Гость передернулся. Он знал, что это шутка, понимал умом, чувствовал по логике ситуации; он видел ставшую привычной за месяц работы сухую иронию, быстрый удивленный выговор. «Вам не пришло в голову проверить, не ошибка ли это? Вы не запросили повторную расшифровку?»
Штааль смеялся не только над ним – над собой, над службой, надо всеми обычаями.
– Проштудировал, а как же. Но вы же понимаете, у нас светское государство, но никогда не стоит давать ему лишнего повода придраться. Особенно в моем положении. Так что мои покойные родители, да будет доволен ими Аллах, не могли иметь на своей репутации такого пятна. Но оно было, – улыбнулся Амар.
И впервые за полтора десятка лет вспомнил собственный голос, частицу хора, возносившегося под белые своды в «Stabat Mater» Перголези. Оно было. Как была и женщина, которая пела песню о желающих жить вечно... и о памяти.
– В 2010 отца отправили на три года во Францию по делам его тогдашней фирмы, у него были связи в деловых кругах Парижа, дома мы всегда говорили по-французски из-за матери... Наверное, мы были больше французами, и совершенно светскими людьми, никакое возвращение к истокам нас тогда еще не касалось. Хотя вокруг уже начиналось. Мне было десять лет и мне не было никакого дела до проблем интеграции и идентичности. Мне нравилось петь, мне нравился Уэббер. С ума сойти, я же и забыл, это же вообще был другой мир...
Хоры. Покой. Напряжение в груди. Голос, рвущийся ввысь, пугал пылинки в солнечных лучах. Снаружи стояла ранняя осень, каштановые листья шуршали под ногами. Футбольный мяч в рюкзаке. Потасовка в раздевалке.
Амар закашлялся. Словно подавился памятью. Он чувствовал себя тем мальчишкой в клетчатых кедах, который заливал в новенький iPod «Призрака оперы» и доводил сверстников до драк своим зазнайством. Все, что случилось между тем днем и этим – какая-то ерунда, ошибка, зачем оно было?..
Хозяин смотрел внимательно, слегка повернув голову – так, словно на левом виске у него располагался третий глаз. Как всегда казалось, что он не слушает, а созерцает – как музейный экспонат.
– Пойдемте-ка в столовую, – неожиданно поднявшись, сказал он.
Неожиданный конец разговора не принес облегчения. Напротив, теперь Амаром овладела мучительная неловкость, уже и привычная, и все так же раздражающая. Зачем он разговорился? Зачем стал вспоминать вслух? Как-то по-дурацки получилось.
Как всегда.
Очень понимаю Алленби... Я в молодости читал про Лоуренса и все никак не мог взять в толк – почему у этого милого человека были такие сложности с начальством. Теперь я считаю, что они были святыми. Начальство было. Вам никогда не доводилось получать отчет примерно следующего содержания: «На фронт не еду, устроился в контрразведку, сектор А, потому что не смог продать летягу»? Нет? Ну вот.
– Из приватной послевоенной переписки Дж. Хилла, сотрудника MI6
Субботний «завтрак с коллегами» без предупреждения оказался завтраком с шефом и его супругой. Коллеги должны были пожаловать к обеду. Гость узнал об этом уже за столом, и должно быть, как-то показал свое удивление, потому что хозяйка стрельнула глазами в супруга и лукаво усмехнулась. Оказалась она очень заурядной турчанкой, низенькой, круглолицей и пухленькой, к тому же глубоко беременной, но преобычное лицо было окружено такой роскошной рыжей косой, толщиной в предплечье Амара, что он аж задохнулся от восхищения. С подобной косой Сибель-ханымэфенди могла бы быть и вовсе верблюдицей – два оборота каштанового великолепия сделали бы прекрасным любое лицо. Но она была просто очень уютной, неяркой, улыбчивой женщиной лет двадцати пяти, в широком двухслойном лазорево-алом платье с золотой вышивкой, типичном порождении фантазии модельеров «туранского ренессанса», и это неопределенно-этническое, не то турецкое, не то русское, творение замечательным образом ей шло.
Шеф в бежевой тенниске с непатриотичным крокодилом – очередной аукцион, не иначе, – смотрелся подростком, вот только взгляд, под которым Амар подозревал, что в сектор А его взяли не на работу, а в обработку...
Завтрак – подчеркнуто традиционный: сыр, оливки, помидоры и зелень, лепешки с медом и вареньями из айвы и грецкого ореха. Все тот же отличный черный чай, но уже из большого старинного самовара. Намазывая маслом большую баранку, обсыпанную кунжутом, Амар осознал, что хозяйка еще и мастерица очень ненавязчивой светской беседы: он, оказывается, успел поведать свою биографию в общих чертах и перипетии первого месяца службы в анекдотах. Хозяин в ответ рассказал что-то лестное о том, как доволен новичком старший инспектор. После завтрака все трое переместились на затененную террасу, Сибель ушла и вернулась со старшим ребенком на руках. Сероглазый малыш, до смешного, словно доброжелательный шарж, похожий на отца, наморщил нос, словно принюхивался к гостю, и смущенно уткнулся маме в плечо. Через несколько минут наследника семейства унесла суровая арабка в черном.
Амар еще смеялся, но уже чувствовал, как окончательно портится настроение. Нужно было извиниться, выскользнуть из-за стола и в ванной прилепить под ключицу прозрачный квадратик пластыря с антидепрессантом, вернуться, продолжать разговор и ждать момента, когда в позвоночнике накалится добела эндорфин-серотониновое заемное блаженство, окружит предметы радужными ореолами, вытеснит из мышц озноб и вялость астении. Не было сил. Амар знал эту ловушку: чем сильнее болит голова, тем дольше тянешь с лекарством, словно наказывая себя за собственную никчемность, за целую жизнь, потраченную невесть на что, за отправленную к свиньям возможность отличной карьеры, за отсутствие друзей, детей, дома и вот такой вот милой, теплой, ласковой женщины в доме, за тридцать девять лет и полную невозможность вернуться на двадцать лет в прошлое, зная о будущем. За чужую страну, никому не нужное дело, четыре ранения, две контузии, мальчишескую доверчивость, нереализованные таланты, за то, чем стал к сорока – никем и ничем.
Его мучило ощущение, что он торчит инородным телом, смотрится нищим неудачником на фоне чужого неподдельного, непоказного, но слишком уж идеализированного, усредненного счастья «как из рекламы». Если раньше Амар не верил, что все счастливые семьи счастливы одинаково, то теперь убедился в этом лично. Чай и свежие булочки, тягучее солнечное утро и заботливая мать, подсовывающая то ему, то отцу еще горячие рогалики... те же запахи, тот же светлый кориандровый мед со сливочным привкусом, которого не было и быть не могло в южном Кенсингтоне, тринадцать лет и новая ракетка, все впереди, как, как можно было растратить это все, разменять на шелуху и фантики?..
Как болтовня переросла в салонную игру «Честный ответ», лелеявший свою тоску Амар не отследил и отвечал рефлекторно, пока не настала его очередь задавать хозяевам вопрос. Он весьма неоригинально поинтересовался любимым временем года – узнал, что у обоих это весна, – следующим вопросом услышал от Сибель «любимый запах», и неожиданно выдохнул:
– Дикий гиацинт. – И выволок, словно набухшую салфетку из раны, воспоминание о Ликии, о море, соснах, скальных некрополях и поле лиловых цветов; все то, что запретил себе знать двенадцать лет назад.
Должно быть, выглядел при этом не лучшим образом.
Хозяева переглянулись с милыми удивленными улыбками, но от комментариев воздержались. Хамади уже успел мысленно поблагодарить их за деликатность, и получил под дых вопрос Штааля: самый страшный звук.
Начальственная тварь, кажется, вычислила, что именно через аудиальный канал легче всего добраться до эмоций Амара, и вот, пожалуйста. Глупость как в спарринге, когда решишь, что противник уже отвязался и не будет добивать. Как же. Контрразведчик.
– Сирена детской «Скорой», застрявшей в пробке после теракта, – совершенно честно ответил гость.
– Горящая нефть, – сказала хозяйка, и Амар вцепился в поручни кресла, стараясь удержать на губах вызывающую улыбку прошлого ответа, но глазами все же спросил, и услышал то, чего не ожидал, но уже предчувствовал: – Пожар в Батмане.
Нелепое совпадение – Амар не хотел думать, что это розыгрыш или провокация, да и слишком часто сталкивался с тем, что the world is a bleeding village, – приклеило его к креслу и заставило сидеть, улыбаться, пить поданный прислугой ледяной шербет, ждать продолжения, и уже не мечтать о пластыре. За границами террасы его ждали санаторий в Ликии, поля цветущих гиацинтов, Ясмин, обстрел нефтеперерабатывающего комбината в Батмане, пятидесятиметровые факелы. Он не хотел туда. Не мог. Надеялся уже, что все похоронил под слоем лекарств, алкоголя и войны. Ее спасли, чтобы она промучилась еще три месяца. Он все-таки не сказал этого вслух.
– Да, понимаю... – выдохнул Амар, – Теперь моя очередь?
– Кажется, игра перестала быть игрой, – сказал Штааль. – Давайте прекратим.
Он хорошо и умно завел разговор об истории, искусстве, о классической европейской музыке – эта тема еще с конца 20-х вновь вернулась даже в самые патриотичные круги: чем дальше, тем чаще сторонники идеологии евразийства относились ко всему, что произрастало в культуре континентальной Европы, как к своему законному имуществу, которое необходимо высвободить из-под гнета истинного, заокеанского атлантического врага. Штаалю, впрочем, по тону и формулировкам было наплевать на пресловутое евразийство и возврат узурпированного наследия, что при его корнях было совершенно неудивительно – он уже рассказал, что его мать «прибалтийского происхождения» пела в анкарской опере, хотя рождение близнецов помешало ее полноценной карьере. Какой уж тут возврат наследия, что возвращать – то, что и так с тобой всегда?
Начальству явно не хватало компетентных собеседников, Амару – возможности отвлечься от недавнего ожившего кошмара, хозяйка явно могла бы участвовать в разговоре на равных, но слушала диалог словно дуэт, улыбаясь и едва не аплодируя звучанию, но не смыслу. Порой она ненадолго уходила, едва слышно шелестя полами верхнего одеяния, и возвращаясь, с едва заметной тревогой вглядывалась в лица мужчин: все ли в порядке. Эта очевидная ласковая забота странным образом не раздражала Амара, а успокаивала – а, впрочем, скорее дело было в том, что он извернулся и прилепил пластырь на локтевой сгиб. Штааль вроде бы ничего не заметил.
К обеду явились коллеги. Как Хамади уже узнал, подобные обеды с подчиненными шеф устраивал не реже раза в месяц, это считалось весьма полезной традицией. Гости – старший инспектор Ильхан, начальник технического отдела Саид Мендоса и Имран Максум, он же Двадцать Третий, – пожаловали с супругами и детьми. Дамы немедленно принялись шумно выражать друг другу свой восторг, дети образовали компанию. Оказалось, что у Ильхана с супругой это уже внуки. Оказалось, что Двадцать Третий женат на сказочной красоты тоненькой юной девочке, лет восемнадцати или двадцати. Оказалось, что девочке почти тридцать, и трое шумных погодков – ее. Оказалось, что супруга филиппинца Мендосы – глава столичного отделения Союза жен и матерей, известная общественная деятельница, притом одержимая матримониальным пылом: Сибель и Саид получили суровый выговор за то, что не предупредили о наличии такого замечательного холостяка; замечательный холостяк был просвечен рентгеновским взглядом и приговорен к немедленному знакомству с «достойной девушкой из хорошей семьи».
Все это лучшее общество смеялось, тискало детей, кудахтало, втягивало Амара в болтовню, потом разделилось на два, мужское принялось обсуждать рабочие и жайшевские сплетни, домашние дела и будущий обед. Женское, судя по голосам из соседней залы, обсуждало карьеры мужей и собственные, политику, воспитание детей и внуков и рецепты столь же усердно, так что разделение было чисто символическим, но очень удобным: Амар бы не вынес второго тура брачных инициатив Наргис-ханым. Особенно потому, что на волне торжества семейных евразийских ценностей – все плодились и размножались, вновь заселяя опустошенные прошлой войной земли, – инициативы выглядели соблазнительными. Даже захватывающими. Жениться, приходить в гости под ручку с девочкой-тростинкой или перехватчикообразной энергичной дамой…
Свихнулся, констатировал «жених». Свихнешься тут. И вот так каждый месяц?
Хозяин следил за ним ненавязчиво, но постоянно, и Амар чувствовал себя кошачьей игрушкой, на время оставленной под креслом, но не забытой, ни на минуту не забытой. Гость честно играл свою роль благодарного обласканного подчиненного, был вежлив и любезен даже с язвительным Имраном, и уже после роскошного обеда, когда мужчины уединились с кофе и наргиле, терпеливо глотал хорошо сваренный нелюбимый напиток.
Штааль, к его глубокому удивлению, делал то же самое, и выглядел как знаток и ценитель. Если он и не переносил кофе «на уровне запаха», то прекрасно это скрывал. Вообще в роли хозяина смотрелся он занимательно: любезный, немногословный, с неизменной приязненной улыбкой и готовым кивком – и словно бы за непроницаемой прозрачной стеной. Невозможно было понять, приятен ли ему обед, или утомителен, хорошо ли он проводит время или терпеливо ждет, когда же все наконец-то уйдут. Для каждого гостя у него были приятные слова, хорошие новости и похвалы, но безупречно вежливый тон не позволял догадаться о мере искренности.
К пяти часам, после чаепития, гости стали разъезжаться. Амар с ужасом подумал, что его, как холостяка, могут пригласить остаться на ночь, приготовился объяснять, что у него летун, нуждающийся в кормежке – но его не пригласили, и он вдруг огорчился.
Пришел домой уже опять по уши в унынии, накормил Зверь и долго гладил ее, держа на коленях, пил неразбавленный арак со льдом, пока не захотелось спать. На следующий день проспал до обеда.
Съел все, что полагается после употребления примитивных спиртосодержащих продуктов, сунул голову под горячую воду и сел писать отчет.
– Этот их Штааль даже не немец, а какой-то из немцев немец. Большой самум помните – подстанции как орешки вылетали? Так он звонит в техсекцию и спрашивает: почему внутренняя сеть лежит? Удивляется. Да так, говорят они, света нет. Все лежит. Что, говорит, и первый резерв, и второй? Бедняги. Ну подключайтесь к нашему второму дизелю, у нас первый резерв тянет вполне. Какой резерв, – этот дурак у него спрашивает. А у вас, что, нет резерва? – удивляется Штааль. – А если война? И пошел с этим к начальнику управления. Так теперь у нас, если чего нужного на месте нет, сразу спрашивают: «А если война?»
Разговор сотрудников контрразведки жайша в столовой
