Текст книги "Klangfarbenmelodie (СИ)"

Автор книги: Anice and Jennifer

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Голова от таких идиотских и, на самом деле, бесполезных размышлений пошла кругом.

Да и какая, к чёрту, Неа вообще разница, с кем Аллен милуется? Они же братья, в конце концов, а не родитель с ребёнком.

Мужчина всё же горестно вздохнул, что не утаилось от взглядов Тики с братом, и те встревоженно переглянулись, донельзя синхронные и близкие, отчего внутри проснулась странная желчная ревность, которую необходимо было задавить ещё в зародыше.

Наверное, Неа просто боялся потерять их, боялся того, что они, посвятив себя друг другу, совершенно забудут о самом Неа. Ведь, по правде говоря, он прекрасно видел и понимал, что вряд ли Микк, нашедший в Аллене что-то, принёсшее ему покой, бросит его, и что, скорее всего, и юноша, слишком привязавшийся к Тики, наверное, утонувший в его заботе и тепле, оставит мужчину.

Так что… он был не против.

Но признается в этом только после того, как эти два конспиратора сами скажут ему о своих отношениях!

– Я не милый, – в конечном счете вздохнул Аллен, едва заметно покраснев (ну да, не милый, конечно) и уставился в свою тарелку.

Тики кивнул, соглашаясь с ним, и заметил:

– И я тоже, вообще-то. Но я могу тебе котенка подарить – будешь с ним миловаться, – тут он чуть усмехнулся и подмигнул. – Как тебе вариант?

Какую-то секунду Неа хотел с видом победителя признаться ему, что уже не стоит, потому что он вчера в машине целовался с его племянницей, но тут же вспомнил, что за это ему в тот же момент стопроцентно прилетит по физиономии, и только головой мотнул, вспоминая так же и о том, что…

В общем, он просто порядочно покраснел. И совершенно неважно, о чем он там вспоминал.

– Ну уж нет, – вместо этого наморщил нос мужчина. – Никаких котят. Лучше щенка мне подари, я их больше люблю.

– А выгуливать этого щенка, наверное, я буду, – тут же ворчливо среагировал Аллен. – Так, что ли? – он вскинул на Неа хитро прищуренные глава и хохотнул: – Хорошо устроились, мистер Уолкер!

– Сам буду! – Неа показал ему язык и рассмеялся. – Мне достаточно того, что ты меня кормишь. И правда – заботливая наседка… Без которой я уже давно с голоду помер бы, не иначе.

Аллен недовольно всплеснул руками, явно вспомнив что-то для себя неприятное, и раздражённо обронил, морщась и заставляя Неа восхититься тому, насколько же его мимика живая и эмоциональная:

– Жрал бы ты полуфабрикаты, как и все остальные лентяи, сидящие на моей шее.

Тики на это рассмеялся, потрепав юношу по волосам, на что тот фыркнул, а старший Уолкер хохотнул, подперев щеку ладонью, и хитро поинтересовался:

– А что, много нас, таких лентяев?

– Три уж точно, – незамедлительно ответил Аллен. – Ты, Тики и Роад, мелкая пигалица, которая бы от отравления уже сдохла раз десять, если бы не я, – хмуро заворчал он, подбоченившись и уйдя в свои размышления, отчего Микк уже в голос смеялся вместе с Неа.

Иногда братишка напоминал самого настоящего подростка – вот прямо как сейчас, например. В его голове были сугубо подростковые мысли, рассуждения, желания, и мужчина в такие моменты совершенно не понимал, как мог бояться того, что Аллен станет похожим на Адама, на чёрствого безумного старика, которому плевать на собственную семью.

Неа хохотнул и, протянув руку через стол, щелкнул брата по гордо вздернутому носу, заставив возмущенно фыркнуть и отмахнуться.

Это было вообще-то и правда ужасно мило. Мужчине казалось, вот они – настоящие семейные посиделки, и за такие посиделки он мог отдать все, что у него есть, потому что они, черт побери, только-только вошли в его жизнь, совершенно прекрасные и расслабляющие, и еще не укрепились как традиция, а происходили от случая к случаю.

Уже буквально через час Неа отправился собираться в кафе. Тики еще удивленно вскинул бровь, когда речь зашла об этом, и, когда понял, в чем дело, широко разулыбался, заявив, что вечер будет отличный.

Мужчина решил поверить ему на слово, не имея никакого желания портить сюрприз, явно приготовленный братом и с участием Микка (небось вместе репертуар подбирали, иначе отчего друг так сияет, как будто сам приложил к этому руку), и только подмигнул, заметив, что очень на это надеется.

В кафе они приехали где-то без четверти восемь – как и всегда, должно быть, потому что Аллен тут же отправился в гримерку, предварительно махнув им рукой на столик у сцены (как видно, у Тики там стоит пожизненная бронь, с усмешкой подумал Уолкер), а Микк тут же заказал себе у снующей туда-сюда Линали чай и какие-то «невообразимо вкусные булочки с абрикосовой начинкой, которые на прошлой неделе висели в рекомендованном списке меню».

Неа заказал себе чашку кофе и решил, что стащит пару булочек у друга и закажет домой, если ему понравится. Он вообще-то был не слишком пристрастен к европейским сладостям, которые так обожал Тики, но вкус у Микка был отменный, что сказать.

В общем, плохо все равно не будет, так?

Булочки и правда были просто замечательными, и друг, завидев, как довольно зажмурился Уолкер, хитро добавил, что пёк их Аллен, отчего желание стащить их домой сменилось желанием попросить брата испечь по крайней мере с два десятка таких.

За такими мыслями он и не заметил, как юноша вышел на сцену и зал предвкушающе затих в ожидании его слов, которые, видимо, он говорил перед каждым выступлением. Аллен был в очередном пышном платье, таком воздушном-воздушном, синевато-белёсом – словно утреннее ясное небо с нитями не рассеявшихся облаков, и на поражающих логику Неа каблуках (и как только ему вообще удалось научиться ходить на этих монстрах?).

Юноша добродушно поздоровался, отпустил несколько безобидных шуток, отчего по помещению пронеслись приглушённые смешки, и, взяв микрофон, начал петь.

Песня была потрясающей по своему музыкальному звучанию и довольно легкомысленной по своему содержанию, однако голос Аллена делал ее совершенно очаровательной. Он пел – и словно бы полностью вживался в роль. Выражение у него было великолепное, а сам голос – сильный и приятный, и здесь, в полумраке кафе он снова понял это как никогда хорошо. В окружении других зрителей и в обществе друга, откровенно влюбленно наблюдающего за выхаживающим по сцене и покачивающим бедрами Алленом – он понял и принял это.

И решил, что будет приходить на концерты брата чаще.

Тем паче, что… на самом деле он все никак не мог отделаться от мысли о том, что мотив песни ему знаком. Такой… напев словно бы из далекого прошлого, прежде прекрасного, но потом…

Аллен пел о любви, и эта тема… о, в песнях она, должно быть, была чем-то совершенно вечным, но от этого, надо думать, не заезжалась ни капли. Эта песня, кстати говоря, была почти в самый раз, хотя и говорилось в ней о том, что любовь одностороння. Просто Аллен… Аллен пел с такой легкомысленно-насмешливой интонацией, что грустить не хотелось.

И Неа сам не заметил, как начал отбивать в такт музыке ритм пальцами по столешнице.

Это было великолепно, на самом деле: то, как юноша улыбался, то, как он шутливо дурачился на сцене, притоптывая каблуками и взмахивая закутанными в ажурные перчатки ладонями, то, как он просил любить себя, то, как обращался к залу так искренне, так умоляюще, что нельзя было не поверить, что его только что бросили.

Неа восхитился, ненароком вспоминая всё-таки Хинако: как та пела так, что хотелось забыть обо всём, хотелось только внимать её голосу и словам, хотелось смотреть только на неё и отвлечься ото всех своих проблем. Вспомнил – и обрадовался, как Аллен похож именно на мать, а не на отца.

Песни сегодня были такими шутливо-легкомысленными, под которые хотелось расслабиться и которым хотелось подпевать, и, возможно, мужчина бы так и сделал (потому что Тики уже мычал себе под нос где-то с третьей композиции), если бы знал слова.

Неа всё же был поклонником рока, джаз отрицая всеми фибрами души, хотя в детстве частенько заслушивался исполнителями, которых обожал Мана. Просто потом, как близнеца не стало, он начал избавляться от всего, что могло напомнить о нём. Оттого, видимо, и эта больная привязанность к «орущей блевотине», хотя мужчина искренне не понимал, что в ней не нравилось брату и другу.

А потом вдруг послышался знакомый мотив, который Неа мог напевать часами в детстве, и мужчина неверяще уставился на с лукавой и одновременно какой-то лениво-смиренной усмешкой раскрывшего яркие алые губы Аллена, чтобы с удивлением узнать Seven Nation Army.

Эту песню они очень сильно любили с Маной. Неа всегда тянул слова и фальшивил, а близнец смеялся и шутливо давал ему по затылку, невозможно счастливому и принимающему все эти строчки за шутки и пафос.

Помнится, в детстве он обожал строить из себя кого-то крутого и сильного духом, а Мана… ох, Мана всегда ему подпевал, и они вместе вышагивали по коридорам главного дома на территории Англии, представляя себя в цилиндрах и с тростями – не потому что смысл песни соответствовал (как раз напротив), а просто из-за четкого, местами рубленого мотива и сильного, завлекающего голоса.

Неа хмыкнул и замурчал себе под нос знакомые, так и не забытые строчки.

И чувство, идущее откуда-то из меня, кричит: «Найди свой дом».

Тики бросил на него восторженный взгляд и засиял, и Неа заулыбался ему в ответ, близкому и понимающему.

И это был еще один вечер из череды совершенно шикарных вечеров.

Потому что брат пел о том, о чем Неа сам когда-то распевал с Маной, но Мана больше не довлел над ним, не был тяжелым Дамоклом. Он был… просто воспоминанием. И мужчина рад был, что теперь это и правда так.

Потому что Аллен пел так сильно и так убедительно, что верилось в искренность его в слов стопроцентно, без каких-либо сомнений, ведь юноша горящими глазами смотрел в зал, а на его губах играла шальная и обречённо-смиренная улыбка, словно он бывалый пират или моряк, неимоверно уставший от всей этой мирской суеты.

Юноша пел о том, как уедет в далёкую Вичиту, где будет работать в поте лица, и был он такой безмятежный при этом, такой чуть ли не блаженный, благостный, с мечтательной улыбкой и прикрытыми глазами, что Неа даже засмотрелся на эту невозмутимость и покровительственную лёгкость, как вдруг под тревожную трель саксофона Аллен, иронично ухмыльнувшись, мощно и душераздирающе протянул про то, что будет истекать кровью перед Его Величеством и что слова его будут кровоточить также, пока их совсем не станет. Что больше ему уже не спеть. И столько было горечи, боли и обречённого смирения в его голосе, что это напряжение повисло в воздухе липким туманом, смрадным дымом, подчиняющим и отравляющим.

А пятна моей крови скажут мне: «Возвращайся домой».

Аллен смотрел прямо в зал, но словно бы и в никуда – явно в глубь себя, полностью отдаваясь песне, целиком посвящая себя ей, и эта драматичность, это повиновение судьбе поселили в Неа такую ужасную, такую сильную тревогу, что он даже настороженно замер, пожираемый этим тяжёлым чувством волнения.

Он всматривался в фигуру брата, расслабленно-наплевательски покачивающуюся на сцене – вгляделся в его сверкающие серые глаза, в его лукавую ухмылку, и только Аллен мягко замолк, глубоко вздохнув, и заиграла мелодия новой песни, мужчина смог успокоить своё бешеное сердцебиение.

Неужели брат настолько крепко вживался в роль, так тщательно пропускал всё через себя, что все его эмоции, все его чувства воспринимались так особенно? Так… трогательно?

Когда мужчина скосил глаза на сидящего рядом Тики, чтобы узнать наверняка, как все это происходит и почему, то увидел, что тот до побеления костяшек пальцев сцепил руки в замок и смотрит на Аллена неотрывно. Словно пытается в нем что-то найти, понять его.

Ошеломленный, покоренный и настороженный одновременно, он как будто даже совсем не моргал, пока не закончился проигрыш, и песня не подошла к концу.

Аплодисменты были просто оглушительные. Настолько, что Неа на секунду показалось, будто он потерялся среди всего этого шума. Однако вскоре шум этот все же стих, и Аллен, поклонившись и растянув в манерной улыбке алые губы как роковая искусительница, черт подери, подмигнул и заявил:

– А теперь… гвоздь программы и последняя песня этого вечера!

Клавишное вступление было спокойным и легким, но в то же время каким-то немного ностальгически-печальным. И – звеняще-знакомым. А когда Аллен запел…

Неа показалось, у него сердце провалилось куда-то в желудок от тревоги. Насмешливо-ласковым тоном брат вопрошал, будут ли его помнить и как часто о нем будут думать, слышно ли, как скрипит в его присутствии лестница и что он поет, потому что не может сказать.

И от этого… от этого в дрожь бросало – слишком близко это было к поведению брата, к его мыслям, которые он открыл Неа, когда они помирились.

А еще – это была любимая песня Маны, который обожал новые места, томился в семейном особняке и мечтал сорваться в кругосветное путешествие. Помнится, близнец часто ее напевал, когда думал, что никто не слышит его, и тогда старший Уолкер частенько боялся, что тот сбежит и оставит их с Алленом одних посреди всего этого хаоса без своего феноменального дара к успокоению.

И ведь так… так и случилось.

Неа судорожно вдохнул, чувствуя, как воздух обжигает пересохшее горло, и поджал губы, так некстати задрожавшие от накативших ностальгии и грусти. Если бы Мана был сейчас здесь, отругал бы он непутёвого старшего братца за такое идиотское поведение? О, обязательно бы почитал нотации, которые никогда нотациями и не были, потому что были слишком ласковыми и мягкими, но Неа в такие моменты всегда казалось, что близнец был чем-то недоволен, и они ссорились по сущим пустякам, потом долгие дни игнорируя друг друга (или это он сам игнорировал пытавшегося поговорить с ним Ману…).

Так вышло и в тот злополучный день. Они не поделили что-то совершенно мелкое, незначительное, но старший Уолкер всегда был слишком впечатлительным и вспыльчивым, отчего снова разобиделся на брата и демонстративно молчал весь последующий день.

До того самого момента, как Мана умер, сгорев в машине.

Неа так сильно винил себя, так сильно ненавидел за то, что оттолкнул брата, что их последними словами было что-то вроде его: «Заткнись, тупица!» – и умоляющее Маны: «Ну послушай меня!» Что не защитил, что не смог спасти. Он так сильно прятался от всего этого, что в итоге совершенно забыл про младшего братика и даже не заметил, когда тот успел вырасти.

А сейчас Аллен пел любимую песню Маны, словно успокаивая слишком уставшего от чувства вины Неа, и тот даже насморочно шмыгнул носом, ощущая, как ком подкатывает к горлу.

Песня почти дошла до своего финала, и из уст Аллена это было как-то особенно светло и грустно. Возможно, потому что он полностью понимал, о чем поет. Вот только… почему он пел именно эту песню?..

Он просил помнить. Помнитьпомнитьпомнить.

Кого?..

Неа ощутил, как от тревоги судорогой сводит живот, и снова оглянулся на Тики, наблюдая его выражение лица исподтишка, как-то… как-то совершенно воровато.

Друг задумчиво хмурился – и улыбался, покачивая головой и едва слышно подпевая. Как будто подозревал что-то, но не был уверен. И – не мог отделаться от самого звучания песни, мешающего сосредоточиться.

А Аллен пел и пел – просил помнить, быть сильным сердцем и слабым – опасениями. И беречь их любовь, чтобы та жила вечно.

И это было настолько прекрасно и одновременно настолько… настолько больно, что мужчина боялся двинуться. Младший смотрел вроде куда-то и в себя, а вроде и в самую душу. И взгляда отвести было нельзя. Только не в этом случае.

Как кончилась песня, Неа даже не заметил – ему казалось, что он всё ещё плывёт на мягких волнах успокаивающего голоса, ужасно напоминавшего голос Хинако, но в то же время и совершенно другого, и очнулся от наваждения только тогда, когда Аллен, всё ещё в пышном платье, с косметикой на лице, ужасно непривычный и невыносимо красивый, такой, каким бы, наверное, и был бы, родись девчонкой и избеги аварии, и радостно им заулыбался, обещая, что прибежит минут через десять.

Тики осторожно потрепал мужчину по плечу, стоило юноше скрыться в толпе, и как-то неуверенно спросил:

– Что это была за песня? – и, словно бы стесняясь своего интереса, сразу же добавил будто бы себе в оправдание: – У тебя глаза на мокром месте, вот-вот сырость здесь разведёшь.

Неа хохотнул, неловко прикоснувшись ладонью к шее, и выдохнул:

– А он что, ничего не сказал?

– Нет, – Микк мотнул головой и пожал плечами с таким видом, мол, это же Аллен, он почти никогда ничего не говорит. – Лишь заливался, что эта песня очень дорога тебе, и ты любил её в детстве. Но неужели настолько сильно, что даже… оу, – оборвал он сам себя на полуслове, явно уже и сам догадавшись о причине скопившихся в уголках глаз слёз. – Прости.

Уолкер махнул рукой, отчего-то чувствуя себя полным и неблагодарным идиотом, потому что лучший друг из-за него страдал, и улыбнулся.

– Мана просто обожал эту песню, – просто ответил он. – Я обожал те же песни, что и он, потому что музыкального вкуса у меня не было от слова совсем, понимаешь? – хохотнул мужчина, чувствуя, как тепло, разгорающееся в нём при воспоминаниях о близнеце, согревает душу.

– Да у тебя и сейчас его не прибавилось, – фыркнул себе под нос Тики, заставив Неа улыбнуться еще шире. – И как вообще Мана тебя терпел?..

Старший Уолкер отвесил другу легкий подзатыльник и сокрушенно покачал головой. На самом деле он не знал. И как Тики теперь его терпит – тоже представления не имел. И то сказать – вспыльчивый, нелепо категоричный, да еще к тому же удивительно много плачет, особенно в последнее время. И вот как они все терпят его, такие потрясающе близкие и далекие одновременно?

Неа знал, что иногда бывает просто ужасен, но ужасно любил всех их – и Аллена, и Тики, и Ману – и это… это было для него главным, пожалуй. Потому что ради них он мог сделать что угодно.

Об этом мужчина и сказал другу. Тот покачал головой и каким-то сосредоточенным жестом потрепал его по голове, превратив волосы в некое подобие птичьего гнезда и чуть улыбнувшись.

– Дурак Неа, – заметил Микк. – Вот ты за что брата своего любишь? За то, что готовит он вкусно? Или за то, что голос у него красивый? – тон при этом у него был какой-то задумчивый до невозможности.

– Конечно, нет! – возмущенно вскинулся мужчина, тут же всеми силами борясь с желанием спросить у друга, за что же тот сам любит Аллена и надолго ли эта любовь. – Он же… ну он же мой брат!.. – взмахнул руками он в попытке хоть как-то объяснить свою привязанность.

Ну потому что… Аллен действительно был его братом и оставался для него важным всегда, невзирая ни на что.

И ведь так правильно, разве нет?

Тики метнул в него одобрительный взгляд.

– Ну вот видишь? – хмыкнул он. – И мы тебя любим по той же причине, дубина.

Неа усмехнулся, ужасно желая спросить у друга то же самое, потому что ему и правда был интересен его ответ.

Аллен вернулся через несколько минут, застав их за обнимашками (просто мужчина ну не мог не подколоть Микка и принялся его обниматьщекотать и издеваться), и скептически приподнял бровь, скривившись в типично своём отвращении, когда видел очередные телячьи нежности, – иронично-покровительственном, словно говорил, мол, можете тут миловаться, только меня не втягивайте.

Неа рассмеялся, дёргая зашипевшего брата за руку и заключая его в объятия, потому что настроение у него было замечательнейшее. Он чувствовал себя таким лёгким, таким, радостным, таким счастливым!

Аллен обмяк и, обречённо вздохнув, всё-таки обнял их в ответ, а Тики хмыкнул в этой своей снисходительной манере, и это было одним из самых прекраснейших вечеров за последние одиннадцать лет, полных лишь одиночества, страха, вины и постоянной паранойи.

***

Аллен шел на работу как на плаху. Погода была прекрасная, принцесса была ужасная, что сказать. Неа с самого утра был солнечным до невозможности, и юноша даже не знал, как исхитриться и не показать своего поганого состояния, поэтому постоянно бегал от него то к себе в комнату, то на кухню, ссылаясь на занятость и дела.

Очень важные, твою мать, дела.

На душе скребли кошки, и Аллен… Да, он осознавал, что делает и по какой причине. Но все равно не мог простить себя за то, что собирался действительно это сделать.

Уйти и сдаться, тогда как Неа и Тики всячески стремятся его защитить.

Но он устал. Так устал… Видит бог, он боролся с собой долгие годы. С собой – и своей привязанностью и виной. Аллен знал, что не сможет сказать брату правду. Никогда не сможет.

Потому что тогда тот возненавидит его за такую неадекватную привязанность к человеку, из-за которого погиб Мана. И если… если даже сможет с этим смириться, то не простит. Никогда не простит.

Аллен хотел оставить записку, на самом деле. Короткую, сухую, прощальную. Он бы очень хотел, чтобы брат о нем позабыл и жил дальше спокойно. И чтобы Тики… не ненавидел его за этот выбор.

Потому что Аллену казалось, тот может понять его как никто. Ведь не Тики ли ставит семью превыше всего?

Да, Неа тоже был семьей, и Мана, и… Но юноша слишком хорошо осознавал, что своим поступком сможет убить двух зайцев.

Он вернется к Адаму и успокоится, а Неа и Тики будут в безопасности, потому что теперь Аллен вырос и будет контролировать происходящее. И не позволит никому из них причинить вреда.

И так… так будет на самом деле лучше. Лучше для всех.

И, наверное, глупо было всё сбрасывать именно на его привязанность к Адаму, ведь всё-таки главной целью этого нехитрого мероприятия была защита брата и любовника (которого хоть в самом конце хотелось называть именно что любовником, а не как-то иначе), и Аллен прекрасно понимал, что эта его больная симпатия к главе, его детская, совершенно необоснованная симпатия была последним, из-за чего бы юноша сдался.

Но она была.

И съедала его изнутри просто фактом своего существования.

Аллен потоптался перед дверью в кафе, явственно ощущая, как сердце замедляет свой ритм, как горечь оседает на языке, как спазмы паники и страха схватывают горло, и, глубоко вздохнув, открыл её, переступая порог и оказываясь в том месте, которое мог бы назвать своим домом.

Адам, как и ожидалось, обнаружился у дальней стены сидящим за круглым столиком, и юноша сразу же направился к нему, уговаривая себя не дрожать и не желать сбежать отсюда. Потому что, может быть, он и понимал прекрасно все эти одиннадцать лет, что именно так их побег и кончится, сейчас, когда мужчина был всего в нескольких метрах от него, когда надобность вернуться в главный дом была так осязаема, ему хотелось лишь развернуться и спрятаться. В объятиях Неа или ласковых руках Тики – неважно. Ему хотелось вобрать ещё немного тепла, чтобы потом хранить его и лелеять до конца жизни.

Что ж, Аллен, пришла пора становиться «Алленом»?

Юноша двинулся к столу, чувствуя, как ноги при каждом шаге буквально наливаются свинцом, и всеми силами стараясь убедить себя в том, что там нужно и так должно быть.

Адам наблюдал за ним с интересом, достойным ученого, ставящего какой-то интересный эксперимент и теперь ревностно следящим за его развитием. Впрочем… Аллен и не был уверен, что является теперь для этого человека кем-то большим, чем просто занимательная зверушка.

Муха, запутавшаяся в хитроумной паутине.

Но вдруг это… не так?..

Он должен был знать наверняка. И если Адам действительно безумен, то…

Юноша присел на стул напротив мужчины и, откинувшись на мягкую спинку, скрестил на груди руки, как-то инстинктивно желая закрыться, спрятаться, защититься…

– Ну здравствуй, отец.

Адам усмехнулся уголком губ и склонил голову к груди, как-то даже участливо рассматривая его исподлобья и по своему обыкновению – как тогда, одиннадцать лет назад, даже больше – прикидываясь строгим, но благодушным родителем, которому чадо здорово досадило своими выходками, но которого в то же время здорово ими повеселило.

– О, ты даже узнал меня? – весело поинтересовался он – таким тоном, словно они виделись только вчера, и это все просто шутка. – Спустя столько лет…

Аллен выдержал этот критический взгляд с трудом – но выдержал и был горд этим, потому что внутри весь дрожал от медленно, но верно подступающей к горлу комком истерики.

Конечно, как же тут не узнать. Он ведь почти и не изменился за эти годы, разве что морщины стали глубже, а маниакальность во взгляде скрывать удавалось теперь с переменным успехом.

Уолкер вполне мог понять Шерила, который так ждал, по словам Тики, что наследник вернется в дом, потому что… черт подери, Адам выглядел совершенно нормальным, но… чего это ему стоило?

– Тебя не забудешь, – буркнул Аллен, пытаясь всеми силами заковать себя во льды, от которых за последнее время успел отвыкнуть. А нужно ли было вообще разбивать свою первоклассную защиту? Не для того ли, чтобы не дать Адаму повод для шантажа, он и наращивал её? Не для того ли, чтобы защитить дорогих людей, он и надевал на себя холодную невозмутимость и игнорировал всех?

А стоило кому-то неимоверно тёплому появиться в жизни, как эта морозная бронь дала трещину и распалась мелкой снежной крошкой. А была ли тогда она вообще такой отличной, раз разбилась лишь от тёплых касаний?

Юноша усмехнулся, чувствуя, как всё внутри леденеет, как эмоции притупляются, как на всё происходящее становится совершенно плевать.

Здравствуй, «Аллен», как же мы с Алисой по тебе скучали.

Адам в ответ на его бурчание хмыкнул, такой невыносимо знакомый, родной, привычный до последней крапинки в золотых глазах, что хотелось вырвать себе сердце и бросить на съедение собакам – как же все эти одиннадцать лет он желал поговорить с отцом. Как же эта жажда разрушала его.

– Надоело играть в прятки? – снисходительно, с мягкой улыбкой в уголках губ поинтересовался мужчина, манерно опустив голову набок.

– Надоело убегать от тебя, – спокойно ответил Аллен, ощущая, тело постепенно покрывается ледяной коркой, скрывающей и сковывающей все эмоции и чувства.

А нужно ли было вообще разбивать эту чудесную броню, если в конце концов он всё равно должен был вернуться к тому, с чего всё и началось?

– Значит, идем домой? – Адам подпер рукой щеку, словно мнение Аллена действительно его интересовало (а разве не за этим старик сюда пришел – чтобы притащить домой неразумного отпрыска?), и мягко улыбнулся. – Пойдем домой, Аллен, – попросил он, и юноша… он почти ощутил, как… как лед трескается, потому что тон отца был… таким ласковым… Но тут мужчина добавил: – Если ты пойдешь со мной, никто здесь не пострадает, а Тики и Неа получат хорошую фору. А там… смотря как скроются – может, даже искать не стоит.

От этой фразы юноша чуть не задохнулся собственным вдохом – и тут же подорвался с места. Да, он знал, что это слишком сильно его выдает, но из-за брата и из-за любовника (господи, они были близки всего раз, но Аллен…) он готов был повестись даже на такую откровенную провокацию.

Сейчас.

В дальнейшем… он не позволит Адаму вертеть им как вздумается и угрожать близкими. Потому что сам избавится от него и возьмёт управление Семьёй в свои руки.

Убьёт быстрее, чем это сделает Тики.

Но сначала он всё же насладится парой дней в компании родного отца, которого любил всем сердцем, когда был ребёнком. Без которого мира не видел и не мыслил.

Ведь это же нормально: любить родного отца несмотря ни на что?

Аллен взглянул на благосклонно кивнувшего Адама, в глубине золотых глаз которого притаились безумные огни собственного забвения, и, сглотнув, расслабил лицо, заставляя себя покрыться столькими слоями стального льда, сколько должно было потребоваться, чтобы больше не оголяться перед мужчиной.

Как же юноша сглупил, когда позволил себе стать непозволительно счастливым, когда раскрылся перед Неа и когда доверился Тики. Когда добровольно снял своё морозное безразличие.

Ведь это безразличие окутывало и его самого – спасало от глупых саморазрушительных мыслей, от сожалений, от воспоминаний, заставляя просто плестись вперёд с одной-единственной целью: спасти оставшегося брата, защитить его от собственного отца, которого Аллен тоже любил всей душой, которого не смог остановить, к которому до сих пор испытывал эту слепую детскую привязанность.

А сейчас ему придётся заново заковывать себя в лёд, заставлять не думать ни о чём постороннем – о Тики, о Неа, о музыке, о счастье.

Рядом с кафе пристроился небольшой серенький автомобиль (кажется, Киа, но Аллен утверждать не брался – в марках он разбирался как Неа – в джазе), совершенно невзрачный и обыкновенный, не привлекающий никакого внимания. Адам, удивительно бережно усадивший юношу на переднее сидение, расслабленно завёл мотор, негромко включил радио, и вскоре они тронулись.

Город за окном смазался в одну чёрную полосу с яркими вкраплениями цветущих деревьев и разноцветных вывесок, и Аллен смотрелсмотрелсмотрел куда угодно, лишь бы не забивать голову разнообразными мыслями. В голове было пусто, а внутренний голос напевал какой-то незамысловатый мотивчик, и ему казалось, что осталось ещё немного. Ещё немного – и он превратится в ту самую ледышку, которой был до рождения Алисы.

– Полагаю, ты хочешь что-нибудь написать брату, нет? – вдруг спросил мужчина, отчего юноша, всё это время бездумно глядящий в окно, вздрогнул и понял, что какого-то чёрта они подъезжали к его родному дому.

– А ты, полагаю, хочешь увидеть нашу квартиру, так? – вяло огрызнулся он, дергая за ручку дверцы и выходя из машины.

На самом деле он хотел написать Неа что-то еще с утра, но тот весь день был дома и… в общем, он просто заметил бы это сразу. А это было чревато новым побегом от неизбежного и новым феерическим скандалом, который кончился бы нервным срывом.

Они с Адамом поднялись в лифте – потому что юноша хотел покончить со всем этим фарсом как можно скорее и просто сделать то, что должен.

И… может… может, Тики даже когда-нибудь простит его за это. Неа – нет, не простит. Если узнает правду. Ту правду, которую Аллен тщательно от него скрывал, а не то безотчетное чувство защитить, оградить от неприятностей, которое двигало Алленом все оставшееся время, пока он не изводил себя самоедством.

Может, Тики простит, и… Аллен ведь мог связаться с ним через Шерила? Потом, когда всегда закончится, и опасность минует. Ведь Микк же помирится с братом – он всегда ставил семью выше всего, да и… узнает же о смерти Адама в конечном итоге. Может, тогда придет свести счеты с идиотом, который променял его на сумасшедшего старика и кровавую работенку, и им… удастся поговорить?

Уолкер очень хотел бы этого. Но не сейчас.

В квартиру он ворвался даже не разуваясь и не снимая ветровки, чтобы не дать Адаму времени хорошенько осмотреться и приметить слепые зоны. Выудил из сумки блокнот и карандаш, поспешно вырвал листок бумаги и размашисто начеркал (прекрасно зная, что отец стоит за спиной и вполне может видеть), короткое прощальное послание в пару строк.