Текст книги "Klangfarbenmelodie (СИ)"

Автор книги: Anice and Jennifer

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

Он хотел этого – но сомневался в том, что не струсит, не испугается в последний момент неизвестного, и потому торопился, несся куда-то сломя голову, словно у них совсем-совсем времени не было, словно мог не успеть чего-то.

Как и зачем они оказались в ванной комнате, юноша уже понятия не имел.

Именно об этом он и спросил у хохотнувшего Тики, который сразу же включил воду, и та зашумела, зажурчала, отвлекая, отрезвляя (потому что Аллен чувствовал себя совершенно пьяным), и лукаво сверкнул глазами, скользнув руками юноше за спину и принявшись развязывать широкий пояс.

– Штукатурку с тебя снимать будем, – шепнул мужчина, и Уолкер испуганно дёрнулся, сам не понимая, чего больше испугался: того, что Микк обязательно увидит его уродливую руку, или того, что вновь превратится в хмурого Аллена.

Странное дело, но в последние дни он стал понимать и замечать за собой, что была «Алиса», а был «Аллен».

И пусть сам Аллен был ими двумя, был одним целым, эти двое были словно бы совершенно разными людьми. И это пугало. Это вгоняло в панику.

Потому что одновременно Уолкер чувствовал себя и цельным, и двояким – он был один, но в то же время носил два образа, диаметрально противоположных друг другу.

И почему-то Аллен хотел… хотел остаться Алисой. На эту ночь – остаться ею, чтобы быть искренним в своих порывах и не волноваться по поводу своего уродства – ведь Алиса была красивой. Она была похожа на Хинако. Она была рыжей и бледной, писанной красавицей, которую многие парни и мужчины провожали взглядами.

А сейчас Тики говорит ему, что хочет смыть всю эту «штукатурку». Хочет вернуть мрачного обезображенного Аллена.

– Н-но я н-не… – кафельная плитка в ванной была холодной, а кожа у Тики – горячей. Аллен уперся мужчине в грудь ладонями, судорожно мотая головой и бормоча себе под нос про то, что оно того не стоит, что лучше так, потому что…

У него не осталось сил, чтобы произнести слово «уродство», но Микк, кажется, и без его слов все понял. Или – даже с самого начала об этом знал. Потому что дернул без лишних оправданий бант на талии у юноши, роняя пояс на пол и тут же скользя горячими руками под ослабленно болтающееся у Уолкера на плечах кимоно. Аллен коротко застонал и напрягся, когда мужчина задержался осторожными пальцами на шрамах у него на левом боку (господигосподигосподи, он и раньше так часто делал, но сейчас… их близость, и рука Аллена, она же…).

– Все будет хорошо, Малыш, – тихо зашептал Тики ему на ухо. – Потому что я люблю тебя и хочу тебя, слышишь? Женские шмотки и штукатурка – это прекрасно, но хочу я Аллена Уолкера, – вкрадчиво и четко произнес он, тут же прикусывая юноше ушной хрящ и плотно прижимая к себе – так, чтобы они соприкасались обнаженной кожей.

– Но Аллен Уолкер… – выдохнул в ответ Аллен, дрожа всем телом и в противовес своим словам ныряя руками под бесформенным мешком теперь висящую на Микке одежду. – Он же… инвалид и урод, Тики. И я… хочу, чтобы Алиса… – он мотнул головой, ненавидя свою сбивчивость, – Алиса будет искренна с тобой.

– Но Алиса, – коротко отозвался Микк, – это ты.

И – стянул рыжий парик (такими когда-то были его собственные волосы – такими же яркими и солнечными), с каким-то вздохом долгожданного облегчения зарываясь в седые (старческие) пряди, стаскивая невидимки и резинку, словно и правда желал этого весь день.

Аллен почувствовал, как его изнутри разрывает, что он не знает, что сказать и как, потому что грудь перехватило и сердце застучало как заполошное, а Тики был таким ласковым и надёжным, что хотелось довериться ему и отдаться полностью.

Аллен – это Аллен. Забитый, стеснительный, мрачный и одновременно отзывчивый, доброжелательный, мягкий. Он был таким с самого начала, когда отец ещё постоянно таскал его за собой, рассказывая про оружие, способы быстрого убийства и разновидности джаза.

Но всё равно было слишком страшно показываться вот таким Тики – вот таким уродливым, безобразным, совершенно некрасивым на фоне самого мужчины.

Микк осторожно развёл полы его кимоно в стороны, мягко погладив бока, остановившись на шрамах, и медленно проскользил подушечками пальцев по спине, вызывая судорожный вдох и заставляя выгнуться вслед движению.

– Вот так… – тихо зашептал ему на ухо мужчина, сжимая в руках и чуть приподнимая над полом, такого удивительно легкого, что стало даже немного страшно. Кимоно сползло вниз, свалившись на пол бесформенным комом, и на Аллене осталось только это до ужаса неудобное белье, чулки… и перчатки. Они с Тики встали под душ, и юноша тут же ощутил, как намокают волосы, как вода щекотными струйками скользит по позвоночнику, и как ему горячо и хорошо. – Сейчас мы уберем этот боевой раскрас, и я зацелую тебя до смерти, – ласково пообещал Микк, успокаивая его совсем как ребенка, и Аллен нервно хохотнул, совсем не зная, что сделать и как остановить мужчину.

Тики хорошенько умыл его, стирая слой тонального крема и обнажая тату со шрамом – и тут же целуя в обезображенную скулу, чертя языком четкую линию увечья и опаляя кожу сладким карамельным дыханием.

Аллен казался себе неправильным, несуразным – гадкий утенок, невесть как оказавшийся рядом с прекрасным лебедем – и счастливым до истерики. Он даже не заметил, как расплакался, когда Тики подарил ему еще один горячий собственнический поцелуй – просто щеки обожгла влага, и сначала юноша подумал, что это вода, но потом…

– Ну тише, ну мой хороший… – забормотал Микк тут же, слегка прикусывая ему нижнюю губу – красную уже просто от поцелуев – и привлекая к себе, дразняще ласковый и напористо-агрессивный одновременно.

Такой замечательный, такой потрясающий, такой добрый… если он полюбил Аллена таким – уродом и калекой, – то, может, и самому юноше наконец следовало полюбить себя?

Кружева перчаток липли к коже, и плечо уже начал охватывать пожар – тот самый, нестерпимый, ужасный, болезненный, – но он не обращал на это внимания, потому что руки Тики, горячие нежные пальцы, прижимали его к себе, словно желая впитать, поглотить, растворить, и Уолкер просто таял как первый снег от этого тепла, такого приятного и не обжигающего.

Мужчина прикусил его за шею, заставив вскрикнуть от неожиданности и накатившего возбуждения, и сразу же зализал укус языком, словно извиняясь, отчего Аллена буквально повело. Он был слишком несведущим в таких делах, слишком наивным и неопытным. Да он даже мастурбировал всего пару раз за всё это время!

Колени задрожали, дыхание участилось, в глазах затуманилось – перед ним был лишь Тики Микк, его загорелая кожа, хищные черты и серьга в ухе, его блуждающие по телу юноши руки, и всё это сводило с ума, заставляло огонь течь по венам, распаляя и возбуждая.

Мужчина опустился пальцами к его белью, мягко обведя копчик и вызвав стадо мурашек, и огладил ягодицы Аллена, поддев ткань и потянув её вниз.

Юноша глухо застонал, прижимаясь к нему, притираясь крепче, впитывая в себя это тепло – не горячее, не обжигающее, но…

Женские трусики упали на дно ванны, тут же намокая, и Тики скользнул пальцами Аллену между ягодиц, поглаживая по копчику, призывая развести ноги и расслабиться – хоть немного. Уолкер рвано выдохнул мужчине в рот и прикусил ему губу, слепо тыкаясь носом в скулу и с зажмуренными глазами стремясь добраться до уха – до этой серьги в ухе, до этой чертовой потрясающей серьги, которую так понравилось посасывать и катать на языке.

Все вокруг как будто охватил пожар. Тело горело как в огне, в ушах шумело – как будто Аллен находился в горящем доме, и это трещат пожираемые пламенем балки, обрушиваясь вниз.

Тики подхватил юношу на руки, легко целуя в макушку (Уолкер ощущал себя таким безвольным, жаждущим, сгорающим и его, что это было просто немыслимо), и ступил на холодный кафель, едва слышно шипя и явно даже не думая о полотенце.

Они так и оказались в спальне – мокрые и еще кое-где одетые, что, впрочем, скоро удалось исправить. Аллен дернул с мужчины белье, а тот с треском рванул с него душные чулки.

Остались только перчатки. Приятно холодные и промокшие перчатки, морозившие обжигаемую постоянным пожаром (таблетки, он забыл выпить эти чёртовы таблетки!) кожу и которые юноша совершенно не хотел снимать, потому что левая рука была сплошным увечьем и показывать её не хотелось никому. Даже Тики.

Но у Тики явно были свои планы на всё это.

Когда мужчина легко и ненавязчиво стянул ткань с правой руки, Аллен даже и не заметил, а вот когда пальцы, оказавшиеся, на самом деле, такие же приятно холодными, коснулись левого плеча, горящего и пожираемого пламенем так, что хотелось заплакать от наступающей боли (но он не позволял себе всё вновь испортить – потерпит, он просто потерпит, это не так страшно же), юноша вскрикнул и в панике дёрнулся от судорожно вздохнувшего Микка в сторону.

Инвалид и урод.

Калека с психическим отклонением.

Как вообще можно было полюбить такого?

Тики успокаивающе улыбнулся, погладив, кажется, всхлипнувшего (слишком много эмоций, слишком много внезапно накатившей боли, так некстати накатившей чёртовой боли) Аллена по мокрым волосам, и прикоснулся холодными губами к обезображенному плечу.

По коже словно морозные круги пошли.

Юноша удивлённо вздохнул, распахивая затянутые поволокой слёз глаза.

– Т-тики, ч-что ты… – что ты сделал с моей рукой, у тебя лед вместо губ, прикоснись еще раз, пожалуйста, иначе я просто сгорю, я не могу так больше.

Мужчина оборвал его на полуслове, ласковый и надежный, словно бы знающий, что должен делать, и мягко скользнул пальцами по шрамам на левой руке, стягивая перчатку и накрывая горящую в иллюзорном огне кожу холодными руками.

Аллена заколотило, закоротило от такого невообразимого контраста, все завертелось, закружилось перед глазами цветными пятнами – и пожар, вырвавшийся из светильника в полусумрачной спальне, и светлые скользкие прохладные простыни, и золотые глаза напротив…

– Все хорошо, Аллен, – тихо зашептал мужчина ему на ухо – странно, еще секунду назад касался ледяными губами его изуродованного плеча, а теперь опаляет горячим сладким дыханием. – Доверься мне… – он снова спустился губами на исполосованную рубцами кожу, охлаждая ее и целуя (господи, нет, не надо целовать его там, это же ужасно, там же шрамы, и там…). – Ты не сгоришь…

Сгорю. Сгорюсгорюсгорю. Но жалеть – не буду.

Аллен дернулся на кровати, силясь подняться, хотя бы присесть, чтобы было удобнее – чтобы коснуться Тики, отдать ему его ласку, поделиться своей – своей нежностью, благодарностью, теплотой.

Своим жаром.

Может быть, если поделиться этим вечным жаром, его собственным постоянным адом, огня станет меньше? Может быть, огонь навсегда исчезнет?

Мужчина не позволил даже двинуться, продолжая покрывать ледяными поцелуями бугристую обожжённую и шрамованную кожу, и Аллен обессиленно затрепетал, задрожал, чувствуя себя совершенно беспомощным и зависимым, потому что Тики мягко, но в то же время настойчиво прижимал его к кровати, и юноша мог лишь зарыться правой ладонью ему в волосы, провести ногой по обнажённому бедру, податься вверх, прикоснувшись к накачанному торсу и крепкой груди, и это было так прекрасно в своей немощности, потому что это Микк был тем, кто наконец великодушно показал Уолкеру, что можно быть слабым. Что можно надеяться на кого-то, доверять кому-то настолько, что отдавать всего себя в ответ.

Мужчина покрывал поцелуями уже локоть, сосредоточенно водя губами по всей коже, будто поставив себе какую-то невообразимую цель, и Аллен плавился, одновременно с этим леденея. Ему казалось, что комки снега касались шрамов и ожогов, что будто на них вырастали морозные цветы, что холодные вспышки пронзали там, где касался его искалеченной руки Тики.

А потом он добрался до кисти, и Уолкера буквально подкинуло на кровати, когда Микк коснулся ямочки на запястье губами и медленно стянул перчатку с ладони.

Самой уродливой части. Самой ненавистной части. Обезображенной, бугристой, с выпирающими костяшками и криво зажившими пальцами, сплошного шрама, который и показывать никому не хотелось.

Аллен судорожно вздохнул, жмурясь в страхе, потому что любой, кто всё-таки видел эту ужасную кисть, в панике отворачивался и избегал повторного взгляда.

Потому что сам юноша, стесняющийся своей руки так сильно, что хотелось как можно скорее сделать пластику, не любил рассматривать её. Он не винил Кросса, который в молодом возрасте просто не смог правильно восстановить сгоревшую и где только не переломанную конечность, но эта ненависть к самому себе иногда душила его.

Ненависть, которую Тики словно впитывал, словно высасывал из него. Выцеловывал – как целовал сейчас его руку. Ужасную, гадкую ладонь, которую поначалу (и последующие одиннадцать лет) хотелось отрубить, потому что Неа запрещал оперировать.

– Ну что же ты делаешь, Тики? – хотелось спрятать лицо в ладонях, зажмуриться, сжаться, ссутулиться… – Не надо, не надо, я же… – Аллен не слышал себя почти что. Как сорвался на всхлипы и скулеж, когда подушечки изувеченных пальцев обняло холодом, потому что это было слишком… слишком.

Слишком невозможно. Слишком сказочно. Слишком несбыточно.

Тики посасывал его пальцы, лаская их языком, целуя каждый по отдельности, и гладил его по руке, разгоняя по загрубевшей коже словно бы потоки ледяного ветра.

И это было настолько же волшебно, насколько абсурдно.

На секунду… на секунду Аллену показалось, что он спит, и этот сон – этот прекрасный сон – про него, изувеченного, неправильного и больного, и про Тики, надежного, потрясающего и полностью принимающего его со всеми его заскоками и загонами.

А потом Тики сжал в пальцах его запястье, заставляя пульс то ли участиться, то ли стать просто четче, и это оказалось реальностью.

Которая точно как сон. В которой Микк мягко улыбался и сверкал глазами, накрывая собой и пряча от осуждения и жалости окружающих, а Аллен покорялся и отдавался ему во власть, беспомощный как слепой котенок и настолько же жаждущий спокойствия и защиты.

Потому что он устал. Устал все эти одиннадцать лет быть глыбой непробиваемого льда, постоянно остерегаясь слежки и ожидая прихода Адама. Устал прятать себя от окружающих, боясь того, что их убьют. Устал калечить свою душу, пытаясь отказаться от всего дорогого и родного. Необходимого.

– Люблю… – выдохнул Аллен на пределе эмоций, крепко зажмурившись от защипавших глаза слёз (линзы он ещё, слава богу, в ванной снял), от переполнявшего его счастья и благодарности. – Люблю, люблю, люблю, – шептал он словно бы в каком-то помутнении рассудка, чувствующий себя слишком хрупким и трепетным, слишком беспомощным в сильных руках Тики.

Мужчина медленно поцеловал каждый палец, отстраняясь и нашаривая рукой перчатку, и шепнул юноше в ухо:

– Каждый день буду тебя так целовать, слышишь? И ты перестанешь гореть.

Уолкер хрипло рассмеялся, не зная, куда себя деть от этого чувства, всеобъемлющего и всепоглощающего, и, без особой охоты (но иначе рука вновь загорелась бы) натянув перчатку, крепко обнял Тики. И – поцеловал. Как умел, как мог, как знал.

Как получалось целовать его в этом совершенно подвешенном, странно эйфорическом состоянии, в котором тело потряхивало и словно обжигало. Тики был как печь, а Аллену теперь было холодно, потому что перчатка была мокрая, и юноша тянулся к мужчине и терся об него всем телом, на самом деле не слишком соображая, что делает и почему.

Кожа шла мурашками, и горело только в паху, и Аллен терся о мужчину, тихо и хрипло постанывая и совершенно не зная, что делать дальше.

Полностью полагаясь на Тики.

Полностью отдаваясь ему во власть.

Расслабляясь, раскрываясь, раскрепощаясь.

Ведь именно этого мужчина и хотел же, да? Чтобы Аллен был таким же искренним, как Алиса, таким же отзывчивым и трепетным.

Чтобы Аллен перестал быть «Алленом» – совершеннейшей глыбой самого плотного льда.

Когда Тики мягко скользнул пальцами к копчику, невесомо поглаживая его, юноша захлебнулся воздухом, весь натянутый как струна, как открытая рана. Он задыхался и невидящим взглядом смотрел в потолок, притянув мужчину к себе, зарываясь ему в волосы, оттягивая их и пропуская сквозь пальцы, и, найдя языком эту чёртову серьгу, чтобы вобрать её, чтобы обжечь ледяным металлом губы, крепко зажмурился, когда почувствовал холод смазки между ягодиц.

– Все хорошо, Малыш, – тихо шепнул ему на ухо мужчина, слегка поглаживая его по бедру и побуждая развести ноги. – Все будет хорошо…

Аллен верил. Аллена колотило от страха и возбуждения. Он хотел быть с Тики, любить его, принадлежать ему – и боялся разочаровать его своей неопытностью, ведь… ведь Тики, он же был взрослым мужчиной, и…

Думать об этом стало банально некогда, когда мужчина скользнул в него пальцами, медленный и осторожный, ласковый и спокойный (едва сдерживающий свою порывистость). Юноша тихо застонал, почти на грани глухого низкого вздоха, зашипел, ерзая по кровати – и потерся о мужчину пахом, срываясь на умоляющее хныканье.

Ему было больно и хорошо.

Микк засмеялся – негромко и как-то нервно, словно сам волновался и боялся того, что может произойти. И – отметил кожу у правого соска Уолкера поцелуем, чтобы тут же сорваться на глухой стон, когда Аллен потянулся к нему рукой, и впиться зубами в его плечо.

Тики был порывистым и страстным – это юноша успел понять и принять ещё в вечера долгих поцелуев и почти невинных ласк, и то, что мужчина пытался сдержать себя, пытался доставить, в первую очередь, удовольствие самому Уолкеру, несказанно радовало и немного огорчало.

Аллен же не кисейная барышня, чтобы с ним как с писаной торбой носиться.

Но Микк отчего-то считал его чуть ли не фарфоровой куколкой иногда, к которой раз прикоснёшься – и разобьёшь.

Юноша иногда и сам начинал так думать. Только – он был ледяной фигуркой, которую можно было разбить на куски падением с огромной высоты.

Тики покрывал его кожу кусачими поцелуями, сразу же их зализывая, словно расставляя странные метки, клейма, стигмы. И, честно говоря, Аллен был даже рад – его собственные стигмы осточертели ему до ужаса. Ему было жарко, невыносимо жарко, он плавился в руках мужчины, настолько желанного, что было уже больно, и вскоре тело пронзило вспышкой удовольствия, заставившей выгнуться кошкой, ошеломлённо распахнуть глаза и удивлённо вскрикнуть-простонать.

Тики заулыбался как-то плотоядно, и Уолкер бы испугался, наверное, такого его взгляда – голодного, жаждущего, ненасытного – ещё с минут тридцать назад, но теперь ему хотелось больше, больше, больше. Потому что мужчина был ласков и одновременно требовательно агрессивен, не позволяя и движения лишнего сделать, растягивая его и придавливая к постели, и это ужасно нравилось Аллену, отчего он чувствовал себя таким порочным, таким неправильным и невыносимо смущённым, но всё равно не мог что-либо с этим сделать.

Когда мужчина, видно, решил, что достаточно пометил его и растянул, он отстранился и, окинув распластанного по постели стонущего юношу длинным довольным взглядом из-под ресниц, потянулся к тумбе. Уже через несколько секунд послышался треск упаковки. Заполыхав щеками пуще прежнего, Аллен догадался, что это презерватив, и крепко зажмурился.

Потому что… потому что это… это был его первый раз, и он был неопытным мальчишкой, а нависающий над ним любовник – взрослый мужчина, которому как будто нравится эта робость в каждом жесте.

Он давал возможность быть робким, стесняться и бояться – и показывать это, а не прятаться за масками и чужими лицами и словами. Да и какие вообще слова, когда каждую секунду Аллен нуждался в судорожном вдохе, как пловец, только что прошедший под водой длинную дистанцию. И каждый вдох был колок и жгуч, от каждого темнело в глазах и замирало сердце.

Тики навис над ним, блестя в полумраке комнаты золотыми глазами и улыбаясь, и погладил его между ног, заставив дернуться и застонать, а потом – помог сесть на кровати и перевернуться на живот. Юноша уткнулся носом в согретые их валяниями простыни и выгнул спину под новой чередой движущихся от загривка до поясницы поцелуев, ощущая себя чертовой кошкой или еще кем таким – ласкучим и бесстыжим просто донельзя.

Микк медленно толкнулся в него, мягко придерживая его за бедра, и едва слышно всхлипнул.

О боже. Чёрт. Боже.

Аллен зажмурился, ощущая себя донельзя странно, ужасно стеснённо и одновременно приятно, и, когда мужчина уткнулся ему в плечо мокрым лбом и принялся поглаживать по груди и животу, иногда словно бы невзначай опускаясь к паху и кусая шею, гортанно замычал в перину, слишком трепещущий, слишком дрожащий и восторженный, ощущающий себя чересчур хрупкой куклой или заласканным хозяйскими руками котёнком.

Его пронзила вспышка внезапного удовольствия, заставившая то ли всхлипнуть, то ли заскулить, и Аллен зарылся лицом в подтянутую просто на автомате подушку, ужасно смущённый своей развязностью, своим желанием. Он схватил простыни, просто не способный также сильно схватить Тики, который вновь не позволял ему даже обернуться, придавливая своим телом к кровати, и рвано вдохнул, жмурясь от счастья и прошибающей тело неги.

Как же ему было хорошо. Чертовски хорошо.

Микк ущипнул юношу за сосок и снова вцепился зубами в плечо, явно решив расцветить своими отметинами все тело и не давая ни малейшей возможности прикоснуться к себе, заставляя тереться пахом о простыни и раскрываться навстречу толчкам.

Аллен застонал, когда мужчина смял в ладони его ягодицу, и подался навстречу его движению, принимая его в себя и тут же чувствуя, как разъезжаются в разные стороны ноги, потому что тело словно током каждый раз било, как будто Тики был наэлектризован, и это было ценой за прикосновение к нему.

За возможность ощутить, как тебе вылизывают загривок и как в тебя толкаются, наполняя собой, – неторопливо и длинно, в каком-то словно бы специально заданном темпе.

Юноша захныкал, чувствуя, что ему недостаточно, что надо еще, больше, глубже, быстрее, и попытался насадиться на Тики сильнее, тут же выбивая у мужчины из горла длинный всхлип, обрывающий череду едва слышных бархатных стонов.

Ему казалось, его несет по реке, только река – горячая. И он весь погружен в воду – согревающую, обжигающую и ласковую. И он тонет в этой воде, тает в ней как кубик льда, брошенный в чай.

И ему хотелось кипятиться в этой реке.

Потому что она ни в какое сравнение не шла с тем обгладывающим кости пожаром, который снился в кошмарах и преследовал его наяву.

Аллен вдруг замер, напряжённый и натянутый, как тетива лука, и возбуждение волной метнулось к низу живота, жаром обдавая пах, и взорвалось перед глазами яркими вспышками с протяжным сдавленным стоном, больше похожим на скулеж. Усталость накатила сразу же, обвивая разморенное тело, и юноша, на самом деле, до сих пор плохо соображающий, что вообще только что произошло, почувствовал, как Тики гортанно простонал ему на ухо, кусая загривок и толкаясь в последний раз, чтобы в следующую же секунду обессиленно завалиться набок, прижимая Уолкера к себе изо всех сил.

Ухо обожгло прерывистым дыханием:

– Люблю тебя…

Аллен лениво улыбнулся, так и чувствуя непроизвольно сотрясающую тело дрожь, и завозился в объятиях мужчины, поворачиваясь к нему лицом и дразня зудящие от пощипываний соски соприкосновением с горячей кожей. Микк расслабленно мерцал глазами, и, когда юноша потянулся поцеловать его, ласково погладил его по испещрённому письменами шрамов боку, заставляя шумно вдохнуть и запоздало закраснеться, уткнувшись носом в ключицу.

– И я тебя… – громче хриплого шепота не вышло – Аллен сипел, так толком и не восстановив дыхание, и не мог не улыбаться, совершенно по-идиотски – и совершенно счастливо.

Интересно, все счастливые люди становятся немного идиотами?..

Тики обнял его, сбивая запачканный плед в ноги, и укрыл их одеялом, а юноша прижался к нему в поисках тепла и, совершенно разнеженный и уставший, не заметил даже, как тут же уснул.

Снилось ему что-то приятное, цветастое и успокаивающее, а до ушей доносился прекрасный женский, поющий что-то тягучее и на испанском.

Проснулся Аллен оттого, что солнце светило ему прямо в лицо. Он неприязненно поморщился, утыкаясь носом в подушку, и сердито выдохнул, когда всё же понял, что спать больше не хочет. Поясница, правда, от любого движения слегка побаливала, и осознание причины сразу же заставило юношу нещадно покраснеть и краем глаза взглянуть на сопящего Тики, вновь обнимающего его всеми конечностями как какую-то игрушку.

Это было слишком мило, пожалуй, чтобы вставать сразу – потому что у мужчины было слишком мирное и спокойное лицо во сне (как видно, он и сам спал без кошмаров). Уолкер нечасто видел его таким… беззащитным, чаще Микк просто в изгибе губ даже мог выразить целую гамму чувств, и это ужасно подкупало в нем. Именно поэтому юноша осторожно завозился, устраиваясь поудобнее, и потерся носом о кожу Тики – пылающую и гладкую.

В следующий раз уже Аллен будет его исследовать. Просто… просто оседлает его и будет целовать, ласкаться, тереться от него и метить его. Потому что покусанные плечи горели нещадно, давая знать о том, какие наверняка смачные на них остались следы от зубов Микка, и поясница ныла. О да, юноша знал, что она каждый раз теперь будет ныть (а ему вообще-то ужасно хотелось, чтобы эти «разы» происходили теперь… часто, да), но все-таки… на Тики его меток было не так уж много – всего лишь несколько засосов на груди и шее, которые Уолкер даже не помнил, когда оставил.

Хотя вообще-то уже существование этих отметин (сделанных только и исключительно Алленом – а кем же еще, черт подери) смущало юношу донельзя. Потому что… господи, какой же он…

Как же хочется поцеловать и прикусить еще раз.

Но Тики спал, и будить его не хотелось, а потому юноша просто пожирал глазами тело мужчины и легко гладил его по боку.

И потом… если сегодня утром количество меток на них обоих увеличится, это же… это же надо будет как-то объяснить Неа, верно?.. А говорить с братом на эту тему Аллен пока не хотел, и даже не потому что смущался своей связи с мужчиной (который был другом старшего Уолкера и вообще-то старше Аллена на приличное количество лет), а потому что Неа непременно начал бы сыпать нравоучениями и руганью. Юноша уже слышал угрожающие нотки в его голосе, когда раскрылось, кто же такая Алиса на самом деле.

Что же будет, когда брат узнает, что Аллен, чёрт подери, спит с его другом? И что, по сути, они его дурили эти несколько недель?

Уолкер горестно вздохнул, всё-таки не сдержавшись и легко чмокнув Тики в губы, и подумал, что в холодильнике у него снова сплошные полуфабрикаты, а то, что он наготовил ему дня три назад, уже съедено, а потому необходимо было встать, помыться и приготовить завтрак (или даже уже обед) до того, как этот соня проснётся.

Выбираться из плена сильных горячих рук не хотелось, но юноша всё же собрался с мыслями и осторожно выскользнул из объятий, подсовывая сразу же зашарившему по кровати ладонями Микку подушку с каким-то маниакальным смешком и удовольствием, после чего тихо прокрался к шкафу, желая найти себе бельё и шорты с футболкой (понятное дело, оказавшиеся на пару размеров больше, но выбора никакого не было), и направился, тихо шипя от прошивающей поясницу боли, в ванную.

– Хорошо спалось, Алленчик? – вдруг донеслось из гостиной, когда юноша проходил мимо, и он от неожиданности даже подпрыгнул, с удивлением уставившись на Роад, которая, залившись краской, поспешно отвернулась. – Прикройся, развратник!

Уолкер ощутил, как загорелись щеки, и сердито зарычал. Да что ж такое, ни одного утра без этой малолетней стервы нельзя провести с Тики! Ну как так вообще можно, а?!

– Какого хрена ты снова притащилась?! – смущение пожирало его несмотря на злость, и Аллен поспешно прикрылся шортами, но Роад так просто было не пронять. Девчонка быстро обернулась и, пульнув в него каким-то пакетом, снова села спиной. Юноша видел, как как она тарабанит пальцами по подлокотнику дивана и ждет чего-то, но благодарить ее совершенно не собирался. А нельзя было до… ну часов до двух подождать хотя бы?!

– Одежду я тебе привезла, – наконец, поняв, что в благодарностях перед ней рассыпаться желанием не горят, буркнула себе под нос она и скрестила руки на груди. – И хоть бы спасибо сказал, что я весь вчерашний вечер носилась с твоим братом и отвлекала его, пока вы с моим дядюшкой обжимались на глазах у честного народа…

Уолкер фыркнул, все еще не слишком проникнувшись благодарностью к подруге, но уже заметно смягчившись. И колко заметил:

– Как будто тебе в тягость было, конечно. Не видел я, что ли, как ты на нем повисла, когда вы встретились в первый раз? Неужто всерьез его окрутить решила?

Роад обернулась к нему с таким восхищением на лице, что Аллен даже слегка опешил.

– Но он же такой потрясающий! – совершенно искренне воскликнула она, и юноша тряхнул головой, хмурясь. – Он столько всего знает, представляешь? Он рассказывал мне про физику и про взрывы, и про бомбы, и… и… – восторженно затараторила девочка, но Аллен перебил её круговым движением ладони, которое всегда работало на ней как останавливающее.

– Сначала – я в душ, а вот потом великодушно разрешаю тебе прожужжать мне все уши про моего прекрасного брата, поняла? – напряжённо проговорил Уолкер, тяжело вздохнув, и, после того, как Роад мелко закивала и отвернулась к своему планшету, пополз в ванную.

Когда спустя где-то четверть часа юноша привел себя в порядок и за ненадобностью вернул вещи Тики обратно в шкаф, отказывая себе в удовольствии потаскать их (футболки мужчины пахли ужасно вкусно, и из-за этого Аллен тоже ощущал себя как девчонка), Роад уже передислоцировалась на кухню, явно в ожидании того, что ее покормят.

Аллен вздохнул и полез в холодильник. Конечно же, все было опять забито полуфабрикатами (кто бы сомневался), но было еще кое-что, что, несомненно, порадовало юношу. На одной из полок стоял контейнер с заказанной на дом едой. На контейнере стоял логотип кафе, в котором работал Уолкер.

Юноша ощутил, как губы сами собой расползаются в улыбку, и тряхнул головой, с интересом осматривая содержимое. Удон с креветками. Кажется, кто-то заказал двойную порцию, но не рассчитал свои силы.

Подробнее изучив содержимое холодильника и навесного шкафчика над ним, Уолкер пришел к выводу, что ему не слишком тонко намекают на обещанную пасту, и легкомысленно пожал плечами. Отчего и нет, собственно, если тут даже в магазин бежать не надо?

А пасту Аллен и сам любил – это Неа был пристрастен к японской кухне, и, так как жили они вместе, готовить раздельно юноша просто не видел смысла.

На самом деле, юноша вообще был всеяден – с его аппетитом попробуй только быть придирчивым к пище. Адам постоянно смеялся, когда в детстве он воротил нос от моркови или помидоров, и невинно рассказывал, как ему самому в возрасте четырёх-пяти лет приходилось иногда лягушек и червей есть. Понятное дело, что после таких ностальгических воспоминаний Аллен перестал делать различия в продуктах и ел всё, всё дают.