Текст книги "Чего не было и что было"

Автор книги: Зинаида Гиппиус

ОПЯТЬ О НЕПРИМИРИМОСТИ

Но сначала немножко о евразийцах. Ведь это они, косвенным путем, опять возвращают меня к «непримиримости». Когда-то о ней много спорили в эмиграции; но никто существа ее не определял, точки не было поставлено, и споры кончились многоточием…

Меня евразийцы как таковые мало интересуют: насчет них давно все ясно, несмотря на отчаянную муть их узловатого, бессильно-интеллигентского, языка. И еженедельник, где они ухитрились отчетливо сказать о своей «соработе» с большевиками, ничего мне нового не дал. Но так как меня очень интересует эмиграция и, в соотношении с нею, понятие «непримиримости», то я считаю нужным на этой евразийской «соработе» немного остановиться. На «соработе» в среде эмигрантской, конечно; ибо, как будут сотрудничать евразийцы с большевиками в России, и начали уже, или нет – я не знаю, а здешняя их работа мне известна. Из многих примеров возьму один, весьма наглядный.

У меня имеются корреспонденты во всяких углах нашего эмигрантского царства, не исключая медвежьих. Письма молодых (особенно «зеленой» молодежи), усердно-откровенные, обстоятельные, позволяют следить и за изменениями атмосферы, окружающей кого-нибудь из пишущих, и за его собственными изменениями, согласно влиянию тех или других людей. По письмам Z. (мой пример), из угла очень далекого, можно бы и без его точных информации, не зная имен, догадаться, чья работа над ним (и над его коллективом) производится, чьим, именно, ароматом «окрестный воздух напоен». Z. – из семьи не беженцев, а эмигрантов серьезных; юноша, что называется, «с запросами»; не без способностей душевных и умственных. И вот, с известного времени, от письма к письму – перемена. О, конечно, – «Россия!». Но уже ненавидит Европу. Уже презирает и ненавидит «эмиграцию». Далее: «Почему не большевики? Они лучше; они все-таки что-то делают для России…». И, наконец, – перепуганный как-то с наивным пересказом «идей», очень, по тональности, знакомых, – крик души: «Быть с этими… (эмигрантами), быть, как они? Да ни за что! Поеду в Россию. В ВУЗе работать можно, если серьезно. Родителям я докажу, я уж почти убедил их…».

Тут же упорное, робко-задорное, желание убедить и меня, – приобщить к «своим» новым откровениям. Зачем, казалось бы? Но прозелит – яр, не разбирая. Для «доказательств» мне приводятся всякие «факты» и «фактики». На днях пишет: «Ну, а как вы к этому факту отнесетесь? Наш X. ездил в Москву, с одним только провожатым, и вот, оба вернулись. Эх, послушали бы вы их рассказы! Позвольте дать несколько подробностей. Но сначала характеристики…».

Из них явствует, что X. – человек старый, глубоко религиозный, и жизни праведной; спутник его – «б. русский чиновник, старорежимнейший человек!». Речь идет, конечно, о поездке легальной и деловой (не по отношению к сов. власти).

«Во-первых, – продолжает мой корреспондент, – б. чиновник – в восторге! Ну, он – это пустяки, он мог прельститься, увидев отличные московские автобусы, образцовый порядок в учреждениях и на улицах, молодцеватость красных бойцов. Но X., который видел и другое, долго беседовал с м. Сергием, этот самый X. – доволен. (Курсив везде подлинника. – 3. Г.). Сергий настроен необычайно бодро. Он презирает все эмигрантские газеты; называет лживыми; возмущен, например, ложными сообщениями, будто бы иерархов плохо содержат в ссылке! По его словам – наоборот. Сергий считает советскую молодежь хорошей и настоящей. По его словам, церковь выиграла за последние годы качественно, хотя продолжает терять количественно (это я и сам так предполагал, уже давно). Сам Сергий своим положением крайне доволен; живет в Сокольниках, но скоро переезжает в Москву (он ведь сам снимает квартирку; заключает контракты и приискивает!). Ну-с, X. так доволен остался поездкой, что говорит, что эмигранты должны возвращаться, советовал мне ехать в Россию. Советская молодежь, говорит и он, тем хороша, что она за идею…».

Спешу подчеркнуть, что выдержка эта приведена без малейшего намерения кого-либо критиковать, судить или даже оценивать. Не говоря уже об X., о м. Сергии, о чиновнике, которыми я сейчас совсем не занимаюсь, я и юношу моего не сужу: хочу лишь спокойно констатировать факт евразийской работы среди эмиграции, над такими, вот, юношами: не «обработанный» письма этого не написал бы! А что подобная работа есть «соработа» с большевиками, даже «совработа», – кто будет отрицать?

В деле «уничтожения эмиграции» и маленький успех – успех. Мой юноша (один ли?) уже не эмигрант', не русский изгнанник, сын России. Не сын и СССР; у этого учреждения «сынов» нет, есть только сообщники и рабы. Рабом, или сообщником будет он, окончив ВУЗ, – неизвестность; сейчас, пока, он лишь на мостике к этим двум возможностям; как бы нерожденный сын… не Евразии даже (причем «евр», – ненавистная Европа?), а какой-то «Москвазии», подозрительной, словно спиритическое привидение. На евразийском мостике – сейчас «недоносок» (состояние которого так прекрасно описал Боратынский).

Но относительно моего юноши (и ему подобных) – уж слишком бесспорно, слишком видно всякому, что это не эмигранты. Мы живем, однако, среди людей, из которых многие тоже не эмигранты, или полуэмигранты, а мы этого не знаем. Зачастую, и сами они не знают. «Внеэмигрантство»… тайное. Вскрыть его нельзя (а следует!), не обратившись раньше к «ходячему» слову «непримиримость»; не вдумавшись в него сызнова, не поняв его действительного значения.

Когда вышел 1-й номер «Евразии», кто-то, в отзыве, сказал: «Да это – те же большевики». Ему тотчас, в другом эмигрантском органе, возразили, что это, мол, еще не аргумент… Мелочь, если угодно; поспешная, м. б. случайная, реплика… но тем более характерная. Сказать, или обмолвиться, что признание евразийцев большевиками еще ничего против них, евразийцев, не говорит, можно лишь, не имея первого понятия о том, что такое «непримиримость». О «примиримости» это еще не свидетельствует; только о полной от нее, – от «соглашательства», – незащищенности: сегодня не хочется, завтра, м. б., захочется, все в зависимости от завтрашних настроений, положений, соображений. Между тем все настроения и соображения эмиграции (подчеркиваю слово) – все это вторично, все это цветы и травы, худые или хорошие, но выходящие из земли. Земля же – непримиримость. Есть она – будем говорить о том, что на ней растет. А нет – лучше поговорим о чем-нибудь другом, только не об эмиграции.

Что же такое непримиримость?

Сначала отбросим все пустое, все ей навязанное. Непримиримость – не программа. Не знамя. Даже не лозунг. «Объединяться» на ней нельзя. Попытки «объединить» на непримиримости эмигрантов, не сходных по взглядам и убеждениям, заранее обречены на неудачу. Разделения в эмигрантской среде, споры (если они ведутся с сохранением своего – и противника – достоинства) – вещь естественная, нормальная и даже благотворная: сознательные разделения, – дифференциация, – могут привести к новым, крепким, синтетическим соединениям… Не под знаменем непримиримости, ибо, как мы говорили, она – не «знамя»… Но вот тут-то и пора сказать, что такое непримиримость для эмиграции. Стремясь к точности, не назову ее даже raison d'etre [62]62
  смысл существования (фр.).


[Закрыть]. Нет: непримиримость это – само существование эмиграции, как и самого слова «эмиграция». Произнося слово «эмигрант» – мы обязаны подразумевать «непримиримый». Когда этого нельзя, надо оставить слово в покое.

От эмигранта (т. е. непримиримого) требуется, очевидно, и отрытое, твердое «исповедание» непримиримости, – во всех нужных случаях (непрерывный вопль о своей «непримиримости» часто бывает подозрителен). Исповедание достаточно ясное, чтоб не давать повода к недоразумениям. Только такой здешний русский, или группа русских, могут быть названы эмигрантами. Остальные, конечно, «пусть называются», как хотят, – с разрешения Хлестакова: ни логика, ни просто здравый смысл, им этого разрешения не дают.

Поскольку и газета или журнал не выполняет условия, – не дает твердого «исповедания» непримиримости, – постольку данный орган и не эмигрантский. Такая газета, если она не совсем внеэмигрантская, наполовину, – сама бывает не рада недоразумениям, которые плодит: то ее поощрят из Москвы, то евразийцы на нее обопрутся, и тогда начинается бессильное отмахиванье: да мы, мол, не в том смысле… Полуэмигранты – не «соглашатели», конечно; если, случаем, и «соработники», – то без предумышленности. Есть такое хорошее французское слово «flottant» [63]63
  развевающийся (фр.).


[Закрыть]; вот и о них можно сказать: бьющиеся, как флаг по ветру.

Очень много у нас этого «биения», этой мути – в самом первом, самом важном пункте. Откуда она? И почему это болезнь, главным образом, левых кругов эмиграции? За какую чечевичную похлебку продают «левые» звание и место «эмигрантов», предоставляя непримиримость в исключительное пользование так называемым «правым»? В чем тут дело?

Причины сложные, коснусь лишь одной.

Мы вообще медлительны и консервативны. Но особенно консервативна «интеллигенция», и чем левее – тем консервативнее. Привычками, вплоть до словесных, она обмотана, как цепями. Отгородиться от большевиков? Привычное ли дело отгораживаться им от тех, кто зовется (тоже по привычке) – «левыми»? Как, вообще, загородки ставить, черты проводить, – с левой стороны? Не хватает ни решимости, ни уменья; и сторона левая остается открытой, незащищенной; для наползающей оттуда мути препятствий нет. Зато, с какой неустанностью продолжают «левые» строить загородки направо* Уж и времена другие, и места, и слова, – все перетряхнулось, – а они все строят. И все по тем же принципам, пользуясь старым опытом, навыком… благодаря чему получилась такая вещь: левые, заодно, отгородились и от «непримиримости». Она, вместе с правыми, оказалась по ту сторону заграждения; и тем самым сделалась навеки «подозрительной». Для иных – даже решающим признаком (до того доходит!) – и демократ, и республиканец, но «непримиримый», значит – враг.

Если двусмысленно положение коренных, давних «левых» – с левыми «прозелитами» дело обстоит еще хуже. Чувствуя себя сильно запоздавшими, они так спешат догнать старолевые традиции, так торопятся тоже воздвигнуть поскорее заграждения направо, что подчас и материала не выбирают. Вот назидательный пример этой опрометчивой спешки, – привожу его для наглядности.

Ни для кого не тайна, что одна из прозелитских левых групп – группа «Последних Новостей». С недавних пор газета печатает ряд статей новоприобретенного сотрудника – г. Курдюмова. Тоже прозелита, но совсем свежего: еще почти, можно сказать, вчера видели мы его энергичные писанья не то в «Вечерних», не то в других «Временах», во всяком случае, в органах крайне определенного направления. Надо думать, что с ним произошла молниеносная эволюция (если такие бывают) ибо «Поел. Нов.» доверчиво поручили ему постройку еще одного заграждения направо, – религиозного. Но у г. Курдюмова, – не столько по причине слабых его технических способностей, сколько потому, что новообращенный всегда слишком яр, слишком исполнителен, – заборы получились особенные; они отгораживают «Поел. Новости»… от кого? От «правых»? Как бы не так! А прямо от всей общей «средней массы» русской эмиграции. «Поел. Нов.» и раньше ставили на ней крест. А теперь высылают на нее г. Курдюмова, с крестом в руках, с уничтожающими обличеньями на устах. Я не думаю, конечно, что она уничтожится. Но любопытно отметить, что дело идет о той самой «средней массе», которую еще на днях И. Бунаков, наименее консервативный из представителей левой интеллигенции, объявил (в прениях на моем докладе) подлинной «частью русского народа». Указывая на покинутость ее верхами эмиграции, он «обличал» как раз эти верхи, менее всего ее.

При большой спешке и усердии, можно ведь не попасть в седло, а перескочить через лошадь. «П. Нов.», с г. Курдюмовым, именно перескочили через лошадь.

Это характерный, но не общий, конечно, случай. А что делать нашей коренной, старорежимно-левой, эмигрантской интеллигенции? Стряхнуть ржавые цепи коллективных навыков? Своими глазами взглянуть на всеобщий переверт всего? Понять, что непримиримость – атрибут не правых, не левых, а всех детей одной матери, всех русских изгнанников – «эмигрантов»? Да ведь это целая революция! До революционности большинство наших «левых» (самых левых) интеллигентов еще не дошло.

А пора бы. Вот, когда следовало бы поторопиться. Времена лукавы. Не пора ли, наконец, понять эту простую вещь: нет непримиримости – нет и эмиграции. Бытия нет.

Несогласия и согласия, разделения и соединения, все – потом. Но сначала надо быть, не правда ли?

БРОДЯЧАЯ СОБАКА

Если время остановилось (как иногда кажется), то это было – теперь. Но если оно, с началом эмиграции не остановилось, надо сказать, что этот вечер был давно… Давность, при внимании, даже в глаза бросается. По кое-каким признакам можно и год определить.

Париж; май; «литературный» вечер в каком-то сарайном (совершенно сарайном) помещении от какого-то кафе; темнота; столы без скатертей, – как бы кухонные, – скамейки. Вечер по инициативе «молодежи» эмигрантской (ее, однако, еще не было, еще не выросла она).

Полная эмигрантская неустроенность, наивность, невинность. Даже в том, что были приглашены какие-то французские «представители» молодежи (один был привезен мною, – и как же он мне надоел!).

Чуть ли не желали этим представителям показать (наши представители), что мы тоже «не стеклом утираемся», что у нас была «Бродячая Собака», которую ничего не стоит перенести в Париж. Это, – а также образ того времени с его обстоятельствами, – будет ясен из моего стихотворения, на вечере прочитанного (приведу его ниже); куча разных мелочей тоже помогает определить дату: например, установка молодыми распорядителями двух суковин у дверей, направо и налево, с надписью: «Сменять вехи строго воспрещается».

Собственно, представителей «нашей» молодежи было всего два, да и те, в смысле «Бродячей Собаки», вовсе не настоящие. Настоящих «собачистов» еще тогда в помине не было. Что касается «старших» (окончательно не помню, какие «старшие» были на вечере), то о них и говорить нечего. Мы, например, на «Собаку» смотрели в Петербурге из определенного отдаления и с очень определенными о ней мыслями.

Из двух наличных петербургских «представителей» один, – музыкант, – был деятельным членом моих «воскресений» и даже, одно время, состоял секретарем СПБ Религ. – Фил. О-ва

(хотя к религии отношения имел немного). Другой, – поэт, – столь был юн, что не мог посещать никаких СПБ-ских «обществ», когда они существовали. (Вот, кстати, знак, что с того вечера время не остановилось: юный – давно женат, отец семейства и пишет в французских газетах; а не юный, молодой, – где-то в Нов. Свете и годы уж американский подданный.) Стихотворение мое прямо было о «Собаке»:

 
Не угнаться и драматургу
За тем, что выдумает жизнь сама.
Бродила Собака по Петербургу
И сошла Собака с ума.
 
 
Долго выла в своем подвале,
Ей противно, что пол нечист.
Прежних невинных нету в зале,
Завсегдатаем стал чекист.
 
 
Ей бы теплых помоев корыто
(Чекистских красных она не ест…),
И, обезумев, стала открыто
Она стремиться из этих мест.
 
 
Беженства всем известна картина,
Было опасностей без числа.
Впрочем, Собака до Берлина
Благополучно добрела.
 
 
«Здесь останусь, решила Псица,
Будет вдоволь мягких помой;
Народ знакомый, родные лица,
Есенин, Белый… и А. Толстой…».
 
 
Увы, и родные не те уж ныне!
Невинных нет, грязен подвал.
И тот же дьявол-чекист в Берлине
Правит все тот же красный бал.
 
 
Пришлось Собаке в Берлине круто.
Бредет, качаясь, на худых ногах —
Куда? Не найдет ли она приюта
У нас, на сенских берегах?
 
 
Что ж? Здесь каждый – бродяга, собака,
И поглупел – скажу не в укор.
Конечно, позорна Собака, однако…
Это еще невинный позор.
 

Можно сказать, давность! Время-то эмиграционное не только не стоит, – годы удвояются, утрояются, если судить по тому, как все вокруг – и мы сами – изменились…

Но кое-что твердо осталось на местах. Мелочи, но когда поймешь бег времени, твердые эти мелочи даже потрясают.

Один такой пустяк (но характерный!) заставил меня и вечер вспомнить.

Юный (тогда!) поэт сочинил для вечера куплеты. Молодой (тогда!) музыкант аккомпанировал. Куплеты были забавные. Об эмигрантской «прессе». О двух газетах: их и тогда было две: «Последние Новости», конечно, но рядом с ними – «Общее Дело». Эта, бурцевская, называлась, в куплетах, «Последним Делом», а другая милюковская, – «Общими местами».

«Последнее Дело» посылало «проклятия большевикам» и всякое такое, но на любые буйства «Общие места» отвечали передовицами – которые неизменно юный поэт начинал:

 
«Мы не раз указывали…»
«Мы давно отменили…»
«Мы все время предупреждали…»
«Мы неоднократно говорили…» и т. д., и т. п.
 

Как было не вспомнить далекого прошлого и куплетов, читая одну свежую, совсем свежую, почти вчерашнюю передовицу той же газеты! «Мы давно указывали…». «Это то самое, что мы давно говорили…». Мне даже стало казаться, что на протяжении наших утроенных годов все передовицы были такие.

Обман чувств, конечно; но не обман, что очень их, таких, много было; и было – и опять есть, словно по закону пифагорейских «вечных возвращений» [64]64
  После той, о которой идет речь, уже было еще две подобных. Одна даже прямо началась: «Мы неоднократно отмечали…».


[Закрыть].

При внимании можно разобрать, что разделяются эти «мы давно указывали» на два сорта: благожелательные и осудительные. В первых – «мы не можем не приветствовать», что такой-то или такие-то приходят «к нашим» мыслям: во вторых – «мы не можем не отметить», что хотя «мы давно предупреждали и высказывались», такой-то предупреждений не послушался.

Свежая (пред-пред-последняя) передовица, о которой говорю, – приветственная. Относится она к Мельгунову, чье непримиримое поведение, вкупе с его «Борьбой за Россию», много стоило слов «Последним Новостям», много предупреждений и указаний. Но вот теперь, оказывается, Мельгунов приходит к тому, «что мы давно говорили». Говорит «то самое» (насчет желания русских в России власти с выборным началом, т. е. республики). Правда, напечатано это в мельгунов-ском журнале со слов «курьера», курьеров же посылать нельзя («мы всегда указывали»); гораздо было бы лучше Мельгунову, прислушавшись к «нашим предупреждениям», давно пойти в РДО и не ссориться из-за «активизма» (тем более, что и «мы», в известном смысле, не против активизма («на что указывали»); но все-таки «мы не можем не приветствовать…». Лучше поздно, чем никогда.

Оставляю в стороне самую тему данного спора (или согласия), а равно и не лишенные справедливости замечания П. Н. насчет специфического «национализма» и «непредрешенности» (о «непредрешенности» у меня имелось бы серьезное право сказать «мы давно указывали…»). Я хочу сейчас заняться другим. Кое-чем выходящим за грани «политики». Положим, нет ни одного, самого маленького, политического вопроса и спора, который бы за эту грань не переходил и даже, – что особенно важно, – именно там за гранью, не решался бы, т. е. не приводил или приводил спорящих к согласию. И хотя это не одной только «политической» области касается, – но будем сейчас держаться данного примера.

Согласятся ли когда-нибудь «Поел. Новости» с «Борьбой за Россию», или, – уточняя, – Милюков с Мельгуновым? Могут ли? Я утверждаю, что не могут, и не согласятся, хотя бы даже все их слова, до последнего, и совпали. Не в данных личностях дело: я беру их как пример невозможности «говоря – договориться», полной бесполезности согласования слов, если нет его в другой, засловной, области.

Данный случай характерен еще тем, что оба «политика» вряд ли сами отчетливо знают, до какой степени роль слов ничтожна и как, напротив, важна… ну что ли «аура» слов у каждого. Аура не в спиритическом и даже не в «мистическом» если угодно, смысле: нет, я разумею под аурой (слова окружающей), – нечто весьма несомненное и обыденное, хотя и не всегда сознаваемое. Не потому Мельгунов не находится в рес-публиканско-демократ. объединении при «Поел. Новост.», что не скажет, что он и республиканец, и демократ, а «Поел. Нов.» не потому не принимают «Борьбу за Россию», что Милюков не может искренно сказать, что он и за борьбу, и за Россию. Но потому, что эти слова: «республика», «демократия», «борьба» и даже «Россия», – для обоих политиков – в разноокрашен-ных аурах, различных и по самой консистенции, как два несоединенные химические элемента.

Куда бы мы ни двинулись, умножая примеры, везде натолкнемся на то же: бессильное и бесплодное согласие на одинаковых словах – тут опрокидывается, при несогласованности, разноокрашенности того, что я называю словесной «аурой».

Скажут: да эдак двинуться вместе нельзя, если ауры у всех различны, и слова и «договоры» ничего не значат. А уж в политике-то, на чем еще держаться?

Преувеличивать никогда не следует. Во-первых, аура того или другого слова может быть для многих дана одноцветной; во-вторых, одноцветность, или сгармонированность цветов (тоже дающая одноволие) может и приобретаться. Но напрасно было бы закрывать глаза на решающее значение этой под-словесной, или засловесной, области для воли, для всякого действия. Что касается «политики», то как раз тут немало случаев, когда исключительно словесные согласия приводили к печальным разочарованиям.

Сквозь слова, даже самые одинаковые, разность атмосфер порою все-таки сквозит. Политики ее ощущают, словесники могут даже проследить. То – расположение слов другое, то – округлость фразы и соседство двух, несколько неожиданное, – и вот, будто свет за словами передвинули, иначе их осветили, другим мерцанием.

Возвращаясь к нашему примеру, спросим: какой смысл приветствовать, что на страницах «Борьбы за Россию» повторяются слова «Поел. Новост.» (большевики, революция, республика и др.), когда вся атмосфера мельгуновского органа окрашена, между прочим, цветом «непримиримости», а в «Поел. Нов.» этой анилиновой краски нет ни капли? Одного этого достаточно, чтобы из «согласия» ничего не вышло, лишний раз доказав, как опрометчиво мы поступаем, полагаясь на совпадение слов, придавая словам серьезное значение. Но еще более опрометчиво придавать значение словам… только своим собственным, слыша чужие лишь тогда, когда они с собственными совпадают, или резко внешне противоположны. А это как раз случай «Поел. Новостей».

«Мы давно предупреждали, давно указывали…». «Мы говорили то же самое…». И ведь, действительно, как будто и указывали, и говорили! Но приветствуется ли совпаденье чьих-нибудь слов с «нашими», осуждается ли несовпадение – никаких реальных следствий это не имеет.

Ведь еще на заре нашего эмигрантского дня пел юный под аккомпанемент молодого:

 
«Мы – давно —…»
 

а результатов никаких не было. И теперь, очевидно, не будет, не выйдет ничего из приветствий Мельгунову, который говорит «то самое, что мы говорили…».

Ну да, то самое… и, однако, совсем не то самое; ибо скорее можно представить себе, что Мельгунов, на худой конец, пойдет сажать капусту, но поверить, что Милюкову удастся его усадить на диван Республиканско-демократического объединения, – невозможно.

Я не политик и не берусь судить, какие оба они политики, хорошие или нет. Но сдается мне, что если политика П. Н. Милюкова с его группой и хороша, то во всяком случае – не для нашего времени; не по нашим обстоятельствам, месту и положению.